Книга: Цветы на нашем пепле
Назад: 4
Дальше: 13

9

Тихо с ветки на ветку две капли ползут,
Им хотелось бы вместе быть.
Только, слившись, от тяжести вниз упадут,
Не успев от любви остыть.
И, тотчас войдя в беспощадный грунт,
Сгинут. Им — не любить, не жить.
«Книга стабильности» махаон, т. IV, песнь XXIV; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
…В небе еле слышно зашелестели крылья. Лабастьер оглянулся и в свете лун увидел, что со стороны реки к отряду строптивой Наан приближается не менее полусотни бабочек.
Окружив своих пленников, отряд ощетинился клинками. Подоспевшие бабочки, в свою очередь, образовали в воздухе кольцо, а затем резко опустились вниз — так, что похитители короля оказались внутри.
Но опустились при этом не все: небольшая часть из подлетевших осталась в небе, чтобы пресекать попытки окруженных покинуть позицию по воздуху.
Бабочки, пришедшие на помощь королю, были незнакомы ему, и вооружены они были незнакомым, странным оружием.
Все описанное произошло в считанные мгновения, так, что никто не успел проронить и слова. И без того озадаченный Лабастьер с еще большим удивлением обнаружил, что среди бабочек, оставшихся в небе, есть самки. Одна фигура показалась ему знакомой… Мариэль?!
— Это бабочки Пиррона! — придя в себя первым, радостно сообщил свою догадку Лаан.
Откликнуться Лабастьер не успел. Сделав короткий шаг вперед, один из бойцов, окруживших отряд Наан, весомо произнес:
— Именем закона я требую немедленной выдачи нам короля и его спутников.
Лаан узнал его. Это был со-муж Дент-Пиррона, маака Барми.
— Как бы не так, — бросила Наан, и ее воины откликнулись одобрительным, но опасливым гулом.
— Предупреждаю, — продолжил Барми, — наше оружие убивает мгновенно и на расстоянии.
— А негодяй Пиррон уверял, что его любимая племянница только чертежи рисует, — пробормотал Лаан, явно воодушевляясь.
Пауза чуть затянулась. А затем непокорная Наан, явно храбрясь, вскричала:
— Бред! Нам ли бояться этих трусов?! Атакуем их!
Количество вновь прибывших ненамного превышало численность отряда Наан, и в честном поединке, принимая во внимание недюжинные способности отважной Наан воодушевлять своих бойцов, исход боя был бы предрешен. Но оружие, в существование которого она не поверила или сделала вид, что не верит, все-таки действительно имелось.
Отряд Наан кинулся в атаку, причём, используя крылья, его бойцы приняли горизонтальное положение, благодаря чему стали менее уязвимы для колющего оружия…
В тот же миг незнакомый голос самки сверху выкрикнул:
— Король! Ракши! Ложитесь!
Названные, а вместе с ними и Лаан, рухнули на землю, еще не понимая, зачем это нужно… И тут же раздался грохот, подобный тому, который произвел давешний фейерверк в «Веселом саду». Но коренная разница этих звуков состояла в том, что нынешний сопровождался не благоуханием, а отвратительной едкой вонью, что служил он не красоте, а смерти и сопровождался не восторженными вздохами, а криками боли.
За несколько секунд отряд Наан, обстрелянный снизу арбалетными стрелами и забросанный ручными гранатами сверху, был частично разбит и полностью деморализован. С десяток окровавленных мертвых тел лежало на земле, остальные бунтовщики, перепуганные, побросав свои клинки, стояли, демонстративно разведя руки в стороны: они сдавались.
Лабастьер и его спутники поднялись на ноги.
— Где Наан? — спросил король, но за звоном в ушах и сам не услышал собственного голоса и повторил громче: — Где атаманша?!
Отозвался Лаан:
— Убита, — кивнул он в сторону. Лабастьер посмотрел в указанном направлении. И сразу же отвернулся. Изуродованное тело бесстрашной самки представляло собой жалкое зрелище…
Тем временем бабочки Пиррона под предводительством Барми связывали пленников, собирали их оружие, возились с телами погибших.
Лабастьер почувствовал, что кто-то позади него перерезает путы на его руках. Флуон лопнул, и король обернулся. Это была Мариэль. Они порывисто обнялись.
— Вы спасли нас от смерти, — произнес король с благодарностью. — Вы вернулись к Пиррону и привели сюда его отряд… Как вы сумели добраться сюда в столь короткий срок? — он отпустил ее и отстранился в некотором смущении.
— Вместе с остальными я воспользовалась приспособлением, которое они называют «прыжком бескрылых»…
— Ясно, — кивнул Лабастьер. — Пиррон рассказывал мне об этой штуковине… Итак, — обернулся он к Лаану, — как это ни прискорбно, но правительница этого селения убита. Не думаю, что его жители в связи с этим будут очень уж рады нашему визиту. Тем паче, что все они, насколько я понял, отменные строптивцы, предпочитающие жить по своему, а не по королевскому, закону и даже называют свое селение запрещенным словом «город».
— А я и не позволю вам нанести этот опасный визит, мой король, — безапелляционно заявил Лаан.
— Вот как? — поднял брови Лабастьер. — А как же тогда я сумею установить там порядок?
— Вам все еще мало? Вновь только чудо спасло вас от гибели. А впереди еще полсотни селений. Если вы будете продолжать «наводить порядок» в них, вы неминуемо оставите королевство без наследника. Так что настоятельно советую вам, мой друг, заняться этим только после рождения сына и в сопровождении хорошо вооруженного отряда. Такого, как, например, этот. А сейчас, Ваше Величество, — сменил Лаан тон с приятельского на официальный, видя, что король хмурится, — лишь только наши крылья высохнут, мы подобру-поздорову отправимся домой.
— Не слишком ли много ты на себя берешь, брат-махаон? — мрачно осведомился король. — Близость смерти, конечно же, всех сближает и уравнивает, независимо от рангов… Но опасность уже позади. Так вот: я не собираюсь возвращаться домой, не найдя невесты.
— А, по-моему, вы уже нашли ее…
— Я не понимаю тебя, друг мой, — отозвался король, несколько опешив.
— Она перед вами, — заявил Лаан, указывая на Мариэль. (Его руки уже были свободны.)
— Наглец! — гневно вскричал Лабастьер. — Мариэль — невеста Ракши, и честь никогда не позволила бы мне…
— Уймитесь, Ваше Величество, — перебил его Лаан, — взгляните-ка лучше сами на этого юношу.
Лабастьер обернулся и увидел, что лицо стоявшего в двух шагах от него связанного Ракши осыпает поцелуями синеглазая Тилия — оружейница, племянница Дент-Пиррона. И тот явно не собирался ей сопротивляться.
— Ракши, вы что, действительно любите эту девушку? — ошарашенно спросил король.
Тилия отпрянула и, наклонившись так, что лица ее Лабастьер теперь видеть не мог, принялась распутывать Ракши руки.
— Моя жизнь принадлежит Мариэль, — произнес Ракши твердо.
— О! Какие же вы все идиоты! — вскричал Лаан. — Мариэль, милая, вы единственная среди них здравомыслящая бабочка! Так помогите мне хотя бы вы! Повторите то, в чем признались мне вечером, когда эти надутые, как шар-птицы, самцы летали за хворостом.
— Я же просила вас молчать, — начала Мариэль укоризненно, — и вы поклялись мне…
— Повторите, — властно потребовал Лабастьер, чувствуя, как кровь бьется у него в висках.
Решительно посмотрев ему в лицо, девушка сказала:
— Я призналась Лаану в том, что люблю вас. Но…
— Никаких «но»! — замахал на нее руками Лаан. — А теперь вспоминайте, мой король, что вы мне говорили прошлой ночью, когда выпили зелья Пиррона! Вы, мой друг, сказали, что, кроме Мариэль, вам не мила ни одна самка на свете, и в связи с этим вы и вовсе намерены навек остаться холостяком. Припомнили?!
По тому, каким сконфуженным стало выражение лица Лабастьера, было абсолютно ясно, что он вспомнил эти свои слова.
— Так-то! — вскричал Лаан и обернулся к Ракши: — Все, друг-маака! Забирайте свою Тилию и женитесь на ней.
Синеглазка, закончив распутывать Ракши руки, выпрямилась, и стало видно, что лицо ее сияет озорной радостью.
— Но я поклялся Мариэль… — начал Ракши, однако Лаан перебил его:
— Да не нуждается она в вашей верности! Она любит короля! А клятва… Я, например, только что нарушил сразу две клятвы — Мариэль и королю; но если кто-нибудь посмеет сказать, что у меня нет чести, я немедленно буду драться с ним… Далась вам эта клятва, дружище?!
Ракши и Тилия, Мариэль и Лабастьер обескураженно переглядывались.
— Он прав, — выдавил наконец Лабастьер.
— Он прав, — эхом, еле слышно, отозвался Ракши, глядя на Мариэль, и во взгляде его читалась мольба о прощении. — Я и сейчас готов отдать за тебя жизнь… — его голос становился тверже. — Да. Но Тилия… Один взгляд, одно слово… Я и сам не знаю, почему это случилось… А когда мы клялись друг другу, мы ведь еще ничего не понимали…
— Он прав! — недослушав экс-жениха, звонко воскликнула Мариэль и кинулась на шею… Лаану. А еще через мгновение его уже зацеловывали обе самки.
Лабастьер и Ракши глянули друг на друга и, внезапно расхохотавшись, обменялись рукопожатием. Все еще смеясь, Лабастьер огляделся по сторонам.
Оставшиеся в живых бойцы правительницы Наан сидели на земле — связанные, с намоченными крыльями. Рядом стояли бабочки Пиррона. И все — и друзья, и враги, затаив дыхание, с любопытством прислушивались к разговору монарха и его сотоварищей.
— Вот так представление мы устроили! — покачал головой Лабастьер. — Скажем прямо, мы выбрали не самые подходящие время и место для решения своих сердечных проблем…
— Я вообще не понимаю, зачем надо было сюда тащиться, — с напускным недоумением заявил Лаан, которого самки, наконец, оставили в покое. — Я ведь, Ваше Величество, сразу, еще на хуторе у Мариэль, сказал, что вашей женой должна быть именно она.
— Ладно, ладно, — усмехнулся король. — Только не рассчитывай, что я теперь буду день и ночь благодарить тебя. Ты ведь уже заработал свой выигрыш, заполучив ее в диагональ.
Тем временем Тилия в радостном порыве прижалась лицом к плечу Ракши, а Мариэль взяла Лабастьера за руку и заглянула ему в лицо. Ее взгляд был полон удивления и радости:
— Ваше Величество, неужели я действительно стану королевой? А я-то думала, что мне всю жизнь придется прятать свою любовь и довольствоваться тем, что вы где-то рядом…
— А я, — посерьезнел Лабастьер, — я спрятал свое чувство так глубоко, что лишь сейчас, под натиском этого плута, — кивнул он на Лаана, — впервые признался в нем сам себе…
Заря поднималась над лесом на противоположном берегу речки. Первые ее лучи, пробиваясь сквозь листья и становясь от этого лиловыми, тронули и согрели тех самых бабочек, которые сперва убивали друг друга, а затем с не меньшим увлечением наблюдали за мелодраматическим развитием в отношениях короля и его друзей…
Лаан, покопавшись в сваленном в кучу оружии, нашел кинжал короля, свою саблю и шпагу Ракши. Раздав оружие, он встряхнул крыльями, проверяя насколько они высохли:
— Ха! А чешуйки-то держатся! — сообщил он. — Как родные. Минут через двадцать уже можно будет лететь. Как там наши сороконоги? Небось, бедняги, отчаянно перепугались и уже не надеются, что мы вернемся.
Но судьбы подданных беспокоили Лабастьера значительно больше.
— Мне жаль, что это утро, утро великой радости, кому-то принесло смерть, — покачал он головой. — Сколь бы преступна не была предводительница этих несчастных, отдадим ей должное: она была отважной и по-своему честной самкой. Надо освободить их, — кивнул он в сторону пленников.
— Когда полетим, тогда и развяжем им ноги, — ворчливо возразил Лаан. — И запомните! — обратился он к пленникам, грозно сведя брови. — Его Величество еще вернется! Сразу, как только эта достойнейшая самка, — указал он на Мариэль, — родит ему наследника. А она сделает это, и очень скоро, помяните мое слово. Так что, злодеи, навести у себя порядок, советую вам самим, загодя.
— И похороните погибших со всеми подобающими героям почестями, — добавил Лабастьер. — Такова воля вашего короля.
* * *
Обратный путь.
«Прыжки бескрылых» у бойцов отряда Пиррона закончились, еще когда они мчались спасать короля и его друзей, так что сейчас все летели самым тривиальным образом.
Добравшись до места, где были вынужденно брошены сороконоги, Лабастьер обнаружил, что зря за них беспокоился Лаан. Оказалось, к ним еще на тот путь был приставлен самец маака из селения Пиррона, и животные выглядели сытыми и вполне довольными.
— Это место теперь твое, Мариэль, — великодушно заявил Лаан, указывая на седло Умника позади короля.
— Но к Ракши, я думаю, сядет Тилия, — возразила та, — как же тогда вы? Лучше будет, если…
— Лучше будет, если ты раз и навсегда перестанешь мне перечить, — прервал ее Лаан. — Не забывай, я уже почти что со-муж короля, и строптивости в нашей семье я не потерплю!
При этом он так подмигнул ей, что Лабастьер, соскочив с сороконога на землю, хотел немедленно как следует отдубасить его. Но тот взмолился:
— О, простите меня, Ваше Величество. Я заговариваюсь от счастья… А глаз, глаз подергивается от волнения… — Заметив, что гнев короля больше напускной, чем взаправдашний, он сварливо добавил: — И, между прочим, не надо лишать меня последних сил, которые я берегу для полета; путь-то предстоит неблизкий! Правда ведь? — обратился махаон к Умнику, и тот всем своим видом подтвердил верность его слов.
Махнув рукой и стараясь не рассмеяться, король вспорхнул обратно в седло. Да и мог ли он сердиться на друга всерьез?
Далее две пары влюбленных двигались верхом, а отряд Пиррона и присоединившийся к нему Лаан сопровождали их по воздуху. Бежать сороконоги способны значительно быстрее, чем могут лететь бабочки, но чтобы не приходилось никого поджидать, наездники сдерживали животных и время от времени, чтобы летящие могли отдохнуть, устраивали короткие привалы. Иногда остановки были и вынужденными: когда перед сороконогами возникали те или иные преграды. Тогда отряд, подоспев, по очереди переносил перепуганных зверей через овраг или ручей, и они продолжали путь.
Во время одной из таких передышек Лабастьер перекинулся несколькими словами с синеглазой Тилией. Конечно же, она была очень мила, но… Его несказанно забавляла мысль о том, что эту самку Ракши предпочел самой Мариэль, и ему очень хотелось понять, как же такое могло произойти.
— Я думаю, дорогая Тилия, вы сделали завидный выбор, — обратился король к девушке. — Я обещал Ракши и Мариэль, что они отправятся со мной в столицу и останутся при дворе. Теперь это распространяется на вас, и я надеюсь, вы не откажетесь от этого предложения. С Ракши мы знакомы совсем недавно, но благодаря ряду качеств, я уже включил его в число своих лучших друзей. Он смел и благороден, добр и великодушен…
— Мне не нужно расхваливать его, Ваше Величество, — мягко остановила короля самка, — это было бы пустой тратой вашего драгоценного красноречия. Мне было достаточно нескольких минут общения с ним, чтобы понять, что мы рождены друг для друга.
— О да, понимаю, — кивнул головой Лабастьер, — то же случилось и со мной, когда я увидел Мариэль. И все-таки, если бы не Лаан…
— Кроме вашего друга мы должны благодарить и удивительное стечение обстоятельств, — возразила Тилия. — На балу Пиррона мы с Ракши и словом не перемолвились о своих чувствах. Его удерживала честь, а меня — гордость. Лишь известие о том, что он вместе с вами находится в смертельной опасности, вывело меня из состояния меланхолии, в которое я впала сразу, как только вы нас покинули. Ведь я была уверена, что больше никогда не увижу того, кого полюбила больше жизни. А если бы я не занималась оружием, меня бы не взяли с собой, и тогда… Все это похоже на чудо.
Тихий смех Мариэль заставил Тилию и Лабастьера обернуться.
— Там, где любовь, там и чудо, — улыбаясь, сказала та, — простите, что я невольно услышала конец вашей беседы. Меня послал за вами Ракши: в седельной сумке Ласкового сохранился последний сосуд с напитком бескрылых, и мы посчитали, что это очень кстати. В нашем селении помолвки принято отмечать несколькими глотками… Все уже приготовлено.

