Под утро я здорово закоченел. Все тело затекло. Махнув рукой на брезгливость, я помчался в дом. Кажется, прелюбодеи спали. Я набрал в ванну горячей воды и бухнулся в нее, не снимая трусов. Отогревшись, я обтерся полотенцем и забрался в свой спальный кокон, который развернул прямо на полу кабинета.

Поворочавшись несколько минут, я понял, что заснуть будет не просто. Картина, на которой разгоряченная голая Светлана веселилась в окружении возбужденных мужиков, не шла у меня из головы. Вот тебе и богиня! Вот тебе и коммунизм. Мало того, что прекрасная девушка-мечта оказалась банальнейшей подсадкой местной контрразведки, так она еще и в моральном плане стояла ой как далеко от того идеала, который я начал уже было звать ее именем. И какое мне дело до того, что у них тут так принято? Я сам, разумеется, далеко не святой, но… черт, да я же не смогу так жить. И они мне еще предлагают остаться здесь навсегда, стать отцом! Чьим, простите?

– Господи, ты-то куда смотришь? – возопил я.

Ответа с небес не донеслось, зато спустя несколько минут на пороге комнаты возникла серебристо-коричневая фигура. Я без труда узнал Светлану. На ней были коротенькие трусики-панталончики с кружевными оборочками и едва прикрывающий грудь прозрачный пеньюар на тонюсеньких бретельках. Волосы ее были растрепаны, а в руке приглушенно светился розоватый ночник в форме слоненка.

– Что случилось? – обеспокоенно спросила она.

– Кошмар приснился, – буркнул я, изучая ее лицо.

Удивительно, что вчера, при ярком солнечном свете, я так плохо ее разглядел. Никакая она, оказывается, не девушка. Далеко не девушка. Если бы здесь можно было оперировать земными категориями возраста, я бы дал ей сейчас никак не меньше сорока. Ну уж крепко за тридцать-то точно. Ухоженная, это да, тщательно следящая за собой, потрясающе выглядящая даже после бурной ночи, но – не девушка. Женщина. Вполне зрелая. Мадам Мата Хари.

– Зря вы пришли, Светлана, – сказал я. – Зря. Спокойной ночи, – и отвернулся к стене.

Филипп чувствовал себя изгоем. Парией. Рабом-варваром среди римских патрициев и всадников. Невидимкой из рассказа Силверберга. Для жителей Файра его как бы не существовало. В лучшем случае на него просто не обращали внимания, ловко огибая, если он попадался на пути, или с изумлением вглядываясь в его лицо, если столкновения миновать не удавалось. В худшем – от него бежали.

Постепенно он свыкся с этим и больше не отчаивался, когда хохочущие только что нимфетки-купальщицы с ужасом кидались врассыпную из хрустальных фонтанов, едва завидев его, а молодые мамочки превращались в рассерженных кошек, прикрывающих грудью своих малышей и сверкающих на него враз налившимися первобытной злобой глазами.

Разумеется, сперва он пытался сделаться своим для них: здоровался, раскланивался, лучезарно улыбался, предлагал помощь или общество.

Увы, в его обществе и помощи никто не нуждался. Никого не радовали его улыбки. Не было человека, пожелавшего ему хотя бы раз доброго утра.

Слава богу, его хотя бы не пытались линчевать или побить камнями.

Будущее просто не приняло его. Вытолкнуло из себя, словно Филипп имел меньшую плотность, чем оно. Словно он – то-что-никогда-не-тонет.

Ha его вопрос: Почему, черт возьми, никто со мной не дружит? Светлана пожимала совсем по-земному плечами: не хотят, должно быть… почему же еще?

Собственно, она да еще бабка Кирея со своим Бууссе оставались единственными его собеседниками. Светлана – та, вероятно, в силу профессиональной необходимости. А Кииррей… Кто ж ее, старую, разберет? С нею Филипп и не разговаривал, в общем (он прекратил учить язык, как только понял, что общаться ему здесь попросту не с кем), – просто приходил и садился рядышком на все ту же садовую скамейку, согреваясь бескорыстным старухиным дружелюбием.

Она же гладила кобелька и дремала. На лице ее гуляла добродушная улыбка. А Филипп, послав к черту весь Файр вместе с его утопическими чудесами и высокомерием жителей, дышал воздухом и в охотку придумывал заведомо кабацкие стишки да частушки, полные ненормативной лексики.

Он вообразил, что быть вольным поэтом – его историческое призвание, которое он почему-то совершенно игнорировал раньше. Но ведь лучше поздно, чем никогда, не так ли? Тем более что ковыряться всю жизнь в земле, по примеру рядовых файрцев, он не собирался.

Главным занятием горожан была добыча полезных ископаемых, в основном редкоземельных элементов. Файр, являясь одним из крайних форпостов цивилизации на севере планеты, был, по существу, городом шахтеров-вахтовиков. Скоростные экспрессы периодически уносили партии трудящихся в промзону, расположенную в сотнях километров севернее – на широте, где постоянная жизнь, как считали изнеженные мягким климатом колонисты, практически невозможна.

Со скорбною усмешкой горького превосходства таежника-уральца над жителем Каймановых островов встретил Филипп сообщение Светланы о том, что в промзоне уже сейчас, в середине осени, температура не позволяет появляться вне обогреваемых помещений без теплой одежды, а в воздухе порхает первый снег.

Героические покорители недр, преодолевая страшные лишения, ковали Файру процветание с помощью тяжелых роботов и автоматизированных роторных комплексов аж по двенадцать дней кряду. Затем их ждало тридцать заслуженных обильным потом суток релаксации под сенью отеческих лар и пенат. По прошествии четырех таких периодов труда и отдыха мужественные труженики с полным правом получали полугодовой отпуск, проводимый обычно в райских кущах здешней Океании.

Любопытно, что природные богатства уходили с планеты (без лишнего шума и пыли, само собой), кажется, именно в метрополию, отношения с которой были твердо разорваны навсегда.

Впрочем, осуждать или одобрять внешнюю политику новой родины было делом поистине неблагодарным, – Филипп это превосходно понимал. И посему лениво продолжал грешить похабным и безнравственным своим графоманством:

Печалило Филиппа одно: никто в целом мире, кроме старушки Кииррей да ее пушистого песика, не мог насладиться плодами его фривольного творчества. Да и те, по большому счету, ни уха ни рыла не понимали в русских заветных стихах. Бабка каждый раз бездумно, хоть и поощрительно, кивала головою в ответ на его громогласные выступления с новыми перлами, а Бууссе прятался под лавочку и мочился – скорее от страха, чем в сумасшедшем экстазе восхищенного знатока и ценителя нетрадиционной поэзии.

Однако же, поскольку на других потребителей его стихотворного самовыражения рассчитывать в ближайшее время не приходилось, он довольствовался и этими.

Все-таки свой шерсти клок Капралов с Файра получил. И достаточно немалый. Ему вернули оторванные пальцы. В лучшем виде вернули. И хотя гладкая розоватая кожица и мягкие, перламутрово-прозрачные пластиночки ногтей не скоро еще перестанут бросаться в глаза, резко контрастируя с загорелой, задубелой, родной кожей рук, он блаженствовал, с восторгом переживая их чудесное воскресение. Гладил их, целовал даже, сжимал до молоденьких косточек и подергивал, напевая: С этим братцем в лес ходил, с этим братцем щи варил…

Лечебница, где файрские Асклепии дарят людям утраченные органы, воображения его не поразила. Дом и дом. Пустоватый, холодный. Врач – очень старый, очень высокий и очень сухощавый мужчина с крупными, властными чертами лица и короткой спортивной стрижкой, прибытию пациента обрадовался несказанно. Принялся хлопотать вокруг него, похохатывая и неблагозвучно напевая, звонко хлопал Светлану по попке, щипал за бока, довольно интимно стискивал ей то ручку, то плечико, в общем – времени не терял. Светлана не возражала. Нервничающему Филиппу подумалось даже, что кабы не он, новые знакомцы, возможно, приступили бы к соитию незамедлительно.

Руку, подлежащую восстановлению, через гибкий, герметически запирающийся рукав погрузили во внушительную лохань, наполненную неаппетитной вязкой жидкостью, зеленоватой, как слизь, текущая из насморочного носа. Стенки лохани, прозрачные до невидимости, позволяли в подробностях следить за процессом наращивания плоти, но Филипп вынес лишь первые минуты зрелища. Когда кожа на культяпках неровно лопнула, разойдясь (безболезненно, впрочем) вдоль шрамов, и в сопливую жижу выплеснулось клубящееся облако крови, ему стало не по себе. Он поспешно отвернулся. Для того лишь, чтобы упереться взглядом в тощий оттопыренный афедрон лекаря, изогнувшегося перед сидящей Светланой в дугообразную брачную стойку.

Филипп засвистал, информируя о своем присутствии, но никто на его трели не отреагировал. Бойкий старичок поглаживал Светлане коленки, забираясь с каждым движением все выше, а женщина вполголоса журила его за поспешность, не отвергая тем не менее фривольных докторских ласк. На Филиппа она не смотрела. Он неодобрительно вздохнул и громко сказал:

– Я все вижу.

Светлана в упор глянула на него, поднялась, взяла врача за пуговицу и повела из комнаты, сказав на прощание:

– Без нас не вставай.

– А если я захочу пи-пи? – спросил Филипп у запершейся двери.

Вернулись они через час; лица их, довольные и умиротворенные, говорили о достигнутом взаимопонимании. Капралов, промаявшийся весь этот час от безделья (единственным развлечением были недоуменные мысли о том, почему Стражу Врат Сильверу не восстановили подобным образом ноги и рожу), да еще и на неудобном шатком сиденье, был зол. Злость его прошла без следа, когда он увидел великолепные розово-упругие плоды операции.

А вот волоски на части руки, побывавшей в волшебной купели, пропали начисто.

С тех пор контакты Филиппа со Светланой сводились к минимуму: каждое утро она приходила позвать его к совместному завтраку и спросить, чем он собирается заниматься сегодня днем.

– Думать, – многозначительно отвечал он обычно.

– А, – говорила она с пониманием.

Завтракали они в полном молчании.

Вечером же, когда она, обряженная в свой вызывающе-эротический наряд, являлась пожелать приятных снов и, откровенно предлагая себя, спрашивала, не нуждается ли он в чем-либо еще, он смиренно благодарил за трогательную заботу, страдальчески вздыхал и неизменно говорил:

– Как же не нуждаюсь? Очень нуждаюсь. Да только нужды мои невелики и тебе хорошо известны. В другой раз, милая, захвати, пожалуйста, с собой штоф водки, шмат сала да таблеточку виагры. Виагру – для меня. Остальное – для нас с тобой. Иначе, боюсь, я снова буду абсолютно индифферентен к твоим прелестям.

Она фыркала и уходила. Он, коротко хохотнув, засыпал.

Отношения между ними перешли в какую-то странную фазу отстраненной и ущербной близости. Вероятно, так ведут себя супруги, потерявшие какой бы то ни было интерес друг к другу, но по привычке живущие вместе. Он все еще не мог видеть в ней просто женщину, а не проститутку на довольствии контрразведки. Она же, очевидно, относилась к Филиппу лишь как к рядовому объекту оперативной разработки. И вряд ли это ее так уж удручало.

Впрочем, массовых оргий в своем доме она больше не устраивала. Так – мужичок-другой раз в два-три дня. Мелочи, одним словом.

Нельзя сказать, что Филипп обленился и выпал в осадок окончательно. Он немилосердно терзал себя на спортивном тренажере, совершал многокилометровые пробежки в полном вооружении, боксировал с тенью и стрелял за городом из гранатомета по курицеворонам.

Стрельба эта была не только жестоким развлечением, но и насущной необходимостью: организм Филиппа, истощенный вегетарианской диетой Файра, остро нуждался в мясе. Конечно, собирать разбросанные разрывами гранат ошметки дичины, поджаривать их на костре и пожирать, отплевываясь перьями и острыми осколками, было чистым варварством. Филипп успокаивал себя тем, что, по преданию, даже супермен и культовый герой Штирлиц раз в году (кажется, двадцать третьего февраля) в память о далекой отчизне упивался шнапсом до полного погружения благородною своею физиономией в салат Оливье.

С боевым ножом, с наручным своим Рэндалом, он больше не расставался ни на миг. На всякий случай. Чтобы надежно скрыть нож от посторонних взглядов, Филипп соорудил себе в одежном агрегате ярко-алую шелковую косоворотку с широкими и очень длинными рукавами, вышитую по вороту, вдоль полы, а также по обшлагам мелкотравчатыми цветами-ягодами. С шортами и полукедами косоворотка смотрелась нелепо, поэтому он дополнил костюм полосатыми плисовыми штанами, плетеным пояском и мягкими сафьяновыми сапожками. В довершение образа он перестал брить бороду.

Такой Ванька Ухарь получился – любо-дорого!

Он так и не смог заметить за собою слежки, но обманываться на этот счет не пытался, зная: профессионалы наружки не выдадут себя ни при каких обстоятельствах. А при том техническом вооружении, которое могли им предоставить научные мощности Файра, так и вообще – никогда.

Зато он заметил нечто другое. Люди в Файре, кажется, очень тонко реагировали на эмоциональное состояние друг друга. Например, встретить унылую рожу в окружении веселых (или наоборот) ему не удалось ни разу. Более того, настроение файрцев и даже будто бы внешность, менялись прямо на глазах, приходя в полное соответствие с тем, которое демонстрировал избранный человеком к общению круг. Вероятно, именно поэтому печальных личностей на улицах почти не наблюдалось, дети были резвы, но послушны, а Филипп со своей грубой (а возможно, и отвратительно-уродливой) пуленепробиваемой психикой совершенно не воспринимался аборигенами в качестве друга, товарища и брата.

Филипп не преминул поделиться занятной догадкою со Светланой.

