Судя по всему, мир был с грехом пополам запущенным механизмом, либо часами, подсоединенными к адской машинке, либо просто стеной без верха и низа, в которую время добавляло новые бесчисленные кирпичики, складывая дурацкую башню, бессмысленную мозаику, видимую только со стороны (но кто обладал даром «выходить из стены»?); в любом случае – как деталь, шестеренка или кирпич, – Эдуард Пыляев плохо соответствовал замыслу. Вероятно, где-то там, наверху, его проектировали с похмелья, папаша выполнил свою постельную работу без особого вдохновения, душа слишком долго провалялась на складе в ожидании очередного воплощения. В результате зубья шестеренки покрылись ржавчиной, деталь имела изъян, кирпич получился неправильной формы – и Эдик чувствовал себя в этой жизни крайне неуютно. Дня не проходило, чтобы он не нарвался на неприятности. Его отличала удивительная способность наживать себе смертельных врагов. В некоторых людях он возбуждал необъяснимую, но стойкую ненависть. Он никогда не умел вовремя уйти в сторону, дабы избежать бессмысленного конфликта. Мир старательно царапал его острыми краями и щедро раздавал пинки под зад. Эдику пришлось продираться сквозь толпы враждебно настроенных статистов, ожидать по ночам надвигающегося краха и отчаянно дергаться в светлое время суток, чтобы защитить свою жизнь и микроскопическое достоинство.

Он был одним из неудачников, обреченных на медленное и болезненное вымирание. Ему не везло ни в мелочах, ни по крупному. Если он сворачивал за угол, можно было с уверенностью утверждать, что там расположились менты – достаточно тупоголовые, чтобы не понять, кто есть кто, – и полночь он встречал в предвариловке. На него частенько «наезжали» в барах, вагонах метро, парках, непременно на базаре и с почти стопроцентной вероятностью – после одиннадцати вечера на любой пустынной улице. В начальники ему всегда доставались редкостные болваны без чувства юмора, и надо было следить за собой, чтобы в шутку не назвать отверстие дыркой. Хорошо, что на самолете он летал всего один раз. При заходе на посадку «двести четвертый» не мог выпустить шасси, и Пыляев проболтался в воздухе лишних двадцать восемь минут до устранения неисправности – двадцать восемь самых долгих минут в его жизни. С тех пор Эдика вряд ли удалось бы затащить в аэропорт – даже на бесплатный рейс до Гонолулу с гарантированно приятными последствиями (хула-хула, вилла на Мауи, серфинг, орхидеи в лунном свете, томно стонущие гавайские гитары, девочки, не ведающие стыда и не воспринявшие всерьез концепцию греха).

Эдик был податлив, как дохлая медуза. Легчайшие сквозняки нарушали его неустойчивое равновесие и сдували карточные домики, возводимые им без фундамента. Однажды он задумался над словами, напечатанными в одной толстой старой книге, и бросил это бессмысленное занятие – строить на песке.

До тридцати пяти он работал «инженегром» в «Тепловых сетях». Не потому, что нравилось, а чтобы не сдохнуть с голоду. Потом вдруг начал пописывать книжонки. Детективы для дефективных. Не самый худший способ зарабатывать деньги. Но больше денег – больше проблем… Как выяснилось позже, его неприятности только начинались.

Он не сумел бы манипулировать ни одним человеком из своего окружения. Он не мог управлять даже самим собой, и центробежные силы превращали его раздробленную личность в совокупность бессильных теней, бешено кружившихся на распадающейся карусели урбанистической паранойи.

В общем, что касается умения жить, Эдик был полный кретин. Ни разу в жизни ему не удалось заглянуть в будущее хотя бы на одну проклятую минуту.