10

«О взгляни, гусеницу несет муравей,
Разве он, Первобабочка-мать,
Не прекрасен в своем неустанном труде,
Пусть он и не умеет летать?»
Улыбнулась она: «Это нужно, скорей,
У поклажи его узнать».
«Книга стабильности» махаон, т. IX, песнь XXII; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
И это было только начало праздника. Бал, который устроил Дент-Пиррон в честь того, что король нашел-таки, наконец, невесту, а также в честь своей племянницы, которая должна в ближайшее время стать придворной, был еще более роскошен, нежели давешний. Конечно же, все были слегка шокированы неожиданной перетасовкой в компании короля, но во-первых, такой исход устраивал всех, а во-вторых, он придавал веселью некий особый налет авантюрности и бесшабашности.
Праздник, сопровождаемый обильными возлияниями, танцами и фейерверками, длился двое суток, на третьи же вновь настало время расставания. До самого края селения король и его спутники шли пешком, сопровождаемые толпой восторженных подданных. Боевой отряд Дент-Пиррона был тут же, по поручению правителя он подрядился сопровождать короля до самой столицы.
Свою лепту в это решение внес и Лаан, заявив: «Вы поедете в седлах, а я, выходит, один буду по небу лететь?!» Но как раз эта-то проблема была решена моментально: услышав слова Лаана, к его великому восторгу, Пиррон тут же подарил ему великолепного молодого сороконога по кличке Прорва.
— Он любит поесть почти так же, как я, — объяснил Дент-Пиррон происхождение этого имени и заверил: — Но у него-то это от молодости и быстро пройдет.
Прощаясь, правитель селения отозвал короля в сторонку.
— Я — старый толстый махаон, и бояться в этой жизни мне уже нечего, — сказал он. — Потому напоследок хочу заметить вам вот что. Мир меняется. Да, он меняется, мой господин, нравиться нам это или нет. И то, что когда-то было единственно правильным для него, сегодня, возможно, ему уже не соответствует или даже мешает…
— О чем это вы, милейший?
— Всё о том же, Ваше Величество. Тилия рассказала мне, как нелегко было всем вам расстаться с устаревшими представлениями… А уж как счастливы вы теперь, сделав это.
— Ну и?..
— Я очень рад, что вы сумели так поступить. Это внушает мне надежду. Подумайте, а может быть, и с изобретательством дело обстоит подобным же образом?
— Ах, вот оно что. Вы снова за свое…
— Не будь «прыжков бескрылых», не будь того оружия, которое мастерит моя племянница, как я не пытался отучить ее от этого, вас могло бы уже не быть в живых… Все-все-все, — замахал руками толстяк, видя, что король хмурится, — я вовсе не хочу оказывать на вас давление, и не напрашиваюсь на благодарность… Я замолкаю.
— Хорошо, мой друг, — сжав его пухлую ладонь в своей руке, сказал Лабастьер. — Я обязательно подумаю над тем, что вы сказали. И какое бы решение я не принял, поверьте, моя симпатия к вам безгранична.
Дент-Пиррон выдернул руку и утер со щек внезапные слезы.
— Слышала бы это моя дорогая, моя любимая женушка Дипт-Рууйни, — пробормотал он, качая головой. Затем, шмыгнув носом и не сказав больше ни слова, он повернулся и побрел обратно в селение. Глядя на золотые и серебряные полосы его одеяния, Лабастьер подумал, что на округлом теле махаона эти полосы напоминают раскраску лесных шар-птиц. Может быть, эти цвета вовсе не фамильные? Может быть, просто Пиррону хочется хотя бы внешне походить на то, что способно летать?
За правителем потянулись и остальные провожающие. Причём, никто из них не воспользовался крыльями, видя, как расстроен Пиррон и не желая лишний раз напоминать ему о том, чего он лишен.

 

…В последнее пристанище последнего т’анга, закованное в камень селение, решили не заезжать. Времени с памятных событий прошло совсем еще немного, и король посчитал, что вряд ли его визит сюда чем-то поможет тем, кто остался жив, и вряд ли, также, он будет им приятен. Он обязательно собирался наведаться сюда, но несколько позже.
Однако любопытство взяло свое и, поручив бабочкам из отряда вместе с сороконогами двигаться в обход, Лабастьер и Лаан полетели прямиком над селением.
— Смотри в оба, — предупредил король, — помни о крылодере!
Но предупреждение оказалось излишним. Как ни вглядывались друзья вниз, на мощеных светло-зеленым и бирюзовым кварцем тротуарах они не заметили никаких признаков жизни.
Зато в небе порхало несколько десятков бабочек, и это доказывало, что окончательно жизнь в селении все ж таки не остановилась. Собственно, это и было тем единственным, что хотел выяснить Лабастьер, потому, стараясь не столкнуться ни с кем из жителей нос к носу, разведчики сперва добрались до центра, а затем свернули вбок, так, чтобы быстрее догнать идущий в обход отряд.
— А может, спустимся? — предложил Лабастьер, пролетая над изрезанным вертикальными щелями конусом крыши дворца Дент-Маари.
— Не стоит, — мотнул головой Лаан, — бессмысленный риск.
— А я все-таки склонен не послушаться тебя, брат махаон, — заявил король. — Хочу посмотреть поближе, как они там.
— Мой господин! — обернулся Лаан, и Лабастьер с удивлением обнаружил, что лицо друга выражает крайнюю степень отчаяния. — Я прошу вас! Ради меня, ради нашей дружбы, летим отсюда как можно быстрее!
— Прости, я не понимаю…
— Я не думал, что это будет так мучительно. Вид этих домов и улиц снова заставил меня вспомнить о раз и навсегда утерянном счастье. Вы не можете и представить… Давайте поскорее покинем это место, чтобы в обыденной суете я поскорее вновь позабыл, как бессмысленна моя жизнь. И поспешим к нашим друзьям, я не удивлюсь, если и с ними сейчас творится нечто подобное.

 

…Но оказалось, что ни Мариэль, ни Ракши не испытали и тени навалившейся на Лаана депрессии. Простого знания о том, что они находятся где-то поблизости от прежнего обиталища т’анга, всё же было недостаточно для этого. Лаан же еще долго был непривычно молчалив и подавлен, а оттаял лишь тогда, когда отряд добрался до гостеприимного селения Мариэль, где он стал любимчиком еще в прошлое посещение.