– Поражаюсь я тебе, Капралов, – сказала Светлана, качая головой. – С виду – не обижайся – петух петухом – самовлюбленный, туповатый и ограниченный. Но такими иногда прозрениями бываешь озарен, что хоть живьем тебя в Дельфы периода античности направляй! Все верно, мы, файрцы, как и твои Большие Братья, – существа-эмпаты, добрые и прекрасные. И лишь единицы среди нас лишены этого чудесного дара, позволяющего нашей цивилизации мирно шествовать семимильными шагами по пути эволюции однозначно гуманитарной направленности. Эти-то единицы, как ты понимаешь, и охраняют наше распрекрасное общество от разных аберраций, возникающих, к сожалению, время от времени даже в его невинном теле. Экзотов этих, разумеется, не любят. Ты сполна испытал эту нелюбовь на себе. И неудивительно. Что касается лично тебя, Капралов, то ты для среднего файрца в эмоциональном плане не человек вовсе – болван деревянный, жутковатый и до того холодный, что аж оторопь берет. Печально? Возможно. Зато тебе нет нужды находиться в привычном для нас постоянном сорадовании, сотворчестве или сострадании – таковых, чьи пиковые значения оказались бы для тебя, абсолютно не готового к этому, шокирующими и опасными.

– А как же ты? – спросил Филипп. – Ты-то, не экзотка как будто, как ухитряешься сочетать свою совершенно паскудную работу с нормальной жизнью? Мужики вон гляди, как тебя любят! Чуть не роятся. Или они все тоже… того… ущербные?

– Мощность эм-поля нашего мозга – величина отнюдь не постоянная для всех, – покачала из стороны в сторону длинным пальчиком Светлана. – Кто-то из нас эмпат в большей степени, кто-то – в меньшей. Кроме того, имеются искусственные подавители эм-излучений. В частности, они действуют в пределах здания, где расположена моя паскудная контора. Карманный экземпляр тоже всегда при мне, хоть, к примеру, сейчас и не включен. Иначе нельзя: подчас холодный разум гораздо важнее самых искренних чувств. Особенно в нашей непростой работе, такой бесконечно необходимой доверчивому обществу Файра.

– Ну, ребята, вы даете! – только и смог сказать Филипп. – Кстати, позволь-ка: везде, где есть возможность создавать подавители чего-либо, имеются, как мне представляется, и усилители этого чего-то? А может статься, и модификаторы? Не так ли, Светик ты мой ненаглядный? Регулируете, поди, помаленьку взаимное дружелюбие земляков-то? Регулируете же, признайся…

– Доведет тебя когда-нибудь, Капралов, до греха болтливость твоя, – сказала она, опять качнув пальчиком (на сей раз взад-вперед). – Ой доведет.

– Если уже не довела, – подумал он вслух.

Светлана выразительно хлопнула громадными глазищами, хмыкнула и отвернулась.

После этого разговора Филипп стал вести себя на улицах Файра гораздо осмотрительнее. Он боялся теперь по неосторожности наступить на ногу кому-нибудь своей монструозной ледяной ступней и причинить тем самым невыразимые страдания. Чаще всего он сторонился детишек, оберегая их неокрепшую психику от воздействия своего троглодитского эм-поля. Но обрекать себя на добровольное затворничество к вящей радости топтунов, ответственных за него перед контрразведкой, он тоже не хотел. Поэтому он прогуливался по городу преимущественно в вечерних сумерках, лишь изредка распугивая влюбленные парочки, уединенные кое-где по кустам.

Любви жители Файра предавались часто, бурно и, по земным меркам, достаточно бессовестно. И Филипп постепенно начал привыкать к всеобщему беспутству. А на Светлану так посматривал уже с вполне откровенным интересом.

Увы, но ежевечерние визиты к нему она отчего-то прекратила. Он допускал, что ей попросту набила оскомину шуточка про сало, водку и виагру.

Быть может, – подумал он однажды вечерком, – мне стоит спуститься к ней самому? Идея эта настолько ему понравилась, что он тут же почувствовал пробуждение желания – непреодолимого и вполне недвусмысленно направленного притом. На обладание ее телом. Непременно ее телом, ничьим другим и непременно прямо тотчас же.

Он набычился и принялся сопротивляться. Я вам не какой-нибудь там слабак, – сообщил он активно закипевшим гормонам. – Шалишь, со мной так просто не сладишь! Я, блин, еще и не такие соблазны перешагивал. Запросто, блин! Легко. Походя. Как два пальца, блин!…

Гормоны, побулькав для приличия еще чуть-чуть, сникли.

Одержав над тестостероном такую впечатляющую, бесспорно чистую победу, он не торопясь, с достоинством скинул портки и гордо прошествовал в опочивальню. Подбоченившись, полюбовался на свое мускулистое отражение в оконном стекле. Зевнул, наклонился к спальному мешку…

А потом сдавленно зарычал и помчался по винтовой лестнице – вниз, вниз, вниз… К ней!

Однако, прежде чем получить желаемое, ему пришлось изгнать с брачной территории соперника. Это не составило для него никакого труда. Утонченный золотопогонник торопливо ретировался, даже не попрощавшись, стоило Филиппу нависнуть над его тщедушным телом, грозно сдвинуть брови и угрожающе пропыхтеть:

– А ну, канай отсюда, баклан! Прыжками!

Светлана с любопытством взглянула на разгоряченного победителя и молча проследовала в спальню.

Первый контакт был немного омрачен скоропалительностью процесса. Светлана тем не менее выглядела вполне довольной. Она горячо поздравила Филиппа, смущенного очевидной, как ему казалось, неудачей, с очень впечатляющим почином.

– Что значит был излишне поспешен? Господи, какая чепуха! Мы же не спринт бежим, глупышка! Да в деле, подобном нашему, разгон как раз совершенно не важен, гораздо важнее продолжение. Надеюсь, оно не заставит себя ждать?… – Женщина призывно изогнула стройный стан.

Продолжение со стороны воодушевленного кавалера последовало незамедлительно. Сказать, что интимное сближение изумляло чистотой любовных чувств, значило бы погрешить против истины. Тем не менее новизна восприятия, раскрашенная крайней изощренностью (отчасти нарочитой), позволила партнерам не скатиться в сухую колею официоза и привнесла в соитие необходимый колорит и свежесть ощущений.

Уснули они далеко за полночь, когда рассвет уже золотил пышные рябиновые гроздья за распахнутым настежь окном. Тела их, замысловато переплетенные безвольными уже объятиями, дышали удовлетворением и взаимной приязнью.

Тощая белка в линяющей бледными клочками шубке, спрыгнувшая на подоконник поживиться жареными орешками, приготовленными специально для нее, без интереса скользнула по голышам быстрым взглядом. Орешки выглядели много аппетитнее, и благоразумный зверек принялся, с глубокомысленным видом, шумно хрумкая, их кушать.

Он был Морским Змеем. Его длинное чешуйчатое тело, мощное и неутомимое, стремительно скользило в толще океанических вод. Алые перья царственной короны вокруг челюстей и на гребне трепетали под плотными, почти резиновыми струями встречных потоков. Он давал узлов семьдесят, если пользоваться флотскими терминами, и чувствовал, что это далеко не предел. Он был единственным и бесспорным властителем на сотни миль окрест и десятки миль вглубь. Где-то, далеко-далеко позади, он был еще и человечком, крошечным, беспомощным, плавающим в емкости, заполненной слоистым, чуть желтоватым снотворящим кляром. Спящим внутри грандиозного иллюзиона в Парке Развлечений человечком, видящим прекрасный сон о Морском Змее. Но мягкотелая, издерганная заботами о своей тонкой шкурке обезьянка осталась так далеко, что даже память о ней казалась чужой, случайно привнесенной памятью. Она испарялась и таяла. Змей скоро забыл о смешном человечке по имени Филипп, наивно полагающем, что Господин морей порожден его воображением, ищущим в красочном лоне эскапизма укрытия от жизненных тяго.

Он почувствовал, что где-то рядом нарождается новая жизнь. В океане рождение и смерть столь часты, что становятся неразличимым для властителя фоном, но на этот раз в круговорот жизни входил зубатый кит – фигура, бесспорно, достойная внимания. Роды проходили тяжело. Самочка кашалота была совсем молода и рожала впервые. Она жутко стеснялась сначала своей беременности, затем предстоящих родов и опрометчиво избавилась от всякой опеки сородичей. Теперь ее опекали три крупных экземпляра рыбы-молот, мечтающей полакомиться теплокровной свежатинкой. Ее новорожденной дочкой. От их недалекого, напористого и агрессивно-восторженного присутствия бедная глупенькая роженица едва не теряла сознание.

Змей превратился в косяк мелкой сельди и охватил плоскорылых охотников миллионами обтекаемых тел. То есть он лишь для акул стал косяком мелкой сельди, тупоо следующей за редкой и чудной рыбой – сельдевым королем. Змей любил сельдевых королей за схожесть их облика с его собственным. Акулы поверили и не насторожились. Затем он ударил, встопорщив венец алмазных клинков вокруг жабр. Тело самой крупной рыбы-молот стало парой обрубков – вот голова, а вот хвост, – разделенных плетями, ремнями, водорослями, обильно кровоточащего мясного фарша. Останки акулы, все еще извиваясь, пошли вглубь. Товарки, знать не знающие о видовой солидарности, метнулись следом. Змей приказал им преследовать добычу до самого дна, не приближаясь, но и не отставая. Глубина под ними была такой, что об их возвращении не могло быть и речи. Кроме того, там, в глубине, кракен, ответственный за этот участок бездны, древний головоногий гигант, чье имя Змею не нравилось, а потому и не запоминалось никак, проснулся, испытывал голод и с нетерпением ждал акул к обеду.

Змей приблизился к кашалотихе, взглянул в ее доверчивые глаза, трогательно обведенные робким макияжем из морских уточек, и растворился в пучине, погладив ее на прощание радужным хвостовым оперением по спине. Она была благодарна, немного побаивалась Владыки и по-прежнему смущалась. Ребенок, будет здоровым, знал Змей.

Прошло время. Он был велик, и величие его возрастало. Он владел гаремом в пять отменных молодых гадин, его наследник перенял все его лучшие качества и покушался на его место. Он трепал наследника, как мурена ставридку, и знал, что так будет еще долго – настолько долго, насколько захочет он, Император и Бог.

А смешному прямоходящему карлику надоело всемогущество океанического властелина. Он оставил Змея и опустился на чистое, чуть присыпанное светлым песком, дно прибрежного шельфа. Он стал двустворчатым моллюском. В его однообразном, бессмысленном, если наблюдать со стороны, существовании таилась невыразимая прелесть. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… Сладкая вода сочится через жабры, оставляя на них сладкий слой питательной мелочи. Сладкая истома субъективной неподвижности раковины приравнивает его к объективной неподвижности вселенной… О эта страстная в своей бесконечности неподвижность!… О эта фригидная в своей неподвижности бесконечность!… О эта томная сексуальность постепенной и запрограммированной трансформации пола!… Все проходит. Ему, а затем ей, не было необходимости двигаться, – вселенная двигалась вокруг него/нее, повинуясь ленивому течению его/ее неповоротливой мысли. Все проходит мимо. Одно движение мускула-замыкателя – и раковина закрывается, обрекая мир на небытие. Еще движение – и мир вновь оживает, не ведающий, кому петь осанну за воскресение. Божество же молчаливо и неподвижно. Только жабры неспешно колышутся, раковина утолщается микрон за микроном, да слегка колется песчинка, непонятным образом попавшая в складки мантии. Перламутром ее, негодницу, перламутром! Вот и не колется уже…

Налетело, перевернуло, хрустнуло обломками поросшей паразитами раковины. Гибкий, сине-серый разумный зверек с простеньким рычажным устройством в передней конечности исполнил грациозный подводный танец, полный меркантильной радости, обнаружив крупную жемчужину во вскрытом моллюске, чья изувеченная плоть кружила тем временем последний, не менее грациозный, танец в паре со смертью. Вальсируя, вальсируя, вальсируя на светлый песок шельфа…

Удачливый ныряльщик не сумел воспользоваться подарком фортуны, и Филипп оставался в его теле недолго. Его карминный и голубой и алый катамаран разорвало в клочья десятибалльным шквалом, налетевшим внезапно. Жемчужина вернулась в океан. Обреченный ныряльщик сплясал короткую, яростную румбу во вспененных объятиях вечности, прежде чем последовать за недавней добычей, а шквал понесся вперед, оплодотворенный человеческим сознанием.

Его жизнь, стократ, тысячекратно более короткая, чем жизнь Змея или даже моллюска, была невыразимо более насыщенной. Мортальность была его недолгой и единственной философией. Он пришел в этот мир, чтобы почти сразу погибнуть, и поэтому не щадил никого. Он ломал, и терзал, и опрокидывал. Он не знал ничего, кроме разрушения и, разбитый на сотни слабых струек острыми клыками искусственных каменных пирамид, упирающихся в небеса, экстатировал так, как никто до него и никто после.

Тот, кто крался у подножий пирамид, бывших густонаселенными жилищами, почувствовал приятное, легкое как последний выдох жертвы прикосновение ветерка, упавшего с небес, и довольно скрежетнул жвалами. Он уже видел ее – юную труженицу, самку с атрофированными половыми признаками, затянутую в нежный хитин вчерашней куколки. Он знал, куда всадит старый, сточенный почти до обушка, ланцет. Точно между рудиментарными надкрыльями, в главный нервный ганглий. Он проделывал так множество раз, но эта труженица была юбилейной. Шестикратно шестижды шестой Филипп, по сумасшедшему капризу иллюзиона сошедший в беспозвоночного убийцу, не считал число двести шестнадцать круглым, так как никогда прежде не имел шести конечностей. Кроме того, он не желал становиться преступником, пусть даже насекомым. Он попытался покинуть сознание маньяка и не сумел. Его воля была ничем рядом с волей кровавого психа. Он запаниковал, бросился наружу, царапая неподатливые стены ментального узилища ногтями, но получил грандиозного пинка и надолго вырубился.

Тот, кто крался в ночи, должен был вылупиться воином. Он знал это, будучи спеленатой полупрозрачными покровами куколкой, он знал это, будучи еще личинкой, даже в яйце он знал, что будет убивать. Но переизбыток воинов накладен сообществу, и Разум Выводка поменял его генетическую программу перед последним метаморфозом. Он провел в образе куколки лишнюю трехкратную дюжину суток и пришел в мир лекарем. Вместо смерти врагам он дарил жизнь сородичам. Но воин оказался живуч. Он пробуждался еженощно, и его оружием становился хирургический ланцет. Выводок окрестил неуловимого убийцу многосложным именем, звучащим как треск, скрежет, чирикание и щелчки. Такие звуки, по мнению Филиппа, мог бы и издавать гигантский страдающий кузнечик, у которого вывихнуто не только плечико, но и мозги вдобавок. Имя означало – Жалящий. В том была великая честь и признание неординарности. Рядовые члены Выводка существовали – от рождения до утилизации – безымянным.

