…Вниманием окружающих завладел худосочный приятель Клайда – звали его Жорж, как поняла наконец Света из обращенной к нему реплики.

То ли он действительно происходил из философов (Ленка издавна жаловала питомцев философского факультета ЛГУ), то ли излагал своими словами один из романов Пелевина, – понять было нелегко. Мысль его скользила сквозь дебри дремучего солипсизма легко и изящно, мудреные термины градом сыпались на мало что в них понимающих слушателей, – и одна только Ленка поддерживала разговор более-менее на равных.

Реплики прочих гостей и их попытки вступить в дискуссию Жоржик непринужденно огибал, как огибает журчащий ручеек попавшиеся на пути камни.

Клайд, считавший сегодняшним бенефициантом себя, нервно барабанил пальцами по деке гитары. Парочка в углу вообще не интересовалась вопросом, в какой реальности они столь увлеченно целуются, – в реальной или иллюзорной. Масику, судя по ее реакции, подтощалый философ казался юмористом-эстрадником, читающим монолог Жванецкого…

Тонувший в малопонятном философствовании вечер спас Доктор Пробиркин, всегда отличавшийся редкой непосредственностью и не обращавший внимание на тонкости этикета.

Впрочем, обижаться за это на него было невозможно; его удивленно распахнутые глаза, казалось, вопрошавшие: “Как? Я что-то не то сказал?”, и застенчивая улыбка сглаживали бестактности, произнесенные Доктором. Окружающие воспринимали его как прямодушного и открытого парня, может быть слегка инфантильного, но безусловно не вредного и безобидного.

Жорж сделал короткую паузу — перед тем как сформулировать венчающее свои разглагольствования положение о том, что весь окружающий мир является исключительно продуктом его, Жоржиковых, ощущений. Пробиркин немедленно воспользовался моментом и шлепнул на стол вытащенную из кармана рукопись. Радостно объявил:

– А я рассказ написал! Хотите, прочту?

Вопрос прозвучал риторически, но присутствующие горячо поддержали Доктора. Жорж попытался вернуть разговор к любовно развиваемой теме – тщетно, плаврук уже начал громко читать свое творение, старательно, с выражением, как отличник на уроке литературы.

Горе-философ раздраженно хлопнул услужливо налитый Клайдом стаканчик коньяка, поперхнулся, с трудом прокашлялся и отвернулся к стене, демонстративно игнорируя Пробиркина и его опус…

…Рассказ напомнил Свете одну из мистических новелл Гофмана – но изложенную короче, суше и перенесенную на современную почву.

Сюжет был прост: молодежный клуб; рок-концерт; руководитель (он же солист) популярной команды задерживается и появляется сильно запоздав, привлекая внимание своим странным видом; музыка начавшегося представления оказывает на слушателей небывалое действие; случайно оказавшийся на тусовке руководитель студии звукозаписи ищет солиста, дабы предложить выгодный контракт – но тот бесследно исчезает сразу после концерта; а спустя некоторое время музыканта обнаруживают скончавшегося от передозировки наркотиков, причем, что характерно, по данным экспертизы смерть наступила за несколько часов до начала потрясшего публику концерта…

Такая вот незамысловатая история.

Клайд слушал первую страницу рассказа невнимательно, просто из благодарности за избавление от рассуждений Жоржа – приятель давно допек его своей псевдофилософской ахинеей. Особенно в последнее время, этим летом оба жили в одной комнате в спортлагере, в часе ходьбы от “Варяга”, – хотя спортсменами отнюдь не были, один забросил спорт ради музыки, а второй упражнял исключительно духовные силы.

Однако вскоре рассеянное внимание Клайда сменилось неподдельным интересом – Пробиркин затронул живые и актуальные для рок-музыканта темы. Но по своему дилетантству допустил ряд вопиющих промахов в описываемом предмете.

При последовавшем обсуждении Ленка попыталась мягко свернуть с творчества Пробиркина на рассказы Кортасара, – но Клайд, обычно при умных разговорах отмалчивающийся, бодро хватанул еще коньячку, тряхнул гривой нечесаных волос и смело ринулся в пучину литературной дискуссии.

И, странное дело, – Клайд, начавший с резкой критики неточностей рассказа, спустя полчаса обнаружил, что Сергей его лучший друг, как никто другой понимающий нелегкую жизнь музыканта… Возникшее взаимопонимание скрепила еще одна коньячная фляжка, извлеченная из бездонной сумки.

Рукопись же Доктора невесть как очутилась в кармане Клайда, твердо обещавшего всенепременно и самолично исправить все упущения.

Да, умел Пробиркин ладить с людьми, что верно, то верно.