 

Он ожил, едва они вышли из зарослей травянистого леса, и вдалеке показались сложенные пирамидками светло-коричневые и розовые сферы «воздушного коралла».
— Хей-е! — выкрикнул Лаан и легонько щелкнул беднягу Прорву бичом меж шейных пластин. Молодой сороконог, казалось, только и ждал возможности порезвиться. И припустил он так, что остальным за ним было бы не угнаться при всем желании. Да они и не пытались.
— Бьюсь об заклад, что еще до того, как мы войдем в селение, все его жители уже будут знать и о нашей помолвке, и, главное, о том, что все устроил не кто-нибудь, а Лаан, — оторвал взгляд от удаляющегося друга Лабастьер и, улыбаясь, обернулся к Мариэль. Он чувствовал, что с души его свалился груз. Подавленное состояние махаона очень беспокоило его.
— Он имеет на это право, — улыбнулась в ответ Мариэль, — и хорошо, что обо всем моим соплеменникам сообщит именно он. Они полюбили его. А я как раз ломала голову над тем, как объясню происшедшее отцу Ракши, Дент-Вайару и матерям.
— Думаешь, твои не поймут? Они ведь сами хотели отправить тебя ко мне на смотрины. Хотя я понимаю, о чем ты…
Как и предполагал Лабастьер, стоило сороконогам и крылатому отряду лишь пересечь границу селения, как там их уже встретил рой бабочек, взбудораженных потрясающим воображение известием: королевой все-таки будет их односельчанка…
— Да здравствует король! — раздался выкрик сверху, и Лабастьер с досадой узнал голос Лаана. Но толпа, словно только и ждавшая этой команды, взорвалась радостными возгласами.
Лабастьер покосился на Мариэль. Девушка выглядела несколько напряженной и как будто бы выискивала кого-то в толпе. Не успел он отвести от нее взгляд, как она встрепенулась и несмело помахала рукой. Еще миг, и к их сороконогу опустился и почтительно сложил крылья в поклоне Дент-Вайар. Соскочив с Умника, Лабастьер протянул махаону руку.
— Итак, ваш друг Лаан ничего не преувеличил? — спросил Дент-Вайар, ответив на рукопожатие, и сдержанно кивнул дочери.
— Если он сказал, что ваша дочь будет моей женой, то он сказал истинную правду, — отозвался Лабастьер. — Или у вас имеются возражения?
— Возражения? — усмехнулся махаон. — Вы шутите. Возражения у меня были тогда, когда она отправилась в дорогу с Ракши. Но даже тогда я не говорил лишнего, чтя наши законы, включая закон свободы выбора супруга. Ну, а уж теперь… Так ведь ей и было написано на роду. Ее кровный отец и мой со-муж Тиман был уверен в этом… — Дент-Вайар оглянулся на притихших односельчан и сообщил то, чего они ждали: — Все — правда.
И те, встрепенувшись, вновь завопили:
— Да здравствует король!!!
А кое-кто, слегка опережая события, кричал уже и:
— Да здравствует королева!!!

 

…И все же, как и следовало ожидать, самой трогательной, самой щемящей была встреча молодого короля и его невесты с жителями столицы.
Воздух родины как будто бы встревожил даже шедшего впереди Умника, и он стал заметно оживленнее и резвее. Еще час, два, и в лучах заходящего солнца сверкнул купол Золотого Храма.
— Вот мы и дома, дорогая, — сказал Лабастьер Мариэль со смешанным чувством радости и тревоги. Не случилось ли чего в столице в его отсутствие? Все ли родные живы и здоровы? Как-то встретят его избранницу мать-королева и родители махаоны? — Волноваться настал черед мне, — добавил король, и девушка ответила ему понимающей улыбкой.
Лес поредел, а затем и расступился, и Лабастьер залюбовался открывшимся видом. Вечерело, но освещенность была еще достаточной для того, чтобы виден был каждый цветовой оттенок.
Все здесь соответствовало представлениям Лабастьера о гармонии разума и природы — и листва растений, переливающаяся в спектре от лилового до светло-бирюзового, и разноцветные, но всегда мягкие тона стен жилищ с их куполами, башнями и полусферами. Ажурные каменные замки дворян и ракушечные дома простых жителей не уступали друг другу ни в красоте, ни в изяществе, а то, что первые были крупнее и выстроены из более изысканного материала, ничуть не унижало вторых, а являлось не более, чем данью традиции.
— Я не видела ничего великолепнее, — прошептала Мариэль.
— Еще увидишь, — усмехнулся Лабастьер, — когда войдешь внутрь своего дворца. Он выше всех. Вон — зеленые башенки с желтыми гребешками. Как они тебе?
— Это королевский дворец? Да, конечно же, это он. Это настоящее украшение мира… Но Золотой Храм… Я знала, что он велик, но и представить себе не могла, что он огромен до неправдоподобия… Он как будто бы растет из самого центра Безмятежной. И в него можно войти?
— Что ты, — покачал головой Лабастьер. — О том, что это не цельнолитая глыба, говорят только легенды. Ничем снаружи это не подтверждается. В его поверхности нет ни щелей, ни единого отверстия, ни малейшего признака входа.
Он остановил сороконога, чтобы дождаться остальных. Тот в нетерпении, недовольно подергивал суставчатыми лапами.
— А вон там, — указал Лабастьер, — видишь, возле дворца, розовое пятно? Это Площадь Согласия.
— Я знаю, — отозвалась Мариэль, — мне рассказывал о ней Дент-Вайар. Она покрыта розовым мхом, и на ней установлена каменная арка-звонница, а в ней — огромный гонг, которым еще Лабастьер Второй созывал всех жителей столицы на общий сход. Так?
— Да. Именно так, — улыбнулся король. — Ты не сказала только про колотушку для гонга, что висит на цепи тут же.
— Ты ударял в него когда-нибудь?
— Ни разу. Но думаю, сегодня — самое время. Мои подданные уже готовятся ко сну, но уверен, они не будут на меня в обиде.
Слева и справа от Умника остановились Ласковый и Прорва.
— Со счастливым прибытием, мой король! — радостно воскликнул Лаан и, сорвав с головы красный берет, помахал им в воздухе так, словно жители столицы уже летели навстречу искателям счастья, и он приветствует их.
Кивнув, Лабастьер посмотрел на Ракши и Тилию и прочитал на их лицах благоговение.
— Мы будем здесь жить? — недоверчиво произнесла синеглазая самка.
— Будете, — заверил Лабастьер. — И вы будете жить счастливо. Уверен, в столице вы найдете достойную вас диагональ. И любой здесь будет рад породниться с друзьями короля.
В небе зашелестели крылья, это нагнали наездников и повисли над их головами бойцы Пиррона.
— Все в сборе? — скорее констатировал, нежели спросил Лабастьер. — Что ж, двинем, друзья. Нас давно уже ждут.

 

Низкий раскатистый звон взбудоражил столицу. Со всех сторон сюда стали слетаться возбужденные жители. Ведь прикасаться к гонгу-на-Площади имеет право только король. А значит, Лабастьер Шестой вернулся с невестой!
Небо столицы зажглось сотнями огней. Это спешащие к Площади Согласия бабочки несли в руках праздничные факелы. Добравшись, они приземлялись на розовый мох и приветствовали монарха возгласами неподдельного ликования. Огонь факелов разогнал закатную полутьму, и Лабастьер, не прибегая к ночному зрению, вглядывался в лицах подданных, время от времени узнавая приближенных ко двору и здороваясь с ними кивком или взмахом ладони. Те, держа в свободных от факелов руках фамильные береты, неистово размахивали ими в ответ.
Но где же Суолия? Где родители-махаоны Дент-Заар и Дипт-Чейен? Лабастьер обеспокоенно оглядывался по сторонам. Задать кому-либо вопрос и расслышать ответ на него в царящем гвалте было просто невозможно. Оставалось ждать и надеяться, что сейчас-сейчас они все же появятся и заключат, наконец, своего блудного сына в горячие родительские объятия.
Но первым дождался Лаан.
— Фиам! — вскричал он и взмыл навстречу своей возлюбленной.
Лабастьер разобрал этот выкрик только по губам друга, а Мариэль и вовсе смотрела в другую сторону. Король, взяв ее за руку, указал в небо.
Кто-то из сопровождавших Фиам родственников Лаана взял у нее факел, и она со свободными руками летела к жениху. Вот они слились в объятиях в нескольких метрах от земли, и толпа взревела еще пуще прежнего.
А спустя миг бабочки расступились, образуя коридор, через который, как положено на официальных торжествах, сложив крылья, шествовали члены королевской семьи со свитой.
Не выпуская руки Мариэль, Лабастьер двинулся им навстречу, увлекая девушку за собой.
Пожилой, но так и оставшийся холостым махаон-церемониймейстер Жайер поднял сверкающий золотом жезл, и шум моментально стих. Присутствующие замерли, чтобы не только голосом, но даже шелестом крыльев или одежд не нарушить тишину и не пропустить ни единого слова, сказанного друг другу монаршими особами. Жезл не опускался.
— Сынок, — молвила королева Суолия, и улыбка разгладила морщины на ее лице. — Здравствуй, сынок. — Обращение это было вопиющим нарушением этикета, но уже следующая фраза целиком ему соответствовала: — Замок был пуст без вас, Ваше Величество.
— Счастлив видеть вас в здравии, Ваше Высочество — почтительно поклонился Лабастьер. — Я вернулся. И я привез вам дочь.
Королева испытующе оглядела молодую самку, и щеки Мариэль залил румянец. Присутствующие затаили дыхание. Чуть наклонившись, что-то произнесла королеве-матери на ухо Дипт-Чейен. Та, молча кивнув, повернула голову ко второй половине диагонали — махаону Дент-Заару. Тот так же коротко что-то бросил ей.
Королева улыбнулась и вновь перевела свой взгляд на сына.
— Ваши родители считают, что ваша способность совершать выбор делает вам честь, — сказала она и обратилась к Мариэль: — Наш дом принадлежит тебе, милая самка.
Церемониймейстер опустил жезл.
И уж тут толпа взорвалась таким оглушительным, таким неистовым ревом, что, казалось, не выдержат и рухнут стены королевского замка.
Уткнувшись лицом в грудь Лабастьера, Мариэль неожиданно для себя разрыдалась взахлеб. Тот, поглаживая ее волосы, приговаривал: «Что ты, милая, что ты? Я и не сомневался, что ты им понравишься…» Но она, скорее всего, не слышала этих слов.

 