Жалящий напружинил задние пары конечностей, втянул и отогнул вверх брюшко и бросился вперед. В тот у момент на него пали многие и многие паутины боевых мизгирей, а из подземных нор полезли солдаты. Настоящие, полноценные, с необъятными бронированными лбами и угрожающе разинутыми чудовищными жвалами.

Плебисцит дюжины Выводков подавляющим большинством – одиннадцать частей против одной – приговорил его к необратимому изгнанию в состояние носферату. Его сознание, и сознание оглушенного Филиппа вместе с ним, заключили в кристаллическую решетку булыжника, состоящего из химически чистого железа, обогащенного никелем, молибденом и хромом. Беспилотный зонд унес булыжник в космос и со всем возможным для механизма отвращением выхаркнул вон.

Медленно вращаясь, он валился к окраине галактики. Ни жизни не было в нем, ни смерти. Невосполнимость первой уравновешивалась неисчерпаемостью второй, но все перевешивала безысходная асимметрия страдания: он больше не мог убивать…

Жало родилось из жутких алкогольных видений, преследующих Никифора Санникова днем и ночью, и обломка метеорита, украденного его сыном из районного краеведческого музея. Никифор зашибал частенько, но пить запоем стал только тогда, когда его поперли с работы. Председатель сельсовета принял нового водителя – собственного племянника, а Никифора послал подальше: надоел ты мне, пьянь долбаная. Чем же я теперь буду детей кормить? – спрашивал у председателя похмельно рыдающий Никифор, а тот злобно орал: меня это не гребет, на вахту поезжай, нехер тебе тут делать, даже кочегаром не возьму!

На вахту Никифор не поехал, семья пробивалась на пенсию, положенную младшему сыну-инвалиду, а глава, все реже выныривающий из пучины, образованной недобродившей брагой, одеколоном и изредка – водярой, каждый момент, не одурманенный спиртами, посвящал ему, своему последнему шедевру. Руки у Никифора были золотые, что ни говори, и Жало вышло изумительным. По ухватистой рукоятке из черного оргстекла струились, сплетаясь в замысловатый орнамент, три золотые – бронзового порошка на бесцветном лаке для ногтей – змеи, распускаясь около небольшой стальной крестовины опасным цветком – трехлепестковым, клыкастым, ядовитым. Узкое, обоюдоострое, семидюймовое лезвие сияло полированными боками как зеркало и, казалось, звенело, разрезая воздух бритвенной своею остротой. Пружина выбрасывала клинок так мощно, что от удара сотрясалась сжимающая нож рука. Венецианский стилет, – сказал бы о нем специалист по холодному оружию. В Еловке таких специалистов не было, а сам Никифор звал его: Жало.

Жена терпела-терпела да и выгнала Никифора: живи, гад, один, хоть сдохни от своего вина, лишь бы дети этого не видели. Он ушел в кособокую избенку на окраине Еловки. Старики, жившие в ней прежде, давно померли, а городские наследники родные деревенские пенаты мало что не ненавидели – за неистребимый запах разрухи и беспросветности. Никифор вымыл и вычистил избенку, оборвал доски с полуразбитых окон, истопил черную баньку и отправился в правление колхоза. Рука у него не дрожала, когда он бил Жалом в грудь председателю, его новому шоферу и бухгалтеру до кучи: он с малолетства колол домашний скот и делал это уже механически… Профессионально.

Придя в избенку, вымылся и выпарился, надел чистое солдатское нижнее белье – единственную одежду приготовленную на смерть, – выпил полбутылки водки, сел, прислонившись спиной к печи, и ужалил себя в сердце. С маху, наверняка.

Сережка Дронов, возвращавшийся с рыбалки, решил зайти посмотреть, кто это обосновался в мертвом сколько он себя помнит, доме? Дядька Санников, вытянув руки по швам, лежал весь в кровище, на щелястой крышке подполья, а голова его и плечи опирались на обвалившуюся штукатурку глинобитной печи. Сережка подошел, опасливо пнул ногу Никифора. Тот не отреагировал. Сережка с усилием, окончательно уронив тело, вытащил клинок из раны, сполоснул его под ржавым рукомойником и сунул в карман. Пошел на кухню, пошарил в столбцах, отыскал древний, сточенный почти до черенка кухонный нож с деревянной ручкой и воткнул его в рану, на место Жала – он сразу понял как его имя: да, Жало, и никак иначе.

Расследование закончилось быстро. И так все ясно: убийство с последующим самоубийством на почве мести и белой горячки; да и оружие налицо – какая там черту, экспертиза! А Сережка изготовил из картофельного мешка, набитого древесной стружкой, принесенной с колхозной лесопилки, чучело и тренировался на нем в нанесении смертельных ударов, в сердце, в сердце, в шею; в печень, в шею; и снова – в сердце. Он хотел, чтобы, когда наконец придет время напоить Жало живой кровью, удары были наверняка, раз – и капец! Сережке тогда было четырнадцать.

Избушкой Сережка любовно звал небольшое строение, сколоченное собственноручно из стволиков молодых елочек. Избушка пряталась на высоте трех метров, между разлапистых ветвей елей других, огромных, столетних, – в глубине Старухиного издола. Пашке и Павлухе (именно так: Пашке и Павлухе, а не Пашке и Пашке или, скажем, Павлухе и Павлухе) годков было по шестнадцать, но умом они не переросли и шестилетнего. Они дождались, пока Сережка закончит строить, навесит замок и притащит печку, сделанную из дореволюционного самовара, а потом отобрали ключ, набили морду и помочились на неподвижного, скорчившегося от горя и побоев мальчишку. Ржали притом, как идиоты. Когда Сережка шел домой, он чувствовал, что Жало вибрирует в своем коконе из тряпок, зарытое рядом с матицей – на чердаке. Жало готово было мстить. Сережка тоже.

Обратно, к избушке, он бежал, моля судьбу об одном: чтобы придурки были еще там. Судьба, похоже, встала на Сережкину сторону. Они были там и, сидя в не принадлежащем им волшебном полумраке на корточках, курили коноплю. Сережка забрался по приставной лестнице, медленно открыл дверь и шагнул внутрь. Они снова заржали, че, Дрона, пришел, чтобы еще и обосрали? Дак мы щас, у Пашки вон как раз дрисня седня! Сережка нажал стопорящую лезвие кнопку (пружина от нетерпения так сыграла, что Жало чуть не вылетело из вспотевшей ладони) и ударил: в сердце! в сердце! Всего два раза, зря, что ли, тренировался? Пашка повалился на бок, лицом в пол, а Павлуха назад – на сочащуюся свежей смолой стену, да так и остался сидеть прямо, только глаза его широко распахнулись, а нижняя челюсть отпала. Сережка осторожно снял косяк, прилипший к его губе, и засунул в ноздрю – так, показалось, будет смешно. Вытер нож об рукав Пашкиной джинсовки, пренебрежительно сплюнул на пол и удалился.

Спустя полгода, когда район, взбудораженный жестоким убийством двоих детей, успокоился наконец, он зарезал девочку – ту, которую любил больше всего на свете. Мы встретимся после смерти, и ты уже не захочешь меня прогнать, сказал Сережка и ударил: сбоку, на уровне пояса. В печень. Сердце девочки прикрывал безумно красивый бугорок титечки, и он не решился испохабить эту красоту пусть и небольшой, но абсолютно чужеродной дыркой. А печень была где-то внизу, к тому же еще и сзади. Да, это был, несомненно, правильный выбор. Девочка умерла не сразу, она некоторое время еще плакала, стонала своим красивым, удивительно красивым голосом. А он сидел, положив ее голову себе на колени, гладил пушистые волосы и пел колыбельную, баю-бай, баю-бай, пойди, бука, на сарай! мою детку не пугай… Девочка затихла, он поцеловал ее в губы и ушел. В ту ночь он спал, безмятежно улыбаясь, и его мать умильно смотрела на своего жесткого и грубоватого сына-подростка, думая, какой же он, в сущности, еще младенец!

Убийство девочки опять разворошило муравейник правоохранительных органов. Прокурор района поклялся отыскать подонка и расстрелять, а отец девочки – отыскать раньше и придушить собственноручно. Сережка рыдал на ее похоронах горше всех: до встречи после смерти оставалась еще бездна лет, а ее прекрасное тело поглощала уже черная, мокрая пасть могилы!

Он больше не притрагивался к Жалу – до самого окончания школы. Окончил ее не плохо и не хорошо: на тройки-четверки, а по математике – так и на пять, и поступил в техникум. Специальность была – электрооборудование сельскохозяйственных машин. По окончании он собирался вернуться в колхоз. Город он не любил, хоть тот и был лишь чуть больше Еловки. Райцентр Грязево. Накануне первой сессии преподаватель математики пригрозил: ни один у меня не сдаст, лоботрясы! все без стипендии останетесь! Сережка обиделся, почему всех под одну гребенку? Да и без стипы хреново. Препод гулял вечером с собакой. На нем была толстенная волчья шуба, и поэтому Сережка полоснул Жалом по кадыкастой жилистой шее. Жизнерадостный спаниель преподавателя лизал мальчишке лицо и руки, считая, что люди играют, пока тот отчищал снегом кровь с ножа. Пришедшая на замену убитого математичка – полуглухая пенсионерка, – поставила всей группе экзамен автоматом. А стипендии Сережку лишили все равно – за пропуски занятий.

Однажды, бродя ночью в ожидании, что на него наедет стайка шпаны, которая могла бы стать безупречной поживой для Жала, он увидел, как ссорятся два хорошо одетых подвыпивших мужика – из-за столкновения на перекрестке, в котором пострадали их блестящие лимузины. Наконец один мужик уехал, а второй остался. Он топал ногами, громогласно матерился (убью, пидараса!) и пинал колеса своей тойоты. Сережка подошел и спросил, а сколько заплатишь, если убью я? Мужик оторопело уставился на него, потом рассмеялся облегченно и сказал: сотню баксов, ты, киллер сопливый! Через день Сережка с Криминальным вестником в кармане пришел в один из небольших офисов, расположенных в обычной городской трехкомнатной квартире – на первом этаже красно-кирпичного дома, стоящего неподалеку от центра, – и попросил секретаршу, передай газету шефу, только и всего, он ее очень ждет. Владелец битой тойоты лениво развернул пачкающийся типографской краской листок, увидел отчеркнутый желтым маркером заголовок: Загадочное убийство чиновника, брови его поползли удивленно вверх, и он велел позвать мальчишку к себе. Немедленно! Сережка вышел из кабинета через полчаса – с двумястами долларами в кармане и первым настоящим заказом.

Года не прошло, как Сережкин заказчик переехал из своего смешного офиса в мэрию, в кресло первого зама по имуществу. И умер однажды в собственной постели, залив кровью из вспоротого горла не только французское постельное белье, но и роскошное тело оглушенной ударом в висок секретарши. Секретарша пришла в себя под утро, вызвала милицию и вновь потеряла сознание: сотрясение мозга! На вопросы следователя она отвечала потом, что помнит лишь облезлую куртку пилота-бомбардировщика из кожзаменителя и черную вязаную шапочку, натянутую убийцей до самых глаз. Он выскочил, говорила дамочка, из платяного шкафа со словами: Не надо было тебе, дяденька, меня заказывать. Это пролило кое-какой свет на совсем недавнюю гибель одного из городских КМСов по биатлону, не первый год уже подозреваемого органами (бездоказательно, само собой) в выполнении заказных убийств. В Грязево прибыла следственная группа из областного центра. Полетели головы. Кто же этот новый неуловимый мститель? – вопрошал Криминальный вестник, поднявший благодаря сенсации тираж вдвое. Кто этот кровавый и беспощадный провинциальный граф Монте-Кристо? – вопрошал с циничной полуухмылкой брутальный ведущий скандально известных в области теленовостей. Мы спрашиваем: когда маньяк будет остановлен?! – едва ворочал на встрече с общественностью квадратной братковской челюстью решительно настроенный победить в грядущих выборах претендент на кресло грязевского мэра. Ответа не получил никто.

А Сережка встретил девушку очень, до недоумения прямо, похожую на ту, давнюю уже, первую любовь. Девушку поразила его фраза, сказанная при знакомстве: я знал, что ты не захочешь ждать. Он был странный, но нежный и страстный, и девушка полюбила его. Счастье продолжалось до обидного мало: каких-то два года – вдох и выдох, в течение которых Сережка не убивал никого, даже комаров. Я выпил достаточно крови, говорил он, пусть теперь пьют мою. Девушка смеялась, ты никак вампир, милый?! О да, говорил он, еще какой! Девушку изнасиловала гопа крутых, затащив среди бела дня в Гранд Чероки и увезя за город. От боли и унижения она вскрыла себе вены.

Насильники жили недолго. Они расстались не только с головами, которые Сережка ровненько разложил на капоте джипа – полукругом, но и с детородными органами, которые торчали у отрезанных голов из ртов. Одна голова принадлежала решительному кандидату в мэры, бескомпромиссному борцу с маньяками. Экспертиза определила, что пенисы были отсечены прежде, чем жертвы виртуозного палача умерли. Это было необъяснимо, но это было именно так.

Он убил себя так же, как некогда Никифор Санников: вымывшись, выпарившись, надев белоснежное белье и выпив полбутылки Старки. В той же избенке на окраине Еловки. В предсмертной записке он написал: Больше ждать не хочу, да и не могу! Еще в записке он перечислил список своих жертв с точным указанием места, времени и обстоятельств преступлений. Орудие самоубийства так и не нашли. Сережке в ту пору едва стукнуло двадцать…

Витька провел по указательному пальцу волшебно сверкающим Лезвием, проверяя остроту, вскрикнул, сунул кровоточащую ранку в рот и восхищенно подумал: Я назову тебя Жалом! Ну, Кила, сука, теперь берегись!

Филипп очнулся. Порезанный Витькой палец пощипывало. Вокруг него суетились какие-то люди, смывали с тела кляр, массировали грудь, живот и икры, кричали друг на друга хорошо поставленными терранскими голосами. Светлана глядела на него с опаской и боялась подойти. Он сплюнул противный комковатый клубок прямо на переливающуюся клоунскую хламиду ближайшего служителя аттракциона, облизал солоноватые губы и зло сказал:

– Вы что, бляди, ебанулись? Это что, по-вашему – развлечение?!

Бляди сразу замолчали.

– Капралов, – неожиданно тонко спросила Светлана, – скажи, это ты?

