Губернатор выслушал рассказ Куретайло с нескрываемым недоверием. Как всякий большевик, он прежде всего стоял на материалистических позициях и в чудеса, соответственно, не верил.

— Что ты мне сказки рассказываешь? — усталым голосом спросил он. — Не пили, да пьяны оказались… Ты мне еще расскажи, что на них змеи в кустах накинулись, потому они и упустили этого реинкарнатора!

Куретайло, который хотел перейти к случаю с коброй, замер, пораженный проницательностью руководства.

— Ладно. — Губернатор вздохнул. — Доложи, что у нас по выборам делается? Каковы настроения в народе? Иван Николаевич не признавал новомодного словечка «электорат», введенного в обиход демократами. Он честно и старательно старался увидеть в голосующей толпе славную физиономию среднестатистического избирателя, не обремененного минимальной потребительской корзинкой и заботами о завтрашнем дне. Сам он был родом из казаков, до седьмого класса жил в Бузулуцке, а в областной город Царицын переехал вместе родителями. Как уроженец сельских мест Иван Николаевич твердо знал, что у каждой отары и каждого стада есть свой вожак, который уверенно ведет своих соплеменников по пути процветания, сытости и ежедневных привесов. Демократия ему казалась хаосом, в котором каждый блеял, мычал, квакал или кукарекал, как хотел. И жизнь подтверждала мнение Ивана Николаевича. Про бывших лидеров страны можно было говорить все что угодно. Но они были вожаками! Они умели вести свой коллектив к светлым степным далям. А не стало вожака, и стадо на мелкие группки рассыпалось. Да что стадо! Степные просторы уже стали! Демократия, считал Жухрай, возможна только в хлеву. А в поле изволь слушаться вожака, иначе ненароком попадешь в зубы хищнику. Вон их сколько жадно скалится с разных сторон!

По наблюдению Игоря Дмитриевича Куретайло, настроения в народе были неутешительными для губернатора. Но говорить ему о своих наблюдениях Куретайло не решился. Сколько людей уже голов лишились из-за несправедливого царского гнева? И хотя времена пошли совсем другие и непосредственно голове уже ничто не угрожало, Куретайло обоснованно считал, что умолчание есть политика мудрости.

— Шансы есть, — сказал он. — А народ… Ну, что народ? Народ, он, как всегда, безмолвствует!

— Тезисы подготовили? — строго спросил губернатор.

— Все как положено. — Игорь Дмитриевич положил перед начальником распечатку. — Здесь вот об олигархах, потом о местной промышленности… Здесь о безработице… О мерах по сохранению социальных льгот… О гарантиях малому бизнесу… О ветеранах… Вот здесь вы о сельском хозяйстве немного скажете… Колхозный электорат, он, знаете ли…

— Ты не кривись, не кривись, — посоветовал губернатор. — Село всегда было надежным союзником рабочего класса в борьбе, так сказать, за социальную справедливость!

Куретайло тайком оглядел дородную и лощеную фигуру губернатора. Если Иван Николаевич и имел какое-то отношение к рабочему классу, то это было давно. Так давно, что об этом никто уже и не помнил. Так уж повелось, что руководящие работники времен нашего недавнего прошлого с гордым умилением вспоминают то недолгое время, когда они между школой и поступлением в институт работали учениками слесаря или токаря на предприятии. По их мнению, это обстоятельство давало им полное основание говорить о себе как о выходцах из рабочего класса и объявлять установленную ими диктатуру той самой диктатурой пролетариата, о которой много и горячо писал Владимир Ильич Ленин.

— Оставь, — сказал Жухрай. — Почитаю, что вы там накропали. Что у нас с посещением школы?

— Все нормально. — Куретайло заглянул в блокнотик. — На среду намечено посещение пятидесятой школы. Вы приезжаете к девяти, детишки стоят уже на торжественной линейке. Первоклассница Катя Егорова вручает вам цветы, вы говорите детишкам разные красивые слова, наставляете их, как говорится, на путь истинный. Потом вы дарите школе четыре компьютера. В это время ученик пятого класса Вова Дадыкин спрашивает вас, трудно ли быть губернатором. Учителя смущены дерзкой выходкой ученика, а вы с улыбкой объясняете ребенку, что, если бы не партийный долг, вы с большим удовольствием работали бы директором завода.

Жухрай подумал.

— Школа нормальная? — спросил он. — Не для блатных? А то ведь подгадите своему губернатору с благими намерениями!

— Не волнуйтесь, Иван Николаевич, — успокоил губернатора заместитель. — Четыре года не финансировалась, с учителями до сих пор не полностью расплатились. А что касается учеников… Детишки богатых сейчас в лицеях да частных гимназиях учатся. В пятидесятой школе таких нет, сам ездил проверять!