…Дни, недели и месяцы летели с ошеломляющей быстротой. Праздники во дворце сменялись один другим. Сначала — грандиозный бал в честь возвращения короля. Затем — бракосочетание «королевского квадрата»: Лабастьера, Мариэль, Лаана и Фиам. Сразу после этого — торжественное принятие присяги Ракши и Тилии, а чуть позже — и их свадьба: подходящая диагональ из именитых махаонских родов, действительно, как и предполагал Лабастьер, нашлась для них очень быстро.
И родители Ракши, и родители Тилии, и их многочисленные родственники, в том числе Дент-Пиррон и его диагональ Айния и Барми, прибыли на эту свадьбу, и от хлопот у короля голова шла кругом.
Но и в промежутках между праздниками Лабастьер Шестой не имел возможности заняться государственными делами: все его дни были расписаны на аудиенции знатным особам, отказать в приеме которым он не мог. Все они стремились лично поздравить его и поближе познакомиться с молодой королевой.
Лабастьера уже начал по-настоящему раздражать весь этот феерический вздор, измотанной выглядела и Мариэль, хотя она и старалась не показывать, что чем-то недовольна, стойко неся бремя навалившейся на нее обязанности быть центром любого торжества. Лишь однажды, отходя ко сну, она заметила, что с первого дня жизни во дворце, получив соответствующий доступ, она мечтает с головой окунуться в недра королевской библиотеки (единственного хранилища свитков на Безмятежной), но до сих пор ни разу даже не заглянула в помещение, где та расположена.
— В чем же дело?! — вскричал Лабастьер. — Давай отправимся туда немедленно!
— От этого посещения я хочу получить истинное наслаждение, — возразила Мариэль, — сейчас же я чувствую себя усталой, у меня мигрень… И я хочу любить тебя, мой король, у нас так мало времени для этого. Или тебе так не кажется?
Конечно же, он не мог с нею не согласиться. В конце концов, для знакомства с библиотекой впереди у них была целая жизнь.
От всей этой парадной свистопляски они все чаще, чуть ли не с тоской, стали вспоминать свои недавние скитания по Безмятежной. Приключения, опасности, и то упоительное чувство свободы, которое испытывали они, готовясь ко сну в походной шелковой палатке посреди травянистого леса. Это навело Лабастьера на мысль, которая привела к еще одному празднеству.
Собственноручным указом он перевел Ракши в очередную, Пятую дворянскую гильдию, соответствующую голубому цвету берета, и назначил его командиром специального боевого отряда, который формировался для того, чтобы сопровождать короля в его будущих инспекциях своих владений. Тилии, само-собой, было предписано отвечать за вооружение бойцов этого отряда… Все это и отпраздновали.
…Только было Лабастьер вздохнул свободно, как Мариэль сообщила ему, что беременна. Конечно же это было радостью, огромной радостью. Но это сообщение окончательно отодвинуло занятия государственными делами на неопределенный срок.
Надо сказать, что близость с Мариэль была в последнее время тем единственным, что спасало его от помешательства. Их отношения с Лааном и Фиам еще не стали так доверительны в интимном плане, чтобы делить с ними брачное ложе, но сама мысль об этом будоражила воображение Лабастьера и придавала остроту ощущениям, если те притуплялись.
Лабастьеру Шестому всегда была симпатична избранница Лаана — стройная миловидная черноволосая самка-махаон, славящаяся при дворе своим остроумием и независимым характером. Его тешила мысль, что когда-нибудь они с полным на то правом окажутся в одном брачном ложе. Точнее, во флуоновом гамаке огромной опочивальни со слабо фосфоресцирующими зелеными стенами, где большей частью и проходили его любовные игры с Мариэль.
Но теперь, с ее беременностью, все это отодвинулось на неопределенный срок. Так что радость в душе Лабастьера смешалась с досадой. Но он старательно подавлял в себе это эгоистическое чувство. Когда же Мариэль заикнулась о том, что сейчас, возможно, ему самое время напомнить о своих правах Фиам, Лабастьер с негодованием отверг эту идею. «Это было бы нечестно, — заявил он, — у нас с тобой все должно быть поровну!»
В то же время известие о том, что скоро Мариэль подарит ему наследника, заставило его непрерывно думать о том, что же за откровение, что за особая мудрость и благодать снизойдут на него тогда? Или прав Лаан, и это — не более чем традиционное заблуждение, зачем-то культивируемое в королевской семье? Однажды, не выдержав раздумий, он обратился с этим вопросом к Суолии. Само-собой, открыв ей при этом и причину своего интереса.
— Итак, мальчик мой, твоя жена скоро подарит нам внука? — лицо пожилой самки, сидящей в кресле, сплетенном из ветвей урмеллы, выражало удовлетворение. — Что ж, это приятное известие. Ты помнишь, я была против твоего отъезда на поиски невесты, но теперь склонна признать, что ты оказался прав. Мариэль хороша собой, воспитанна, кротка и обладает острым умом. Кроме того, мне докладывали, что об ее таланте исполнять на пирах песенные баллады в народе уже складывают легенды, а это немаловажно: подданные должны не только уважать и бояться короля, они должны восхищаться им… Я и сама с удовольствием слушаю очаровательный голос твоей жены…
— Ваше Высочество, — нетерпеливо перебил мать Лабастьер Шестой (если Суолия могла иногда позволить себе фамильярность с сыном, то он должен был обращаться к ней только сообразно этикету), — уж я-то прекрасно осведомлен обо всех достоинствах Мариэль. Более того, я люблю ее… Но спрашиваю вас я совсем о другом…
— Сожалею, Ваше Величество, — лицо королевы-матери стало непроницаемым, — но при всем желании я не могу удовлетворить ваше любопытство…
— Это тайна?
— Нет. А возможно, что и «да». Но мне и самой неизвестна природа этого явления…
— А не выдумки ли все это?
Суолия покачала головой:
— Не думаю. Хотя сама я и не была свидетельницей того, что это истинная правда. Вообще-то, вы вовремя затеяли этот разговор, я давно должна была предостеречь вас…
Лабастьер весь превратился во внимание.
— Ваш отец и мой муж, король Лабастьер Пятый, нарушил завет своего деда и снял королевскую серьгу еще до того, как вы вышли из куколки. Я вижу, что с вами происходит сейчас, как изнываете вы под бременем необходимости проводить жизнь в праздных увеселениях… То же было и с ним, с той только разницей, что отношения между нами были куда более прохладными, чем между вами и Мариэль.
Последняя фраза матери смутила Лабастьера, но он продолжал внимательно слушать ее.
— Потому я и не противилась вашему отъезду, несмотря на грозившие вам опасности, что не хотела, чтобы вы повторили ошибку своего отца и женились на самке, которую не любите. Он же поступил именно так, уступив традиции и выбрав меня — невесту из самого именитого дворянского рода… В результате у него не было той отдушины, которая есть у вас. И он сбежал.
— Сбежал?! — вырвалось у Лабастьера.
— Да-да, мой мальчик. Пока вы были гусеничкой, он находил утешение, играя с вами, когда же вы превратились в куколку, он впал в привычную для него меланхолию, а однажды ночью — исчез. На столике возле нашего ложа он оставил королевскую серьгу и записку, в которой сообщал, что отправляется в инспекцию вверенной ему колонии и поручал Дент-Заару нацепить королевский знак на ваше ухо, когда вы выйдете из куколки и станете бабочкой.
— Да, я помню, он-то это и сделал…
— Также король заверял нас в этом письме, что вернется довольно скоро, — продолжала Суолия с горечью, — но больше мы не видели его никогда. И я убеждена, что его гибель была расплатой за нарушение традиции. Не повторите его ошибки, сын мой.
Лабастьер подавленно молчал. Суолия, невесело усмехнувшись, заговорила снова:
— Ну и наконец, я хотя бы частично удовлетворю ваше естественное любопытство. Как я уже сказала, мне не пришлось быть свидетельницей того, что происходило с моим мужем, когда он снял королевскую серьгу. Но его мать и моя свекровь, королева Биатэ, рассказала мне, что в этой ситуации произошло с ее мужем, королем Лабастьером Третьим, Созидателем. «Он стал совсем другим, — говорила она. — Он стал мудрым, предусмотрительным, он, казалось, в единочасье постиг все на свете, стал разбираться во всех вопросах жизни так, словно прожил уже много сотен лет… Правда, он стал меньше любить меня при этом», — всегда добавляла она… Вот и все, что я знаю, сын мой. Я не рассказывала вам ничего этого прежде потому, что не хотела травмировать вас сведениями о недостойном поведении вашего отца.
— Мне очень жаль… — начал было Лабастьер, но Суолия перебила его:
— Не надо. Я давно уже пережила все это и простила его. Ошибкой был наш брак, а его побег был только следствием этой ошибки. Но ошибку эту допустили мы оба… Зато наша диагональ, твои родители-махаоны, оказали мне такую поддержку, о которой я могла только мечтать. И я уже давно не чувствую себя несчастной. Жаль только, что у них нет собственных детей, которые были бы братьями тебе… Признаюсь, меня всегда пугало твое поразительное сходство с отцом, но я убедилась, что сходство это только внешнее. Ты сильнее его. И я надеюсь, что и счастливее.

11

Танцы обезумевших светляков,
Песни безмозглых любовников;
Улитки, вырвавшиеся из оков
Раковин уютных домиков…
Что с миром? Куда он лететь готов?
И как наказать виновников?..
«Книга стабильности» махаон, т. IX, песнь XXI; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
Время шло, и животик Мариэль стал заметен уже и постороннему взгляду. Ей стало тяжело летать. У Лабастьера Шестого появился прекрасный повод отклонять аудиенции, ссылаясь на недомогание жены, и теперь вместе наедине они бывали почаще. Это было приятно, но иногда и мучительно. Конечно же, Мариэль нередко удовлетворяла страсть мужа тем или иным нетрадиционным способом, но почти всегда после этого между ними возникало чувство некоторой отчужденности, которое они не могли рационально объяснить ни каждый себе, ни друг другу.
Потому, честно и бережно ухаживая за женой дни напролет, по вечерам Лабастьер нередко старался задержаться или в кабинете, или в библиотеке, или в саду. Иногда он проводил время просто беседуя с Лааном или Ракши, иногда они, попивая «напиток бескрылых», планировали свои будущие экспедиции по Безмятежной… Главное, чего добивался Лабастьер — чтобы Мариэль уснула, не дождавшись его. Лишь тогда он прокрадывался в спальню и осторожно, стараясь не разбудить ее, ложился рядом.
Однажды, в очередной раз проделав подобный маневр, он тихонько влез на гамак, сложил крылья на одну сторону, укрылся ими и примостился, спина к спине, к спящей жене. Спустя совсем немного времени, раздумывая о Мариэль и о том великом подарке, который она ему готовит, он погрузился в мягкое теплое марево полузабытья. Но мысли продолжали свое бесконтрольное движение, перетекая в сон и становясь все более откровенными и все менее целомудренными. Это было еще не сновидение, а только фантазия на уровне ощущений… Но ощущения эти имели совершенно определенный толк…
И именно в это время, то ли во сне, то ли наяву Лабастьер почувствовал, как легкие руки самки принялись ласкать его тело, и перевернулся к ней лицом. Губы коснулись любимых губ, а все те же нежные руки направили его возбужденную плоть в горячее лоно…
Лабастьер встрепенулся, проснулся окончательно и увидел перед собой лицо… Фиам.
— Ты?.. — выдохнул он, не в силах заставить себя отстраниться от ее объятий. — Где Мариэль?!
— Я здесь, милый, — услышал он тихий голос жены. — Я хочу этого… Я буду в гостиной.

 

Час напролет король и самка-махаон тешили друг друга изнурительными и блаженными ласками. В один из редких моментов отдыха Фиам, не без ноток гордости в голосе, заметила: «Хоть мы, маака и махаоны, и живем так тесно вместе, мой милый король, у каждого из наших народов есть особенности традиционного воспитания. Заниматься любовью меня учили тогда же, когда учили читать и писать, — и закончила чуть насмешливо: — А бедняжке Мариэль до всего приходится доходить своим умом».
Лабастьер был вынужден признать ее правоту. «Своим умом» приходилось доходить не только Мариэль, но и ему. Однако в этом совместном с ней постижении премудростей плотских наслаждений имелась масса прелестей, главной из которых было то, что они любили друг друга… Но Фиам вытворяла такое… Чтобы до такого додуматься, им с Мариэль потребовались бы годы. Это просто завораживало.
…Выходя из спальни, Лабастьер облился потом стыда, представив, как и что он будет сейчас говорить Мариэль. А как он завтра посмотрит в глаза Лаану?.. Должен ли он скрывать от него происшедшее или…
Но додумать он не успел, уставившись на открывшуюся ему картину. С ножницами и угольками в руках Мариэль и Лаан ползали по расстеленному на полу гостиной отрезу светло-голубого шелка, явно выкраивая из него комбинезончик с отверстиями для ног, какие в последнее время имеют обыкновение напяливать на своих драгоценных гусеничек благородные столичные самки.
— А! Натешились?! — услышав шорох, поднял голову Лаан и, то ли осуждающе, то ли лукаво, оглядел жену и друга.
— Но я… э-э… — попытался собраться с мыслями Лабастьер, но Лаан перебил его:
— Не беспокойся, — ухмыльнулся он своей бесстыжей обескураживающей улыбочкой, — мы с Мариэль свое еще наверстаем.
Лабастьер хотел было возмутиться, но тут же осознал, что не имеет на это никакого права, и только досадливо хрюкнул. Это заговор, понял он. Заговор самых близких ему во всем мире существ против его упрямой застенчивости. И сопротивляться этому заговору нет ни малейшего смысла.