– Я, – сказал Филипп, – кто же еще.

Человек в оплеванной одежде что-то промычал вполголоса. Девушка перевела:

– Как твое самочувствие?

– Дас ист фантастиш! – гаркнул Филипп. – Так и сообщи этим сукам. Лучше быть не может!

Любопытный клоун все не унимался.

– Если тебе дать нож, что ты сделаешь?

– В гудок засуну тому, кто выдумал эту херовину с муравьем-потрошителем и его земной инкарнацией. Пошли домой. – Филипп опустил ноги с кушетки.

Кушетка оказалась неожиданно высокой. Ноги до пола не доставали. Он подался вперед, чтобы встать, и тут же нырнул лицом вниз – жутко закружилась голова.

– Уйди, сволочь, – оттолкнул он подоспевшего на помощь терранина. Утер кровь с разбитых губ, поднялся, пошатываясь, спросил: – Где моя одежда?

Принесли одежду.

– Да не переживай ты, Светка, – говорил он, с трудом натягивая узкие сапоги, – я в порядке. Только голова немного гудит.

– Дежурные спохватились, когда ты начал биться, как под электротоком, – рассказывала Светлана, ведя его под ручку. – Обрубили все кабели, а ты в себя не приходишь, дергаешься хуже эпилептика. Боялись, кости переломаешь. Из кюветы выловили, когда затих: кляр – какой ни есть, а компенсатор. Объяснить, откуда возникли такие скверные сновидения, не может пока никто, – втолковывала она. – В базе данных Иллюзиона, развернутой на сегодняшний день, их, разумеется, не было. Неизвестно, были ли они там вообще когда-нибудь. Специалисты не исключают, что, начиная с города насекомых, ты находился в свободном плавании по сбойным и удаленным информ-кластерам, тобою же и реанимированным.

– Намекаешь, что я – затаившийся маньяк, а мои страшненькие бредни в Иллюзионе – суть квинтэссенция замещений нереализованных желаний, скрытых инверсий, аномалий, патологий… короче, клиника?

Светлана, не проронив ни звука, странно поглядела на него. От возражений или комментариев она воздерживалась, понял Филипп.

– Значит, дело швах, – вздохнул он. – Слушай, Светка, у тебя смирительная рубашка найдется?

На паскудную свою работу Светлана больше не ходила. Очевидно, оформила служебную командировку. Я же не только обрек бабку Кирею на одиночество, лишив богемной компании, но и полностью прекратил сочинять рифмованные свои скабрезности, так милые моему сердцу еще недавно.

Мы, как всякие новоиспеченные любовники, занимались сексом со вкусом и подолгу. Полем жарких сражений выступал уже не только дом Светланы, но и весь город: скамейки, лужайки, бассейны фонтанов и русла ручьев. Мы великолепно понимали, что рано или поздно союз наш, основанный единственно на голосе плоти, распадется, но пока это нимало нас не беспокоило.

Бывшие бойфренды Светланы нет-нет да появлялись на безоблачном горизонте свежеиспеченного распутного альянса, но всякий раз бывали немилосердно мною, ярым собственником, изгоняемы. Одного особо настойчивого ухажера, мне пришлось даже пару раз слегка поколотить. Тот, похоже, так и не понял, за что бородатый молодец в яркой рубахе расквасил ему нос и пребольно пнул остроносым сапожищем – не менее чем сорок четвертого размера – точнехонько в копчик.

Но это было, разумеется, его частной проблемой.

А неистовый приверженец моногамии, русский мачо Капралов держал уздцы пылающей эрзац-любви в своей крепкой руке и выпускать их не собирался ни на минуту. Светлану, кажется, это вполне устраивало. Ей, не знавшей прежде, что значит – быть рабою мужчины, настоящее обстоятельство казалось экзотическим и возбуждающим.

Меня оно тоже не оставляло безучастным.

Страсть моя разгоралась.

Разгоралась также и ревность. Я с подозрением посматривал на каждого, кого моя любовная паранойя обряжала в одежды соперника, и не раз весело смеющейся Светлане приходилось оттаскивать меня от слишком навязчивых вахтовиков, полагавших себя заработавшими каторжным трудом толику ее внимания. Растащить забияк сразу она успевала не всегда (возможно, не всегда и хотела), поэтому несколько гегемонов Файра заработали себе взамен ожидаемых женских ласк превосходные, хоть и неожиданные фингалы и новенькие зубные протезы.

А не свихнулся ли я часом? – думалось мне в редкие минуты просветления. Однако полагать себя лишь бледным подражателем шекспировскому мавру было бесконечно стыдно, поэтому я поспешно восклицал с самой честной миной на лице: Да нет, конечно. Просто я так прикалываюсь. Фишка у меня такая, понял?!

Мое лицемерие могли выдать лишь бегающие по сторонам глаза.

Я внезапно проснулся. Было еще темно. Светлана тихо посапывала. Одна ее нога лежала поверх моего живота, густые волосы широко разметались по подушке. Она была прекрасна.

Я настороженно прислушался. Не зря же мой сон, обычно богатырский, прервался так внезапно. На самом интересном месте. Меня, варвара-гладиатора, вооруженного только стареньким плотницким топором, как раз бросили на арену, где уже находилось полдюжины кривоногих узкоглазых дикарей-каннибалов с широкими серпообразными ножами. Дикари выли. Они жаждали моей крови и моего мяса. Я перебрасывал топор с руки на руку и хохотал. Вон того, нервного, со шрамом на плече, я убью первым, – думал я. – А того вон, с ритуально выбитыми верхними резцами и отвисшим пузом, так напряженно изучающего мои окорока, – последним.

Меня разбудил нюх на опасность. Тот, что не подводил никогда. Я осторожно выбрался из-под очаровательного теплого груза и быстро оделся; выглянул в коридор.

Но нет: врагов, желающих выпустить мне кишки наяву, в коридоре не было. Я присел на краешек кровати. Сонливость как рукой сняло. Я чувствовал странную агрессивную взвинченность, вызванную недавним сновидением. Мне хотелось действия. Я не отказался бы дать сейчас кому-нибудь в рыло. От души дать. Или хотя бы излить кому-нибудь душу.

Однако Светлану будить, пожалуй, не стоило. Разыскать среди ночи Кииррей тоже казалось проблематичным. Черт! Что же делать?

Вдобавок мне опять показалось, что в доме есть кто-то еще.

Гадство, все оружие наверху, – подумал я, цепляя ножны на руку.

– Девочка, – потряс я плечо Светланы. – Ну-ка, вставай быстренько!

– Отстань, Капралов, – пробормотала она, натягивая одеяло. – Ошалел? Ночь на дворе.

– Вставай. – Я звонко хлопнул ее по обнаженной ягодице.

Она взвизгнула, и вяло отмахнулась.

– Дурак!

Дверь с грохотом распахнулась. Одновременно с сухим хрустом обрушилось водопадом осколков окно. В комнату полезли какие-то хари. Хари были потными и перекошенными, с выпученными глазами, с разинутыми черными пастями и всклокоченными волосами. Харь было множество. Принадлежали они голым человекоподобным существам.

Светлана в ужасе закричала.

Я швырнул в нападающих одеяло, схватил женщину за руку и бросился к двери. Одеяло было большим, бросил я его очень удачно, и оно накрыло сразу нескольких налетчиков. Те, сдавленно ворча и путаясь в тяжелой ткани, принялись выбираться, попутно молотя неуклюже друг друга.

Я поймал первого из освободившихся злодеев за тощую глотку. Под рукой в два толчка дернулся острый кадык. Я с силой толкнул обладателя кадыка на топочущую и вздрагивающую кучу. Куча взвыла и повалилась.

Выход из комнаты загораживала особь явно женского пола с угрожающе растопыренными руками и слюнявой перекошенной образиной. Мощным ударом футбольного вратаря, выбивающего с рук мяч, я лягнул ее в подреберье. Зловещую бабу единым махом вынесло из дверного проема.

Я толкнул в освободившийся проход Светлану, отмахнулся от чьих-то рук и выбежал в коридор сам. Под ногами, тоненько поскуливая, копошилась жестоко ушибленная тетка. Кажется, я сломал ей несколько ребер. Светлана, широко раскрыв глаза, со страхом смотрела в сторону гостиной. Я повернулся. На нас неслось нечто бледное, широкое и ощутимо злобное. Я встретил врага локтем снизу, в челюсть. Голова злодея мотнулась назад, шея хрустнула, и тот мешком осел на пол. Я крякнул и потянул Светлану за собой – на второй этаж.

Лестница, к счастью, была свободна. Мы вихрем пронеслись по ней и устремились в кабинет. Наперерез бросилась еще одна тварь, но я ловко пропустил ее под рукой и подтолкнул, направляя вниз. Хрупкие перила сломались, и тварь кувырком полетела мимо лестницы.

Первое, что бросилось мне в глаза в кабинете, было отсутствие гранатомета. Таким образом, где-то поблизости разгуливал враг, вооруженный чрезвычайно мощным автоматическим оружием. Плохо, очень плохо. Я кинулся к шкафам. Пистолет лежал на месте, за Бремом. Я передернул затвор, щелкнул предохранителем, затем торопливо обернул липучими ремнями кобуры правую ляжку. Сунув в карман запасные обоймы, принялся надевать на окостеневшую Светлану легионерскую броню. В окне замаячила чья-то фигура. Я сдвинул предохранитель в боевое положение и, почти не глядя, выстрелил. Фигура сгинула.

– За мной! – приказал я и быстрым шагом направился к балконной двери.

Светлана не двигалась. Она вцепилась в поясную пряжку брони и, кажется, пыталась ее расцепить, что-то неразборчиво шепча.

Судя по всему, назревала истерика.

– У-у, етит твою, этого мне только не хватало!

Я подбежал к ней, хлестко смазал раскрытой ладонью по щеке. Щека тут же запылала отпечатком пятерни, а Светлана всхлипнула. Я намотал на левую руку ее волосы, дернул.

– Возиться тут с тобой… Пошли, мать твою! Разведчица, тоже мне, херова…

Балкон был пуст. Под окном раскорячился труп с простреленной головой. Мы двинулись к лестницам, ведущим на крышу и в сад. Я решил укрыть пока Светлану наверху. Женщина стала мало-помалу приходить в себя.

– Лезь! – приказал я, отпуская ее волосы. – Шевелись ты, сонная!

– Нельзя, – начала было она, – нельзя их убивать… Филипп, ты не понимаешь!…

– Все я понимаю, – отрезал я, практически не обращая внимания на ее глупый лепет. – Лезь, сучка, я сказал!

Ага, – думал я, напряженно всматриваясь в сад, – заведи мне еще сейчас базары о ценности человеческой жизни, а я послушаю. А пока я слушаю, меня, хакая и ухая, будут рвать на лоскутки эти самые ваши, ценные. Ну-ка, ну-ка… Эт-то еще кто там такой бойкий? Никак с пушкой?! Я выстрелил два раза подряд. Человек в саду повалился, роняя из рук что-то удлиненное и металлически блестящее.

Светлана, подстегнутая грохотом выстрелов, наконец полезла куда было велено. Я вскарабкался следом.

– Ложись. Надень. – Я бросил ей шлем.

– Не убивай их, Капралов, – снова развела она свою бодягу – торопясь, скороговоркой, видя, что я уже ухожу, – не надо, не убивай! Здесь какая-то ошибка, Капралов…

– Врагов убивают, девочка. Это необходимо. Я солдат, я знаю. Либо мы их прищучим, либо наоборот. Наоборот меня не устраивает.

– Капралов, они не враги, этого просто не может быть. Не может! Откуда им взяться?

– Мне без разницы, – сказал я, стреляя по кронштейнам, крепящим лестницу к карнизу. – Пусть потом патологоанатомы разбираются, откуда эти твари взялись и кто они такие. Мое дело обеспечить морг работой. Чем я и намерен заняться.

Я оттолкнул лестницу, проводил ее полет взглядом, потом вернулся к Светлане и крепко поцеловал женщину в соленые губы.

– Не плачь, славная, не стоит их жалеть. Они начали первые, а я не из тех, кто прощает обиды. Ты, главное, не высовывайся, а сюда им не забраться. – Я подмигнул ей, насколько сумел жизнеутверждающе, и шагнул к краю крыши.

Я соскочил на балкон и огляделся. Слева ко мне крался небольшой человечек с быстрыми скользящими движениями хищного зверька. Я прыгнул ему навстречу, замахиваясь пистолетом. Он ловко увернулся, и вместо его темени тяжелая рубчатая рукоятка рассекла воздух. Он тут же вгрызся зубами в мой бок, одновременно шаря цепкими пальцами в паху. Я заорал. От бесконечной жути и боли меня продрал мороз. Позволить противнику лишить себя одной из важнейших частей организма я не имел права. Да и ребра мне могли еще пригодиться в дальнейшей жизни.

На сей раз рукоятка пистолета нашла его макушку без труда. Кость мокро хрупнула. Он сразу же отвалился, и я внезапно понял, почему он был таким маленьким и юрким. Передо мною с раскроенным черепом лежал подросток: мальчишка, почти ребенок. Я тронул его за шею, пошарил вздрагивающими пальцами по тонкой коже. Пульс отсутствовал.

– Так, – сказал я. – Понятно. Дело дрянь, Капрал. Куда же ты смотрел, в рот тебя ети, мудак такой, когда его мочил?…

Продолжить обвинительную речь не получилось, потому что какой-то неумелый, но чрезвычайно сообразительный разбойник послал в меня очередь из моего же АГБ.

Разрывы разбросало широко, да все мимо. Ближайшая граната шарахнула в стену над моей головой – примерно в двух с половиною метрах, ушла внутрь и рванула где-то в доме. Какое счастье, что Генрик, светлая ему память, предпочитал для своей базуки бронебойные боеприпасы! Прилети сюда осколочный снаряд, моя башка, фаршированная сталью, уже валилась бы в сад вслед за остальным телом. Может быть, вместе, а может, и раздельно.

Однако щепками меня все-таки посекло. Одна впилась в бровь, пробив мягкие ткани насквозь, и я весьма правдоподобно повалился на пол балкончика, живописно обливаясь кровью.

Пока я выдирал из кожи здоровенную шершавую занозу, залегши по соседству с обезвреженным ранее мальчуганом-террористом, стрелок освоился с доставшейся ему смертоносной машинкой, перевел огонь на одиночный и принялся гвоздить по дому в непосредственной близости от меня.