— На пятницу — совещание с директорами заводов! — приказал Жухрай и встал из кресла, чтобы спрятать листы с тезисами своей избирательной речи в сейф. — Кстати, а как наш конкурент? Чем он занимается?

— Агитирует помаленьку, — сообщил Куретайло, снова заглядывая в блокнот. — Вчера в Доме политпросвещения выступал перед студентами.

— Это чем же он студентов туда заманил? — поднял брови Жухрай.

— Группой «Белые негры», — сказал Куретайло. — Есть такая модная группка. Молодежь от нее дуреет. Сплошные децибелы и мат. А сегодня с утра поехал на термостатный завод, у него там главный инженер в приятелях ходит.

— Ладно, про рейтинги я тебя спрашивать не буду. — Жухрай встал и прошелся вдоль ровного ряда стульев. — Цифры считать — себе настроение портить. Трубный завод деньги перечислил?

— Наличкой дали, — сказал Куретайло. — Им так легче было. Сами знаете, какая у нас пока налоговая политика!

— Хорошо. — Губернатор подошел к окну и посмотрел вниз. В скверике напротив здания областной администрации у памятника классику русской литературы Льву Николаевичу Толстому топталась жиденькая толпа. У некоторых в руках белели плакаты, но что на них было написано, из-за расстояния невозможно было разобрать.

В одной из стоящих женщин Жухрай узнал заведующую городским отделом торговли. Это могло значить только одно — Валерий Яковлевич Брюсов сам не дремал и своим подчиненным не давал. Следовательно, на плакатах были начертаны очередные политические лозунги и призывы, которыми неугомонный мэр пытался уязвить своего политического противника. Скорее всего толпа опять требовала вернуть гражданам детские пособия, хотя, если судить по внешнему виду, дети собравшихся в сквере граждан уже приближались к пенсионному возрасту.

— И чего стоят? — с некоторым раздражением сказал Жухрай. — Сколько ни стой, денег все равно не будет! Попробовали бы они лет пятнадцать назад так стоять, давно бы уже по камерам парились!

— Демократия! — ядовито поддакнул заместитель.

— Ладно. — Жухрай вернулся в кресло, некоторое время бесцельно перебирал бумаги на столе. — Я тут отлучусь ненадолго, без меня повоюете. Будут сверху звонить, скажи, что к врачу поехал.

— Будет сделано. — Куретайло часто закивал головой, и по лицу его было видно, как близко он принимает к сердцу заботы губернатора о здоровье. Впрочем, Жухрай себя не обманывал. Игорю Дмитриевичу было прекрасно известно, к какому именно врачевателю отправлялся его начальник. Иван Николаевич Жухрай ехал к любовнице. Давно канули времена, когда измена супружескому ложу означала обязательное персональное дело для руководителя, который автоматически являлся членом партии. Молодой читатель с недоумением воспримет тот факт, что еще совсем недавно личная жизнь партийного человека могла подвергаться контролю и критике. Жены неверных мужей писали в партийную организацию гневные письма с требованиями примерно наказать разлучницу и вернуть блудного мужа в семью. Самое удивительное, что разлучниц и в самом деле наказывали, а нерадивых мужей, манкирующих выполнением своего прямого и обязательного супружеского долга, возвращали в лоно семьи. Иногда партийные собрания, посвященные моральным аспектам брака, превращались в нечто подобное сборищам каннибалов на каком-нибудь необитаемом островке. На развратника, дерзнувшего пренебречь обязанностями, которые накладывал на него брак, накидывались его менее отчаянные товарищи, которые с таким же, если не с большим вожделением смотрели Вслед красоткам в мини юбочках, но не решались на что-то более значительное вроде знакомства и приглашения предмета своей страсти на чашечку кофе в номере гостиницы или квартире своего холостого товарища. Накинувшись на нарушителя Морального кодекса строителя коммунизма, завистники грызли его со всех сторон, пока вместо цветущего и влюбленного мужчины не оставалась груда окровавленных лохмотьев и костей, слабо шепчущих слова ненужных уже оправданий. Эти мослы и вручали в торжественной обстановке обманутой супруге, продолжающей верить в возможность счастья. К счастью, подобные времена уже навсегда остались в прошлом. Ныне даже функционеры, пойманные с поличным в чужих постелях, уже удостаиваются не порицания и всеобщего осуждения, а сочувственных слов. Исключение составляют лишь те, кто дерзал проводить свободное от службы время в обществе двух и более девиц. Правда, и в этом случае надо отметить, что девицы являлись скорее орудием политической борьбы, нежели предметом любви и воздыханий.