Честного боя бриганы не приняли. Впрочем, исход его не вызывал сомнений – в “Варяге” парни старших отрядов были и рослее, и физически крепче, чем их извечные супостаты, многие из которых досыта ели лишь те три недели, что длилась лагерная смена. Приведенная Укропом подмога протопала дальше, преследуя противника до самой ограды лагеря.

Когда Слон зашевелился и встал, рядом стояли Дронт и Миха.

Миха ругался бессвязно, но изобретательно, суля отморозкам жестокие кары.

Слон задумчиво исследовал вздувавшуюся на затылке огромную шишку. Сознание он потерял первый раз в жизни и недоумевал, чем же тяжелым его приласкали. Потом повел плечами и сделал пару приседаний, кривясь от боли; ощупал разбитую бровь и посмотрел туда, где звучали у забора в спину убегающим бриганам звонкие оскорбления и где еще дальше, за лесом, находился ДОЛ “Бригантина”.

Дронт, молча, ненавидящими глазами, глядел сквозь приятелей. Точнее, одним глазом – второй стремительно заплывал. Потом он сорвался с места и побежал куда-то…

Миха дернулся следом, но, увидев, что направляется Дронт не туда, где затихала погоня – сделал несколько шагов, остановился и недоуменно посмотрел на Слона.

А Слон улыбался – странной и неприятной казалась его улыбка, больше похожая на оскал – левый угол рта приподнялся, показав острые зубы, левый глаз прищурился, а правый смотрел в пустоту так, будто целится во врага, невидимого другим…

Молчаливая улыбка Слона могла напугать больше, чем все угрозы и ругательства. И Миха испугался, хотя прекрасно понимал, что относится она не к нему. Только что, когда били его и Миха отвечал без надежды на победу – страшно ему не было. Была ненависть, был кипящий в крови адреналин, но кроме всего прочего оставалось подсознательное убеждение – что все это не совсем всерьез, что в этой войне по-настоящему не убивают, что есть некая грань, которую ни они, ни их противники перешагнуть не смогут…

Стерла ощущение этой грани одна-единственная усмешка Слона.

Клайд (в миру Валера) был осколком очередного Ленкиного “проекта” по раскрутке рок-команды “Пном-Пень”, широко популярной в узких кругах знакомых и родственников.

Проект, как и следовало ожидать, успехом не увенчался – при всей своей напористости коммерческим талантом Астраханцева не обладала.

Венцом годичной возни: аренды площадок; тщетных попыток пробиться на региональное телевидение; убыточных концертов в студенческих клубах и поиска спонсоров для профессиональной записи альбома, – апофеозом всех Ленкиных стараний стал прошлогодний вояж в Данию, благополучно провалившийся. На публику третьеразрядных копенгагенских клубов не произвели впечатления Клайдовы вирши, исполняемые на плохом английском…

Теперь “Пном-Пень” (недоброжелатели, по серости своей не знавшие о существовании страны Камбоджи и наименовании ее столицы, обзывали группу то “Пель-Мень”, то “Сунь-Вынь”) собирался в полном составе редко, опускаясь порой до уличного, с подставленной шляпой, исполнения.

А Клайд все чаще задумывался о менее хлопотной и затратной карьере барда-одиночки.

Он резко провел пальцем по струнам и объявил : “Блюз Таврической улицы”. Ленка обвела всех многозначительным взглядом.

…Таврическая улица, подумала Света, точно, что-то было у Ленки связанное с этим названием… И не так давно… не помню… опять не помню… Господи, да что же со мной такое?..

Пытаясь пробиться в глубины собственной памяти, Света пропустила начало песни, начав вслушиваться со второго куплета.

Мелодия Светлане не понравилась, а чужие слова складывались в ничего не значащие фразы… К темам, больным для Клайда, однажды крупно пострадавшего от сторонниц однополой любви, она была равнодушна.

Сладковатый запах давил на виски – Света встала, открыла дверь и шагнула в ласковую ночь. А сзади доносился бесконечный и надрывный блюз:

– Светик, ты что? – Ленка Астраханцева выскользнула следом.

Дневная жара наконец ушла, на улице стало холоднее, чем в комнате. Откуда-то издалека доносились приглушенные звуки потасовки.

– Извини, устала что-то… – сказала Света, пытаясь улыбнуться этой (совершенно незнакомой!) женщине. – И, если честно, – не люблю запах анаши.

Ее улыбка была растерянной. Жалкой.

Но Астраханцева в темноте не разглядела.

Белоголовый мальчик по имени Тамерлан не спал.