Пристрелить гада не было ни малейшей возможности. Балкон был обнесен по всему периметру сплошным волнообразным бортиком, из которого красиво вырастали легкие резные перильца высотой по пояс. Бортик, в очень удачном для меня месте вспучившийся полуметровым возвышением, служил, конечно, превосходным укрытием от головореза, но высунуть сейчас из-за него свой античный нос я не согласился бы ни за какие коврижки.

Мерзавец продолжал обстрел.

Дом содрогался.

Рухнуло целое прясло перил. В полу, почти перед самым моим лицом, как по злому волшебству возникла чудовищная дымящаяся дыра. Увы, не настолько большая, чтобы в нее мог нырнуть плечистый мужик. Осколки свистели все гуще.

А ведь еще несколько секунд, – заметалась паническая мысль, – и этот душегуб размажет меня по стенке. Похоже, не поверил, подлец, в мою кончину. Как бы его обдурить, мерзавца?

В безумной надежде отвлечь внимание стрелка от своей особы я ухватил тельце пацана под мышки, перевернулся на спину, поджал к груди ноги и резким согласованным движением всех четырех конечностей вытолкнул труп вдоль стены.

Дуракам точно везет. Стрелок купился! Огонь перешел в менее опасную для меня вертикаль. Я перекатился через бок, встал на четвереньки и опрометью бросился вперед.

Опомнившийся злодей саданул вдогонку, но было уже поздно. Я кувырком ссыпался по лестнице и шмыгнул в кусты. Лестница за моей стеной перестала существовать. Я вооружился пистолетом и пополз к гранатометчику.

Он прекратил стрелять, затаился и ждал. Когда, по моим расчетам, до супостата остались считанные метры, я вскочил и понесся прямиком на него, выставив руку с пистолетом и наугад паля.

Грохотание Хеклера слилось в один оглушительный рев. Кровь из разодранной брови заливала мне глаз. Я мчался, ломая кусты и вопил, как сумасшедший: На, на, на, сука! На, жри, пидар! На, падаль долбаная!

Он не отвечал. Лежал мордой вниз и скреб волосатыми ручищами по траве. Мясистые ноги его, торчащие из сбившихся широких трусов, расписанных овощами да фруктами, подергивались.

Я как коршун налетел на простреленное во многих местах жирное тело и начал с остервенением пинать, грязно ругаясь. Душу отводил. Остановился лишь тогда, когда пребольно звезданул ногой по гранатомету, торчащему из-под его многоскладчатого брюха. На душе чуток полегчало.

Я не без труда вытащил гранатомет и проверил магазин. Стало понятно, почему он так и не выстрелил ни разу мне навстречу. В магазине не осталось ни единого заряда.

Отбросив бесполезный гранатомет в сторону, я заменил опустевшую пистолетную обойму и двинулся к дому. Завершать начатое. Под корень изведу сучье семя! Попомните русский гнев! Если будет чем.

В гостиной было темно и дымно. Система пожаротушения сипела и плевалась хлопьями пены. В дыму двигалось несколько погромщиков, заляпанных пеной и бессмысленно крушивших, что под руку попадет.

Давешняя слюнявая тетка оклемалась и ковыряла перочинным ножиком последнее из уцелевших кресел. Коренастый паренек с чудовищными бицепсами и не менее чудовищными дельтами прямо пальцами без малейшего усилия отдирал от стен узорчатые панели. (Эльфы на панелях не обращали на это внимания и продолжали увлеченно демонстрировать картины свального греха.) Третий бандюга, высоченный длинноволосый детина с сонными движениями сомнамбулы, монотонно колошматил об пол столиком. Именно в тот момент, когда я появился в комнате, столешница треснула и развалилась на несколько больших остроугольных осколков.

На мое появление они отреагировали одинаково быстро. Действия их тоже не отличались разнообразием. Разом, всей кодлой, они бросились на меня, размахивая подручными средствами. Демонстрировать свое мастерство в рукопашной схватке я не стал, а попросту, без затей, расстрелял им колени. Они, стеная, повалились на пол подобно сбитым кеглям.

Но радоваться было рано. Несмотря на жестокие страдания, разбойники агрессивности не потеряли и продолжали активно стремиться к уничтожению врага. Меня, то есть.

Мускулистый крепыш приподнялся на одной руке, а другою, могучею и умелою, послал в мою сторону одну из оборванных загодя панелей. Для того, видать, и старался, гвоздодер хренов. Бешено вращаясь в горизонтальной плоскости и едва не завывая, плоский снаряд стремительно летел мне в голову. Я быстро присел и отклонился в сторону. Панель, продемонстрировав принцип сухого листа, падающего осенней порою с ветки на землю, соскользнула по воздуху точнехонько в мою многострадальную бровь, вызвав взрыв восторга у всей злодейской компании. Подсохшая было юшка хлынула с новой силой.

Я ойкнул и инстинктивно схватился за глаз. Крепыш, воодушевленный успехом, потянулся к треугольному осколку разбитой столешницы. Я поднял пистолет и с яростным криком прострелил ему руку. Потом вспомнил, что файрцы по преимуществу левши, и прострелил другую. Новоиспеченный калека завертелся ужом, сотрясая дом проклятиями. Тетка неуклюже поползла ко мне, зажав по-пиратски складень в зубах. Я подскочил к ней и пнул ее вторично за эту ночь. На сей раз по отвратной ее злобной харе. Сапожок мой был мягок, да нога была тверда. Ножичек отлетел в сторону вместе с обломками зубов. Жало было вырвано. Змея потеряла сознание.

Ждать, какую гнусность постарается выкинуть долговязый лунатик, я не стал, и огрел его дважды пистолетом по волосатой башке, огромной, как пресловутый пивной котел.

Оставив поле боя за собой, я отправился обследовать остальные помещения.

В спальне, где нам пришлось принять первый вражеский удар, никого не было. Виной тому явилась, видимо, граната пузатого садового снайпера. В стене зияла дыра, а под одеялом, так ловко наброшенном мною на наступательные порядки налетчиков, под изорванным до неузнаваемости первичного облика лазоревым атласным одеялом вздымалось два невысоких бугорка. Ткань поверх бугорков пропиталась кровью. На кровати валялась оторванная по плечо рука.

Я трудно сглотнул подступивший к горлу комок и спешно покинул страшную комнату.

В другой спальне, свернувшись калачиком на полу, покойно спал старый человек. Руки его, сложенные корабликом, были засунуты между костлявых коленок, острые лопатки топориками проглядывали сквозь тонкую кожу, седые волосы были редки, а обращенная ко мне обширная плешь слегка поблескивала. Осторожно, стараясь не разбудить дедульку, я запер дверь. Не просыпайся, старый, авось уцелеешь.

Плешивого мафусаила, должно быть, разбудили мои мысли. Поступить он, разумеется, решил по-своему. Я как раз сунулся с ревизией в темный, аки клоака доисторического пресмыкающегося, сортир, когда старичина обрушил на мою спину шикарные каминные часы в тяжелом хрустальном корпусе. Насколько я помнил, часы изображали зубра, роющего бронзовым копытом землю. Оба корпуса выдержали соударение с честью, но мой пострадал, конечно же, значительно сильнее.

Я брыкнул ногой, словно пугливый конь от укуса шершня.

Удар пришелся старикашке в промежность. Он согнулся и выронил часы, что уже вдругорядь заносил над головой для дополнительного нанесения увечий моему израненному организму. Часы врезались ему пиками бычьих рогов в самую середину плеши.

Он упал.

Часы упали.

Один я удержался на ногах. Хоть и не без труда.

В сортире задвигались.

После многократного получения травм от развязавших вдруг охоту на меня файрцев (или не файрцев?) я был сильно не в духе. Чертовы штафирки, практически невооруженные и не имеющие ни малейшего представления о воинских искусствах, дубасили меня – легионера, участника двух войн и почти орденоносца, как сопливого салажонка!

Побитая хрустальным зубром спина болела не дай бог как; покусанный сбрендившим тинейджером бок болел тоже сильно; бровь, которую насиловали все, кому не лень, так та болела не просто сильно, а нестерпимо, да вдобавок обильно кровоточила. Я был в ярости.

В сортире все еще двигались. Я выстрелил в сторону движения. Пули с отвратительным звуком, отчетливо услышанным мною сквозь грохот выстрелов, шлепнулись в мягкое и сочное. Сортир опустел. Живыми.

Пинком я распахнул двери ванной и влепил направляющемуся ко мне человеку толику металла в левое плечо и в правую ляжку. Его бросило, развернув, на раковину, и он выронил из рук длинный металлический штырь. Тот еще оказался молодчик. Поделом, значит.

– Лежи тут, – сказал я ему, забирая штырь, – и не вздумай выходить. Выйдешь – убью.

Штырем я блокировал дверь.

По лестнице на второй этаж я взбирался почти на корточках, приставным гусиным шагом, запрокинув голову и подняв над нею сцепленные руки с пистолетом, поэтому летящий в меня внушительный кусок одежного агрегата расстрелял еще в воздухе. Удалой метатель, которому никак не удавалось оторвать от гардероба другую подходящую для расправы со мною деталь, понял тщетность своих потуг и прыгнул на меня сверху, как охотящаяся рысь. Я прянул вниз. Он не сумел изменить траекторию полета и растянулся передо мною, предварительно пересчитав несколько ступенек, как на ладони демонстрируя коротко остриженный затылок, узкую спину и невзрачные ягодицы, кое-как обтянутые черной эластичной тканью узеньких плавок.

Удар всем телом о ребра ступеней, похоже, не способствовал повышению его мышечного тонуса. Он приподнял голову, но тут же уронил ее обратно. Голова глухо стукнула о лестницу. Мордой. Так с собою мог поступить только человек, находящийся в глубочайшем нокауте.

– То-то же, козел, – сказал я мстительно и переступил через него. – Кузнечик, мать твою. Сдохнешь – жалеть не буду.

Второй этаж пострадал от обстрела гораздо сильнее, чем первый. Огнетушители изрыгали пену уже не скудными клочками, как внизу, а потоком, заливая пол почти по щиколотки. Побитый кухонный комбайн плевался кипятком и паром. Стену и окна, выходящие в сад, уродовали пробоины, прочие же стены, пол и потолок были выщерблены и перепачканы копотью. Налетчиков тут или не было вообще, или они очень хорошо прятались. Но прятаться, судя по повадкам тех, с кем я уже успел познакомиться, было у них не в моде.

Кто они, интересно, все-таки такие? Расисты? Религиозные экстремисты? Буйнопомешанные? Ума не приложу…

Я заглянул в кабинет. Шкафы были опрокинуты, книги жестоко растерзаны и разбросаны по комнате. Словно резвилась стая бешеных павианов, – вспомнил я прочитанную где-то фразу. Точно так. Где-то тут мои вещички валялись – спальник, рюкзачок. Целы ли? Я шагнул через порог.

Из-за крайнего шкафа, лежащего не на фронтоне, как прочие, а на боку, вынырнула, словно выброшенная пружиной, проворная личность в серо-голубом камуфляже. Камуфлированный вскинул к плечу приклад двуствольного охотничьего ружья. Глубоко черные даже в темноте едва нарождающегося утра смертоносные кружочки смотрели прямо мне в глаза. Я прижал подбородок к груди и нырнул на пол. Ружье гавкнуло. Я вскинул над затылком пистолет, еще не зная, сумею ли выстрелить или выроню его до того, убитый наповал. Боли я пока не чувствовал. Пистолет дважды дернулся, честно выполняя свое предназначение почти без моего участия. Я колбаской откатился вбок и замер, лежа на спине и направляя зажатое в обеих руках оружие в сторону камуфлированного.

Он безуспешно пытался поднять поникшие стволы своей бескурковки. Но сил у него на это не хватало. Его покачивало. Наконец пальцы его разжались, ружье выпало. Он медленно прижал руки к солнечному сплетению, и ноги его подкосились. Он упал за шкаф.

Я опустил пистолет на пол за головой, расслабил руки и закрыл глаза.

Саднило содранные локти и, кажется, что-то твердое и колючее застряло в трапециевидной мышце. Наверное, дробина, – подумал я безучастно, – а то и картечина. Меня начало знобить. А ведь чуть не грохнул меня охотничек-то. Маленько же ему не хватило для этого. Я хрипло вздохнул и закашлялся.

В переносицу мне уперлось нечто железное и холодное, почти ледяное. Формой, кажется, точно такое же, какое я видел вот только что. Восьмерочка. Значок бесконечности. Той, что ждала меня, притаившись, на другом конце стальных стволов. Видимо, мертвец воскрес. Кашель мой как отрезало.

Я открыл глаза.

Ружье было другое, и человек был другой.

Она зашла ко мне со стороны головы и стояла сейчас, широко расставив ноги. Один из изящных шнурованных ботиночков крепкой рубчатой подошвой надежно прижимал к полу Хеклера. Эффектная шатенка в годах, близких к возрасту ягодка опять. Визах, макияж, камуфляж. Патронташ. Газыри. Стрижка под мальчика. Серьги капельками – как светящиеся алые запятые. Один глаз прищурен. Другой перечеркнут прицельной планкой великолепного двуствольного штуцера. Нарезного. Калибр миллиметров восемь. Куркового. Курки взведены. Фирмы Перде или Голланд-Голланд по праву гордились бы таким оружием, и, разумеется, заламывали бы за него крутые бабки с немногочисленных клиентов-миллионеров. И были бы совершенно правы. А клиенты терпеливо стояли бы по нескольку лет в очереди, дожидаясь изготовления вожделенного предмета, и не кудахтали. Слонов таким валить и носорогов. Мне бы такой штуцер.

Зачем она целится, дура, когда стволы упираются добыче в лоб? – подумал я.

Стареющая Артемида зловеще улыбнулась. Холеный пальчик нежно поглаживал спусковой крючок. Если бы я чуть раньше догадался перейти на рапид, я бы сейчас элегантно отвел стволы в сторону и насладился бы замедленным зрелищем выстрела ценой не менее чем полсотни баксов, со стороны.

Но я не догадался.

И уже не успеть.

Жаль.

Система, любовно сотворенная золотыми ручками Сергея Даниловича для моего Рэндала, сработала как всегда безукоризненно. Нож глубоко вошел дамочке в ямку за коленом. Я рисковал, конечно, – она могла от боли дернуть пальчиком и… Да она просто-напросто обязана была дернуться. Но у меня не было другого выхода.