Элеонора Пыляева (в девичестве Хрусталь) была особа молодая и на редкость безалаберная. Многое прощалось ей за красоту. В малых дозах ее легкомыслие раздражало. В больших начинало приносить вред. Она теряла деньги регулярнее, чем они поступали на ее банковский счет. Спасало лишь то, что счет был огромным. Она частенько не закручивала краны и устраивала в доме потоп. Оставляла открытым холодильник. Разбрасывала в универмагах ключи, очки, сигареты и кредитные карточки. Запирая свой собственный антикварный магазин, она забывала включить сигнализацию. И ставила разогретый утюг на любимые компакт-диски мужа…

Все, что от нее требовалось, черт ее дери, это предвидеть последствия своих действий. Такая задача оказалась для Элки совершенно непосильной. Окружающие люди и предметы мстили ей за то, что она не придавала им должного значения. В каком-то смысле она была самым легким человеком на свете. Она скользила по жизни – и не замечала, что соскальзывает в пропасть.

Короче говоря, у нее тоже не было ни малейших признаков «шестого чувства». Если бы где-нибудь действительно с крыши падал кирпич, то непременно встретил бы по пути ее голову.

Так откуда же взялся этот «ужасный» ребенок? Да все оттуда же. Правда, его путь к свету был не совсем обычным.

Эдик и Элка познакомились на вечеринке у Вислюкова в самом начале третьего тысячелетия от Рождества Христова. Ох и веселые это были времена! Думая о них, Пыляев впадал в тихое бешенство.

Тропические леса исчезли – «кислородная подушка» планеты опустела. Океан был загажен, как отхожее место, и надо было потрудиться, чтобы отыскать на одном из пяти континентов чистую пресную воду. Озоновый слой истончился и превратился в решето для ультрафиолета. Атомные станции производили подавляющую часть электроэнергии. Места захоронения радиоактивных отходов стали очагами перманентной мутагенной угрозы. Доля младенцев, рождавшихся с генетическими отклонениями, достигла пятидесяти процентов. Человеческая раса утратила естественную жизнеспособность. Загрязненный воздух разъедал легкие, как кислота – металл. Модифицированный вирус СПИДа завершал победное распространение по планете. Дьявольски изощренная и утешительная ложь доминировала во всех средствах массовой информации – от сети Интернет до устаревших книг, переполненных жвачкой для размягченных мозгов. Запасы полезных ископаемых стремительно истощались. Промышленность пожирала саму себя, как хирург-каннибал из рассказа Кинга. Энергия – бесплотный призрак жизни, заряд в электрошоковом стимуляторе цивилизации – стоила баснословно дорого: дороже земли, воды, благоразумия и тем более совести. Доблестные и неизлечимо верные присяге вояки забавлялись своими компьютерными играми, которые только казались им нескончаемыми. Большинство их погремушек уже утратило смысл, но бессмысленность – лучший друг террора. Пастухи из правительств, загипнотизированные собственным маразмом, продолжали считать, что пасут вверенные им стада, а те давно вышли из-под контроля. Всепланетный муравейник превратился в механистическое «чудо», запрограммированное на самоуничтожение. Фетишем была «материальная культура» – изнанка идеологии, такая же бесчеловечная, как коммунизм и фашизм. Серое вещество, купавшееся в излучениях, становилось все великолепнее. Венцы творения поражали мудростью и трепетной любовью друг к другу. Смертная казнь была отменена почти повсеместно. За убийство человека давали от восьми до двенадцати лет. При хорошем поведении был шанс выйти через пять. Амнистии по поводу избрания очередного президента иногда сокращали этот срок до трех. Торжество додекафонии, распад тональных закономерностей знаменовали и полную утрату гармонии в сознании каждого и в обществе в целом. Искусство стало самым изощренным способом получения удовольствия – чем-то вроде вибратора сверхвысокой частоты. Графоманы, рифмоплеты, мазилы и ди-джеи уже давно занимались самоудовлетворением, вскарабкавшись на голую вершину мира и пуская там декадентские пузыри… Почти каждый убедился в том, что химия – единственная стоящая вещь. Она с успехом заменяла материнскую любовь и супружескую верность. Творила сны и сдерживала стрессы. Транквилизаторы, тревеллеры, снотворные, диггеры и антидепрессанты раскупались быстрее, чем вечерние газеты. Половина населения «неблагополучных районов» сидела на «корректорах поведения», даже не подозревая об этом. Диазепам, неулептил, прозак, френолон, амитриптилин, пиразидол, радедорм, барбитал – это звучало как поэзия, заклинание или молитва на ночь… Новый эротизм расцвел пышным цветом в эпоху унисекса. Человечки, хиреющие в стеклянных клетках отчуждения, обратили свою нерастраченную энергию любви на протезы – в том числе виртуальные (что было гораздо безопаснее, гигиеничнее и комфортабельнее, чем «живой» секс, и не нарушало драгоценного душевного покоя). В общем, наступили действительно славные денечки! Все погрузились в заупокойный коммерческий транс. Идол прогресса окончательно обратился в миф. Шесть с лишним миллиардов идолопоклонников вдруг обнаружили, что оказались по уши в дерьме. Причем в собственном (пожалуй, это еще обиднее). Но было поздно. «Точка возврата» была пройдена. Если вы любитель кинодрам с недвусмысленными концовками, то эти времена – для вас, потому что заканчивался самый длинный и впечатляющий фильм в истории. Однако оглушительного финала не получилось. Кое-кто из сильно веселившихся ребят, накачанных «экстази», думал, что будет танцевать даже под падающими бомбами, но все оказалось гораздо хуже: не очень-то попляшешь, вдыхая углекислоту, с раком легких в последней стадии и на хилых подкашивающихся ножках, из костей которых медленно исчезает кальций.

