…Это была ее собственная свадьба. Впереди шли шестеро мальчиков с факелами, в белых, неподпоясанных рубахах до пола и с венками из розовых пионов на головах. Следом шла она – красивая и молодая, невеста, старшая наследница своего рода, баронесса Зверда велиа Маш-Магарт. Ее вел под руку отец, барон Багг.

Они шли к Западным воротам Маш-Магарта. Тогда ни рва, ни подвесного моста еще не было – процессия высыпала из ворот и рассредоточилась вдоль стен, многие сели отдыхать, женщины затянули песню к случаю, чтобы ожидание баронов Теграгак не тянулось скучной повестью.

Была весна. Дикие груши, что во множестве росли на склонах, прилежащих к Маш-Магарту, расцвели как одна в тот день, словно специально подгадывали. А может, это свадьбы на Фальме подгадывали к их цветению.

Зверда видела себя как бы со стороны. Волосы заплетены в две косы, спускающиеся на грудь. Платье шито золотом, одна грудь по фальмскому обычаю открыта. Молодая баронесса очень стесняется – шутка ли, на людях с обнаженной грудью! Но обычай есть обычай.

Как и большинство обычаев фальмских земель, этот был продуктом скрещения местной традиции с фантазией гэвенгов, то есть нес недвусмысленную печать представлений гэвенгов о красивом и правильном. Зверда не знала, кто придумал это – обнажать одну грудь на свадьбу, – люди или гэвенги.

Она села рядом с отцом и послушно посмотрела вдаль – туда, откуда должен был появиться жених. По законам гэвенгов, невеста не должна была видеть жениха до свадьбы. Но для Зверды и Шоши кодекс «Эвери» делал исключение.

Все родичи дали добро на отход от «Эвери», а с такого дружного согласия в брачных делах можно было все. Откровенно говоря, Зверду не за кого было отдавать, кроме Шоши. А Шошу не на ком женить, кроме Зверды. За последние сто лет кланы гэвенгов оплошали по части пригодных к бракосочетанию наследников. Гэвенгов, умеющих жить в гэвенг-форме человек, по-прежнему было не так много, как хотелось, и даже становилось меньше, чем раньше. Шоша и Зверда по меркам родичей были равной партией – одинакового возраста, одинаково умелые, одинаково знатные…

Хоть Зверда и знала Шошу с детства, при его появлении ей пришлось играть в смущенное удивление – этого тоже требовал обычай.

– Приветствую вас, мой господин! – проблеяла Зверда, застенчиво теребя подол своего затейного платья.

– Привет, Медведухна! Починила свой флюгер? – шепнул в ответ Шоша, тогда еще стройный, гривастый и безбородый. И, подмигнув Зверде, громогласно провозгласил, театрально воздевая руки к небу: – О, какое счастье! О, как хороша моя невеста! О, сколь правильно все устроилось!

Люди Маш-Магарта, люди Семельвенка и Гинсавера одобрительно зашумели. Им нравилось то, что они видели.

Зверда послушно опустила глаза. Хоть она и ненавидела, когда Шоша называл ее детским прозвищем, Медведухной. Но сразу же отпустить своему вечному напарнику по забавам привычного подзатыльника она не могла. Обычай требовал от жены кротости. Хотя бы в первые минуты брака. А формально брак уже состоялся, поскольку отец Зверды и отец Шоши только что откупорили священный сосуд с цветочным клеем. Клей был золотистым, цвета меда, но куда более вязким.

Мальчик-прислужник подал отцу Шоши, барону Груте из Ноторма, кисть с крученой ручкой. Еще одну такую же он подал отцу Зверды.

Барон Грута обмакнул свою широкую кисть в сосуд и мазнул клеем правую ладонь Зверды. То же, но с левой ладонью Шоши, проделал отец Зверды. После этого им велели взяться за руки. Они повиновались.