 

…Доступная только представителям высшей знати Королевская библиотека, где Лабастьер Шестой с супругой стали проводить большую часть появившегося у них свободного времени, была не слишком-то обширной. В основном здесь хранились свитки флуона с выдавленными на них каллиграфами законами, указами и распоряжениями монархов, начиная от Лабастьера Второго.
Были тут и «летописи», вести которые вменялось в обязанность придворному церемониймейстеру. Тут же наличествовали топографические карты и планы, описывающие исследованную местность, «Гастрономические отчеты» (списки всего съедобного и несъедобного, найденного на Безмятежной), «Реестр дозволенных приспособлений», кое-какая справочная и учебная литература.
Только в специальном отделении, доступ в который имели лишь члены королевской семьи, содержались записи иного характера. Выполнены они были рукой Наан, возлюбленной жены Лабастьера Мудрого и представляли собой изложение единственной культурной ценности древности, которую та посчитала нужным сохранить для потомков первых колонистов Безмятежной, в то же время засекретив ее. Конечно же, это была «Книга стабильности» махаон.
Шестистишия «Книги», которой Мариэль не на шутку увлеклась, будоражили воображение красотой и, часто ускользающим, но явно присутствовавшим в них смыслом. Однако того, что она в них искала прежде всего — однозначного подтверждения космического происхождения бабочек Безмятежной, она не обнаруживала.
Подавляющее большинство реалий, встречавшиеся в «Книге», были прекрасно знакомы ей — звезды, ручей, вода, рыба (так порой называют сельчане волосатого угря), паук, улитка (ракочервь)… Неясным было, правда, что, например, за «паутину», якобы, плетет лесной паук, и что за «гнезда» строят шар-птицы (или птицы-пузыри, в «Книге» употреблялось только слово «птица», без уточнения), но подобные нелепости Мариэль относила на счет фантазии древних авторов.
Вовсе незнакомыми были слова, явно означавшие неких представителей фауны — «кот», «муравьи» и «светляки», но это абсолютно ничего не доказывало, ведь это могли быть и просто устаревшие названия и имена вымерших или даже сказочных зверей. А наличие в тексте таких неизвестных персонажей-бабочек, как Дент-Дайан, Охотник и Первобабочка-мать говорило лишь о том, что «Книга» — осколок чего-то большего, возможно, что и существовавшей когда-то, но погибшей культуры.
Мариэль поделилась этим соображением с мужем, и тот согласился с ней, пойдя при этом в уничижении предков еще дальше, чем она.
— Полная дребедень, — заявил он, оторвавшись от «Реестра дозволенных приспособлений» и выслушав несколько прочитанных Мариэль строф. — Туманно и претенциозно.
— А мне кажется, что-то здесь все-таки есть. И уж точно, это красиво. Вот, например:
«Капли влаги — душа дождя, дождя,
Грозный хор их — небесный гром.
У души нет закона и нет вождя,
Но сливается дождь ручьем.
Две улитки пьют из ручья, ведя,
Тихий спор. О любви, при том».

— Разве это не про нас?!
— Хм, — пожал плечами Лабастьер, — про нас? Про дождь вообще ничего не ясно, а про улиток… Вот уж не думал, что тебе понравится сравнение с ракочервем. Гнусная, надо сказать, тварь… Впрочем, — добавил он, заметив, что Мариэль хмурится, — я в этом ничего не понимаю. Пусть будет про нас… Дай-ка, я лучше поцелую тебя.
Выполнив это намерение, он вновь уткнулся в приглянувшийся ему свиток:
— Ты только послушай: «Строго-настрого, под страхом смерти, запрещается создавать устройства, позволяющие читать чужие мысли…» Ха! Выходит, это возможно? Вот же гадость…

 

Так и бежало их время в ожидании появления сына. (Хоть Лабастьер и с некоторым недоверием выслушал мать-королеву, утверждавшую, что у королей Безмятежной не бывает дочерей, он таки был вынужден признать: действительно, он никогда и ничего не слыхал о самках, в жилах которых с рождения текла бы королевская кровь.)
И этот час настал. Схватки, отошедшие воды… Короля не пускали в комнату, где две пожилые бабочки-маака помогали Мариэль разродиться от бремени. Волнению его не было границ, он прислушивался к звукам, доносящимся из-за перекрытия, то и дело заставляя замолчать друзей, дежуривших в гостиной вместе с ним…
Эти дни он почти не спал, но все же в тот момент, когда все и произошло, он как раз на миг задремал в плетеном кресле.
— Свершилось, — тронул его плечо церемониймейстер Жайер, выводя из забытья, — королева зовет вас, Ваше Величество.
И он вбежал в комнату, воздух которой был пропитан благовониями, и первое, что он увидел, было бледное осунувшееся, но словно светящееся изнутри, лицо любимой на розовом шелке подушек. Но серые глаза ее были сухими и ясными… И она смотрела на мужа так, словно одержала победу и ожидала от него похвалы.
Он скользнул взглядом… К ее груди, к той самой груди, которой доселе с трепетом касался только он, извиваясь и подрагивая, присосалось продолговатое зелено-коричневое мохнатое существо…
— Как ты? — выдавил из себя Лабастьер Шестой, — как ты, любимая?
— Мы — в порядке, — ответила ему Мариэль, сделав особый нажим на слове «мы». — А вот ты плохо выглядишь, милый. Тебе надо поспать.
— Спать?! — вскричал король так, словно в его присутствии было произнесено неприличное слово. — Никогда!
Гусеничка вздрогнула и, оторвавшись от соска, огляделась по сторонам.
Тихо засмеявшись, Мариэль приподняла личинку на вытянутых руках:
— Тогда подержите наследника, Ваше Величество, я попробую встать.
— А ей уже можно? — встревоженно спросил король одну из бабочек-повитух, опасливо разглядывая чадо.
— О да, — покивала пожилая самка, — роды королева перенесла прекрасно.
Делать было нечего, и Лабастьер Шестой дрожащими руками принял личинку.
Та, внезапно перестав извиваться, принюхалась, затем, изогнувшись, ткнулась ему в рукав и задумчиво пожевала материю. Потом фыркнула, глянула на отца черными бусинками глаз и вдруг… чихнула и заразительно хихикнула.
И десяток столпившихся за спиной короля приближенных, не удержавшись, расхохотались ей в ответ.
— Да здравствует принц Лабастьер Седьмой! — торжественно провозгласил Лаан и тут же, склонившись к уху короля, заговорчески добавил: — Все как нельзя вовремя. Сегодня Фиам сообщила мне, что настала и ее очередь.

 

…Пестуемый заботливыми няньками, принц-гусеница быстро рос и набирал в весе. В коротких перерывах между поглощением пищи он, заразительно хохоча, носился или по дворцу, или по внутреннему дворцовому садику, а иногда, под присмотром счастливых родителей, и по розовому мху Площади Согласия. В такие моменты над площадью зависало по несколько бабочек, с умилением наблюдавших за его проказами.
А выглядел он отменно. Наслаждаясь материнством, Мариэль, не без помощи Фиам и Тилии, то и дело шила ему все новые наряды, а шерстку на тех частях тела, которые не закрывала материя, регулярно расчесывала гребнем из раковины.
Кстати, и Фиам, и Тилия помогали подруге не совсем бескорыстно: решено было, что комбинезончики Лабастьера Седьмого, каждый из которых он одевал лишь по два-три раза, будут «по наследству» передаваться и их будущим чадам. Тем более, что выяснилось: беременны обе.
Известный столичный художник, маака Даламо, вызвался вылепить портрет-скульптуру юного наследника престола. Материалом послужила голубая глина с вкраплениями редких камешков, раскрашенная затем во все необходимые цвета. Портрет по просьбе молодой королевы установили в спальне, чтобы она могла любоваться им даже тогда, когда гусеничка станет бабочкой. Точно такую же скульптуру художник соорудил и для королевы-матери, души не чаявшей во внуке.
— Когда он со мной, — говорила Суолия сыну, — мне кажется, что я вновь стала молоденькой самкой, ведь он точь-в-точь такой же, каким, Ваше Величество, были вы.
А в положенный природой срок Седьмой, внезапно став серьезным и деловитым, соорудил себе в садике дворца кокон и закуклился. Через некоторое время кокон с куколкой с великими предосторожностями был перенесен оттуда в заранее приготовленную для наследника опочивальню.
И вот тут в жизни королевской четы наступило долгожданное блаженное затишье. Только теперь, ожидая появления принца-бабочки, они смогли позволить себе в полной мере насладиться обществом друг друга. Целыми днями они, прогуливаясь, летали по столице, и Лабастьер рассказывал Мариэль обо всем, что связывает его с тем или иным живописным уголком.
А по ночам король на практике показывал жене то, чему научила его Фиам. И Мариэль оказалась способной ученицей. Кроме всего прочего, ей пришлось внять и наставлениям королевы-матери, обучившей ее приемам контрацепции, ведь по традиции короли Безмятежной всегда имели только одного сына.
Возможно, Лабастьер и не позволил бы себе так беззаботно отдыхать, ведь дел в королевстве было невпроворот. Но ведь ждать того дня, когда его должна была осенить обещанная великая мудрость, осталось так недолго, что не стоило пока и браться за что-то серьезное.
И они упивались свободой. Иногда они выводили из стойла мающегося бездельем Умника и верхом мчались за край столицы. Там, вдали от всех, зайдя не слишком глубоко в лес, они вновь занимались любовью, имея возможность взлетать и падать вниз, не разжимая объятий, так, что сердца у каждого из них готовы были выскочить из груди. Никто не мог их увидеть тут, лишь сороконог озадаченно, но с явным интересом, поглядывал на них.
Единственное, что поначалу беспокоило Лабастьера, это то, что за ним числился «должок» перед Лааном. Ведь тот теперь находился точно в том же затруднительном положении, в котором был и сам Лабастьер, когда ему на помощь пришла Фиам. Однажды, не выдержав недосказанности, он прямо спросил Мариэль, готова ли та поступить также самоотверженно, как поступила самка-махаон их диагонали. Конечно же, в тайне он надеялся на то, что Мариэль откажется. Но вышло по-другому.
— Ты очень спешишь с этим? — лукаво прищурилась она.
— Я-то нет, а вот Лаан…
— Вспомни, милый, Фиам пришла к тебе не сразу после того, как я забеременела, а только тогда, когда об этом ее попросила я. Предоставь подобные вопросы решать, как это принято, самкам. Когда это будет действительно нужно, она позовет меня…

 

…Самые беззаботные и счастливые дни в жизни Лабастьера промчались так скоро, что он, как ему показалось, не успел и глазом моргнуть. И вот, призванный церемониймейстером, он уже склонился над только что разорвавшим кокон и с любопытством оглядывающимся по сторонам сыном.
Суолия и Мариэль помогли новорожденному подняться, волглыми шелковыми полотенцами стерли с его кожи остатки слизи и набросили на его плечи просторную белую сорочку до колен.
Церемониймейстер кивнул отцу, и тот, казалось бы уже давно готовый к этой процедуре, неожиданно разволновавшись, снял со своей мочки серьгу и защелкнул ее на ухе новорожденного.
Юноша вздрогнул от боли и слегка нахмурился, трогая камешек. А Лабастьер Шестой в тот же миг ощутил невыразимую беспричинную усталость, навалившуюся на него.
— Традиция исполнена, — кивнул Жайер.
Присутствующие — Суолия и Мариэль, Дент-Заар и Дипт-Чейен, Лаан и Фиам (точнее, теперь уже — Дент-Лаан и Дипт-Фиам) переглянулись и, доселе молчавшие, обменялись поздравлениями.
— Без амулета я чувствую себя голым, — нерешительно усмехнувшись, признался Лабастьер Шестой. — Или так, словно у меня отняли часть тела… Что-то мне, к тому же, нездоровится…
— Вот что поможет вам, Ваше Величество, — молвил церемониймейстер, подавая ему белый берет.
— Ну и как? — спросил Лабастьер, впервые в жизни натянув головной убор.
— Ты неотразим, милый, — с пониманием кивнула Мариэль. — Почти как сын.