Незажмуренный глаз ее широко открылся, и курки понеслись на встречу с капсюлями. Но она, шокированная болью, потеряла-таки одно крошечное мгновение.

Одно-единственное.

То, которое было так мне необходимо.

Траектории движения пули и моей головы разошлись навсегда. Пуля разорвала мне ухо, вылетевшие следом за ней газы опалили кожу, но это были мелочи. Я ковырнул ножиком вбок, и дамочка перекосилась, дергая порезанной ногой и голося совсем по-заячьи.

Я отобрал у нее ружье и врезал ей по почкам прикладом. Она сомлела. Я снял с нее натуральный кожаный ремень, связал ей руки, заломив предварительно за спину, и уложил ее лицом вниз. Чтобы не захлебнулась в пене, подложил под щечку стопку книг.

– Охотиться на зверей омерзительно, – напомнил я ей одно из основных этических убеждений Файра. – На людей тем паче. Поэтому штуцер я реквизирую. Адье!

Дядька за шкафом был дохлее дохлого, и ружье у него было похуже, чем у коллеги по живодерскому пороку. И зарядов не осталось. Засовывая в карман длинные, едва не в четверть, патроны для штуцера, что я реквизировал из патронташа и газырей у дамочки (под карманами, к слову, практически никаких признаков принадлежности к женскому роду не оказалось), я вышел из кабинета.

Дом был сравнительно чист от вредителей.

Пора было браться за сад.

– Кто мне скажет, скоро ли сюда нагрянут тревожные и аварийные службы? – размышлял я вслух, выглядывая из окна. – Жандармерия, пожарные, служба спасения… кто еще? МЧС разве? Никакой расторопности. Как у нас, блин. Тормоза…

На улице к тому времени почти совсем рассвело. Колыхался слоистый туман. Редкие пробудившиеся пташки прочищали глотки и едва-едва лишь начинали чирикать.

Простреленная холка отчаянно зудела. И ухо. И спина, которую пободал стеклянный зверь, и бок… Впрочем, я, кажется, повторяюсь.

Отчаянно вскрикнула Светлана. Я вылетел на балкон, забросил штуцер за плечо, а пистолет в кобуру, вскочил на уцелевшие перила и прыгнул вверх. Уцепился за карниз, подтянулся, забросил на крышу правую ногу и выбрался сам.

Перед Светланой стоял широкоплечий узкобедрый мужчина в облегающей черной форме и поигрывал моим же тесаком. (Как же я о нем забыл-то? О тесаке.) Женщина прижимала к щеке руку, из-под которой сочилась кровь. Эх, говорил я глупой бабе: не снимай шлем, дуреха!

Я двинулся на выручку.

– Эй ты, ниндзя, – позвал я бандита, доставая пистолет. – Ком цумир! Сюда смотреть! Ваша муттер пришла, звездюлей принесла. Не хотеть ли отведать?

Он словно не слышал.

– Брось ножик, гандон! – разозлился я и ткнул стволом в основание крепкого шишковатого затылка.

Он стремительно, совсем не по-человечески оборотился, и я узнал его. Это был один из тех кулакастых брюнетов, что сопровождали приснопамятным днем моего прибытия в Файр доходяг-золотопогонников. В прошлую нашу встречу я был скромен и миролюбив, и для него не нашлось иной работы, кроме партнерства в сексуальной оргии.

Не то было сегодня…

В глазах его я прочел твердую решимость беспощадно покончить с неожиданной помехой, а в движениях почуял молниеносность рапида. Я поспешно спустил курок. Если бы у меня не кончились патроны, его разлетевшиеся мозги значительно преобразили бы эстетику пляжного убранства крыши…

Отработанным движением профессионала он выломал из моих пальцев пистолет и отшвырнул его подальше, одновременно хватив мне по лбу пяткой тесака. Я поплыл. Он содрал с меня штуцер, который последовал за пистолетом, и двинул коленом между ног. Я раскрыл рот, безрезультатно пытаясь втянуть воздух, которого вдруг стало катастрофически не хватать, и погрузился в боль и сумерки. Он схватил меня одной рукой за расшитый пояс, другой – за шкирку, подтащил к краю крыши и швырнул вниз.

Я кулем шмякнулся о балкон и развалился на десятки кусков.

И каждый из кусков сипло выл от боли.

Вразнобой.

Если бы я потерял сознание, то все на этом бы, наверное, и закончилось. Громила прибил бы Светлану, а потом спустился ко мне и разделал меня, как мясник свиную тушу.

Но я у мудрился-таки поломать его зловещие планы. Не знаю, что мне помогло. Врожденное упрямство? Жажда жизни? Сома Больших Братьев? Не суть важно. Я не только сравнительно быстро очухался, но и нашел в себе силы вызвать наконец долгожданное состояние боевого транса.

Стало легко и весело. Энергия переполняла мои члены. Я в два прыжка забрался на крышу. Клинок ножа льдисто лучился сквозь мириады крошечных щербинок затемнения, шершавый черенок ласкал ладонь, прохладная крестовина плотно прилегала к указательному пальцу, большой же палец уютно покоился в специальной выемке на обушке. Я пронзительно свистнул.

Мой обидчик сидел, развалившись, в шезлонге и что-то говорил поучительно стоящей перед ним на коленях Светлане. Для придания большей убедительности своим словам он иногда бил ей по голове тесаком. Плашмя.

Свист, изданный в состоянии рапида, близок к ультразвуку. Но злодей его услыхал. Он вскочил и почти сразу оказался стоящим напротив меня. Я был ошеломлен. Он ускорился практически мгновенно! И превосходил при этом мои собственные возможности раза в полтора. Жрал, наверное, всю жизнь активированную сому горстями, а то и чем позабористей ширялся. Ага. Боец против овец. Ладно, посмотрим, каков он боец против молодца.

Я сделал короткий выпад в область его сердца. Он легко уклонился и замахал передо мною тесаком – слева-направо, справа-налево. Наискосок. Никакой техники, одна дурная сила и бешеный напор. Его ошибка была в том, что он положился на превосходство в скорости и не бросил тяжелый мачете еще вначале. Ошибка, непростительная для профи. А он, между прочим, превосходно владел рукопашным боем без оружия, – я это видел. Сломал бы мне шею, и вся недолга. Так ведь нет же. Решил, видать, пофорсить. И облажался…

Управляться с холодным оружием (а в особенности с оружием, имеющим длинный клинок) – не такое простое дело, как кажется любителям носить на бедре полуметровую саблю, украшенную страшенной пилой, кровостоками и прочей ерундой. Достаточно сказать, что современные боевые ножи, рассчитанные преимущественно на неумелую руку жителя крупного города, в жизни не имевшего ничего общего с мясницким ремеслом, имеют длину всего десять-двенадцать сантиметров. И поверьте – этого вполне хватает. Умение пользоваться длинным кинжалом постепенно уходит в прошлое. А здесь, в Файре, уже ушло.

Я медленно отступал, пугая противника редкими уколами и выбирая подходящий момент. Он же наращивал темп и, если так можно выразиться, плотность рубки. Он был похож на чудовищную человекообразную машину, пошедшую вразнос. Рычаги мелькали. Сирена ухала. Фары сверкали.

Он был, как и ожидалось мною, левша. Я подловил его руку в крайней правой мертвой точке и легонько ткнул в подмышечную впадину. Он, кажется, сперва не почувствовал каверзной раны и едва не снес мне голову широким обратным махом. А потом движения его руки стали постепенно замедляться и слабеть. Он перебросил тесак в правую руку, но так было еще хуже. Вдобавок я незамедлительно подрезал и ее.

Он понял, что проиграл, и открыл пасть. Не знаю, хотел ли он сказать Пощады! или проклясть меня напоследок, и никогда теперь уже не узнаю. Всего парой сантиметров бритвенно отточенного острия Рэндала я перехватил ему глотку. Кровища выплеснулась темным веером, тянущимся по следу моего ножа. Несколько маслянистых капель влетело в фонтан. Жемчужная водяная сфера на долгий-долгий миг окрасилась в розовый цвет.

Дьявол, ненавижу наблюдать этот натурализм! Особенно в замедленной прокрутке. Я выпал из транса.

Светлана визжала. Мертвяк валился. Фонтан был девственно чист.

Я сполоснул нож, обтер его о штанину, убрал в кобуру и пошел к женщине, несмело пытаясь улыбнуться.

– Кровопийца! Убийца! Не подходи ко мне, подонок!

Убийца… Вместо благодарности… Самое обидное – она, безусловно, права. Я всего за какие-то полчаса стал убийцей женщин, детей и стариков. Значительно превысив предел необходимой самообороны. Самооборона… Разве она оправдывает смерть во имя свое? Вопрос, однозначного ответа не имеющий. А я и не оправдываюсь. Что сделано – то сделано.

Кровопийца… Тоже верно. Я действительно напоминал сейчас вампира из кабака Веселые титьки, так живописно показанного человечеству Робертом Родригесом. Помните От заката до рассвета?

Но было и одно отличие. Немаловажное, по-моему.

Кровь на мне была, по преимуществу, моя собственная.

Навалилась усталость. Я пожал плечами и вернулся к фонтанчику. Умыться. Напиться. Подонок… Черт!

Надо мной неподвижно завис аппарат, похожий на исполинскую бабочку липового бражника. Я запрокинул голову, изучая машину. Брюхо ее выглядело бархатистым и мягким. Полусложенные крылышки подрагивали. На боках белели непонятные руны.

Любопытствовал я недолго. Не дали. Бражник выставил яйцевод и разродился потоками розового киселя, щедро облившего меня сверху донизу. Кисель быстро загустел, спеленав меня эластичными прозрачными путами. Я немного подергался. Ради спортивного интереса. Вязкие вериги позволяли двигаться; но – боже мой! – что это были за движения! Муха, попавшая в мед, была, наверное, резвее меня. Я притих, не пытаясь более освободиться. Какой смысл тягаться с правоохранительными органами? В том, что это были именно они, я нимало не сомневался.

Машина сдала вбок и опустилась ниже. Брюхо ее лопнуло, раскатав пологую ковровую дорожку до самых моих ног. На дорожку ступили чьи-то бежевые плетеные туфли.

– Доброе утро, соколик, – сказала бабка Кирея, выпуская из корзинки на крышу игрушечного своего кобелька Бууссе (он сразу подбежал к трупу и задрал на него лапу). – Мы, кажется, вовремя? Ты ведь уже закончил свой ратный труд, не так ли, дорогой мой Ухарь?

Деловитые люди в черном без особых церемоний вытаскивали из дома налетчиков, упакованных в такие же розовые облатки, что и Филипп. Их, словно поленья, швыряли во чрево громадного транспортера, отвратительного и зловещего всем своим бугристо-брюхастым видом. Там их, кажется, цепляли за что попало длиннющим багром и утягивали вглубь. Утягиваемые налетчики жалобно верещали, но на это никто не обращал внимания. Мертвые погромщики помалкивали.

– Видите, Филипп, – сказала Кииррей, провожая взглядом последнего пленника, – мы тоже умеем быть жесткими, когда это требуется. К счастью, в последнее время требуется это не так уж часто. Да, кстати… вас не очень беспокоит этот… м-м-м, презерватив? – Она провела пальцем по резиновому наряду Филиппа. – Потерпите, дорогой мой. Обещаю, путы – мера лишь временная, и скоро мы вас от них избавим. Нас ждут долгая беседа в достаточно комфортных условиях, раздача слонов и кое-какие формальности. Прошу! – Она повела рукой в сторону бражника. – Самостоятельно справитесь? Или предпочитаете, чтобы вас внесли?

Филипп потащился вверх по ковровой дорожке, неожиданно твердой, мучительно преодолевая сопротивление предохранительной оболочки. Чтобы внесли… Дудки! Он предпочитал все делать сам, пока (и поскольку) это еще возможно. Кроме того, он опасался, вдруг у них и тут есть свой багор?

Светлана осталась снаружи. С нею ласково беседовала миловидная пышка неопределимого возраста, к ней же ластился Бууссе, и ее истерика, кажется, пошла на убыль.

Люди в черном действовали быстро и слаженно. Труп с крыши убрали, пятна крови уничтожили с помощью небольшого распылителя, отдаленно напоминающего прозрачный баллончик для аэрозолей. Дом как будто уже начали ремонтировать и приводить в порядок. Зевак пока не наблюдалось. По причине раннего времени, должно быть. Спать в Файре любили подолгу.

Внутри летательного аппарата Филиппа окружили заботой и вниманием: встретили, проводили к одному из десятка удобных кресел, усадили и накрепко пристегнули. Следом за ним поднялась Кииррей. Вход закрылся.

– Полетели? – спросила старуха у Филиппа.

Он рассеянно кивнул.

– Чудесно. – Она отдала приказание пилоту, опустившись в кресло по соседству с Филиппом и, поинтересовалась: – Кушать хотите?

– Хочу, – раскрыл он впервые со времени пленения рот, странным образом не затянутый липкой гадостью. – И, коли я все равно преступник, то не откажусь нарушить еще один закон, сожрав добрый кусок мяса. И запив его водкой.

– Да какой вы преступник? – удивилась старуха. – Вы, дорогой мой, отныне – самый что ни есть всамделишный национальный герой. Не удивлюсь, если благодарные горожане еще при жизни отгрохают вам памятник. На каком варианте желаете остановить свой строгий выбор? На бюсте? На ростовом? А быть может, на конном?

– Я бы прежде хотел узнать, в чем состоит мой подвиг и кто меня на него подвигнул, – огрызнулся национальный герой. – Ну, ответите?…

– Безусловно, – отчеканила Кииррей. – Обязательнейшим образом. Вне всякого сомнения. Но чуть позже.

Ну да, разумеется, – подумал Филипп, с неприязнью глядя на старуху. – Чуть позже, то есть вообще никогда. Порезал мерзавцев – спасибо. А в чем их мерзость заключалась – не моего, значит, убогого ума дело.

– Ну, ну, не дуйтесь, мальчик мой, – Кииррей читала его мысли без труда. – Ох уж мне этот юношеский максимализм! Никакого терпения. Все им сразу подавай, а иначе они на вас жутко рассердятся. Не спешите. Скушаете свое мясо, выпьете своей водочки, там и поговорим… И кончено! – твердо отрезала он видя, что Филипп начал кривить губы.