Народ зашумел и закричал. Позабывшие о том, чтобы капризничать, дети начали бросать на головы новобрачных яблоневый цвет, мелкие монеты и просо целыми жменями. У взрослых были занятия и поинтереснее: большинство из них во все глаза пялилось на нового молодого барона Маш-Магарт, гиазира Шошу…

Руки Зверды и Шоши склеились, как казалось тогда Зверде, намертво. И хотя она знала – завтра с утра клей утратит свое действие, поначалу она чувствовала себя довольно-таки дискомфортно. «Как я буду есть левой рукой?» – переживала Зверда. Она знала: сейчас они повернут назад, снова войдут в Южные ворота и выйдут на площадь, где их ждет настоящий свадебный пир…

– Довольна ли ты, Зверда велиа Маш-Магарт? – громко спросил ее барон Грута.

– Я довольна, – отвечала перепуганная Зверда.

– Доволен ли ты, Шоша велиа Теграгак, а ныне же Маш-Магарт?

– Я доволен, – отвечал, расплываясь в глупой улыбке, Шоша.

Он и впрямь был ужасно доволен. Маш-Магарт был гораздо шикарнее его родного замка, а перспектива укрощения непокорной Зверды на брачном ложе и просто приводила его в восторг:

– Я дово-о-о-олен! – по-молодецки звучно заорал он, потрясая золоченой булавой, которая традиционно дополняла костюм жениха.

Разгоряченный гортело народ, видя такое дело, взвыл от радости…

…Затем видение изменило свои очертания, и Зверда оказалась на пиру.

Вначале ей показалось, что это – продолжение свадебного пира. Но, присмотревшись получше, она поняла, что ошибается.

Во главе стола сидел отец Вэль-Виры, барон Кнот. Зверда помнила, что он уехал странствовать спустя месяц после того, как войско баронов вернулось из Варана после Тридцатидневной войны, на которой погиб и ее дед, барон Санкут. Стало быть, на свадьбе Зверды этот двадцать лет как сгинувший барон никак присутствовать не мог.

За столом также были и другие знатные гэвенги: дядья барона Аллерта и двоюродные прадеды барона Шоши. Зверда некогда видела их портреты и только потому узнала. Не было только ее деда, барона Санкута. Хоть в таком блестящем обществе ему было самое место.

В центре грубого прямоугольного стола стояла чаша, наполненная молодым розовым вином. Рядом с чашей горела заговоренная свеча, увитая орнаментом, состоящим сплошь из знаков быстрой смерти. Реквизит был таким знакомым! Грудь Зверды сдавили тяжелые предчувствия.

– Ты говоришь дельно, достойный Кнот. И доказательства, что принес ты, измены Санкута, меня переконали. Одно не идет мне в уразумение: почто Санкут вошел в сношения с отродьем феоновым?

Это говорил прадед Шоши, седовласый барон Гуняка. Он, судя по всему, старшинствовал на этом ночном пиру, более похожем на сходку. На его старческой груди Зверда разглядела унизанную хризолитами спираль с сердцевиной из черного сердолика – знак главенства в роду.

– Неужто Санкут, что столь много сделал для сей нечисти истребления, сам же оную нечисть в светлице своей привечал? – возмутился отец Шоши, барон Грута.

– Неужто Кнотовых доказательств для тебя, маловерный Грута, недостатно? – нахмурился Гуняка.

– Все по правде, но… может, разумно спросить самого досточтимого Санкута о том? – не унимался Грута.

– Я делал спробу Санкута про то спрашивать, – отозвался Кнот.

– Что ж Санкут ответствовал?

– Да излаял матерно, – проворчал Кнот и спрятал глаза.

Все понимающе закивали. Не зря Санкута звали за глаза «свирепоустым».

– И все ж, кто скажет мне, зачем Санкут в сношение с феоном пался?

– Да отроковица его, Звердою что называется, дочь Баггова всему виной, – впервые подал голос другой прадед Шоши, барон Ялун, который до сего момента довольно старательно делал вид, будто не слишком интересуется темой.

– Она, что ли, феона мерзостного привечала? – насторожился Кнот. С недавних пор он прочил своего сына Вэль-Виру в мужья к дочери соседа Зверде и потому был особенно заинтересован в том, чтобы знать всю правду – на случай сватовства.

– Не то говоришь, – брезгливо скривился Ялун. – Помните ли, почтенные господари, как сея отроковица хворью маялась? Как носили мы ей вони цельбоносные, мази чародейственные, лекарства разные? Как от хвори лечить отрочу пыталися?