Боже, храни всех кретинов, отравленный воздух, искусственый фаллос, мирный атом и нефтяную пленку!..

Короче говоря, у Эдика было хреновое настроение. Очень хреновое. Во время приступов мизантропии он ненавидел даже себя. Каким-то дурацким и непонятным образом это утешало. Как будто наконец обнаружился крайний в длинной очереди на кладбище. И становилось легко и спокойно. Очередь продвигалась быстро.

Он явился к Вислюкову одним из первых, чтобы успеть опрокинуть пару рюмок (проклятая тяжесть, проклятая застенчивость), и увидел ее. Она стояла возле окна и смотрела на серый снег.

Эдик был старый циник, одинокий спивающийся писателишка (с психологией неизлечимо больного типа «все до лампочки»: какая разница, от чего подыхать – цирроз печени? ядреная ядерная зима? экологические кранты?), но тут он почувствовал что-то вроде удара под дых. Словно опять терял все, что уже давно было потеряно… Он застыл с рюмкой, поднесенной ко рту.

В ней была видна порода без единого изъяна – то, что не приобретается никаким воспитанием, самообразованием, лакировкой или контролем. Совершенство китайской бронзы. Бесполезная красота. (Позже ему представилась возможность убедиться: порода была проявлена во всем – в форме пальцев и ногтей; в умении носить дешевые тряпки и относиться с иронией к самой себе; в понимании того, что нет ничего слишком важного; в том, что она могла позволить себе произнести пару фраз из лексикона грузчиков, и это не звучало вульгарно.) К тому же у нее оказалось целых шесть здоровых зубов! Остальные – имплантанты, зато ослепительно белые. Из материала, который не распадется и через тысячу лет. Идеальные экспонаты для антропологических коллекций будущего.

Эдик уже успел выпить достаточно, чтобы сделаться раскованным и «приятным». Он отправился клеить даму – как выяснилось, не даму, а сущее дитя. Но изощренное в своих желаниях. Это было интригующее сочетание.

– Вы не замужем? – Он не тратил времени на исполнение брачного танца и сразу перешел к делу.

– Нет.

– Второй бестактный вопрос: с кем-нибудь «дружите»?

– Нет.

Коротко и ясно. Что за славная куколка! (Только какого черта она здесь делает?)

– Я вас провожу.

– У меня машина.

– Тем более. Подтолкну, если заглохнет.

– Ладно. Тогда закусывайте, пожалуйста…

…Вислюков уже целенаправленно двигался к нему, выставив коньячную бутылку, как ствол, и зажав рюмки между пальцами. Встретившись, они обменялись заблудшими душами…

(– Что такое, старичок?

– Депрессняк давит.

– Ах ты, мой бедненький! Давай я тебя полечу…

– Это уже тотально. Это – клиника.)

…И начали лечить друг друга, зная, что все бесполезно.