 

…Принц уже научился говорить, а обещанная мудрость к его отцу все не приходила. Король и так, и сяк тестировал свои интеллектуальные способности, но к своему разочарованию убеждался, что те не стали ни на йоту выше. Во всяком случае, никаких уж очень необычных мыслей в голову ему не приходило. Пришлось смириться с тем, что легенда оказалась не более, чем легендой. Но должен же был молодой король хоть чем-то прославить свое имя среди подданных. К тому же его одолевала беспричинная хандра.
Нужен был подвиг. Принц, как и все новорожденные, имел отменный аппетит. В семьях простых колонистов в этот период самцы непрерывно добывают пищу для своего потомства. Недостатка продуктов в королевских кладовых, конечно же, не было, но Лабастьер Шестой заявил жене, что хочет почувствовать себя настоящим отцом семейства и назначил королевскую охоту на сухопутного ската.
Предприятие это достаточно рискованное, в давние времена сухопутный скат чуть было не убил электрическим разрядом Лабастьера Второго, Мудрого, и, само-собой, Мариэль была всерьез обеспокоена этой, как она считала, вздорной, затеей мужа. Поддерживаемая Дипт-Фиам и Тилией, мужья которых, конечно же, без уговоров ввязались в эту авантюру, она не уставала повторять, что он не должен рисковать, что именно так и сама она когда-то лишилась родного отца. Но в упрямстве ни один из них не уступал другому, кроме того, в последнее время в их отношениях наблюдалась некоторая отчужденность. И вскоре небольшой отряд охотников, состоящий из шести всадников с копьями на трех оседланных сороконогах и из десятка парящих над ними, вооруженных луками, самцов, выдвинулся к окраине столицы.
Целый день они провели в поисках следов зверя, по которым можно было бы найти его логово, и лишь к вечеру обнаружили характерную слизь на траве. Полдела было сделано, и охотники разбили лагерь, установив шатер, с тем, чтобы двинуться по следу следующим утром.

 

…Лабастьер проснулся среди ночи, чувствуя, что на него навалился сильнейший приступ тревоги и страха за свою жизнь. «Наверное, приснился кошмар», — решил он и попытался уснуть. Но тяжесть не проходила. Фантазия, словно подстегиваемая кем-то извне, рисовала ему картины, одну ужаснее другой. То ему грезилась Мариэль и сын, рыдающие над его искалеченным телом, то он представлял, с каким лицом он сообщает Фиам о гибели Лаана, и как та реагирует на это известие. То внутренне зрение рисовало ему сухопутного ската, но не таким, каков он есть на самом деле, а в образе невиданных чудовищ, столь устрашающих, что перехватывало дыхание и прошибал озноб. Видения эти были неконкретными, как бы размытыми, перетекающими одно в другое, что не делало их менее омерзительными. Но иногда образ конкретизировался, и Лабастьеру мерещился некогда убитый им старый т’анг.
Липкий пот уже не давал ему даже просто лежать с открытыми глазами, и он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался из шатра. Он надеялся, что свежий ночной воздух умерит его не на шутку разгулявшееся воображение.
Видения отступили, но страх остался. Ему показался грозным вид огромных холодных безразличных ко всему звезд, а Дент и Дипт, мерещилось ему, смотрят с небесной выси злорадно и подозрительно. «Да что это со мной такое?! — начал он гневаться на собственное малодушие. — Уж не пришла ли ко мне наконец-то та самая хваленая мудрость отцовства?! Нет уж, увольте. Если она будет заключаться в вечном страхе за свою шкуру, она не нужна мне… Надо взять себя в руки!..»
Но решить это было много проще, чем сделать. Он не находил в себе сил даже на то, чтобы вернуться в шатер, боясь, что дикие образы вновь завертятся вокруг него. Внезапно он впервые в жизни осознал величие, бездонность и безысходность черноты космоса, распростершегося над ним. И осознание собственной беззащитности и одиночества было столь жутким, что даже пересилило прежний страх, и он поспешно забрался в шатер.
«Я болен! — осенило его. — Я просто-напросто болен!» Но легче от этого не стало, и Лабастьер понял, что терпеть все это и дальше без чьей-либо поддержки он уже не в силах.
Он разбудил Лаана и сбивчиво рассказал ему то, что с ним происходит. Лаан слушал его озабоченно и с обидным, чуть ли не презрительным, сочувствием. Он потрогал королю лоб.
— Жара нет, — констатировал он. — Но все-таки, думаю, вы действительно захворали, мой господин.
— И что же теперь делать? — спросил Лабастьер так жалобно, что стало противно самому.
— Не мне решать. На то есть придворный лекарь, — пожал плечами махаон. — Но полагаю, поход наш продолжать не следует. Даже если страх и отпустит вас, болезнь способна притупить вашу реакцию, и охота может и в самом деле закончится плохо. Как только взойдет солнце, двинемся в обратный путь.
— Охоты не будет?! — воскликнул Лабастьер, силясь изобразить разочарование, но несмотря на его старания, в голосе явственно прозвучали радость и облегчение.
— Конечно же, нет, — успокаивающе заверил его Лаан. — А сейчас давайте попробуем заснуть.
— Только не рассказывай остальным, что со мной стряслось, ладно? — попросил Лабастьер, послушно укладываясь на свое место… И тотчас же, не успев даже услышать ответ, забылся глубоким сном.

 

Потерянный вид и нездоровая бледность короля послужили несомненным подтверждением его хвори, и охотничий отряд бесславно отправился восвояси. На самом же деле король чувствовал себя вполне нормально, лишь слегка не выспавшимся, но мысль о том, что поиски сухопутного ската можно было бы и продолжить, отдавалась в его сознании неизъяснимым отвращением.
Весь обратный путь Лабастьер Шестой мучился вопросом, что же такое с ним творится. Мало-помалу он пришел к выводу, что если он и болен, то болезнь эта душевная.

 

Мысль эта не давала ему покоя и дома. Все ему стало не в радость — ни ласки жены, ни успехи принца, который уже перестал заботиться только о своем желудке и сейчас с той же жадностью, с которой еще недавно набрасывался на еду, поглощал знания и навыки, даваемые ему репетиторами.
Внимательно прислушиваясь к себе, король заметил и новые признаки психического расстройства. Так, например, нередко ему вдруг начинало казаться, что некоторые его мысли и ощущения принадлежат вовсе не ему, а кому-то другому, и в то же время этот «кто-то» как бы смотрит на него со стороны.
Порой, когда он оставался в полном одиночестве, а он все чаще стал испытывать в этом необходимость, ему вдруг начинало чудиться, что в помещении находится кто-то еще. Ощущение был столь четким, что он, прекрасно понимая бессмысленность этого занятия, принимался за поиски того, кто за ним «подглядывает», но конечно же, никого не находил. Иногда, усевшись против зеркала, он часами всматривался в свое отражение, и ему казалось, что и во внешности у него появилось нечто чужеродное, и что сейчас он выглядит совсем не так, как выглядел раньше. Но в чем конкретно разница между ним прежним и нынешним, он уловить не мог…
Положение усугублялось еще и тем, что избегая общения, Лабастьер Шестой испытывал жгучий стыд за свой недуг перед женой и чувство вины перед сыном, которому именно сейчас так требовалось его общество. Но если юный принц еще не был способен понять, что его отец ведет себя неправильно, то глаза Мариэль постоянно выдавали ее…

 

Все это длилось уже около месяца, когда однажды он, проснувшись среди ночи, с кристальной ясностью осознал, что превратился в никчемную обузу для окружающих. Как ни осторожны, как ни предупредительны они с ним, как ни боятся показать, что отчетливо видят все его постыдные странности. И он подумал, что, как бы они его не любили, все они, наверное, ощутят некоторое облегчение, если его не станет. Ведь любили-то они прежнего Лабастьера, а не того, которым он стал сейчас.
Тут же у него возникла и другая мысль. Он подумал, что, по-видимому, его болезнь наследственная, и в свое время его отец покинул дворец и отправился в добровольное изгнание, а возможно, и на поиски смерти, испытывая те же чувства. Лабастьер Пятый нашел в себе мужество поступить таким образом… А значит, найдет в себе мужество и он, Лабастьер Шестой.
Но сделать все это надо так, чтобы принести по возможности меньше боли близким. Король с горечью подумал, что семья его отца не сумела оценить принесенной им жертвы, не оценят и его поступка Мариэль, принц и махаоны диагонали. Но он отбросил эту малодушную мысль и принялся за выбор способа самоубийства. Как это ни странно, занятие сие доставило ему некое извращенное наслаждение.
Уехать в лес и там перерезать себе вены? Это больно, а главное, как-то «не чисто»: если его найдут, его тело будет лежать в луже крови, обглоданное мелким зверьем…
Подняться как можно выше, а затем, сложив крылья, рухнуть вниз, как некогда это сделала Жиньен, дочь правителя Дент-Маари? Нет, он так не сможет. Трудно себе представить, что при этом крылья все-таки инстинктивно не расправишь. К тому же, можно ведь и выжить, оставшись калекой…
Яд? Изготовление ядов — преступно. Не следует королю уходить из жизни незаконным путем, давая дурной пример подданным…
В итоге раздумий самой надежной и достойной ему показалась традиционная смерть несчастных влюбленных: повешение с предварительным обрезанием крыльев… Встать на спину сороконога, накинуть на шею петлю привязанной к ветке верви, а затем криком — «хей-е!» — отогнать животное в сторону…
Да, это лучшее, что можно придумать. Мило и благородно. А главное — вдали от дома.
Его охватила лихорадочная жажда деятельности в избранном им гибельном направлении. Все нужно проделать быстрее — сейчас же, пока не передумал… Отец оставил записку, я тоже сделаю это…
Лабастьер сел и посмотрел на Мариэль. Даже в зеленоватой гамме ночного зрения она была прекрасна. У него защемило сердце. Он дал ей так мало счастья… Хорошо еще, что родился принц, он хоть немного утешит ее… Может быть, хотя бы у того никогда не проявится эта странная наследственная болезнь…
Лабастьер наклонился и осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал жену в прохладный лоб. От жалости к ней и к себе к горлу подкатил комок, но Лабастьер проглотил его. Он уже начал спускать ноги с гамака, когда внезапно его остановил отчетливый голос:
— Ладно, хватит, успокойся.
— Кто здесь?! — воскликнул король, озираясь.
— Чего орешь? — отозвался ГОЛОС. — Жену разбудишь.
— Кто ты? Где? Я не вижу тебя!
— А, может, я невидимый? — ехидно отклинулся голос.
— Если ты немедленно не скажешь мне, кто ты и где прячешься, клянусь, я убью тебя, кем бы ты не оказался! — угрожающе крикнул король в пустоту и схватил с тумбочки кинжал.
— Сначала найди, — ответил ГОЛОС и саркастически хохотнул.
— Я понял, — потер лоб Лабастьер. — Тебя нет. Ты мой бред, видение, очередная галлюцинация…
В этот момент Мариэль заворочалась во сне и открыла глаза.
— С кем ты разговариваешь, милый? — встревоженно спросила она.
— Тебе показалось, — заверил ее Лабастьер, пряча кинжал и укладываясь обратно головой на подушку. — Просто что-то не спится.
— А-а, — протянула Мариэль и, вновь смежив веки, добавила что-то неразборчивое.
В этот момент ГОЛОС тихо-тихо сказал:
— Пойдем-ка в библиотеку.
— Ты там? — так же тихо спросил король.
— Ага, — язвительно подтвердил ГОЛОС, — и ору там во все горло, ты аж здесь слышишь.
Лабастьер уже и сам понял бессмысленность своего вопроса, а ГОЛОС добавил:
— Вот же болван. Иди давай в библиотеку, там разберемся.

