Часть вторая. Мышонок
6
Насчет «сказки» Элкин папаша, конечно, приукрасил, но в течение ближайших нескольких лет Эдик действительно ощущал подозрительную легкость бытия.
Впрочем, это ощущение появилось далеко не сразу. Наутро, проснувшись в квартире номер девять с помойкой во рту и блуждающим отбойным молотком в черепе, он долго пытался понять, отчего ему так хреново. Потом вспомнил – вчера он навеки потерял свободу, а Эдик считал себя животным свободолюбивым. По крайней мере теоретически… Малюсенькая и совершенно дурацкая надежда на то, что вчерашний наезд Евгенического Союза отменяется, конечно, родилась в момент пробуждения самого Пыляева, подрыгала рахитичными ножками и умерла, не приходя в сознание.
Он обвел взглядом комнату. Сквозь приоткрытые жалюзи нехотя сочился утренний свет. Пионерский костер в камине угас, как и романтический порыв в сердце. Давали знать о себе перебинтованные мизинцы. На столике лежала знакомая пачка сигарет, а рядом белел картонный прямоугольник. Визитная карточка.
Эд взял ее, поднес к глазам и прочел:
ХРУСТАЛЬ
Борис Карлович
Адвокат
Номера телефонов, адрес конторы и «мыльной» почты. Строго и со вкусом. Теперь Пыляев хотя бы знал, как зовут любимого тестя (флаг ему в руки и танк навстречу!).
Эдик протянул руки к подносу и налил себе стакан воды. На «Хенесси» он смотреть не мог, не то что опохмеляться этой дрянью. Про «Шато-Марго» и говорить нечего…
Во рту немного посвежело. Пыляев прошелся по комнате. Нервы зудели; бездействие – это было хуже всего. Пытаться бежать – глупо, хотя Эдик все же посмотрел наружу сквозь щели жалюзи. Окно выходило во дворик, огражденный литыми чугунными решетками. Там зимовали розовые кусты под стеклянными колпаками, которые были похожи на яйца, отложенные динозаврами.
Эд позвонил в колокольчик. Против ожидания, явилась не «Арина Родионовна», а Глаз. Телохранитель Элеоноры (или кем он там был еще) и в сумерках-то выглядел не очень, а при дневном свете его рожа вызывала озноб. Громаднейшая лиловая шишка сбоку от переносицы была украшена изящным рисунком из синеватых прожилок и напоминала какой-то внутренний орган, по недосмотру хирурга оказавшийся снаружи. Единственный глаз уставился на Эдика пытливо и выжидающе.
– Это что, домашний арест? – буркнул Пыляев недовольно. Он все еще культивировал голубую мечту отомстить за сломанные пальцы.
– Обижаете, Эдуард Юрьевич, – сказал Глаз с неподдельной почтительностью. – Мне поручено круглосуточно охранять вас и членов вашей новой семьи. Поверьте, оказанное мне высокое доверие…
– Тебя, кажется, Гена зовут? – перебил Эдик, морщась. Мысль о том, что этот беспощадно-вежливый урод будет пасти его неотступно, придавала существованию особо негативный оттенок.
– Так точно.
– Сколько тебе лет?
– Мне уже двенадцать.
Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Глаз либо не шутит, либо вырос в семье гениальных комиков. Эдик склонялся к первому варианту. Урод все проделывал с очаровательной детской непосредственностью – даже наносил телесные повреждения.
– Старовато выглядишь. Откуда же ты взялся такой, Гена?
– Борис Карлович отмазал меня от Комиссии по соблюдению генетических стандартов. Теперь служу верно, как собака.
– Это точно… Может, погавкаешь, псина?
Глаз виновато улыбнулся и развел руками:
– Еще раз извините за пальцы, Эдуард Юрьевич. Вы же понимаете, что у меня не было другого выхода.
– Да пошел ты в задницу!
Глаз воспринял это буквально и направился к двери.
– Если понадоблюсь, позвоните.
– Ты что, издеваешься? Какого хрена я буду здесь сидеть?! Где Элка… гм… Элеонора?
– В отъезде. Элеонора Борисовна выбирает квартиру, мебель и свадебное платье.
Пыляев непроизвольно затрясся от нервного смеха.
– А почему без меня? За клоуна держите?
Глаз вроде бы даже сконфузился.
– Вообще-то Борис Карлович намекал, что вы, возможно, тоже захотите прокатиться…
– Ну так пойдем прокатимся.
* * *
Пыляев накатался вдоволь – на белом лимузине, оборудованном бронированными стеклами и регулятором микроклимата (шутники называли такую тачку «прогноз погоды»). Внутри было удобно и безопасно. Глаз и перепончатый устроили Эдику экскурсию по лучшим салонам и магазинам города. Все это время они не отступали от него ни на шаг и провожали даже до дверей туалета. Оплачивал покупки и услуги, конечно, Союз. Эдик был подстрижен, побрит, приведен в чувство, промассажирован, приодет (попутно он получил предложение заменить сломанные мизинцы на биопротезы и отверг его) и выкинут в подернутый смогом перенаселенный лабиринт освеженным и благоухающим.
Он стал обладателем роскошного смокинга, вечернего костюма для предстоящей церемонии закабаления, кучи сопутствующего барахла и всевозможных побрякушек, с помощью которых будущий папаша гения мог держать масть, качать права, выходить на связь и делать обрезание сигарам.