Трое молчаливых быстрых мужчин отмыли его с киселя, крови и грязи, отняли нож, продезинфицировали и заклеили ранки, обрядили в махровый халат, долгополый и неудобный, подсунули пластиковые тапочки без задников и усадили за накрытый обеденный стол. Исчезли они с проворством бывалых карманников, только что стянувших у лоха богатый .

Филипп с аппетитом умял огромный жирный антрекот с гарниром из тушеных овощей и опрокинул пару стопочек слабенького пойла, отдаленно смахивающего вкусом и запахом на сильно разведенный технический спирт. Он выпил бы, наверное, еще, но больше не было.

Закончив трапезу большой чашкой крепкого зеленого чая, он принялся обследовать помещение. Комната, в которой он находился (вытянутый сглаженный шестиугольник семь на пятнадцать шагов, с длинным диваном, изогнувшимся вдоль одной стены, и огромным окном), была изумительно светла. Из окна открывался потрясающий вид на город с чертовски немалой высоты. Под ногами подошедшего к прозрачной стене Филиппа наличествовало метров тридцать, никак не меньше, совершенно пустого пространства. Комната консольно выдавалась из основного тела здания. Филиппа передернуло, и он поспешно отступил в глубь помещения.

– Высоты, как погляжу, боитесь по-прежнему. – Кииррей на сей раз явилась без собачонки.

– Не люблю. – Филипп глянул на нее исподлобья. За ее спиной тенями сновали давешние ловкачи, уничтожая остатки застолья.

– Напрасно. Жаль, что человеку не дано летать. На высоте так свободно дышится.

– Только не мне, – сказал Филипп недружелюбно. – Я парень деревенский, приземленный. Питаю необоримую слабость к запаху навоза и разговорам начистоту. – Он механически прикоснулся к обожженному уху. Ухо, обтянутое скользкой пленочкой регенеранта, здорово зудело. – Поэтому давайте перейдем непосредственно к делу. – Он поборол желание поскрести ожог ногтем и опустил руки по швам.

Карманы бы сейчас пришлись кстати, – подумал он. Люди, пленившие его, знали о психологической важности карманов. Поэтому в халате их не было. Как и пояса, за который можно засунуть большие пальцы. Лишь нелепые перламутровые пуговицы, огромные, точно чайные блюдца. Тереби, ежели волнуешься. Он сжал кулаки.

– Давайте-давайте, – с воодушевлением сказала Кииррей. Она опустилась на диван, приняв излюбленную позу – спина прямая, нога на ногу, на бедре – кисти с переплетенными пальцами. – Для того я, собственно, и нахожусь здесь. Будете расспрашивать, или мне начинать рассказывать самой?

– Сперва я, – сказал Филипп. – Как прикажете вас называть?

– Кииррей, разумеется, – удивилась старуха. – Не люблю я этих новомодных штучек со сменой имен каждый год. Если же вас интересует мое звание, то извольте: старший интеллект-координатор. По-русски так, видимо, правильнее всего, – сообщила она, подумав. – Хотя, если без церемоний, можно и просто – координатор.

– Ну так вот, госпожа координатор, – прошипел Филипп. – Кто такие эти черти, с которыми я воевал? И почему вы позволили им напасть на нас? Экспериментировали с моей агрессивностью? И как результаты? Удовлетворительные? И…

– Погодите, Филипп, – прервала его Кииррей повелительным взмахом руки. – Если вы будете орать, не переставая, то я просто не сумею вам ответить. Поверьте: состязаться с молодым разъяренным мужчиной в крепости голосовых связок мне никак невозможно. И бросьте вы мельтешить у меня перед глазами. Присядьте, прошу вас.

Филипп смутился, прекратил нервно шлепать по комнате и сел. Дурацкие пуговицы при этом громко звякнули.

– Так вот, – продолжила Кииррей. – Если вы помните (а вы должны это помнить) – мы, терране, несколько отличаемся от вас, землян, нервной организацией. В этом наше превосходство над вами и в этом же наша беда. У нас практически отсутствует преступность, ибо всякий потенциальный злодей, пересекаясь своим эм-полем с полями сотен добропорядочных и чистых душой сограждан, очень быстро теряет агрессивность. А поскольку хороших людей все-таки гораздо больше, чем плохих (и это не трюизм, поверьте), стало быть, активный криминал в нашем обществе – редчайшее исключение. Не буду скрывать, свою роль играют так же вариаторы и модификаторы коллективного эм-поля – полезнейшие устройства, так верно вычисленные вами в одном из разговоров с бедняжкой Светланой.

– Суг-гестивное законопослушие, – проговорил Филипп, с фальшивым восхищением округлив глаза и задирая указательный палец к потолку (дрянное спиртное оказалось довольно забористым, он едва не запутался в заковыристом слове). – Тирания добра. Регулируемая любовь. Так, что ли?…

Кииррей кивнула, соглашаясь:

– Так. Причем весь набор – легким движением пальца. Щелк – и вокруг одни ангелы. Дешево и сердито.

– А как же свобода воли? – серьезно спросил Филипп, решивший не обращать внимания на ее показной цинизм. – Не для хранителей нравственных заветов, – для народа?

– У народа ее никто не отнимал, – сухо сказала Кииррей. – Нужно лишь понимать, где она заканчивается и где начинается анархия. Опасная для индивидуумов, составляющих социум. Преступная.

– О, – поднял иронично Филипп брови, – а вы, конечно же, понимаете? Что ж, вам можно позавидовать: такое понимание дорогого стоит.

– Мы, конечно же, понимаем, – подтвердила Кииррей. – Завидуйте. Но учтите – одного понимания, к сожалению, совершенно недостаточно. Поэтому минимальные поправки, вносимые в колебания коллективного эм-поля искусственно, – необходимы. Во имя общечеловеческого блага. Других причин нет, уверяю. Удовлетворены?

Филипп склонил голову и развел руками:

– Наверное, да… Простите, мадам, но когда разговор заходит о благе всего человечества, я обычно теряюсь. Не по Сеньке, знаете ли, шапка. Однако же, поверьте, за народ Файра я искренне рад. Хорошо, когда у граждан напрочь отсутствуют криминальные порывы, верно?… – Он ехидно осклабился. – Жаль, я не знал этого минувшей ночью…

– Не огорчайтесь, – сказала старуха. – Знать все не дано никому. А ваши противники были в некотором роде нелюди. Пожалуй, даже и черти, как вы их назвали недавно. Удивлены? Представьте, кроме обычной склонности к преступлениям существует еще и скрытая, носимая индивидуумами, психически нездоровыми. Этакое эйцехоре, семя зла. Несчастные инверсанты и сами чаще всего о нем не догадываются – до тех пор, пока оно властно не толкнет их на тропу войны. Самое страшное, что такое проснувшееся безумие уже становится заразным. В нашей истории было немало случаев настоящих эпидемий убийств, грабежей или жестоких половых насилий. Я возглавляю службу, занимающуюся как профилактикой подобных явлений, так и борющуюся с их последствиями. И вы, Филипп, с вашей уникальной психикой – безучастной, едва ли не мертвой, но столь же неистовою временами, стали для нас настоящим открытием. А для носителей эйцехоре – полюсом неодолимого притяжения. И они не выдержали. Уничтожить вас, милый мой, стало для них идеей фикс. А катализатором, запустившим процесс выброса агрессивности именно этой ночью, стал, очевидно, пик вашего подсознательного стремления к борьбе со смертельной опасностью. Возможно, какое-либо сильное воспоминание. Возможно, какой-либо яркий сон.

– Так я что, – кретинов мочил?! – неприятно поразился Филипп. – Господи, они ж за себя не отвечают! Вы-то где были? Надо было их раньше брать, пока они ко мне только подбирались. – Он подавился слюной и закашлялся.

– Да, надо было! – вспылила старший интеллект-координатор. – За домом, за вами, даже за Светланой была установлена слежка. Не наша вина, что ответственный за надзор сам оказался инфицированным. Он разрушил все наши системы связи и наблюдения, убил напарника и отправился помогать братьям по крови. Мы, признаться, боялись, что не успеем спасти вас. Удачно, что вы неплохо справились самостоятельно. – Она на мгновение умолкла, вспоминая, должно быть, последствия его самостоятельности. – За погибших и раненых себя не казните – вина полностью ляжет на меня, мне и отвечать. – Она снова примолкла, как бы задумавшись, стоит ли уточнять для него свою дальнейшую судьбу. Сказала: – Расширенное заседание совета по этическому контролю завтра. Не бойтесь, ваше присутствие не требуется.

Филипп сердито запыхтел и отвернулся. Кииррей, не мигая, глядела на него, выжидая продолжения. Спустя некоторое время он глухо спросил:

– Что вас ждет?

– Не знаю. Пожурят. Проклянут. Превознесут. Совет велик, мнений будет множество. В итоге посоветуют уйти на покой, наверное…

– Посоветуют и только? Ничего себе!… – Филипп повернулся и с интересом посмотрел Кииррей в глаза. – Уйдете?

– Нет, – твердо сказала Кииррей. – Я выполняла долг. Спасены сотни, если не тысячи жизней. Нет, я не уйду.

– Так я и думал. А что ждет этих… болезных? Инверсантов. Ну, тех, что выживут?

– Процедура нейтрализации инверсантов определена законом: минимальная операция на мозге и специализированная лечебница впоследствии. Других вариантов попросту нет.

– Ну а меня?

– Вас? – Кииррей просветлела. – Объятия прекрасной Светланы, горы шашлыков, ведра водки, вечный почет и уважение со стороны жителей Файра…

– Конная статуя при жизни, – подхватил Филипп.

– Совершенно верно. Если пожелаете, на подножии высекут ваши стихи. К примеру, эти: Катарсис мой! Ты одинок, как ворон, севший на сосну. Пойду домой, милашку с горести за вымя оттяну. А?! По-моему, подходяще.

Филипп сконфузился. Уши, кажется, незамедлительно вспыхнули. Он думать не думал, что старуха так хорошо запомнит его хоть и шуточные, но все-таки довольно неприличные вирши. Да он ведь даже не догадывался, что она их понимает!

– Стихов не надо, – тихо сказал он и вцепился в пуговицу; опомнился, отпустил. – Ничего не надо. Лучше отпустите меня домой. Пожалуйста!…

Кииррей с состраданием поглядела на него.

– Это неосуществимо, мой мальчик, – вынесла она страшный приговор. – В первую очередь технически. Разорвав отношения с метрополией, мы лишились не только перфораторов, но и лицензии на их использование. Разумеется, у нас осталось несколько транспортных устройств, предназначенных для экспорта минералов. Но вы должны понимать, Филипп: путешествия через границу по нефтепроводу возможны только в фильмах про Джеймса Бонда. Если позволите, я приведу такой пример: представьте, что какому-то сумасшедшему адмиралу вздумается забрасывать лазутчиков во вражеский тыл, выстреливая ими из главного калибра своего линкора. Представили? Грустные результаты ждут бравых шпионов, верно? Так вот, отправка пассажиров при помощи карго-перфоратора выглядит намного бесчеловечнее. Вряд ли вас устроит, дорогой мой, прибытие к месту назначения в виде девяноста килограммов протоплазмы, равномерно рассредоточенной вдобавок по всему объему финишной камеры. По очень немалому объему, добавлю.

– Значит – никаких надежд?

– Надежда умирает последней. Я ли должна говорить это вам? Изречение-то – чисто земное. Возможно, мы восстановим официальные дипломатические контакты с метрополией. Возможно, наши доблестные контрразведчики выловят наконец легендарных агентов Легиона, о которых столько говорится последнее время в наших масс-медиа, и мы получим возможность торговаться с его руководством. Да мало ли что! А пока – веселитесь, черт вас возьми! Для вас распахнуты все двери и открыты все дороги. Забирайте свою Светлану и отправляйтесь путешествовать. У нас есть на что посмотреть, уверяю! Один Парк Иллюзий чего стоит! Ну а пресытитесь отдыхом, найдется и работа – в самый раз по вашему широкому плечу. Ко мне уже пришло несколько запросов от коллег из других городов на ваше участие в ликвидации скрытых носителей криминального психоза. Пассивное, пассивное участие, – оправдываясь, махнула она рукой, видя, что Филипп вновь закипает.

– Че-го? – рявкнул он, вскакивая. – Да вы оборзели! Нашли провокатора! Хрен вам, понятно?! Сами мочите своих придурков, а я – пас! Ясно вам?! И так не отмыться…

Кииррей прищурилась. Лицо ее преобразилось и стало неприятно.

– Не отмыться, говоришь? – каркнула она. – А был ты чистеньким, да? За деньги воевал против дикарей, уничтожал их без разбору и был святее святого, так? Помолчи, я знаю, что ты скажешь, – отмахнулась она в ответ на неуверенную попытку Филиппа открыть рот. – Война против захватчиков священна, я защищал человечество, хонсаки – суть библейская саранча и должны быть повернуты вспять, и тому подобный словесный мусор. О небо! – Она картинно воздела руки и закатила глаза в направлении близких в этом бельведере небес. – Ратью смуглой, ратью дружной мы идем спасать весь мир. Мы идем, и пылью вьюжной тает облако горилл. Бред сивой кобылы, дружок! В нем не хватает только Антихриста. Один лишь болван, совершенно не приученный пользоваться собственным мыслительным аппаратом или окончательно одурманенный сомой может клюнуть на такую галиматью. Раскрой глаза, человек! Тебя! Заставляли! Стрелять! В би-о-ро-бо-тов! Ужасающие и безжалостные агрессоры! Боже ты мой!… – Она нехорошо рассмеялась. – Слушайте, запоминайте, – больше вам этого никто не скажет! Метрополия не могла больше мириться с ростом милитаристских настроений внутри общества и создала, – повторяю: самостоятельно создала отдушину для своих воинствующих дуболомов. Врагов им создала!… Игрушечных! Материалом для зомбирования стал полуразумный рабочий скот некоей малоизвестной и достаточно удаленной от гнездовища человеческих цивилизаций расы собакоголовых сапиенсов. Расы, отмечу, от природы весьма склонной к лицедейству и получившей за роль сообщества вымирающих горемык, порабощенных чудовищами, богатые и многочисленные дары. О, спектакль удался на славу! Более того, он зажил своею жизнью, вовлекая в действие все новых и новых персонажей. То, что было задумано как выгребная яма где-то на задворках мироздания, в один жуткий миг вспучилось, ожило и раскинуло свои ядовитые щупальца повсюду. Терру начало лихорадить. Список заразных инверсий психики пополнился – родилась болезнь жажды справедливой войны. Угрожающе возросла ксенофобия. Дьявольщина, никто не верил сперва, пока кресты не запылали, – расизм возник! Запахло настоящей пандемией. Видя, что дело дрянь, Файр был вынужден укрыться за железным занавесом. Нам не оставалось ничего другого. Мы спасали себя. Судите сами. Вас, Филипп, этот тошнотворный спрут коснулся лишь вскользь, но с лихвой хватило и того: вы принялись с упоением избивать младенцев, которые казались вам исчадиями зла…

– Не надо больше тыкать меня носом в мое дерьмо, – процедил Филипп. – Я все понял. Плохие люди платили мне деньги, чтобы я помогал им всерьез убивать игрушечных солдатиков, на скорую руку вылепленных из безобидных зверушек. И это, разумеется, безобразие. Полностью с вами согласен. Да и как не согласиться? Но сейчас я благополучно расстался с негодяями и оказался согрет и обласкан людьми воистину замечательными. Хорошие эти люди предлагают мне поработать палачом. А это уже, конечно, подвиг. Казнить-то надо преступников. Думаете, не откажусь, коли все равно деваться некуда? Ошибаетесь, мадам. Больше я здесь пальцем не шевельну, пусть меня хоть собаками травят.