Ивану Николаевичу Жухраю можно было только посочувствовать. Его любовницей была Анна Леонидовна Брюсова, жена царицынского мэра. Да-да, жена его нынешнего политического противника. Честно говоря, весь этот руководящий адюльтер губернатору не особенно нравился. Тайные встречи начались в те давние времена, когда Иван Николаевич был рядовым инженером, а Анна Леонидовна — учеником продавца в Центральном гастрономе. За долгие годы Жухрай привык к Анне и, оставшись вдовцом, иногда уже даже подумывал о том, чтобы оформить с ней официальные отношения и тем самым снова утереть нос ненавистному сопернику. Правда, его смущало, что Брюсов мог обойти его на губернаторских выборах, и тогда его властная супруга могла сделать иной выбор, в котором места Ивану Николаевичу уже не было. Иван Николаевич даже не догадывался, что основной причиной, толкавшей Анну Леонидовну на измены, было несогласие супруги мэра с политическими взглядами мужа. Подозреваю, что сейчас читатель недоверчиво скривится и, покачивая головой, начнет возражать, что такого в жизни просто не бывает. Не буду спорить, дорогой читатель. Скажу только одно — плохо мы пока еще знаем наших женщин, не понимаем женской психологии, а хуже всего — не верим, что они могут иметь свои политические убеждения, которые защищают самыми разнообразными методами. Вплоть до измены.

Будь уверен, дорогой читатель, убеждения женщины еще сыграют свою роль в нашем повествовании.

Встречались они с Анной Леонидовной на квартире ее давней наперсницы и подруги. Шампанского им уже не требовалось, они жадно и грубо насыщались друг другом, вели неторопливые беседы на бытовые темы и расставались. Иван Николаевич возвращался к своим губернаторским обязанностям, а Анна Леонидовна возвращалась домой, чтобы с внезапно объявившейся энергией взяться за накопившиеся семейные дела.

Вот и сейчас, оказавшись в квартире вдвоем, они принялись неторопливо раздеваться. Приняв душ, они с той же неторопливостью и основательностью предались греховной и осуждаемой обществом любви. Анна Леонидовна слабо постанывала, Иван Николаевич нервно и сосредоточенно сопел. Глаз своих они не открывали. Да и что нового они могли бы увидеть в глазах партнера?

Наконец Иван Николаевич Жухрай лег на спину и, закинув руки за голову, посмотрел в потолок. Анна Леонидовна, свесив ноги с постели, села и принялась подкрашиваться. Жухрай смотрел на Анну Леонидовну и не мог понять, любит он ее или нет. Еще более ему были непонятны чувства, испытываемые любовницей.

— Аннушка, — мягко спросил Иван Николаевич, — ты меня любишь?

Анна Леонидовна недоуменно повернулась к нему, держа пудреницу в руке. В последние годы любовник подобных вопросов ей не задавал. Что это с ним? Расчувствовался на старости лет или на выборах боится проиграть?

— Странные вопросы ты, Ванечка, задаешь, — помедлив, ответила она. — Тебе бы эти вопросы лет двадцать назад задавать, а не сейчас.

— Нет, — с неожиданным и почти юношеским задором сказал Иван Николаевич. — Ты мне ответь, кого ты больше любишь — меня или мужа?

Анна Леонидовна подумала, глядясь в круглое зеркало пудреницы.

— Господи, — сказала она. — Как мужик ты, Ванечка, конечно, покрепче. Но Валера все-таки поласковей будет, понежней…

Она с лукавой усмешкой оглядела любовника, наклонилась, нежно чмокнула его в обозначившуюся с годами лысину и принялась неторопливо надевать лифчик.

— Что это с тобой? — спросила она. — Собрался уговаривать меня от мужа уйти? Поздно, Ванечка. Мне теперь о другом думать надо, Мишеньку воспитывать.

— Вместе и будем воспитывать, — неловко пробормотал Иван Николаевич.

Анна Леонидовна встала, натягивая платье на несколько располневшую, но все еще соблазнительную фигуру.

— Господи, — вздохнула она. — Да какие же из вас с Валерием воспитатели? Вы все в политике, вы народом рветесь руководить. На дом и семью у вас времени не остается. Так у Валерки хоть магазин имеется, а что ты будешь делать, Ванечка, если тебя из губернаторского кресла попрут?

— Ну, положим, какие-то сбережения и у меня имеются, — солидно сказал Иван Николаевич. — Да и слабо твоему Валерке у меня выиграть. За меня народ проголосует.

— Не скажи, — рассудительно ответила Анна Леонидовна, натягивая колготки. — У него союзники — дай Бог тебе таких отыскать. И в городе у него позиции неплохие.