Отобедав в шикарном «Люксе» на Сумской, он изменил свою точку зрения на ситуацию и начал думать, что жизнь не так уж плоха. Фортуна наконец поворачивалась к нему любвеобильным передом. И дело даже не в том, что Пыляев был продажен. Просто перемены пришлись ему по кайфу. Сдаться спецслужбам и трястись от страха до конца своих коротких дней в какой-нибудь засекреченной муниципальной конуре – это он еще успеет, когда вступит в маразматический возраст. Эдик решил развлечься напоследок. Терять ему было нечего, напротив: он почуял новые возможности. А потрясающе красивая и породистая жена, с которой проблематично трахаться, придавала предвкушению семейного счастья особую пикантность. Опять же, по праздникам будет не так тоскливо…
Кстати, Элку он увидел на аллее перед особняком, расположенным в стороне от делового центра и за пределами индустриальной зоны. Глаз связался с «госпожой Элеонорой», и через десять минут лимузин, наведенный со спутника, притормозил за припаркованным у обочины красным «фиатом». Итак, благодаря женскому капризу и чьим-то финансам, гнездышко для новобрачных превращалось в восьмикомнатную навороченную избушку, окруженную двумя гектарами чахлого парка. Здесь не хватало разве что стартовой площадки для гиперзвукового челнока, но Пыляев взлетал по глупости только на героиновых ракетах, да и то давно выбыл из отряда «космонавтов».
…В серости умирающего зимнего дня она была еще прекраснее, чем в экстатическом ночном свете. Элочка вела себя так, словно утром они расстались друзьями. Подошла и прижалась к нему вполне по-домашнему. Без приторных поцелуев в щечку (или, не приведи Господи, в губы!). У Эдика не хватило сил прогнать от себя эту жертву мирного атома и хромосомной инверсии. Лысый красавчик, ходивший за нею как приклеенный, деликатно уставился на крышу особняка, усеянную тусклыми сотами зачехленных солнечных батарей.
– Тебе нравится? – спросила Элка. Речь шла, видимо, о доме.
– Нормально, – сказал Эдик. На дом ему было по большому счету плевать.
– Хочешь посмотреть внутри?
– Нет. Еще успею.
– Тогда чего же ты хочешь, милый?
(Это было похоже на сладостную пытку. У Пыляева мелькнула мысль тут же отправиться в публичный дом, или в салон виртуального секса, или к Рите, чтобы снять возникшее напряжение. Кстати, Ритуля наверняка обидится, когда он узаконит свои отношения с другой женщиной. Жаль. Положение любовницы вполне устраивало ее, и она никогда не претендовала на большее. Да и на что она могла рассчитывать, получив в тринадцать лет запрет на любые формы зачатия и даже на вынашивание имплантированного зародыша?)
– Хотелось бы взглянуть на твою медицинскую карту, но ведь от вашей конторы все равно правды не добьешься.
Она улыбнулась:
– Не волнуйся. Все остальное – настоящее.
– А мамаша твоя такая же стерва?
– Смотря кого считать мамашей.
Эдик тупо смотрел на нее в течение нескольких секунд.
* * *
Между ними будто пробежала околевшая кошка.
– У меня дела, – сказал Эд и велел ехать к Вислюкову, чтобы пригласить того на свадьбу. Глаз убеждал его, что это лишнее, но Эдик и слушать не хотел. Чуть позже он с какой-то пугающей обреченностью подумал, что двенадцатилетний монстр, судя по всему, редко ошибается.
Приятеля дома не оказалось. Соседка – очевидно, чрезвычайно довольная окончанием шумных ночных попоек, – заявила Пыляеву, что Вислюков (изгой, пьяница, вольный художник, раздолбай Вислюков!) получил какое-то немыслимое наследство и навеки отбыл в теплые края, не оставив новых координат.
Пыляев вышел из подъезда со слегка пришибленным видом. Потом он все равно обзвонил других своих знакомых, но уже тогда, находясь возле дома Вислюкова, догадывался, что услышит в телефонной трубке. Живых родственников у него не было. Друзей, по всей видимости, тоже. О чистоте «эксперимента» Союз позаботился основательно.
7
Во время непродолжительной официальной части Пыляев с особой силой ощутил свою уязвимость, малость и слабость перед лицом силы, похожей на гигантский каток, который разгонялся в полной темноте и был до поры до времени невидим, – каток, специально предназначенный для раскатки недовольных и сопротивляющихся в листы стандартной толщины.
Тело Эдика осталось на дне каменного ущелья, среди домов, населенных зомби; оно цепенело и обмирало от страха и дурных предчувствий, а душа уже пустилась в безнадежное бегство, растягиваясь, словно резина рогатки, – лишь для того, чтобы затем с утроенной энергией устремиться обратно и как следует хлестнуть по мозгам…
Вместе с Вислюковым и Ритой (ее телефон молчал) исчезла иллюзия, что когда-нибудь все снова будет в порядке. Да и сам Эдик исчезал, оставляя тень, не похожую на себя, – вероятно, только росчерк пера на бумаге и набор компьютерных абстракций. Что-то должно изменяться к лучшему – или мир, или твои мозги. В первом случае это называется «повезло»; второй случай считается клиническим и называется «безумие».
Кто ты, если уже нет людей, знающих твое имя? Персонаж городского фольклора? Призрак подворотни? «Летучий голландец» забегаловок и баров? Глюк обдолбившегося наркомана? Плод больного воображения?.. Ты существуешь лишь как двойное отражение собственных представлений в представлениях тебе подобных. Трагическое отчуждение создает повод для сомнений во всем. Существование становится зыбким… до тех пор, пока не напомнит о себе пустой желудок или переполненный мочевой пузырь.
Пыляев плыл по течению. Он казался самому себе чучелом, присыпанным нафталином, которое таскают с места на место с ритуальными целями суетливые, но еще не растратившие жизненной силы фетишисты. Он чувствовал себя инфантильным слюнтяем, и преодолеть свой инфантилизм ему было труднее, чем допрыгнуть до луны…
Зато невеста в свадебном «комби» выглядела потрясающе. Эдик покорно отстоял бредовую церемонию регистрации брака в Департаменте демографии, не заметив большой разницы между этой самой церемонией и судом присяжных.