Сидел в темноте на покрывале кровати, скрестив под собой ноги – поза для непривычного человека на редкость неудобная, но он за последний час не шевельнулся, даже ни разу не моргнул. Казалось, он или о чем-то размышляет, или вспоминает что-то, неподвижно глядя на ровную и гладкую стену палаты, освещенную мертвенно-бледным светом уличного фонаря.

Дверь распахнулась, ударившись о стену. Дронт вошел и рухнул на койку. Вместе с ним вошли боль, и унижение, и бессильная жажда мести… Все это слышалось в странных звуках, которые доносились с койки Дронта – не то в рычании, не то в скулеже. И – слышалась ненависть. Больше всего – именно лютая ненависть.

Находиться в одном помещении с источником подобных эмоций было нелегко.

Тамерлан встал. Подошел к Дронту, положил руки на содрогающиеся плечи. Потом вернулся на то же место, застыл в той же позе.

Дронт спал. Сны ему снились страшные.

Кровавые сны.

…Степаныч вскочил, звон и стрекотание еще звучали в его ушах – подошел нетвердыми шагами к шкафу, торопливо нащупал нагревшуюся за день бутылку, зубами сорвал пробку-колпачок – острая фольга резанула губы – пил торопливо, не чувствуя вкуса и градуса, торопясь провалиться в беспамятство, в забытье, в темноту…

Капли пролитой водки смешивались с каплями крови и падали на давно не мытый пол.

Вожатая Алина по прозвищу Киса в сегодняшних посиделках у Астраханцевой не участвовала – и не только оттого, что дежурила по шестому корпусу, а в гости к ней заглянул Леша Закревский, – Алине вообще претила Ленкина компания.

Около полуночи, проводив Лешу до дверей корпуса, Киса заглянула в палату, где квартировал Дронт со своими приятелями.

Мальчишки вернулись сегодня поздно, задержавшись после отбоя, обычным в таких случаях путем – через окно первого этажа. Алина слышала, как происходит злостное нарушение режима, но в тот момент… В общем, в тот момент она была немного занята.

И теперь заглянула в палату – все ли в порядке?

Зашла, постояла, ожидая пока глаза привыкнут к полумраку, потом пересчитала присутствующих – все пятеро на месте. Что с сегодняшнего утра в палате живут шестеро, – Алина не вспомнила, несмотря на то, что провалами памяти не страдала. И сидевшего со скрещенными ногами мальчика не увидела – хоть и скользнула взглядом по отчетливо видневшимся в темноте белым волосам…

Огромный город заснул гораздо позже, чем затерянное в лесах Пятиозерье.

Но тоже уснул, покрытый какой-то не совсем полноценной тьмой – белые ночи закончились, но легкий намек на них еще оставался. Полная луна и несколько самых ярких звезд светили на непонятном фоне – цвета воды в стакане, где рисующие акварелью дети долго мыли кисточки.

Город уснул, хотя отдельные его жители продолжали бодрствовать. Проезжали редкие машины; запоздалый прохожий замысловатым зигзагом завершал дневной путь; в доме напротив упорно горели два окна.

…Окурок трассирующей пулей прочертил нисходящую траекторию и разбился красными искрами об асфальт, медленно твердеющий после дневного зноя.

Человек, показавшийся сегодня (вернее, уже вчера) поварихе Вере так похожим на генерала Лебедя, вернулся от форточки к заваленному бумагами столу. Спать хотелось зверски, но в последнее время, в погоне за ускользающим временем, он установил три часа как суточную норму сна.

На столе лежали торопливо нарисованные, но весьма точные схемы лагеря “Варяг”: спальные корпуса и хозяйственные постройки, пляж и волейбольная площадка, столовая и БАМ – все, что он успел разглядеть и запомнить.

Память у него была абсолютная, при нужде подсказывающая страницы давно читаных книг и интонации давно отзвучавших разговоров. Много лет назад любимая женщина говорила ему, что это ненормально, что это такое же отклонение от здорового человека, как склероз или слабоумие. А он улыбался (тогда он еще умел улыбаться) и рассуждал о том, что норма – не то, что присуще большинству людей, но то, к чему следует стремиться, и вспоминал философское определение “идеального человека” (тогда он еще любил порассуждать на отвлеченные темы). Она печально предрекала ему до срока сожженные клетки мозга и ранний маразм.

Он отогнал бессмысленные воспоминания и стал рисовать новую схему – на ней БАМ, шестой корпус и волейбольную площадку соединяли жирные стрелки, а расходящиеся пунктирные линии показывали углы обзора из окон соседних зданий…

Впрочем, с равным успехом это могли быть и сектора обстрела.