Все закивали – болезнь маленькой баронессы Маш-Магарт поставила на уши все родственные кланы гэвенгов. Дело было серьезным, поскольку обычные болезни вроде кори или свинки к детям-гэвенгам не липли.

– Вспомните, как мы думали, что кончится отроча. Как Санкут свирепоустый слезами доспехи свои поливал? Как клялся на крови живота не пожалеть ради внучки своей исцеления? – продолжал Ялун.

– Помним! – подтвердили родичи.

– А ведь не болезнь то была. – Ялун сделал многозначительную паузу. – А порча феонья. Чары насланные. Смотрел я отроковицу Зверду тогда. Мордка тощая, вежды красные, вроде хворь. А земляное млеце не пьет – блюет тотчас, да и потом отрыгивает. Да и прутик мой от главы ее отклонялся. Знать, порча феонья.

– Не хочешь ли сказать, почтенный Ялун, что ради онуки своей исцеленья Санкут в сговор с феонами мерзостными вошел? – вытаращил глаза маловер Грута.

Ялун, Гуняка, и Кнот, и дядья барона Аллерта, в целом более сообразительные и более молчаливые, чем родня Шоши, согласно кивнули.

Они говорили еще долго – о том, какого наказания заслуживает барон Санкут, ради нее, Зверды, вошедший в сговор с феонами, каравшийся, в соответствии с кодексом «Эвери», смертью.

Кнот настаивал на тайной казни. Ялун – на прилюдном умерщвлении. А Гуняка и Грута предлагали нечто среднее. Да, Санкут виноват и заслуживает смерти. Но совершил он измену не ради корысти, не из подлости, а ради жизни кровинки своей, внучки Зверды велиа Маш-Магарт. Это значит, принимая во внимание чистоту его помыслов и заслуги перед народом гэвенгов, умертвить его следует на войне, да так, чтобы никто, ни враг, ни свои, об истинной причине умерщвленья не прознали. Но чтобы промеж гэвенгов жил слух о том, что барон Санкут пал жертвой ков многоискусных магов супостата. Именно таким путем было решено избавить барона Санкута от позора, который неизбежно навлекла бы на него и его род казнь за нарушение «Эвери».

На том и порешили – свершить возмездие во время похода в Варан.

Гуняка написал красными чернилами на шелковой ленте имя Санкута и поднес ее к пламени заговоренной свечи.

На краткий миг пламя свечи яростно встрепенулось, на грубо обструганный стол сыпнули звездчатые искры и осела щепоть невесомого седого пепла, к потолку взвилась мотыльком дымная бурая струйка.

Ялун старательно собрал пепел, высыпал его в чашу с вином и, опустив в вино свой кинжал, размешал пепел. Затем все родичи испили из чаши по старшинству.

С той минуты приговор не подлежал обжалованию.

Одного так и не выяснили родичи. А именно, какую услугу оказал или пообещал оказать «мерзостным феонам» барон Санкут взамен на жизнь своей внучки Зверды.

Не знала этого и Зверда. Но задуматься над этим у нее не вышло – она неслась по волнам времени с той скоростью, что была несовместима с размышлениями. Потом у нее еще будет время поразмышлять. А пока картина снова изменилась…

…Теперь она снова видела своего деда, барона Санкута. Зверда узнала место: это были горячие топи, что на полпути к горе Вермаут. Ее дед стоял, опершись на родовой камень Маш-Магарта, на котором был изображен медведь, стоящий на задних лапах. В одной лапе у медведя был колчан со стрелами, в другой – колокольчик. На языке гэвенгов это означало, что места в три лиги от этого камня являются опасными. И что находиться рядом с этим камнем можно только в случае крайней нужды.

И барон Санкут, кажется, такую нужду испытывал. По крайней мере лицо его выражало крайнюю степень душевной муки. Он был бос, грязен и оборван.

Санкут разговаривал с женщиной. По крайней мере голос, который ему отвечал, был женским, высоким, немного резким. Зверда никак не могла рассмотреть собеседницу. Она стояла как бы за занавесью, которую образовывал густой белый пар, который валил из горячего ключа, что бил неподалеку от родового камня. Видимо, женщина не хотела, чтобы ее рассматривали, и поэтому выбрала для бесед именно это гнусное место.