Если не считать Элеоноры и Бориса Карловича, его окружала абсолютно незнакомая публика. Вместо бесформенного куска глины, падавшего в пустоту, он превратился в кирпич, который только что отпрессовали, замуровали в стену и выбили на лицевой грани неуничтожимый штамп. Он стал частью системы, которую прежде инстинктивно отторгал и сознательно ненавидел.
В департаменте все прошло удивительно гладко (видать, без смазки не обошлось); экстремальную парочку даже не осматривала медицинская комиссия, удовлетворившись файлами, которые были предоставлены обеими сторонами.
А потом и вовсе начался аттракцион. Если Эд рассчитывал на скромное «семейное» торжество, то он ошибался. Эскорт таинственных прихлебателей Хрусталя разросся до десятка машин и направился в один из храмов Универсальной церкви.
* * *
Храм стоял на обледенелой набережной. Самой реки уже не было; от нее остался бетонный желоб, по которому струились незамерзающие нечистоты. На краю потока торчал на приколе речной трамвай, надежно изолированный от окружающих миазмов и превращенный в летнее кафе. Сейчас он выглядел трупом, всплывшим со дна черного ручья. К нему прибило кошачий скелет.
Над всем этим нависал храм – немыслимой угловатой тенью. Слева от тарелки спутниковой антенны парила голограмма – трехглавое чудовище, которое можно было принять за сказочного змея или сросшихся основоположников коммунистической утопии. Лучи лазеров создавали впечатляющую подсветку туч; на этом тревожном фоне плавало жирненькое туловище, явно не страдавшее от недостатка витаминов и символизировавшее Единую церковь, с головами Христа, Будды и Магомета. Вокруг него, как мыльные пузыри, вращались небесные сферы.
Машины въехали во двор, на котором разместилась принадлежавшая храму стоянка с заправочной станцией. Благодаря связям того же Хрусталя всю компанию приняли незамедлительно. Какой-то дряхлый поп, идеально подходивший внешне на роль Вечного Жида (за свою сверхдолгую жизнь ему довелось побывать майором НКВД, раввином в синагоге и консультантом ООН по проблемам дальневосточных конфессий), похоже, уже обо всем договорился «наверху» и быстренько санкционировал очередное грехопадение.
Пока он бубнил что-то по этому поводу, Эдик осматривался. Проблем с отоплением здесь не было. Восходящие потоки теплого воздуха плодили миражи. Из акустических систем доносилось ангельское пение кастратов. Гипнотерминалы призывно мерцали во мраке, приглашая к общению со святыми в астрале. Трехмерные анимационные иконы демонстрировали житие персонажей в реальном масштабе времени. Под сводами храма беспокойно порхали птицы. Парочка красивых чернокожих туристов бродила в лабиринте среди еще более красивых призраков, выбирая языческие фетиши в качестве сувениров.
Вечный Жид закончил. Его упитанные лейтенанты разбрелись по залу в припадке церемониального рвения.
– Теперь домой? – с надеждой спросил Эдик у Элки, положив под язык таблетку стимулятора.
– Что ты, дорогой, все только начинается, – сказала та, пребывая в непонятном, почти лихорадочном возбуждении.
Это был редчайший для нее случай предвидения, для которого, впрочем, не требовалось ни ума, ни интуиции.
8
Храм Универсальной церкви они покинули около шести вечера.
Снаружи было так холодно, что душа стыла в теле, как суп в плохом термосе. Несмотря на это, неизменно корректные люди подходили к Пыляеву, поздравляли, улыбались, трогали за руки и без злого умысла задевали сломанные мизинцы, целовали Элку серыми губами, бережно обнимали Бориса Карловича. Невозможно было определить, кто из них принадлежал к Союзу, кто был просто безмозглой марионеткой, а кто наивно и честно полагал себя «слугой народа». Мелькали галстуки, уши, часы, зубы, носы, проборы, зрачки, очки, туфли, ноздревые фильтры…
Эдика охватило жуткое по силе ощущение безысходности. Он рванулся было выпить чего-нибудь в баре при часовне, но одноглазый Гена вежливо завернул его, намекнув на жесткий график. Пыляев убеждался в том, что сбои в запланированных программах Союза практически исключены. Следующим номером был намечен банкет в поместье Хрусталя. Открыв холодильник в лимузине, новобрачный утешился «Абу-Симбелом», слегка разбавленным водкой.
Ровно в шесть кортеж убрался со стоянки храма. Эдик скорчился в душноватом салоне, не обращая внимания на сидевшую рядом суку в люминесцентной шкуре. Вид у нее был самый невинный. А он чувствовал себя так, словно только что ему всучили в секс-шопе некачественный товар. В свете проносящихся мимо фонарей люди казались безумными елочными игрушками. Из приемника доносился неразборчивый скрежет индустриального джаза.
Потом горящие фонари стали попадаться заметно реже. Впереди чернели трущобы заброшенных районов. Заповедник люмпенов, а заодно – карантинный пояс. Территория нулевой ценности.
Пыляев тихо приветствовал усиливающееся разделение общества на прослойки не только в социальном отношении, но и в пространстве. Эксперимент коммунистов по смешению сословий был противоестественным и потому идиотским. Как обычно, все сводилось к насилию. Миллионы людей оказались выброшенными из привычной среды и внедренными в чуждую. В результате туповатых представителей рабоче-крестьянской массы раздражал любой персонаж «в очках и шляпе», а остатки недобитой интеллигенции чувствовали себя неуютно под прессом «гегемона» и приобрели устойчивый комплекс неполноценности.
Теперь передвижение из пригорода в центр наземным транспортом было похоже на прорыв блокадного кольца. Когда-то Эдик с Вислюковым, возвращаясь от девок по пьяной лавочке, сделали это вдвоем и без оружия, но затем машину Пыляева пришлось отправлять в капитальный ремонт. И только протрезвев, Эдик понял, как ему повезло – чуть ли не первый раз в жизни. Наверное, дело было в том, что рядом с ним находился патологически везучий человек и его удачи хватило на двоих. С тех пор Эд больше не экспериментировал.