12

Встать пытался, но ветер подул, подул,
Ветер даже сидеть не дал;
Лег и тут же услышал подземный гул,
Он об этом другим сказал.
И когда огонь этот мир встряхнул,
Всякий был готов. Всякий знал.
«Книга стабильности» махаон, т. XXV, песнь I; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
Лабастьер подчинился. Стоило ему перешагнуть порог библиотеки, как ГОЛОС заявил:
— Болван, неужели ты до сих пор не понял, что я разговариваю с тобой мысленно?
И король моментально осознал, что именно так дело и обстоит. ГОЛОС сразу показался ему каким-то необычным, но в чем заключается его странность, он понял лишь сейчас: У ГОЛОСА не было голоса! Он звучал прямо в голове!
— То есть, я действительно сошел с ума? — подвел итог Лабастьер.
— Ну конечно, — согласился ГОЛОС. — Нет ни малейшего в этом сомнения. Сошел с ума. Свалился с него. И не ушибся, благо невысоко было. — ГОЛОС вновь паскудно хохотнул своей громоздкой шутке.
Пропустив очередную издевку мимо ушей (?), Лабастьер обреченно покачал головой.
— Я понял. Теперь в моей голове живут двое: я и ты…
— А вот и не угадал, — весело сообщил ГОЛОС.
— Так где же ты есть?! Кто ты?! — чуть не плача, вскричал Лабастьер.
— А какой мне смысл тебе это объяснять, если ты уже поклялся, что прирежешь меня? — риторически заметил ГОЛОС.
— Беру свои слова обратно.
— Выходит, невелика цена твоего королевского слова… А?
Тут Лабастьер подумал, что заставит ГОЛОС замолчать, если перестанет вести с ним диалог. И не отозвался.
— Полный болван, — заявил ГОЛОС. — Раз я с тобой мысленно общаюсь, значит, и твои мысли читаю. Ты можешь не разговаривать со мной, но не думать-то не можешь.
И тут Лабастьера захлестнула волна отчаяния. Давешняя идея самоубийства стала еще более актуальной. Не может же он продолжать жить, когда в его голове завелось это мерзкое ехидное существо. И медлить нет уже никаких сил. Лабастьер выдернул кинжал из ножен и, держа его двумя руками, нацелился в сердце.
— Стой, стой, стой!!! — завопил ГОЛОС торопливо и испуганно. — Подожди еще чуть-чуть!!! Я тебе все-все сейчас объясню! Прости меня за дурацкую игру! Ты совершенно здоров, а я живу не у тебя в голове, а совсем в другом месте!
У Лабастьера не было ни малейшего повода поверить этим словам. «Все правильно, — подумал он, лишь чуть помедлив, — когда я покончу с собой, эта тварь, которая сидит во мне, умрет тоже. А умирать ей неохота…» Мстительно усмехнувшись, он уже готов был нанести себе смертельный удар, когда ГОЛОС завопил снова:
— Я — твой дядя Лабастьер Четвертый! Брось, пожалуйста, кинжал…
Заявление было настолько диким, что пальцы короля разжались сами собой, и он действительно выронил свое оружие. Его дед, Лабастьер Третий, Созидатель, и в самом деле, вопреки традиции, детей производил на свет дважды. Потому что его первенец, Лабастьер Четвертый, умер куколкой, даже не став бабочкой.
Король бессильно повалился в кресло и истерично хохотнул. Сумасшествие дошло до предела. Он разговаривает с мертвецами…
— Никакой я не мертвец, — обижено возразил ГОЛОС. — Не умер я. И не собираюсь. Со мной стряслась другая беда. Я закуклился, а бабочкой и впрямь так и не стал. Я стал ДУ-МА-ТЕ-ЛЕМ, знаешь ты, что это такое?.. Не знаешь.
— Бред, бред, полный бред, — раскачиваясь в кресле взад и вперед, бормотал Лабастьер Шестой.
— Это не бред, это истинная правда. А общаемся мы с тобой мысленно потому, что я, как и все мы, Лабастьеры, телепат. Знаешь, что это такое?.. Опять не знаешь.
— Знаю, — возразил Лабастьер, слегка приходя в себя. — О телепатии я читал в «Реестре дозволенных приспособлений» Лабастьера Второго, — ткнул он пальцем в сторону книжной полки.
— Ну вот! — обрадовался ГОЛОС. — На Безмятежной мы, Лабастьеры, единственные телепаты. Когда наш прародитель Лабастьер Первый отбирал на Земле личинок колонистов, он об этом позаботился, так как не хотел, чтобы в новом мире этим искусством владел кто-то кроме него. Это одна из причин, почему мы, Лабастьеры, носим королевское звание… Но ты не мог об этом знать, потому что эту нашу тайну тебе должен был открыть только твой отец, мой брат. Сережка, которую ты всю жизнь таскал в ухе, это специальный прибор, который уничтожает телепатию. Твой отец открылся бы тебе и передал тебе свою мудрость, лишь когда дождался бы внука, тому бы перешла сережка, и вы с отцом оба были бы способны к телепатии… Но твоего отца нет в живых. Хорошо еще, что на свете есть я. Я еще многому тебя научу.
Лабастьеру Шестому начало казаться, что при всей фантастичности происходящего, то что сообщает ему ГОЛОС, не лишено некоторой логики и смысла. И тут он вспомнил свое самое первое в жизни ощущение, которое он испытал, когда только-только стал бабочкой. Словно кто-то приветствовал его… Неужели?..
— Точно! Это был я, — подтвердил ГОЛОС. — Я тогда так обрадовался, что ты родился. Ведь у меня нет ни ушей, ни глаз, и единственная возможность общаться с миром у меня — через родственников-телепатов. Сначала это был мой дед, Лабастьер Второй. Потом и отец, но только когда родился мой братец, и он снял сережку. Но умер и он, и я снова оказался в тюрьме своего безглазого и безухого тела. Затем сережку снял твой папаша, когда сбегал от жены. Как я обрадовался! Да и он тоже, ведь он обрел брата, а я вновь обрел целый мир. К тому же я очень много знаю, во мне скопилась вся информация, которую Лабастьер Второй вывез еще с Земли. Я очень многое рассказал твоему отцу, очень многое показал, я ведь умею передавать и зрительные образы.
Мы отправились в путешествие по Безмятежной, как это было здорово! Но совсем не долго. Его убил и сожрал тот последний т’анг, которого недавно уничтожил ты. Правда, я-то при этом испытывал дикое блаженство, но сразу после этого — провал, тишина и пустота. Пока не родился ты. Но только я выглянул в мир твоими несмышлеными глазами, как этот идиот церемониймейстер нацепил тебе сережку. И снова — годы глухоты и слепоты. Я не знаю, как я не свихнулся. Так уж не удивляйся, племянничек, что характер у меня не ахти.
— Почему же ты не объявился сразу, как только сережку снял я?
— Ну-у… Понимаешь… Хотелось немножко поблаженствовать бесконтрольно. И только когда ты затеял эту охоту… Я так перепугался, что повторится история с твоим отцом…
— И когда мы с Мариэль… — уже приспосабливаясь к новому методу общения, мысленно начал вопрос Лабастьер Шестой.
— Да, конечно, — не дожидаясь окончания, самодовольно ответил Лабастьер Четвертый, думатель. — Не сердись, я больше не буду.
— И этот ужас на охоте тоже внушил мне ты?!
— Кто ж еще…
— И видения…
— Получи!
Лабастьер вздрогнул от того, как явственно перед его взором возникло изображение т’анга, тянущего к нему свои отвратительные тоненькие бессильные лапки с клешнями, и пахнуло зловонием из клоаки… И вдруг короля захлестнула волна счастья и боли… И все это моментально закончилось.
— То, что я тебе сейчас показал — последнее, что видел твой отец.
Лабастьера передернуло, он с трудом отходил от испытанного. «Да-а, ну и родственничек у меня объявился», — подумал он, переводя дыхание.
— Не сердись, я же сказал, я больше не буду, — заверил думатель виновато. — И я научу тебя, как от меня «отключаться».
— Чтобы поверить во все это, я должен увидеть тебя собственными глазами, — заявил король мысленно.
— Вообще-то, ты уже поверил. Но почему бы и нет? Это можно устроить, племянничек. Я коротаю свою несчастную жизнь в космическом корабле, который вы называете Золотым Замком. В отсеке для личинок колонистов.
— Ерунда! В Золотой Замок нет входа.
— Есть. Под землей. О нем знает только церемониймейстер. Этот идиот меня и кормит. Между прочим, не слишком-то сытно…
— Еще вопрос, — не обратив на жалобу внимания, продолжил мысленное общение Лабастьер Шестой. — Зачем была придумана вся эта сложная система с передачей сережки? Ведь именно из-за нее возникло столько неудобств.
— Для того, чтобы ты, например, вырос нормальной бабочкой. Если бы не было этой сережки, сознания всех Лабастьеров были бы переплетены всегда, мы превратились бы в совсем другое существо. Так уже случилось на Земле, откуда мы все сюда прибыли. И это привело к полной ее деградации. Бескрылые, создавая нас, воплотили две главные мечты своей расы: способность летать и способность читать мысли. Последнее чуть было нас не погубило. Если хочешь, я сейчас расскажу тебе все это…
— Нет, нет, — перебил думателя Лабастьер, для усиления своей воли воспользовавшись голосом. — У меня уже и без этого голова пухнет. — Он замолчал и продолжил мысленно. — Ты обещал научить меня отключаться. Я хочу сделать это именно сейчас и продолжу общение с тобой лишь убедившись, что ты и правда есть.
— Так сразу отключиться не получится. Нужно долго тренироваться. Месяцы.
— Но я не хочу, чтобы ты всегда сидел в моей голове! — снова вслух вскричал король.
— Только скажи, и я исчезну сам до положенного срока. Что-что, а чувство времени у меня отличное. К тому же тогда ты быстрее убедишься в том, что я — не галлюцинация. С галлюцинацией нельзя договориться, чтобы она исчезла до назначенного времени, ведь так?
— С какой это стати ты такой сговорчивый?
— А кто тебя, дурака, знает? Я ведь совершенно беспомощное физически существо и теперь полностью нахожусь в твоей власти. Возьмешь да и прикончишь меня, чтобы меньше было проблем.
Лабастьер Шестой даже покраснел от негодования за то, что его заподозрили в таком вероломстве. Но сказать ничего не успел, так как думатель, уловив его чувства, немедленно сгладил свою бестактность:
— Виноват, виноват. Я же сообщал уже, что характер у меня отвратительный. Я не хотел тебя обидеть.
Почти успокоившись, Лабастьер Шестой продолжил:
— Но если ты, как ты говоришь, «отключишься», ты ведь все равно будешь смотреть моими глазами, слушать моими ушами, копаться в моих мыслях; а я не хочу этого.
— Ох и зануда же ты, племянничек… Знал бы ты только, как это противно, лежать бревном, не чувствуя ничего, кроме запахов и вкуса еды, когда, к тому же, и то и другое довольно однообразно… Но я понимаю тебя. Ко всему, что ты сегодня узнал, привыкнуть трудно. Надо дать тебе отдохнуть. Открою тебе секрет: мое присутствие в твоем сознании не проходит для тебя даром. С непривычки ты чувствуешь его как некую подавленность, беспричинную усталость. К этому чувству легко притерпеться и не замечать его, если только захтеть. Но сейчас, когда ты обо всем узнал, ты сразу почувствуешь, когда я уйду из твоего сознания, и почувствуешь, когда я вернусь.
— Точно?
— Сейчас ты убедишься в этом. Только скажи, когда мне можно будет вернуться?
— Завтра в полночь.
— О-о, почти сутки! — даже мысленно это восклицание воспринималось, как стон. — Ладно. Что мне толку ныть? Все равно ты никогда не поймешь, как это жестоко… До встречи.
И в тот же миг Лабастьер Шестой ощутил такое облегчение, такую эйфорию, какой он еще никогда не испытывал. Словно с каждой клеточки его тела убрали постылый груз, словно из его ушей вынули флуоновые пробки, а с глаз спала невидимая пелена, лишавшая мир красок. Ничего, вроде бы, не изменилось, но в то же время, изменилось все. К нему вернулась радость жизни, которую он потерял, сам не заметив, когда. Хотя теперь-то он знал, когда: в тот миг, когда снял с уха волшебную серьгу.
— Прекрасно! — вскричал Лабастьер. — Как мне хорошо! Эй, ты! Ты меня слышишь?!
Но думатель, конечно же, не отозвался.
Лабастьер Шестой вскочил с кресла… И остолбенел, встретившись взглядом со стоявшей на пороге библиотеки Мариэль, которую он до сих пор не замечал. Глаза ее были полны тревоги.
— Что с вами, Ваше Величество?! — спросила она чужим голосом. — С кем вы разговариваете тут?.. — кроме беспокойства, в голосе ее звучали нотки жалости и даже презрения.
«Ну еще бы! — моментально оправдал ее для себя король. — Ведь с момента превращения принца в бабочку, я вел себя как форменный негодяй! Я совсем не любил ее, а все тяготы по воспитанию сына взвалил на ее плечи. А потом еще малодушно удрал в лес охотиться на ската, затем еще более малодушно вернувшись…»
— Милая, — шагнул он к ней, раскрывая объятия, — милая, как же я люблю тебя!
Она отшатнулась, но он поймал ее и прижал к себе.
— Прости меня за все те неприятности, которые я доставил тебе. Когда-нибудь я все объясню. Теперь я снова тот, кого ты любила… Отныне наша жизнь пойдет совсем по-другому…
Она перестала сопротивляться, только внимательно вгляделась в его глаза. И неизвестно, чего в ее взгляде было больше — радости или испуга.

