К нежилой деревушке Каменке они вышли два часа назад, в глубоких сумерках.

Больше не нашли ничего, и ребята Дерина, ждавшие их – тоже. Дорога, тянувшаяся по гребню гряды, оказалась ведущей из ниоткуда в никуда – затерялась в луговинах, трава за прошедшие годы затянула и скрыла накатанные за одно лето колеи.

Деревушка была – одно название, тут не Сибирь, где долгие десятилетия стоят брошенные дома из вечного дерева лиственницы. Здесь уцелели лишь высокие, в человеческий рост, фундаменты, сложенные из дикого камня. Ладно, все лучше, чем ночевать в чистом поле. Да и зажженные внутри костры их дичь, если вдруг окажется неподалеку, не увидит.

– Ну что, Пинкертоны?

Наверное, майор хотел, чтобы это прозвучало иронично. Не получилось. И он, и Кравец с Дериным слишком устали за последние двое суток.

Все трое сидели внутри того, что когда-то было домом, прислонившись спинами к медленно отдающему дневное тепло камню. Капитан с лейтенантом курили, майор с завистью на них поглядывал, вертя в пальцах не зажженную сигарету, седьмую за сегодня – дневную норму он сам себе установил в три штуки.

– Там, на севере, полтора часа назад закончили. Действительно, двое наших. Одного живым вроде взяли.

– Что говорит? – со слабой надеждой поинтересовался Минотавр.

– Ничего. Из реанимации если выйдет – может, и заговорит. Трудно, знаешь, с пулей в голове разговаривать…

– Ну, это как повезет, – с видом крупного знатока черепно-мозговых травм заявил Кравец. – Видел я одного контрактника, его навылет, от виска до виска, прострелили. И не иначе, какой-то речевой центр зацепило – мало того, что в сознании остался, так еще три часа подряд болтал без умолку, прямо логорея натуральная…

Собеседники не выказали ни малейшего интереса к судьбе бедолаги-контрактника, и лейтенант резко сменил тему:

– Нам-то что делать?

– Спать. Выставить охранение и спать. До рассвета меньше пяти часов, с утра начнем все сначала.

– Собаки нужны. Без собак до зимы по лесу шляться можно.

– Не дают нам собак. Скажи спасибо, что хоть все шоссе и станции перекрыли да милицию местную на ноги поставили…

– Тут и без шоссе, проселками, просочиться можно, если карта есть или места знаешь… Я бы на их месте надыбал где-нибудь у озера туристов с машиной и палаткой, таких, что не на один день выбрались, сразу их не хватятся и… – Кравец энергичным жестом показал, что он сделал бы с невезучими туристами. – А потом потихоньку, лесными дорогами – к городу.

Дерин тоже имел свои соображения о методах ухода от “невода”, но майор безапелляционно отправил обоих спать – день предстоял тяжелый. Сидел один еще несколько минут, перебирая возможные варианты завтрашних действий; посмотрел с сомнением на помятую, теряющую табак сигарету… Плюнул на все дневные нормы, чиркнул зажигалкой и наслаждением затянулся.

Блин, совсем забыл про песок, подумал Володя – электрик, охранник и племянник жены Горлового. Он только что вошел в свою комнатушку и тяжко опустился на стул, стоявший у заваленного грязной посудой стола. Володя встал, пошатнулся, двинулся к выходу… Посмотрел на часы, посмотрел за окно – передумал и вернулся. Завтра… завтра он раненько встанет и все сделает…

Приказ подсыпать свежего песка на площадку для лагерных линеек он получил днем от СВ. Едва ли старшая вожатая сможет завтра проверить исполнение, но Горловой никогда и ничего не забывает… Конфликтовать с начальником лагеря, будь он хоть трижды родственник, Володя не хотел. После сегодняшнего – особенно.

…Будильник он поставил в грязную алюминиевую кастрюлю – дабы сработала резонатором, усилила звук, не дала проспать…

И Володя не проспал таки.

К сожалению…

Он снова оделся во все черное, как и при первом визите в лагерь.

Но теперь на нем была не куртка-ветровка – поверх черного комбинезона натянута черная же разгрузка, многочисленные карманы которой раздувались от странных и разнородных предметов.

Руки в черных перчатках ухватились за ржавый верх решетчатой ограды, грузное тело легко и бесшумно взлетело, приземлившись уже на территории “Варяга” – ничто из надежно закрепленного снаряжения не стукнуло и не звякнуло. И тут же обдуманный бессонными ночами до мельчайших деталей план дал первую трещину…

…Боль ударила исподтишка, внезапно и резко – словно внутри, справа, взорвалась крохотная граната, рассыпавшись на сотни и тысячи зазубренных, безжалостных игл, пронзающих плоть и кромсающих нервные окончания. Боль вышла за тот предел, до которого люди, как сильны и выносливы они бы не были, кричат во весь голос и катаются по больничной койке, разрывая ремни… Он полулежал, прислонившись к ограде, и не издавал ни звука – гортань и связки умерли, распластанные беспощадными лезвиями. Он не потерял сознание, если можно назвать сознанием огненный ад, сжигающий все внутри черепа.