К его разочарованию, Хрусталь тоже предпочел не рисковать. Молодожены и гости выгрузились на посадочной площадке вертолетных такси, окруженной серебристыми куполами спецназовских постов. Тут же околачивались рисковые водители наземных тачек в ожидании клиентов победнее.
Вертолет – не реактивный лайнер, и все же… Эдик хотел заявить, что не летает в принципе, однако сразу догадался: пощады не будет. Одно утешало: в случае катастрофы Союзу придется поискать другого придурка на роль самца-оплодотворителя.
В салоне «сикорского» Пыляев еще разок припал к рюмке и поймал на себе укоризненный взгляд Бориса Карловича. Мысленно послав тестя к черту, Эдик отвернулся и стал смотреть в иллюминатор. Зрелище было поучительное; оно наводило на возвышенные мысли о том, что все индивидуальные фобии – в сущности, пустяк и неизбежная закономерность на фоне тотального психоза.
Слева проплыл косой конус пепельно-желтого света. Прожектор полицейского вертолета последовательно выхватывал из темноты дымовые трубы, полуразрушенные элеваторы, башни с ослепшими квадратными глазами-окошками, ангары, фермы ржавеющих подъемных кранов… Огни горели и на земле, но лишь кое-где. Сияющая галактика центра осталась позади. Внизу был космос «новых диких». Те выползали на ночную охоту. Или «закинуться», если со жратвой и марафетом все было в порядке. В нескольких местах бывший проспект был перегорожен опрокинутыми троллейбусами. В боковых улицах передвигались тени. Все было припорошено снегом и заковано в лед.
Гигантский сборочный цех бывшего турбинного завода проплыл мимо, как затонувший «Адмирал Нахимов», на котором резвились утопленники. Сквозь дыры в крыше мерцал человеческий планктон. Судя по всему, сегодня там «шаманили». Мощный инфразвук настиг и потряс вертолет. На мгновение Эд ощутил, как теряют рассудок. Намек, всего несколько кадров из кошмара – но этого было достаточно. Его непомерно раздутое эго содрогнулось и сжалось в дрожащий комок. Неправда, что жизнь страшна и болезненна; просто иногда чертовски не хватает водки…
Когда он разлепил непроизвольно захлопнувшиеся веки, под ним уже был «Грязный Рай» – квартал красных фонарей, пристанище опустившихся, стареющих проституток и неизлечимых наркоманов, мекка одержимых тягой на дно и последнее убежище «заказанных». Здесь действовал мораторий на убийства – круглый год, кроме ночи Рождества Христова. Рои фар и костры из чадящих покрышек обозначали базы байкеров-вайлдов, поделивших окраины на зоны влияния.
Тем временем в салоне вертолета разливали по бокалам шампанское. Пыляев отказался; этого никто не заметил, кроме Элеоноры. Она поглаживала его по руке, словно хотела успокоить. Он уже успокоился. Порой ему становилось невероятно легко – когда казалось, что самое худшее уже произошло. А тут к его услугам была целая пастораль упадка. Он до краев упился гнусным настроением эпохи, случайно уловил направление отупляюще-агрессивного потока массового сознания…
Выбора нет; никуда не денешься, что бы ты ни предпочел – мертвую стерильность подчинившихся системе или непрерывную агонию «отвязанных». В любой момент ты можешь отправиться в свободное падение, но должен знать, что оно наверняка будет последним. У смертельно больных на это обычно не хватает сил…
Пока Эдик извлекал из взрыхленного мозгового мусора и заново разжевывал высохшую жвачку подобных мыслеощущений, внизу появился другой полицейский кордон, за ним – аккуратные фермы, высасывающие оскудевшее вымя дойной коровы плодородия, и, наконец, самая чистая и престижная зона в радиусе двухсот километров от города. Притоны респектабельности; рассадники чести и совести; виллы искупивших грехи отцов; усадьбы Тех, Кто Знает, Куда Мы Идем. Сверху они казались такими незыблемыми и прочными, будто их фундаменты достигали центра Земли.
«Странный мы народ, – думал Эдик. – Взять каждого в отдельности – умен, образован, смел, силен, свободолюбив и обладает обостренным чувством справедливости. Короче говоря, почти гений – без всякой вонючей евгеники. Идеальный экземпляр для заповедника под названием «демократия»… Однако все вместе мы составляем тупое, трусливое и легкоуправляемое стадо овечек, которые пассивно отдаются любому сколь-нибудь наглому барану. Может быть, мы слишком умны? Вероятно, нам лучше немного отупеть – во имя восстановления оптимального баланса личности и общества?..»
И ему вдруг действительно захотелось стать милым, наивным и глуповатым, как комнатная собачка. Кроме того, не мешало бы научиться вилять хвостом…
* * *
Дом Бориса Карловича утопал в радужном сиянии. В спектре преобладало зеленое свечение фитотрона. Рядом с домом виднелось остекленевшее озеро. На стоянке выстроилась добрая сотня машин.
При появлении вертолетов муравейник у входа пришел в движение. Пыляев с радостью почуял, что попахивает грандиозной пьянкой. Тем лучше – легче будет затеряться в толпе. Он до сих пор чувствовал себя простейшим организмом под микроскопом.
Он вылез из вертолета, вглядываясь в толпу. Гена и лысый незаметно для всех подталкивали его сзади. Несколько человек вскинули руки в традиционном приветственном жесте «хай живэ». «Наци!» – подумал Эдик с легким разочарованием, но тут же ему навстречу выдвинулся темнолицый узкоглазый старик в европейском костюме и зачирикал по-тибетски.
Пыляев не сразу понял, что старик слеп. У того начисто отсутствовали зрачки; поэтому глаза казались отверстиями в обтянутом кожей террариуме. Внутри террариума что-то ползало.