Иван Николаевич грузно сел на постели.

— Ну куда ты торопишься? — с упреком спросил он. — Я серьезно поговорить хотел…

Анна Леонидовна торопливо поцеловала его в щеку.

— Не сердись, — сказала она. — Неспокойно мне. Лежу с тобой, а сама думаю, как там Мишка.

Она торопливо оделась, встала в прихожей у зеркала, приводя себя в порядок. Немного разочарованный Иван Николаевич Жухрай принялся одеваться. Любовниц заводят не из-за сексуального голода, они — громоотвод, если хотите, отдушина, позволяющая мужчине обрести душевное равновесие и спокойствие. А после общения с Анной Леонидовной губернатор спокойствия не ощутил, более того — в душе его поселились неуверенность и беспокойство. «Поговорили, — с раздражением подумал Жухрай. — Как меду напились!»

Из квартиры они выходили порознь. Когда Иван Николаевич вышел, любовницы уже не было видно.

Автомашина стояла в условленном месте. Водитель флегматично читал «Деловые вести Царицына».

— Поехали, — хмуро сказал Иван Николаевич и, срывая раздражение, добавил: — Нашел чего читать! Ты еще «Московский комсомолец» в руки возьми!

Но вернемся к Анне Леонидовне. Беспокойство о судьбе сына не было беспочвенным. С некоторого времени Миша, взяв в руки лист ватмана, чтобы предаться живописным упражнениям, испытывал некоторый дискомфорт. Едва он протягивал руку за фломастером, внутренний голос грубо командовал: «Отставить! Пиши стихи, салабон!» Миша сопротивлялся. Однако после того как по собственной инициативе, но явно против своей воли он вымыл туалет, к своему внутреннему голосу он относился с некоторой опаской. Теперь, взяв в руки карандаш, он уже подумывал, не написать ли ему и в самом деле что-то стихотворное. А то ведь, не дай Бог, придется еще и посуду мыть, а то и картошку до маминого прихода чистить. Было ведь однажды такое, полтора мешка Миша почистил, прежде чем Анна Леонидовна вернулась! Поэтому, заслышав очередную команду внутреннего голоса, Мишутка только вздохнул и мысленно вопросил: «О чем?» Возвратившись домой, Анна Леонидовна сразу же почувствовала неладное. Уж больно тихо было в детской комнате. Она встревожилась. Последние события давали повод для беспокойства. После подсадки генеральской души Миша вдруг ощутил склонность к дрессировке и педагогике. Некоторое время он учил домашнего кота стоять по стойке «смирно», потом начал командовать отцом и матерью, заставляя их ходить по двору строевым шагом. Слава Богу, тяга к спиртному у него начисто пропала. Анна Леонидовна даже с некоторым удовольствием тянула носочек, отрывая стройную ногу от земли на положенные сантиметры.

Анна прошлась по комнатам и обнаружила сына на кухне. Недовольно сопя, Мишутка мыл полы. Кухня была в длинных мокрых разводах.

— Мишенька! — слабо ахнула Анна Леонидовна. — Что, у нас дома полы помыть некому? Зачем ты себя изводишь?

Миша бросил тряпку, посапывая, протопал в свою комнату и вернулся с листом ватмана, на котором темнели старательные каракули.

— Вот, — сказал он, протягивая лист бумаги матери.

— Что это?

— Стихи, — сказал сын. — Сегодня написал.

Хаты сжирало пламя, Был небосклон свинцов. Вышел на бой с врагами Прапорщик Жеребцов.

Верным он был Отчизне И заветам отцов. И любил больше жизни Родину Жеребцов.

Чтил уставы военные, Был отцом для бойцов Командиром отменным Был Иван Жеребцов.

— Мишенька, — Анна Леонидовна подняла на сына недоумевающий взгляд, — а кто он, прапорщик Жеребцов?

— Ну ты даешь, мамка, — сказал Миша. — Забыла, что Флобер ответил на вопрос, с кого он писал госпожу Бовари?

Честно говоря, Анна Леонидовна смутно помнила, кто такой Флобер, но вот кто такая госпожа Бовари, она не знала. В конце концов, со дня окончания школы не один год прошел, а жизнь заставляла Анну Леонидовну Брюсову больше интересоваться правилами торговли, чем беллетристикой. Она стыдливо поинтересовалась у сына, что именно ее Мишутка имеет в виду.

— Однажды французского прозаика Флобера спросили, с кого он писал образ героини своего романа «Госпожа Бовари», — раздумчиво сказал ребенок. — И знаешь, что он ответил? Он сказал любопытствующим: «Эмма Бовари — это я!»