Зверда не привыкла пугаться, в целом она обладала той редкой для существа женского пола добродетелью, что зовется бесстрашием. Но даже ей было не по себе.

Хоть женский голос и был человеческим, а что-то в нем было чужое. И голосом гэвенга, пребывающего в гэвенг-форме человек, этот голос также не был.

– Не ждала застать непобедимого Санкута в дряхловании и слезах, – медленно проговорил голос из тумана. Зверде показалось, что загадочное существо с трудом подбирает слова языка гэвенгов.

– Что ты хочешь, женщина? Что ты хочешь от меня? Бери это. Только оставь ребенка, оставь! – молил Санкут и Зверда поняла, что речь снова идет о ней. – Вы мстите мне за гнездо свое разоренное. Но ведь дитя на замок ваш не ходило! Дитя тогда на свет еще не народилось! Дитя – это дитя. А я – это я. Берите мою жизнь! Хоть и жизнь моего сына берите. А девочку – оставьте.

– Неверно рассуждаешь ты, барон недалекий. То дитя полезнее, чем ты. За ся, за свой живот ты, барон недалекий, и перстом не шевельнешь. Стар ты, суетлив, земля тебе опостылела. И за сына своего – тож. Оскольки сын твой труслив и малохолен, всем о том известно. А за девочку свою не пожалеешь ты для меня ничего.

– Не дручи меня боле, женщина. Говори, чего хочешь!

– Твою книгу-подругу. «Семь Стоп Ледовоокого», – сказал голос из тумана.

– Ты просишь чего не может быть. Она не рабыня мне, а подруга. Не захочет она к тебе идти. Хоть в лепешку расшибись, а не пойдет!

– Нет тебе угомону, барон недалекий! Если б возможно взять твою подругу силком, я б уже исхитрилась взять. Я ж про то тебе и толкую. Сделай так, чтобы пошла ко мне твоя книга.

– Камо грясти подруге моей? Кто ты есть такая?

– Зови меня Хозяйкой. Хозяйкой замка Неназываемого. Матерь чад, тобою и сродственниками твоими убиенных. Отныне книга станет подругой мне. И помогать будет мне и родичам моим.

Санкут сокрушенно закивал головой. Видимо, эти слова не стали для него неожиданностью.

– Но сие невозможно! – повторил Санкут.

– Сделай, чтоб было возможно. Иначе онуке твоей жить до рассвета. Заутрене труну готовь и родичей на тризну скликай.

Санкут нахмурил свои седые брови и посмотрел в туман. Сколько горя было в его взоре! Он долго не отвечал, хотя губы его шептали некую немую отповедь. Наконец, он сокрушенно опустил голову и сказал.

– Годится, Хозяйка. Годится. Я сделаю все, как ты хочешь. Единственно, знай – не ранее ты получишь книгу, чем смерть моя меня окликнет.

– О том не хлопочи, – засмеялась женщина. Ее смех был похож на уханье филина. – Ждать осталось с комариный срам. Поспешай, Санкут-простофиля, домой, твоя вертлявая уже на деревянной коняке скачет.

Казалось, смех-уханье испугал не только Зверду и Санкута, но и белый пар горячих топей. Пар рванулся в стороны клочьями и на миг завеса, что скрывала Хозяйку Неназываемого замка от взоров Зверды и Санкута, рассеялась. Но Санкуту на это было наплевать. Гневно сверкнув глазами напоследок, он побежал через топи, вначале – медленно, потом – быстрее, будто был не властным старым бароном, а юным женихом, опаздывающим на собственную свадьбу. А вот Зверда, невидимая Зверда, не стала смотреть в спину своему деду. Она напрягла свое зрение, ее сознание сковало намерение увидеть – увидеть женщину, которая сломила волю ее деда. И ей повезло.

Но там, в распушенном хвосте горячего ключа, стояла не женщина. То была уже знакомая ей старая рысь. Только половина тела ее, ровно половина, словно бы по хребту проходил глубочайший, непреодолимый раздел-расселина, была ссохшейся, истлевшей, словно давно мертвой. Вослед Санкуту глядел ее единственный, желто-серый, как дорожная пыль, глаз.