Судя по всему, дедушка пользовался тут немалым авторитетом. Борис Карлович прислушивался к его щебету, затаив дыхание. Потом широкоплечие мальчики подхватили слепца под локти и внесли в дом.
Невидимый оркестр заиграл что-то невыносимо помпезное. Появление парочки молодых вызвало утробный вой. Жертва на алтарь эксперимента была принята с благодарностью.
Раздался нарастающий гул. Несколько взрывов слились в один. Небо опрокинулось и стало светло-серым, как заснеженное поле.
Эдик вздрогнул от неожиданности. Его охватил восторг последнего разрушения. Он подумал, что началась долгожданная война.
Неестественное свечение жутким образом выскоблило лица. Несколько секунд тишины… Россыпи тускнеющих звезд… Облегченный женский смех… Толпа у входа восторженно завизжала.
Это был всего лишь праздничный фейерверк.
9
Через минуту фейерверк иссяк, отгремел; кончился метеорный дождь, но осталось зеленое свечение фитотрона в восточной стороне неба, внушавшее неясную тревогу, будто там восходила луна кошмаров. Громада дома закрывала источник света, однако все вокруг приобрело какой-то аквариумный вид. Тополя торчали жуткими черными башнями. Настоящая луна уже взошла, висела высоко на юге, чтобы никто не усомнился в реальности происходящего, – миллионнолетняя монета на бесплотном бархате, выпадающая всегда одной и той же стороной. Воздух, набитый стеклянным крошевом мороза, казался тяжелым и вязким.
Вертолеты взлетели, подняв скоротечную метель над озером. Из-за белой пелены показались темные будки, похожие на собачьи. Потом Эд догадался, что это были лебединые домики, заброшенные с осени и основательно вмерзшие в лед.
На газоне перед домом вполне поместилось бы поле для соккера. За отодвинутым на полкилометра решетчатым забором затевалась какая-то возня. У границы частного владения скопилось с десяток легковых автомобилей и микроавтобусов. Туда же направлялись охранники Хрусталя в форменных куртках. Кто-то хрипел в мегафон. Скрещивались лучи фар и ручных фонарей. Папарацци долго не сдавались. Завыла полицейская сирена. Оркестр играл что-то легкое…
Эдик на живом примере усвоил, что никому не удается отодвинуть истеричное окружение так далеко, как хотелось бы. Он и не подозревал, что присутствовал на открытии затяжного сезона охоты. Вялой охоты, которая будет периодически активизироваться в течение полутора десятков лет. Сейчас «охотились» на него и на его еще не родившегося сына.
Невозмутимый Борис Карлович и Элеонора втащили его на буксире в светское общество. На некоторое время он оказался в фокусе внимания. Эдик пожимал холодные лапки, имевшие фактуру гниющих водорослей, и пялился на бриллианты, совершенство которых оттеняло уродство морщинистых шей. Имена и титулы пришлось пропустить мимо ушей. Ему отчаянно хотелось в сортир, пока его представляли пузатым дядькам, похожим на пингвинов, и фарфоровым бабам, истекавшим сладкой патокой. И от первых, и от вторых начинали ныть зубы. Настроение слегка улучшилось, когда он разглядел среди золотой молодежи очень даже стильных цыпочек. Кто-то тонко и едко прошелся по поводу его опусов. Эдик не обиделся. Он даже похихикал за компанию. Сам-то он прекрасно знал цену своей писанине.
Потом отец новобрачной разразился торжественной речью минут на десять. Надо признать, «адвокат» мог бы растрогать и каменную статую. Аплодисменты, шампанское (кстати, какое предельное давление выдерживает мочевой пузырь?), цветы, подарки. Хрусталь преподнес парочке официальную бумагу – десять степеней защиты и запирающаяся рамка с секретом. Для стороннего глаза это, должно быть, выглядело как сюрприз.
Эдик криво ухмылялся, рассматривая свое имя, отпечатанное на бланке Департамента демографии. В графе «дети» стояло: 1 (один) ребенок. Таким образом, на сорок первом году жизни он наконец получил разрешение на 1 (одну) эякуляцию с последствиями.
Лично Пыляеву был вручен символический ключ от океанской яхты водоизмещением триста тонн (порт приписки – Ялта). «Как ты ее назовешь?» – спросила Эллочка, прижимаясь к нему с кошачьей грацией. «Веры больше нет», – мрачно буркнул Эдик. Он огляделся по сторонам в поисках урны. Не найдя ничего подходящего и засунув ключ поглубже, он начал методично напиваться до состояния приятного безразличия.
Среди многочисленных физиономий было несколько узнаваемых, часто мелькавших на страницах газет и телеэкранах. Звездные личности старательно избегали близких контактов… Эдик решил подождать момента, когда воцарится броуновское движение. На некоторое время он оказался предоставленным самому себе. Глаза и лысого нигде не было видно – похоже, их оставили снаружи, чтобы не пугали своими рожами слабонервных гостей.
Аперитив… Пыляев, похожий на больного эскимоса, дрейфовал между ходячими айсбергами. Солидная публика явно отторгала его, как чужеродный орган. В конце концов он прибился к стойке импровизированного бара, устроенного в углу огромного зала. Здесь было потеплее, и свет люстр не так сильно резал глаза.
Минуту спустя кто-то положил ему руку на плечо. Низкий женский голос предложил выпить вместе. Эдик уже и не рассчитывал на столь легкое общение с аборигенами. Оказалось, что его взяла на абордаж красотка неопределенного возраста, зачехленная во что-то пенообразное. Местная Афродита. Он не помнил, видел ли ее раньше и знакомили ли его с ней.
