Не дожидаясь, пока «Дыхание Запада» скроется из виду, Зверда круто развернула своего коня и уехала с пристани.

Конечно, она могла бы потоптаться у грязно-серой кромки прибоя еще немного, попозировать, ведь была уверена: и Лагха Коалара, и Эгин не могут оторвать от нее глаз.

Но на этот раз позировать ей было противно. Что-то в этом позерстве было непотребное.

Может, потому что грустное, с платочком стояние на берегу с видом на удаляющийся корабль несомненно являлось по ее баронским понятиям символом растоптанной, подчиненной женственности из варанского любовного романа. Вроде как она все еще любит, а он, уже разлюбивший, уезжает далеко за море, чтобы там заняться более насущными материями – деньгами, насилием, интриганством. То есть всем тем, что мужчины обобщают словом «дела». А она, хрупкая и беззащитная, тихо хнычет, одурманенная своими наивными брачными планами…

Такой вот, варанский тип женственности совсем не импонировал Зверде. Оно и понятно, ведь и женственность у нее была собственного, фальмского разлива. Да и ситуация не соответствовала. Эта последняя война показала ей довольно доходчиво: ни Вэль-Вира, ни Лагха, ни Эгин не были теми мужчинами, ради которых она осталась бы на берегу дожидаться, пока «Дыхание Запада» не превратится в соринку на сетчатке глаза. «Если такие мужчины вообще существуют», – поправила себя Зверда.

Да, Лагха был блистательным партнером по любовной игре и хорошим любовником. Не исключено, она еще примет его предложение и заявится-таки в Пиннарин, но на сей раз – без Шоши. А может, и не примет, ведь невозможно дважды прожить один и тот же день, омыться огнем одной и той же любовной интриги. А Эгин… В отношении Эгина Зверду точило ощущение роковой недосказанности. Что бы там ни произошло у него с этим растреклятым Адагаром, какие бы отношения ни связывали его с Лагхой, думала Зверда, а все равно жаль, что он уехал. Она чувствовала – осталось недосказанным что-то важное.

Нет, дело было не в том, что их с Эгином взаимная приязнь так и не увенчалась подвижной комбинацией с альковным приветом Опоре Благонравия. Плоти в длинной-предлинной жизни Зверды было утомительно много, как, и в этом Зверда была уверена, как и в жизни Эгина. Дело здесь было не в плоти.

А в чем? Отчего-то Зверда чувствовала: если бы Эгин остался еще хотя бы на пару дней, она смогла бы понять, что происходит. Вынести мусор, которым были завалены необъятные просторы ее души, записать нотами тот сумбур, что изливался громокипящими водопадами в ее музыкальных сновидениях гэвенга.

«Выходит, Эгин уже ничего не прояснит. А впрочем…» Пальцы Зверды наткнулись в сарноде на гладкий бок жемчужного флакона с духами Итской Девы – подарком Эгина.

С тех пор как она получила эту вещь, у нее буквально не было свободной ночи для того, чтобы испробовать волшебное зелье. То приготовления к войне, то сама война и усталое счастье победительницы. Но теперь война окончилась. Из победительницы она понемногу превращалась в саму себя – в баронессу Зверду велиа Маш-Магарт, интересующуюся урожаем, заморскими тканями и посудой. В жену, хохочущую над плоскими острословиями мужа. Зверда знала – такой она и останется до новой войны, до новой сногсшибательной интриги.

«Хорошо хоть флакон не потеряла», – бормотала Зверда, залезая на ложе в лучших покоях лучшего купеческого особняка города Яг.

Возле штабеля кожаных продолговатых подушек стоял треугольный поднос, недурно расписанный мелкими солнышками желтых хризантем. На подносе – истекающая соком доля смородинового пирога и кувшин с козьим молоком. Вынув из сарнода флакон Итской Девы, она поставила его рядом с молоком. Странный получился натюрморт.