…Последняя искра жизни тлела в левой руке. Рука медленно ползла к клапану нагрудного кармана. С третьей попытки он расстегнул застежку, с четвертой достал круглую алюминиевую тубу. Скрюченные болью пальцы чересчур сильно сдавили ее – пластиковая крышечка соскочила и исчезла в темноте.

Он запрокинул спасительный цилиндрик над провалом рта, не чувствуя, сколько капсул высыпалось – три? четыре? – затем, не в силах глотнуть, протолкнул их пальцем как можно глубже…

…Когда вернулась способность думать – боль еще не ушла, она накатывалась, как ленивые океанские волны на крохотный островок сознания – но это был уже отлив, доставляющий почти наслаждение…

Потом как будто неслышимый таймер сработал в глубине только что умиравшего тела. Человек в черном перекатился, встал на колени и несколько секунд простоял так, глубоко дыша. Нащупал на земле тубу и засунул обратно в карман; поднялся на ноги и пошатнулся – уже не от боли, убойная доза подействовала…

Но тело становилось чужим , приходилось контролировать даже самые простые движения. Внезапно он понял, что стал гораздо лучше видеть в темноте, но – как-то искаженно, как бы через слой воды или толстое искривленное стекло. И все ночные звуки слышались отчетливей и гулче – казалось, к ушам приставили невидимые воронки-резонаторы.

Все было плохо. Все было отвратительно, все планы и расчеты столь острого приступа не предусматривали… С такой силой его прихватило впервые. Но все когда-то случается впервые, и допустить это стоило.

…Щебенка сыпалась почти неслышно в мешок из прочного двойного брезента, два наполненных стояли рядом. Ладони и пальцы после дозы потеряли чувствительность, он почти не ощущал резкую угловатость щебня. Долго возился, завязывая непослушную кожаную тесемку; попробовал поднять – чувство веса тоже исказилось, но он решил, что килограммов тридцать мешок весит.

Не хватает для полного счастья недогрузить противовес, подумал он мрачно. Или повиснуть на полпути из-за заклинившего блока… То, за чем пришел, так или иначе сделаю… Но хочется сделать красиво …

Он оставил мешки в густой тени кустов, росших у щебеночной кучи, и бесшумно двинулся дальше, набрав две полные пригоршни камней не слишком больших и не слишком мелких. Мимолетно пожалел, что не запасся рогаткой. Он отличался твердой рукой и надежным глазомером, но…

Погасить, как планировалось, одним метким броском фонарь, освещавший волейбольную площадку и росшую рядом гигантскую сосну, – сейчас, в искаженном мире, – казалось делом проблематичным.

Погашу со второй попытки, мрачно подумал он. Или с десятой.

Посиделки – так называет это Ленка. Для некоторых – полежалки. Все как в прошлый раз. Лишь другой состав действующих лиц и сильнее запах анаши – теперь можно всё .

Нет спиртного – но на столе несколько тонюсеньких пластиковых шприцев, теоретически одноразовых. Нет Пробиркина – не вернулся из больницы. Нет Клайда – в финале прошлых посиделок вусмерть разругался с Ленкой… Из-за пустяка, по пьянке, дело обычное, через неделю – она уверена – помирятся. Нет Жоржика – выказал солидарность с приятелем. А может – заблудился в иллюзорных дебрях своего солипсизма…

Взамен новые лица, новые умные разговоры. Вместо песен под гитару подвывает древний кассетник. Парочка в темном углу, похоже, не ограничивается поцелуями и объятьями – проводит практический зачет по полному тантрическому курсу. Никто не обращает лишнего внимания, сегодня можно все.

Глубокой ночью посиделки гаснут сами собой. Гости исчезают – не выходят, дверь комнаты неподвижна – просто исчезают. Дематериализуются. Или так кажется Астраханцевой – она причастилась одноразовых даров. Чуть-чуть, осторожно, детской дозой, больше по необходимости – для общей темы с практикующими сию забаву творческими людьми…

Нормально, через выход, удаляется только восставшая из угла тантрическая парочка. Это – Масик с бессмысленным лицом, и – Кирилл Ященко по прозвищу Слон. На лице Слона легкая скука.

Ленка одна. Чего-то хочет и не понимает – чего. Потом решает, что поняла, и проходит насквозь не то стенку, не то дверь – материализуется в полутемном коридоре БАМа. Лампочка над дверью санузла – плод экономии завхоза Обушко. Мерцает своими пятнадцатью свечами, как желтый карлик в далекой галактике. Астраханцева плывет к ней сквозь бескрайний космос.

На пути – черная дыра. Человек с незнакомым лицом, весь в черном. Но тряпка в руке белая – надвигается, наползает, разрастается во весь горизонт. Резкий запах.

Вселенная для Ленки гаснет.