Когда они вышли на улицу, снег уже прекратился. Было около полуночи. Городу, укрытому серым саваном, снился кошмарный сон. Какие-то паразиты корчились у него в кишках. Луна над крышей дома показалась Эду помятой, будто тоже перебрала.

Девочка его не обманывала – в углу двора поместились «фиат-темпо», темно-красный, как сгусток крови, и черный джип «чероки». Эдик хотел уже воспроизвести вслух последнюю сводку об угонах, когда из-под арки вышли двое и двинулись ему навстречу.

Сопляки. Лет по восемнадцать. Без видимых отклонений от нормы. Но отклонения имелись – он нутром чуял.

Пыляев не удивился. Было бы странно, если бы этого с ним не случилось.

– Ого, какая у тебя телка! – сказал один из сопляков.

– Ребята, не пошли бы вы на хер? – тихо и вежливо осведомился Эдик.

Ребята его не послушали. Он не был разочарован.

Из «чероки» высадились трое. «Десант на мою голову», – печально подумал Пыляев, приготовившись во что бы то ни стало сберечь яйца (у него возникло предчувствие, что они ему еще понадобятся)… Луна вдруг стала такой яркой, словно в небе запылала магниевая вспышка. Двор был как на ладони.

Новые персонажи выглядели постарше и пострашнее. Матерые волки. У одного были перепонки между пальцами, у второго – лиловая опухоль вместо правого глаза, а третий был красавчик. Только абсолютно лысый в свои двадцать с небольшим.

Глаз вяло приблизился. Он все делал вяло. Вяло взял сопляка за волосы, вяло приподнял ножку, вяло стукнул пацана рожей об свое колено… Что-то вяло хрустнуло.

Глаз аккуратно положил сопляка на снег. Второй исчез. Мгновенно.

Глаз повернулся и произнес с интеллигентским придыханием:

– Извините.

– Спасибо, Гена, – поблагодарил очаровательный женский голосок.

– Слушай, я хочу с ним выпить, – бубнил Эд, пока она доставала ключи из кармана шубы.

– Ему нельзя. Он на работе.

В машине Пыляеву стало тепло и уютно, как в чреве у мамаши. В герметизированном салоне бесшумно работал воздушный фильтр. Пьянка у Вислюкова вскоре уже казалась далекой, будто происходила в палеолите. Черно-белая явь по ту сторону хрусталиков слегка покачивалась… Блаженно разбросав себя на сиденье, Эдик рассматривал свалку компакт-дисков. Определенно, кто-то приучил девочку к приличной музыке.

– На ваше усмотрение, – сказала она, перехватив его взгляд.

О, у него было «усмотрение»! Да еще какое! Он воткнул в чейнджер компакт Питера Грина и выбрал песню – конечно, вот эту: «Я потерял свои деньги, я потерял свою девушку, а теперь я теряю разум…» Только после того как Грин допел до конца, она спросила (ну что за благовоспитанное дитя!):

– Куда вас отвезти?

Он проревел басом пару строк из романса:

– Мне некуда больше спешить… Мне некого больше любить!..

– Понятно. Как насчет кофе?

– О! О! – У него не было слов.

Улыбаясь, она развернулась – только шины взвизгнули. «Чероки» держался сзади, как тень.

Многоквартирный дом в центре города. Охраняемая стоянка. А возле подъезда – несколотый лед. Как выяснилось, весьма кстати. Здесь она поскользнулась, и Эдику пришлось ее поддержать. Он сохранял перпендикулярность к земле и в джинсах. Странно – ему казалось, что его мужественность впала в зимнюю спячку… «Чероки» остался дремать рядом с «фиатом» – пример симбиоза в бездушном механическом мире.

– Меня зовут Элеонора, – услышал Пыляев сквозь рокот внутричерепных барабанов, призывавших к подвигам.

– Какое совпадение! «Э» – и еще раз «э». В смысле, Эдуард. Баснописец.

– Сколько вам лет, Эдуард?

– Мне нравится наша откровенность. Мне сорок. У меня есть любовница, но это так – аварийный клапан.