– Да ради бога, – сказала Кииррей. – У меня и в мыслях не было принуждать вас идти против совести. Я даже довольна, что вы отвергаете дальнейшее служение аппарату насилия. Живите как знаете. Идите, вас проводят. – Она произвела пальцами какие-то манипуляции непонятно с чем, и за стеной тотчас пропел колокольчик.

– Я сейчас не могу вернуться к Светлане, – угрюмо сказал Филипп.

– Почему? А впрочем, дело ваше, не хотите – не возвращайтесь. Кровом и пищей мы вас в любом случае обеспечим. До свидания.

– Прощайте, – сказал Филипп, отпирая дверь.

– Извините, что не сумела спасти вашего друга, – сказала она Филиппу в спину.

– Что вы сказали? – встрепенулся он.

Кииррей кивнула.

– Знаете, когда вас вынесло на Файр, многие горячие головы предлагали покончить с вами незамедлительно. В расход – и все. Полемика была весьма оживленной, не обошлось без битья посуды. В результате все стороны остались, конечно же, при своем. Мне едва удалось уговорить сторонников насилия хотя бы не спешить. По крайней мере – некоторое время. Они согласились. Невмешательство у нас в почете. Проблемы, очень многие проблемы решаются методом отпущения на самотек. Все образуется само собой, нужно лишь создать для этого максимально подходящие условия, – говорим мы. Это несколько цинично, зато более чем разумно; чаще всего так и происходит. Может быть, потому что создание подходящих условий – древнейшее и любимейшее занятие терран, возведенное в ранг искусства. Для вашего друга эти игры в будь что будет кончились, увы, трагически. Для вас, пожалуй, тоже. Для нас же – лучше некуда. Сейчас мои противники посрамлены и заискивают предо мною.

– Зачем вы это мне рассказываете? – спросил Филипп. – Чтобы сделать мне больнее? Чтобы я вас возненавидел? Зачем?…

– Не знаю, – сказала Кииррей. – Наверное, чтобы не оставалось между нами недоговоренностей. Вдруг больше свидеться не придется?

– Искренне на это надеюсь, – сказал Филипп.

Его поселили на окраине города – в маленьком простеньком домике из двух комнат. Он целыми днями лежал на полу, слушая странную здешнюю музыку, наполненную чистым протяжным пением без слов. Музыка лилась прямо из стен, стоило включить великолепный универсальный комбайн, сочетающий в себе все мыслимые в быту функции и роли – от кухмейстерских до развлекательных. Питался он крайне редко и, чаще всего, скудно.

Иногда он усилием воли заставлял себя подняться и несколько часов с остервенением занимался физическими упражнениями. Но такое случалось с ним все реже.

Других занятий у него не было.

Только воспоминания.

Однажды ему стало невмоготу.

Что мне она? – болезненно думал он в ту ночь, тщетно пытаясь заснуть. – Кто она мне? А главное – кто ей – я?

Ту, о ком он думал, звали Светлана. Она была богиня. Она была грешница. А может, ее не было совсем? Может, он ее просто придумал?

Кровопийца. Убийца. Подонок, – кто сказал ему это?

Он выскочил из дому и понесся за город. Надрал дурман-травы, засунул твердые колючие стебли в рот и принялся жевать. Трава была пыльной. Сухой. Было горько и противно.

Осень вступала в свои права. Дул холодный ветер. Один его порыв, особенно сильный, принес чей-то вздох: Филипп, сюда! Он пошел на звук.

Духи поджидали его, сгруппировавшись вокруг маленького костерка, в котором ярко-лиловым, бело-дымным огнем горели серебряные эманации, отдаленно похожие на неровно слепленные детские снежки. Черти мерзли сильнее и подбирались поближе к огню, ворча и переругиваясь. Ангелы парили поверх – в густом дыму, протирая кулачками слезящиеся глаза. Атаманы фантомов стояли поодаль. На прибытие Филиппа отреагировали только они.

Темный безуспешно старался утаить злорадство, Светлый же не скрывал грусти.

– Мы были правы? – спросили они по-прежнему перебором. – Ты не нашел счастья?

Филипп кивнул.

– Я страшно виноват. Что мне делать?

– Твои душевные страдания – уже искупление, – прозвенел Светлый. – Молись. Кайся. Не столь важно, кому. Совершенно не важно, как. Искренность чувств – вот главнейшее условие. Постепенно ты сам почувствуешь просветление. Помни, мы с тобой.

– Ты ни в чем не виноват, – впервые опроверг спутника Темный. – Наказать следует тех, кто стоял за сценой. И они будут наказаны, поверь мне. Если хочешь сделать это своими руками, только свистни мы поможем. Они умоются слезами и кровью. До седьмого колена.

– Нет!… – отчаянно, с болью воскликнул Светлый.

– Да! – напористо пролаял Темный, роняя пену с толстых алых губ.

Филипп злобно сплюнул и погрозил им кулаком. Они пропали.

Падал первый снег.

Я должен уйти, – сказал Филипп побелевшей равнине.

Я не взял ничего сверх того, что принадлежало мне по праву. Разве что килограмм поваренной соли, моток тонкой прочной нити, десяток швейных игл да вечную зажигалку. Чудо-штуцер и патроны к нему я прихватил тоже, отнеся к военным трофеям. А вот гранатомет оставил. Как главный экспонат для музея моего имени. Ежели таковой вздумают построить.

Шел я тем же путем, что привел меня в Файр, только в обратном направлении. Негоже оставлять родные могилы без присмотра. Почему я не думал об этом прежде? Вернусь, вырою недалеко от них землянку, перезимую как-нибудь. Зима здесь вряд ли очень лютая. А дальше видно будет. Отшельничество, говорят, располагает к просветлению.

Реку на сей раз преодолел совершенно спокойно. По той же трубе. Даже на четвереньки ни разу не опускался. Может быть, потому что ветра не было?

Первый снег пролежал недолго. Когда он растаял, вернулись солнечные дни, и я шел, полураздевшись, согреваемый лаской позднего бабьего лета, с тоской вспоминая всех своих женщин. С тоской, но – странно, – без вожделения. Я, кажется, всерьез уже примерял на себя воображаемый иноческий клобук.

Могилы сохранились неплохо. Слегка обрушились, конечно же, и крест наклонился, зато дерн прижился и даже зеленел. Я немного поправил их и взялся за строительство зимовья.

Копать землянку я решил под здоровенным выворотнем – под тем самым, где спрятал некогда карабин. Выворотень был преогромным, совсем свежим (даже листья-иглы на дереве еще не погибли, хоть и наполовину облетели), а главное – его разлапистые корни, под которыми скрывалась довольно глубокая пещера, украшали небольшой пологий пригорок – едва ли не самое высокое место в округе. Самое, стало быть, сухое.

Карабин, между прочим, пребывал на месте.

Меня поразило, что батареи, оставленные под защитой сферы, совершенно не разрядились – за исключением той, что питала самою сферу (что как раз и неудивительно). Создавать условия мы мастера, – вспомнились слова бабки Киреи.

Мастера, точно. Создатели.

Что ж, приберу, наверняка пригодятся еще, – подумал я, снаряжая одной батареей Дракона, а вторую вместе с генератором пряча в ранец. – Если, конечно, противники Кииррей не захотят снова лишить меня энергии. Ну а захотят – флаг им в руки. Ей-богу, не заплачу.

Рыбка в реке не перевелась, на самодельную удочку ловилась большая и очень большая, так что проблем с питанием, пусть и однообразным, не предвиделось.

Копал да строил я споро, прихватывая не только светлого времени, но и темноты, и за две с половиной недели управился. Потолок и стены своего жилища я сделал композитными: основу составляли обломки братской белой дороги, закрепленные кольями и распорками, изнутри шел ряд фашин из веток, снаружи все было засыпано землей и утрамбовано. На пол пошел настил из толстого слоя березового лапника (Господи, березовый лапник – абракадабра какая!) и сухой мох. Дверь я смастерил приставную – из жердочек и бересты. Окопался кольцевой канавкой.

Первый же дождь показал мне, что все сделано правильно – в землянке, несмотря на обилие падающей с небес влаги, оставалось сухо. Было в ней, понятно, темновато, но окошко я посчитал излишней роскошью, к тому же трудно осуществимой материально, и отложил его прорубание до лучших времен. Верный спальник, который так и не сумели разодрать инверсанты-психопаты из Файра (хотя, очевидно, пытались), готов был обогреть меня в любую стужу, и я посчитал, что с подготовкой к зимовке покончено.

Можно было приступать к замаливанию грехов.

Ан нет, не получалось. Хоть ты тресни. Все эти земные поклоны, коленопреклонения и взывания к милости невидимого сверхсущества казались мне смешными и даже постыдными.

Обломался я с покаянием.

Скит прекратил существование, так и не открывшись…

Зима подобралась почти незаметно и была мягка, как пушистый котенок. Температура держалась около нуля, подмораживало как раз настолько, чтобы не таял снег. Река обмерзла только вдоль берегов – хрупким и прозрачным фиолетовым ледком. Рыба клевала плохо, должно быть, ушла в глубину; каждая рыболовная вылазка на край припая грозила холодным купанием, следовательно – пневмонией. Пневмония была мне ни к чему, и я забросил удочку до лучших времен.

Курицевороны подались к югу.

Я почти голодал.

Спас меня, ценою собственной жизни, упитанный кабанчик, случайно забредший на подконтрольную мне территорию. Впрочем, он был уже довольно серьезно поранен каким-то хищником, так что не исключаю, что мой выстрел из штуцера просто прервал его мучения. Некоторое время я держал избушку на клюшке и даже не спал ночами, ожидая явления охотника на кабанов за своей долей мяса. Но не то его что-то отвлекло, не то он сам поплатился жизнью за пристрастие к свинине (видели бы вы кабаньи клыки! – бивни, да и только), однако он не пришел. Не очень-то я и расстроился.

И все-таки мне было трудно. Одиноко. Пусто. Словом не с кем переброситься.

Выручила дурман-трава. Высокие, легко узнаваемые стебли нагло торчали из снега, и мне не составило труда запастись ею впрок. Впрочем, наркотического привыкания к ней не обнаружилось, даже слабого; более того, пищеварительный тракт, бурно отвергавший первые опыты с галлюциногеном, смирился и уже не мучил меня тяжелыми расстройствами. Я понимал, конечно, что беседую сам с собой, ни с кем более, но иллюзия присутствия эфирных гостей была настолько полной, что я махнул рукой на очевидную шизоидность своего поведения и прибегал к дурману все чаще. Гости же вели себя пристойно, являлись малыми компаниями, в душу больше не лезли, и мы беседовали на отвлеченные темы.

Иногда я медитировал, глядя на капельку света, почти незаметно пульсирующую в глубине приклада карабина. Иногда писал стихи, столь же непотребные, как раньше. (Перечеркнула ночная птица крылом луну. Уже двенадцать, а мне не спится. Пойду, вздрочну…) Иногда бродил по окрестностям, стараясь не удаляться далеко. Свиная туша, хоть и подвешенная к кроне дерева на высоте трех метров, вполне способна привлечь незваных нахлебников.

Время утекало. Что дальше? Думать об этом не хотелось. Наверное, я просто боялся.

Мне снился дом. Живой веселый Генрик катал смеющуюся племяшку мою Машеньку на плечах, отец колол дрова, а мама кормила хлебом Жданку, отгоняя желтым вафельным полотенцем мух и слепней, стремящихся попить коровьей кровушки. От коровы вкусно пахло парным молоком.

Окно дома было распахнуто, на подоконнике стояли магнитофонные колонки, и звенела напористо, сбиваясь временами, гитара; хрипловатый, не слишком красивый и не совсем музыкальный, но невыразимо славный голос пел…

По дороге разочарований снова, очарованный, пройду…

Я проснулся в слезах.

Песня продолжала звучать. Этого не могло быть. Я выскочил, как ошпаренный, под морозное синее небо.

…поутру, дорогой откровений, – там, где ветер яростен и свеж…

Музыка доносилась со стороны реки.

Я помчался на звук.

Посреди заснеженного пляжа стоял до боли знакомый облезлый УАЗ с закрашенными белой краской стеклами. Из распахнутой кабины торчали длинные ноги Паоло и вырывался насмешливый голос бессменного солиста Воскресения:

Рядом с машиной стоял он, первопричина всех моих бед и несчастий, знающий меня едва ли не лучше, чем я знаю себя сам; он, любитель неожиданностей и сюрпризов, красавец мужчина, блестящий джентльмен и тонкий остряк. Большой Брат, наконец.

Проводник мой по дороге разочарований.

Игорь Игоревич собственной персоной.

На нем был шикарный долгополый серо-стальной плащ, такого же цвета шляпа с широкими полями, отглаженные черные брюки и сверкающие лаковые штиблеты. В отведенной руке дымилась неизменная кубинская сигара. Он широко улыбался.

Он еще не знал, что он уже – покойник.

Я согнул руку в запястье.

Щелкнула взведенная пружина. Рычаги мягко сместились. Рэндал напрягся внутри своих ножен в ожидании скорой работы.

Пришла пора сойти с дороги разочарований…

Я сжал зубы и шагнул вперед…