Когда рассеялся дым и стихли восклицания: восхищения Трататуна, ругательства Ясны и комментарии Ловда, включающие и то, и другое, — мы смогли осмотреться, где же мы оказались.

Вокруг были стены, украшенные всевозможными видами оружия и дорогими коврами. Ковров не было только на потолке, но их с лихвой заменяла прекрасная роспись, изображавшая самые интересные сюжеты из священных писаний местных жителей, как-то — поглощение обеда, поглощение ужина, поглощение завтрака и послеобеденный сои. Под ногами, помимо ковра, тут и там валялись павлиньи перья, кисточки для рисования, карандаши, квитанции за оплату арендуемого помещения, разорванные в клочья письма и прочая экзотика. Всю восточную стену занимал гигантский мольберт, хотя это сложно было назвать мольбертом, так как мольбертом служила сама стена. Гигантское полотно было просто прибито гвоздями к стене, и на стремянке восседала сама Алладина АйБаба, что-то увлеченно рисуя на холсте.

Мы внимательно присмотрелись к изображению: на картине были наброски батальной сцены «Трое за столом, не считая поросенка». Картина, по-видимому, уже двигалась к своему завершению, что придавало художнице бешеного азарта и вдохновения. Алладина бормотала себе под нос модную песенку «Где мои сто тридцать лет?», постепенно переходя на размеренный речитатив. Нас она не замечала.

Я тактично кашлянула, дабы АйБаба обратила на нас внимание. Но это не помогло. Тогда мы стали кашлять по очереди и все вместе, но вдохновение было настолько сильным, что на нас у Алладины уже просто не хватало концентрации.

— Алладина! — крикнула я что есть мочи.

Художница, не оборачиваясь, рявкнула в ответ:

— Пошел вон! Сколько можно? Евнух несчастный! Проваливай на все… на все… Короче, выход там же, где и вход. Иди отсюда!

Мы раскрыли рты от недоумения и непроизвольно в один голос воскликнули:

— НИ ФИГА СЕБЕ!!!

И вот тут-то АйБаба стала медленно оборачиваться. Пока она это совершала, лицо ее претерпевало ряд поразительных метаморфоз, начиная от жуткого гнева, способного испепелить, до умиления, способного сделать то же самое, но от любви.

— Не может быть! Акупунктуре своей не верю! Йо! Какими кармами?! Это правда ты?

— Как ни печально, но это я.

— Почему печально? Ведь это же такое счастье!

— Правда? Ты рада?

— Ну конечно! А что?

— Но ведь твое приглашение пришло мне еще два года назад.

— Разве это имеет значение?! Главное, что оно дошло к тебе, а ты ко мне!

— Ох, Алладина, ты все такая же веселая!

— Да уж, веселая. А это кто с тобой?

— Знакомься, это мои ученики: Ясна, Трататун, Ловд.

— Очень приятно, — по очереди ответили мои ученики.

— Взаимно. Йо, а ты давно… ох, что я спрашиваю, конечно, давно, я за своей работой уже ничего не замечаю. Последний будильник, который попадался мне на глаза, я разбила уже… дай памяти… пять лет назад.

— Разбила? Почему?

— Понимаешь, тикают они, будильники эти. Знаешь как: тик-так, тик-так.

— Ну?

— Вот тебе и ну! Я изучила язык часов, потратила на них все свои лучшие годы! И что ты думаешь? Знаешь, как переводится с часового языка на человеческий «тик-так»?

— Как?

— «Не успеешь, не успеешь»!

— Во дела!

— Ладно, что-то я совсем теряю гостеприимство. Вы, наверно, с дороги есть хотите?

— Э-э…

— Очень! — не растерялся Трататун.