У нее было малоподвижное лицо с металлическим отливом и фиолетовый язык – как у собаки породы чау-чау. Эд нашел это пикантным. Под носом и подбородком женщины лежали зловещие серые тени. Пока он ее разглядывал, она заказала ему коньяк, а сама пила «кровавую Мэри». Кровавейшую. Вряд ли в ее бокале было больше двадцати капель водки.
Эдик произвел предварительную оценку рельефа. На глазок обмеры приближались к 90–60–90. Все это совершенство балансировало на двенадцатисантиметровых каблуках.
– Вы мне нравитесь, Эдик, – сообщила свинцоволикая доверительным тоном. – Я всегда считала, что моей дочери нужен зрелый мужчина. И желательно не из нашего круга.
Сквозь стеклянную стенку бокала он увидел ее ладонь без линий. Чтобы проверить свою догадку, он предложил даме сигарету и, отведя руку, заставил ее низко наклониться. Она отшатнулась, когда он поднес зажигалку слишком близко к ее лицу, но ему хватило мгновения. Под воздействием тепла тончайший материал приобрел прозрачность. На щеке женщины появилось пятно, похожее на родимое. На самом деле это место было покрыто сетью морщин.
Косметическая маска и косметические перчатки – находка для старушек, окончательно выживших из ума. Вот это действительно была кошмарная старость! Эдик будто заглянул под кожный покров свежего трупа и увидел симпатичную мозаику из личинок. Он понял, почему глаза женщины кажутся глубоко посаженными. Белки были грязно-желтыми, залитыми гноем, зато вставные зубы – идеально ровными и белыми. Очень жаль, что Эдик не был геронтофилом!..
Как выяснилось, они оба использовали ситуацию. Прикуривая, женщина незаметно для окружающих сунула ему во внутренний карман какой-то конверт.
– Благодарю за доверие, – сказал Эд, проглотив смесь коньяка и выделившейся слюны. – А что дальше?
– Зачем ты влез в это, кретин?
– Во что именно? – Пыляев старательно и без особого напряжения изображал тупицу. Он не исключал возможности провокации или дурацкого розыгрыша.
– Хватит паясничать. Эпилятором давно пользовался?
– Не понял.
Она ловко вставила свою ладонь между его грудью и левым предплечьем и надавила кончиками пальцев. Он почувствовал неожиданную жгучую боль под мышкой. Ему пришлось расстегнуть сорочку и нащупать над ребрами небольшую опухоль в виде эмблемы Союза. Точно такую же, как у Элеоноры, только свежую… Бармен делал вид, что ничего не замечает.
– Какого черта?! – сказал Эдик, уязвленный тем, что его без спроса клеймили, уподобив таким образом домашней скотине. Или, лучше сказать, производителю. – Когда он успел?
– Он – это Борис Карлович? О, сучий потрох и не такое успевает! Надеюсь, понимаешь, что это значит? Любая независимая медкомиссия признает тебя сам знаешь кем. Теперь ты его до гроба. Весь, с потрохами.
– Может, мне перейти на твою сторону? – спросил он, придвигаясь к ней и улыбаясь с видом профессионального кровосмесителя.
– Меня ты интересуешь лишь в качестве клоуна. Да и то – временно.
– Климакс? – Он сочувственно выдвинул нижнюю губу.
– Хуже. Рак матки. Последняя стадия. Мне осталось не больше трех месяцев.
– Хочешь погромче хлопнуть дверью?
Она кивнула.
– И захватить кого-нибудь с собой.
– Кого?
– Тебя, например.
В ее руке появился миниатюрный инъектор, способный при необходимости метнуть капсулу на расстояние до пятнадцати метров.
– Аккуратнее с этой штукой, – попросил Эдик. Он имел не слишком бледный вид, но внутри у него все сжалось. А у нее явно была не в порядке не только матка.
– Пойдем покажу кое-что, – пообещала законсервированная теща мрачноватым тоном.
Эдик послушно поплелся за нею, вяло размышляя, не окажется ли это «кое-что» таким же уродливым, как у дочери. Рюмку с коньяком он на всякий случай захватил с собой.
* * *
Найти тихий незапертый уголок в этом доме было трудно. Повсюду бродили сомнамбулические слуги Хрусталя, прекрасно выдрессированные и неукоснительно вежливые. Эдик не удивился, когда старушка, улучив момент, по-шпионски втолкнула его в какую-то дверь.
Замкнутые «домашние» экосистемы вошли в моду около десятка лет назад. Каждый, отравивший достаточное количество воздуха и заработавший на этом состояние, мог позволить и, как правило, позволял себе наслаждаться красотами природы в приватном порядке.
Пыляев очутился в странном зверинце, устроенном под прозрачным колпаком. Пелена снега вверху создавала впечатление погребенности в толстом слое пепла. Растительность и микроклимат были субтропическими. Эдика окружала липкая влажность. Сумеречность нижнего этажа леса. Мясистая зелень. Почти джунгли… Где-то в глубине зверинца заорала разбуженная обезьяна.
Потом Эдик увидел черное пенсне на белом фоне. На него уставился панда, державшийся за ветку человеческими ручками… Пахло неплохо, но не пропадало ощущение, что аромат освежителя забивает гораздо более неприятные естественные запахи…
Бросив взгляд на озеро, Эдик понял, где проводят зиму лебеди. Три или четыре белые тушки сонно дрейфовали на зеленоватой глади. По обе стороны каждой свисали вместо крыльев розовые отростки без перьев. Нелетающие продукты генной инженерии. Выродки. «Однако странные вкусы у людей», – подумал Пыляев и целиком переключил внимание на объект «прощай, молодость!».
Красотка, вооруженная инъектором, сделала знак ручкой и повлекла его за собой в чащу. Там запахи стали гораздо интенсивнее. Поколебавшись, он поставил осушенную рюмку на какой-то пенек, расстегнул брюки и отлил с громадным удовольствием.