Она замолчала. «Ну вот и все, – думал Пыляев. – Придурок, засунь себе в задницу свою откровенность!»

– А мне двадцать, и я девственница. – Она умудрилась и это произнести без рисовки! Ему показалось, что он ослышался. Или сочиняет в уме плохую пьесу. Но порнографическую.

– Не верю. Так не бывает. С твоими данными…

Он действительно не верил. Она была сексуальна, как прирожденная шлюха.

Элка снова поскользнулась, но он вовремя подхватил ее под локоть. Они стояли очень близко, когда она прошептала:

– В конце концов, это легко проверить.

«О Господи! – думал он, взбираясь по лестнице, будто на Пик Коммунизма по северному склону. – Что я делаю? Если осталось в пределах досягаемости хоть что-нибудь не залапанное, то вот оно. Она действительно невинна, как ни смешно это звучит! Невинна, даже если ее имели три негра одновременно. Невинна, как слепая природа, а я разрушаю все, к чему прикасаюсь. Прямо сейчас я помочусь в чистый колодец. Вот прямо сейчас!..»

Странные мыслишки разбегались по темным подворотням, ныряли в извилистые переулки; если следить за каждой, бог знает, куда они могли завести… Короче говоря, Эд психовал. Это был тот случай, когда перебор с водочкой его болезненно возбудил. Но перебор оказался не таким сильным, чтобы отключились мозги. С самооценкой у Эдика все было в порядке – к числу нарциссирующих придурков он не принадлежал. И не считал себя настолько неотразимым, чтобы двадцатилетняя девочка (явно не шлюха) падала перед ним на спинку в первый же вечер. Что-то здесь было не так. Ему хотелось увидеть, чем же все закончится. Да-а. Машина, телохранители-мутанты, квартира в здании категории «охраняется государством» – сопоставляй, дурашка!..

Собственно, ночь начиналась, как одна из лучших в его жизни. За бронированной дверью квартиры номер девять обнаружился райский, хорошо прогретый уголок с камином, в котором пылали настоящие березовые дрова (а не прессованные брикеты из крошки); тяжелые шторы ограждали от зимы за окнами; дубовая мебель была теплой на ощупь; очаровательные безделушки будто попали сюда из другого, изящно-игривого века; звучала старая музыка из фильма «Лифт на эшафот» – и даже холодная труба Майлса Дэвиса не замораживала, а всего лишь отстраняла…

Буколическая седовласая бабулька (очевидно, прислуга) с аурой легендарной Арины Родионовны приготовила гостю грог, но Эд уже и без того достиг вершин кондиции. Понятливая бабушка вскоре ускользнула куда-то через боковую дверь; Пыляев остался наедине с Элеонорой.

Он бросил взгляд на швейцарские маятниковые часы. Маятник кромсал вязкий воздух, зловеще мерцая в полутьме. Было два часа после полуночи. Что-то назревало…

Если Эдик и ощущал какое-то напряжение, то лишь внутри себя. С Элкой ему было легко. Ни малейшей неловкости в отношениях. Они молчали – говорить было не о чем. Что же это, если не родство душ? На подобное он давно не рассчитывал. Последние двадцать лет он заимствовал немного тепла у других тел и отдавал долги жизненной силой.

Дэвиса сменил кто-то из современных минималистов. Звуки падали, будто капли бесконечного дождя – слишком гулкие для снежинок, слишком прозрачные для человеческих прикосновений. Легкий и приятный транс. Время, когда не нужно ничего доказывать – ни себе, ни женщине, сидящей рядом. Кажется, они выкурили один косяк на двоих… Живая бархатная тьма клубилась в углах комнаты, подкрадывалась на мягких искрящихся лапах, растворяла в себе музыку, обволакивала многогрешный шарик…

Когда Элка подняла руки, чтобы снять лифчик, он заметил лиловое клеймо у нее под мышкой – эмблему скандально знаменитого Евгенического[] Союза. «Ну и ну, – подумал Пыляев, блаженно закатывая зрачки. – Во что это я вляпался?» Он уже увидел ее грудь, и ему стало безразлично почти все. Это была грудь, созданная для нежных ласк. Не та, которую мнут руками, как остывающее тесто, и терзают зубами в порыве страсти. О нет.