 

Ночь пролетела в любви.
Проснувшись далеко за полдень, Лабастьер Шестой немедленно вызвал к себе церемониймейстера.
— Это правда, мой дорогой Жайер, что в Золотой Замок есть вход из-под земли?
— Правда, Ваше Величество, — подтвердил тот, и при этом ни один мускул не дрогнул на его изборожденном морщинами лице.
— Почему же ты не сказал мне об этом раньше?
— Вы не спрашивали меня об этом, Ваше Величество, — все так же невозмутимо отозвался старый махаон.
— А ты не считаешь, что я должен знать все, что происходит в моем королевстве? Тем более, когда речь идет о главной реликвии нашего народа!
— Это не моя тайна, Ваше Величество, и никто не давал мне полномочий раскрывать ее.
— И ты больше ничего не хочешь мне сказать?
Слегка помешкав, Жайер отозвался:
— Нет, Ваше Величество. Ничего.
— Так, так… А ты, случайно, никого там не подкармливаешь?
Церемониймейстер опустил глаза:
— Да, Ваше Величество.
— Ах, негодяй! — вскричал король, вскакивая с кресла. — Да как ты посмел скрывать от меня, что жив мой родственник, мой родной дядя, которого я всегда считал погибшим?!
— Жив?! — под натиском несправедливых обвинений извечная сдержанность махаона неожиданно отступила, и лицо его исказила гримаса гнева и боли. — Вы называете это жизнью?! Горемычное уродливое существо, которое и умеет-то только, что поглощать пищу, испражняться и испускать зловоние, вы называете своим родственником, своим любимым дядей?! О его существовании не знает даже ваша матушка, о нем не знал и ваш отец… Потому что знание это лишило бы их жизнь радости, как отравило оно мою жизнь. Этот уродец — проклятие и позор королевской семьи, и я уверен, всем, в том числе и ему самому, было бы только лучше, если бы мы умертвили его, как делают все прочие бабочки, когда в семье случается эта редчайшая врожденная патология.
— Почему же вы не сделали этого? — спросил Лабастьер Шестой, холодея при мысли, сколько на Безмятежной погублено несчастных душ и уже догадавшись, что Жайер не знает о телепатических способностях думателя и о том, что тот вполне разумен.
— Так решил ваш несчастный прадед Лабастьер Мудрый, при дворе которого начал свою службу мой предшественник, — объяснил церемониймейстер. — И не мне обсуждать это решение. Мое дело исполнять его. На меня возложено заботиться об этом существе… И я посвятил этому, поверьте, отнюдь не радостному занятию, всю свою жизнь. Я и не женился, лишь боясь того, что отвратительная тайна королевского рода станет известна тем, кого я к себе приближу. Я все ждал, когда же эта тварь издохнет сама, но она оказалась на редкость живучей. Она пережила и вашего деда, и вашего отца, и я не удивлюсь, если она переживет и вас.
— Прости меня, Жайер, — успокоившись, поднялся с кресла полный раскаяния король и, вопреки этикету, подал церемониймейстеру руку. — Я не хотел тебя обидеть. Благодарю тебя за верную службу и обещаю тебе самую высокую награду, которую ты только пожелаешь. Хотя и понимаю, что нет награды, способной возместить тебе все, чего ты лишился ради нас… А сейчас я хочу, чтобы ты проводил меня к нему.

 

Когда в сопровождении церемониймейстера король спускался в дворцовые кладовые, куда он и Лаан так любили лазать в юности на поиски лакомств, он думал о том, действительно ли уничтожение неспособных к дальнейшему развитию куколок является убийством в полном смысле этого слова. Скорее всего, он все-таки поторопился ужаснуться этому факту.
Ведь в отличие от думателя королевской крови, эти куколки не имеют телепатической связи с миром, они не имеют об этом мире никакого представления, их разум спит и не развивается. И, наверное, действительно, смерть только облегчает участь этих горемычных бессознательных тел.
С другой стороны, возможно, что все это вовсе и не так. Возможно, тех крох знаний, которые достаются куколке-переростку путем обоняния и осязания, достаточно для того, чтобы выстроить в мозгу под хитиновым панцирем некий самодостаточный мир…
Наверное, можно попытаться общаться с ним и какими-либо другими, нетелепатическими, способами. Пытался ли кто-либо когда-либо достучаться до этого разума, прежде чем принять решение об его уничтожении? Действительно ли выяснилось, что куколки-переростки не более, чем бессмысленные тела-инвалиды, или же бабочки в этом вопросе просто пошли по пути наименьшего сопротивления?
Но додумать он не успел. Они прошли кладовые насквозь и уткнулись в тупик. Как ни напрягал король свое ночное зрение, он не смог заметить тут ничего такого, что выдавало бы потайной вход. Однако Жайен, протянув руку, нажал на один из камней стены, и тот провалился внутрь. Церемониймейстер толкнул стену, и в ней со скрипом открылся небольшой дверной проем.
Они ступили во тьму. Но стоило Жайену дверь прикрыть, как помещение, куда они попали, осветилось ровным неярким светом. Это была совсем маленькая комнатка с белыми светящимися стенами, овально перетекающими в пол и потолок. А на стене, противоположной двери, в которую они вошли, имелся матово поблескивающий серебристый круг с сиреневым пятном в форме пятерни бабочки посередине.
— Раньше этот замок подчинялся только отпрыскам королевской крови, — торжественно произнес церемониймейстер. — Но Лабастьер Второй, Мудрый сделал так, что он стал подчиняться моему предшественнику, а Лабастьер Третий сделал его доступным вашему покорному слуге. Положите сюда ладонь, Ваше Величество.
Лабастьер Шестой послушно совместил пальцы руки с рисунком, и стена внезапно лопнула, оказавшись тоненькой перепонкой. Жайен указал рукой на образовавшееся отверстие, и король с благоговейным содроганием шагнул вперед. Церемониймейстер последовал за ним.
Лабастьер услышал за спиной легкий чмокающий звук и обернулся. Загадочная, поражающая воображение хитроумностью ее создателей перепонка двери уже затянулась снова. Но это не вызвало паники в душе короля: посередине серебристой поверхности вновь появилось сиреневое пятно замка, и было ясно, что уйти отсюда не составит труда.
Они прошли по трубе коридора с такими же белыми флюоресцирующими стенами, что и в начале, и добрались до его конца. Тут перед ними открылись раздвижные двери, и они оказались в небольшой кабинке с рядом сиреневых пятен-замков. Все тут выглядело столь нарочито искусственным, что вызывало у Лабастьера самые неприязненные ассоциации. Создавалось впечатление, что бабочкам, изготовившим все это, доставляло какое-то извращенное удовольствие как можно большее отдаление от природных форм и красок.
— Мне кажется, создатели всего этого были довольно неприятными существами, — заметил король. И добавил, имея в виду бесспорно неимоверную сложность спрятанного от глаз, но бесперебойно функционирующего оборудования Золотого Замка. — А если руководствоваться законами Лабастьера Второго, то наши предки были еще и страшными преступниками.
— Скорее всего, так оно и было, — согласился Жайен. — Потому-то ваш прадед и его возлюбленная жена Наан и покинули Землю с тысячами личинок колонистов на борту. Мне никогда не нужно было доказывать, что это не легенда, а истинная правда. — Он указал рукой на одно из пятен: — Положите руку сюда, Ваше Величество. Думаю, вас послушаются и остальные замки, я же могу пользоваться только этим.
Король послушно приложил ладонь, кабинка вздрогнула, и по изменению веса, а затем и по последующей нагрузке, Лабастьер определил, что она быстро опустилась вниз.
Дверцы отворились.

 

Грузовой отсек космического корабля выглядел еще более отталкивающе. Если верить в то, что когда-то тут покоились куколки колонистов, то нетрудно было понять, что лежали они не менее, чем по сотне в каждой прозрачной ячейке, на которые было разделено все это обширное помещение. Ячейки десятками громоздились одна на другой и ровными рядами стеллажей уходили вглубь помещения.
Жайен повел короля вдоль одной из стеклянных стен. Лабастьер Шестой не успел внимательно рассмотреть окружавший его интерьер, да и не стремился к тому. Зато усиливающийся с каждым шагом резкий незнакомый запах заставил его дышать ртом, а очень скоро, остановившись как вкопанный, он уставился на существо, к которому церемониймейстер подвел его.
Без сомнения это был тот, кто называл себя «думателем». Как ни был Лабастьер готов к необычному зрелищу, но когда он увидел думателя воочию, он, почувствовав приступ тошноты, был вынужден прислониться к гладкой прозрачной поверхности стены. Дурноту частично вызывал и запах, достигший тут максимальной концентрации; но все-таки самым тошнотворным был сам вид этой горемычной твари.
Омерзительным было сходство думателя с куколкой, то есть с ребенком — существом, вид которого обычно вызывает в душе бабочки нежность. Но эта «куколка» была по меньшей мере раза в два крупнее нормальной и имела недоразвитое, безглазое и безухое подобие лица: четко был обозначен поросший шелковистой щетиной морщинистый лоб, имелась некая ротообразная впадина, а по бокам вместо ушей красовались полуприкрытые хитиновыми пластинами щели, напоминающие жабры волосатого угря.
Того, что Лабастьер увидел, было ему вполне достаточно, чтобы убедиться в правдивости сегодняшнего ночного кошмара. Он хотел было сказать Жайену, что вполне удовлетворен и готов возвращаться, когда внезапно в «лице» думателя произошло какое-то изменение.
— Что это с ним?! — спросил Лабастьер, не узнавая собственного голоса.
— Просит есть, — объяснил церемониймейстер. — Учуял мой запах, вот и шевелит жвалами.
В этот миг думатель всем телом еле заметно придвинулся к посетившим его гостям.
— Так покормите же его! — вскрикнул король, непроизвольно отступая.
— Не время, — покачал головой Жайен, и Лабастьеру в его голосе послышались нотки злорадства. — Я кормлю его по строго установленной вашим прадедом инструкции. Возможно, Ваше Величество, это одна из причин его завидного долголетия. А жрать он просит в любое время дня и ночи, когда бы я тут не появился. Через два часа я принесу сюда и разложу перед ним весь его дневной рацион, поделив его на четыре порции. И весь день, ориентируясь по запаху и орудуя брюшными сегментами, он будет переползать от одной до другой кучи, пожирая их и испражняясь…
— Хорошо, хорошо, — оборвал король его откровения. — Поступайте, как считаете нужным. И давайте-ка пойдем отсюда. Я увидел все, что хотел увидеть.
— И у вас не будет никаких распоряжений? — Жайен посмотрел на короля таким тяжелым взглядом белесых старческих махаонских глаз, будто ждал, что тот прикажет немедленно думателя прикончить.
— Нет, нет, никаких, — поспешно заверил его король. — Пусть все остается как прежде. И пусть тайна королевской семьи остается тайной. Когда-нибудь я открою вам, сколь неоценимую услугу вы оказываете нам, ухаживая за этим несчастным… Да пойдемте же отсюда поскорее, пока мы насквозь не пропитались этой вонью.
Назад: 4
Дальше: 13