Под ногами была настоящая почва, покрытая густой травой. Эдик плохо соображал, на каком этаже он находится. Обезьяна угомонилась, зато в ветвях над головой что-то заскребло. Лебеди подняли головы; их шеи были похожи на перископные трубы.
На плечи Эдику посыпалась какая-то труха. Стряхивая ее ладонью, он обнаружил, что это мумифицированные мухи. Белые, словно снежинки… Что-то было не так в этой экосистеме. Она напоминала запертую кладовку, в которой угасала сумеречная жизнь…
– Слушай, что тебе надо? – устало спросил Эдик, чувствуя себя очень сиротливо, поскольку в пределах досягаемости не было спиртного. Он уже понял, что расстрел не состоится. Экскурсия по зверинцу его ни в чем не убедила. На своем веку он видел множество более впечатляющих извращений.
– Пустяк, – сказала свихнувшаяся теща. – Этот ребенок не должен родиться.
– Иди к черту! – бросил Пыляев и, довольный тем, что не дал себя запугать, ринулся на поиски веселящихся братьев по разуму.
Оставшись в одиночестве, красотка подняла инъектор и выстрелила в самого жирного лебедя.
* * *
Компания уже сидела за столом. Наступил удобный момент, чтобы затеять грандиозный скандал. Вряд ли все присутствующие были в курсе проблем несчастного мужа. Наверняка кое-кто считал его проходимцем, богемным лоботрясом, ловко подцепившим богатую наследницу.
Эдик привстал и наткнулся на прямой взгляд. Борис Карлович улыбался так приветливо, что Эдик понял: скандала не будет. Тем не менее он направился к тестю шатающейся походкой, наклонился и при всех потрепал его по щеке. Потом прошептал на ухо:
– Расслабься, папаша. Я люблю удобства.
Хрусталь отстранил его. Рисунок губ изменился. Теперь на них была ухмылка типа «как я люблю эту сволочь!». Эдик вернулся на свое место и воздал должное здешней кухне. Свинцоволикая больше не появлялась.
Когда снова назрела острая необходимость уединиться, Пыляев выбрался из-за П-образного стола и, провожаемый слугой, который страдал избирательной глухотой, устремился в полутемный холл. Он решил для разнообразия поискать цивилизованный сортир. Слуга нацелил его на двери в самом конце коридора.
Какая-то парочка барахталась в нише с рыцарскими доспехами. Благоухали живые цветы. Стены были увешаны фотографиями и гравюрами начала прошлого века. Сплошь городские виды. На табличках имелись пояснительные надписи. Некоторые площади и улицы Эдик узнавал с большим трудом…
По пути он снова наткнулся на слепого старикашку. Тот быстро и профессионально ощупал его, потом схватил за гениталии (деликатно), похлопал по плечу (одобрительно) и захихикал (мерзко).
Наконец Эд забрался в конец коридора. Шесть одинаковых дверей погрузили его в ослиные размышления. Болезненный позыв заставил действовать. Он рванул ручку первой двери – та оказалась запертой изнутри. Зато следующая открыла доступ в райский уголок с нежно-серыми панелями и унитазом, белым и чистым, как цветок лотоса.
Эдик излил скопившееся раздражение и облегченно перевел дух. Его потрясли царившие тут тишина и покой. И, будто назло, сразу же послышалась музыка, настраивавшая на созерцательный лад. Под эти умиротворяющие звуки Пыляев не спеша вымыл и высушил руки, изучил себя в зеркале (как всегда, человек по ту сторону стекла казался смутно знакомым, другом детства, с которым пришлось расстаться давным-давно) и достал из кармана конверт, врученный ему Элкиной матерью.
В конверт были вложены три фотографии, сделанные «полароидом». В углу каждой четко отпечатались дата и время съемки. Даты совпадали на всех трех снимках, разница во времени составляла не более минуты.
На первой фотографии Элеонора валялась с любимым папочкой на пляже. Судя по вывеске какой-то забегаловки на заднем плане, пляж находился на израильском побережье Средиземного моря.
Другой снимок, сделанный в баре, немного шокировал Эдика. Элку, одетую в кожаный комбинезон и сапоги, тискал волосатый детинка самого байкерского вида и явно не совсем трезвый. Смущенной или испуганной она не выглядела. Яркая помада, прилипший к губам окурок и бутылка «кремлевской» на ближайшем столике были вполне органичны.
Третья фотография оказалась не очень приличной. Жена Эдика стояла на коленях в чем мать родила и удовлетворяла толстого мужика в дорогом костюме. К необъяснимому огорчению Эдика голова мужика в кадр не попала.
10
– А, вот ты где! – обрадованно сказал Борис Карлович, перехватив зятя на обратном пути из туалета. Он был настроен благодушно. – Что такое? Перебрал, сынок?
– Да пошел ты! – огрызнулся Пыляев.
Наверное, на нем лица не было. Сквозь ватную оболочку опьянения проникали какие-то неприятные флюиды и дырявили сердце, как шпаги дерьмового фокусника. Хрусталь не отставал.
– Пойдем познакомлю тебя кое с кем.
– С Элкиной мамашей, что ли?
– Точно, угадал.
– Мы уже знакомы.
– Не может быть. Тебя и тут накололи, мой мальчик. Когда ж ты поумнеешь?
Эдик позволил ему ухватить себя за локоток, и они расслабленно поплелись по коридору, словно два гомосексуалиста, довольных друг другом и жизнью. Но это на очень поверхностный взгляд. Эдик не был доволен ни тестем, ни собой, ни жизнью. Подломился последний костыль, на который он кое-как опирался. Неизлечимо больная стерва подрезала ему крылья на взлете. Фотографии уже должны были прожечь прямоугольную дыру в его смокинге. Пыляев убеждал себя в том, что два снимка из трех – фальшивки. Но какие именно? Самое простое – спросить у Хрусталя. Однако Эдик догадывался, что это против правил игры. До такой степени против правил, что можно было запросто схлопотать удаление и вылететь с площадки.