Он провел языком линию вокруг правого соска. Почувствовал благодарную дрожь… Он умел и хотел быть сегодня нежным. Что поделаешь – обстановка располагала…

Ковер с длинным ворсом шевелился под ними, словно оживший зверь. Эдику казалось, что весь дом раскачивается и поворачивается, превратившись в огромный флюгер. Он ощущал тепло оранжевого света, падавшего со средневековой картины на стене. Свеча в руке какого-то толстого голландца… Жаркая пульсация в чреслах…

Он стянул с девочки колготки, как змеиную кожу, которая тут же съежилась в огне его жадного желания. Поцеловал впадину пупка. Его губы осязали младенческую гладкость ее бедер. И нежнейший пух… Он рванул вниз узкие белые трусики…

Его лицо смерзлось в брезгливую уродливую маску.

Он протрезвел почти мгновенно. Будто кровь отхлынула от головы и очистила мозг от помоев. Реальность вновь засверкала леденяще опасными гранями…

«Что за черт? Что за черт?» – повторял Эд про себя, пытаясь понять, что же он видит. Понять было просто, но не просто расставаться с приятными иллюзиями.

…Ее лобок был абсолютно гладким, безволосым, и из него торчали две трубки телесного цвета – снизу тонкая, сверху чуть потолще. Пыляев даже знал, из какого материала они сделаны. Впечатляющая упругость, идеальная совместимость с живыми тканями, бессрочная гарантия… Верхняя трубка была как раз такого диаметра, что он, пожалуй, мог бы получить удовлетворение… если бы не увял, будто проколотый воздушный шарик. Более того, его тошнило. В обоих отверстиях подрагивало что-то розовое…

Похоже, Элку не смутило шоковое состояние партнера. Ее пальцы продолжали мягко массировать его скальп. А Эдику казалось: именно там, в корнях седеющих волос, гнездится холод.

– Что-то не так, милый? – промурлыкала она. От этого голоса переворачивалось сердце, но отнюдь не представление Пыляева о том, что должно находиться у женщины между ног…

– Почему ты остановился?

«Почему я остановился?!» Хороший вопрос! Он и сам хотел это знать. Однако куда больше ему хотелось, чтобы все происходящее оказалось пьяным кошмаром. Из тех, что снятся иногда на горбатом диване в кабинете Вислюкова. Если подумать, тут было над чем посмеяться. Но смех вибрировал где-то далеко отсюда; его никак не удавалось втиснуть в глотку… «Девственница, все еще девственница!» – хихикал кто-то посторонний на темной стороне сознания. Пыляев не мог сбить с толку самого себя, хотя искренне старался. Картинка перед глазами отличалась безжалостной наводкой на резкость.

Он медленно поднял голову, боясь чего-то не вполне определенного.

В отблесках каминного пламени ее кожа выглядела словно расплавленное золото. Соски сморщились, высохли, превратившись в изюм. Против ожидания, лицо Элки не было ни злым, ни презрительным. Оно выражало только тоску… и жалость.

Пыляева охватил озноб. Он понял, что впереди у него действительно ничего нет, кроме приближающейся импотенции и одинокой старости. Даже в хаосе все в конце концов оборачивается прозябанием…

– Не нравится? – спросила она без сарказма.

– Какого черта?.. – только и сумел он произнести.

– Тогда проваливай! – посоветовала она мягко.

Он стал молча одеваться, чувствуя себя дерьмом в проруби.

В эту минуту дверь, за которой исчезла «Арина Родионовна», снова распахнулась. В комнате появился холеный мужик в тысячедолларовом костюме, скрадывавшем опрятное брюшко. Пыляев, которому было не до шуток, тем не менее сразу же окрестил его про себя «адвокатом мафии». И, как выяснилось впоследствии, не слишком ошибся.

Глаза печального спаниеля глядели на Эда с укоризной. Седеющая бородка представляла собой маленький шедевр парикмахерского искусства. Новый персонаж потирал ухоженные лапки – примерно так, как это делает муха-дрозофила. На мизинце поблескивало кольцо со свастикой.