Миновав зал, в котором продолжался банкет, Борис Карлович увлек Эдика в полутемный лабиринт. У Пыляева руки чесались придушить «адвоката» в каком-нибудь уютном уголке под вазой с благоухающими орхидеями. Но у него болели сломанные мизинцы…
Поворот, еще поворот. Шум стал отдаленным, как гул в канализационных трубах. В конце концов Хрусталь остановился перед дверью из темного дерева. Сработал дактилоскопический замок.
Когда они вошли, дверь тихо захлопнулась за ними, зажегся свет, смягченный абажурами. Эдик осмотрелся.
Ковры, дубовые панели, бронза подсвечников, книжные шкафы до потолка, изогнутая лестница, ведущая на балкон. Антикварный стол с зеленым сукном. Ряды полок, исчезающие во мраке…
В общем, помещение представляло собой нечто среднее между кабинетом, библиотекой и домашним музеем. Экспонатов тут было множество – от обломков каменных плит с рунами и зейдовых жезлов до акварелей Шикльгрубера с видами Вены. Эдик был приятно удивлен, обнаружив на столе детективные «покеты» со своими опусами. Потом до него дошло, что Хрусталь вовсе не наслаждался макулатурой, а изучал структуру его личности.
Но главным экспонатом в этом собрании была мумия, заботливо усаженная в инвалидное кресло. За спинкой стоял Глаз, торжественный, как распорядитель на похоронах, и, очевидно, польщенный тем, что ему доверили мумию покатать. Взгляд Пыляева переполз ниже – на седые букли, стеклянные пуговицы, пришитые к векам, и губы, провалившиеся в рот.
Хрусталь приблизился к креслу, поднял высохшую руку мумии и поцеловал.
– Дорогая, разреши представить тебе нашего зятя…
– Ну, наконец-то! – ляпнул Эдик невпопад. – Здравствуй, мамуля!
Мумия ожила.
– Веди себя прилично, Эдик! – пожурила она его с видом старой, впавшей в маразм учительницы.
– Как же мне вас называть?
– Лучше всего – Ксения Олеговна.
– Не очень-то вы похожи, – заметил он, имея в виду Элеонору и прикидывая, как будет выглядеть его жена лет через тридцать. Впрочем, его интерес был чисто абстрактным – он, конечно, не думал, что протянет так долго.
– Оставь нас! – приказала Ксения Олеговна Глазу, но Борис Карлович тоже принял это на свой счет и послушно направился к выходу. – Я побеседую с ним наедине.
* * *
Когда дверь захлопнулась, Эдик почувствовал себя намного свободнее. Женщина-инвалид не внушала ему ни малейших опасений. Единственное, чего ему не хватало, так это хорошего глотка спиртного.
– Я тут познакомился недавно с одной мамочкой… – начал он.
– Ничего удивительного, – перебила его Ксения Олеговна, обнаруживая скрытые в дряхлом теле эмоции. – Непорочное зачатие. Эта сучка дешево отделалась. А я вынашивала и рожала.
До Эдика не сразу дошло, что «непорочное зачатие» – это какой-то термин из евгеники. Возможно, медицинский жаргон. По большому счету ему было плевать.
– Не сказал бы, что дешево. Она жаловалась на здоровье.
– Идиотка! – отрезала Ксения Олеговна, закрывая тему. – Поговорим о тебе.
Она скользнула взглядом по книжонкам, брошенным на столе.
– Как видишь, тебя препарировали, Мышонок, – сказала она не без злорадства.
Эдик вздрогнул. Мышонком его называла только мать – да и то в раннем детстве. В тринадцать лет он уже не позволял ей этого. Но как его детское прозвище стало известно этой… этой старой полудохлой ведьме?.. Он внезапно, в одно мгновение возненавидел ее – гораздо сильнее, чем недоумков, сломавших ему пальцы. Сильнее даже, чем Бориса Карловича. В очередной раз он был неприятно поражен возможностями Союза.
– Они знают о тебе больше, чем ты сам, – безжалостно продолжала дама в инвалидном кресле, будто читая его мысли. – Знают, на что ты способен, вернее, на что не способен. Ты полное ничтожество. Инструмент. День за днем они будут изменять тебя, пока ты не станешь…
– Исчерпывающе, – перебил ее Эдик. – Ну и что с того?
– Я была против твоей кандидатуры.
Пыляев догадывался, что это означает. Он посмотрел по сторонам в поисках бара или столика со спиртным, но не обнаружил никаких признаков последнего. Вероятно, за одной из панелей… Пора было кончать с этой пыткой.
– А как насчет этого? – Он достал из кармана фотографии и потряс ими у нее перед носом.
Она смерила его презрительным взглядом.
– Идиот! Это клоны. Ты с ними никогда не встретишься. Запасной вариант.
Ему сразу же невыразимо полегчало. Хотя и закрадывалось в голову некое новое подозрение…
– Кто этот слепой дедушка? – спросил он, пытаясь перевести разговор в нейтральное русло.
– Придурок с яйцами шимпанзе, – ответила Ксения Олеговна. – И он вовсе не слепой. Просто у него другой диапазон. Между прочим, наш лучший хирург. Он будет делать пересадку.
Клоны, диапазон, пересадка, яйца шимпанзе… Эдик чувствовал, что без очередной рюмки он не жилец. Он не стал спрашивать, что, кому и когда будут пересаживать…
– Может быть, выпьем за взаимопонимание? – предложил Пыляев, теряя терпение.
Лицо мумии еще больше сморщилось в гримасе отвращения.
– Кретин… – прошептала она, поставив окончательный диагноз. – Но раз уж дала себя убедить… Я буду лично наблюдать за развитием внука. В тот день, когда я замечу отклонения от программы, ты станешь лишним. А теперь – проваливай!
И он сделал это с громадным облегчением.