«Адвокат» устало улыбнулся, изобразил на физиономии сожаление и сказал:

– Э, нет, детки, так дело не пойдет!

«Ты же знал, что так будет, родной?» – спрашивал Эд у самого себя. И тут же отвечал: «Да знал, знал, пропади оно все пропадом!..» Пальцы с трудом находили пуговицы. Что-то в облике опечаленного «адвоката» мешало Пыляеву сразу послать его подальше. Потом, с застегнутой ширинкой, он почувствовал себя гораздо увереннее. Он даже решал, не свалить ли отсюда без всяких послесловий. И догадывался, что свалить не дадут. Почему-то он вспомнил Глаза, оставшегося в «джипе».

Эллочка одевалась без всякого стеснения – как дошкольница или исполнительница стриптиза в артистической уборной. Когда безобразие исчезло под трусиками, Пыляев готов был все ей простить и разрыдаться от ее чистой красоты.

«Адвокат» по-хозяйски прошествовал к дивану, попирая неоскверненный ковер дорогими туфлями, включил лампу с зеленым абажуром и звякнул колокольчиком. Когда в проеме возникла бабуля-одуванчик, бородатый дядя буркнул:

– Принеси чего-нибудь горло промочить.

Оказалось, что горло в этом доме можно было промочить на выбор: бренди «Хенесси», вином «Шато-Марго» 1982 года, минеральной водой «Перрье». «Адвокат» выбрал минеральную воду, набулькал себе полстакана, выпил, достал пачку «Труссарди», закурил и бросил сигареты на столик.

Эду отчаянно хотелось унять прогрессирующую сухость во рту, но он сдержался. Бутылка «Хенесси» выглядела так маняще… Для успокоения нервов он стал рассматривать рисунок тушью на шелке, висевший над диваном. Это был едва обозначенный кистью пейзаж в стиле «сумие». От предметов и людей веяло невыразимой фальшью.

Элка подошла к столику и нацедила себе вина в бокал. Стала пить маленькими глотками. Эдик плюнул на последствия и расположился в кресле. Теперь его подташнивало от этого совсем не дешевого спектакля.

«Адвокат» взял Элеонору за руку и вложил ее кисть в свою пухлую ладонь. Ободряюще пожал и отпустил.

– Выйди, пожалуйста, девочка, – попросил он ласково.

– Хорошо, папа.

У Пыляева полезли на лоб его мутные глаза. Если бы он мог взглянуть на ситуацию со стороны, то наверняка уже давился бы от смеха. Оказалось, что быть героем анекдота не очень-то весело. И выпить хотелось нестерпимо.

– Слушай, может изложишь претензии письменно? – предложил Эдик. – Я адрес оставлю.

– Не хами, сынок, – сказал «адвокат» без всякого выражения, и Пыляев понял, что действительно лучше попридержать язык.

– У меня к тебе предложение, – начал бородатый. – Смотри на меня. Повторять не стану. Я хочу, чтобы ты понял: никаких вариантов, кроме предложенных, не будет. Вариант первый: ты женишься на этой девочке и проживешь как в сказке – долго и счастливо. Вариант второй: ты не женишься, но трахнуть ее тебе все равно придется. Когда протрезвеешь, конечно. Она должна забеременеть.

Тут уж Пыляев не выдержал и захихикал.

– Черт, не могу поверить! Тебе это зачем?

– Евгенический экстремум. Случается в среднем один раз в пятьсот лет. Сам понимаешь, такой шанс упустить нельзя.

Пыляев чуть было не совершил очередную ошибку, решив, что его разыгрывают довольно дурацким образом. Он кое-что читал о запрещенных экспериментах по выращиванию «гомо супера», но считал это либо газетной «уткой», либо полным кретинизмом. В худшем случае – забавой окончательно спятивших яйцеголовых.

– Ну все, – сказал он, вставая. – Мне пора. Извини за беспорядок. Привет Элеоноре.

– Кстати, – заметил «адвокат», даже не пошевелившись. – Если не женишься, тебя уберут – во избежание утечки информации. Есть еще запасной вариант, самый неприятный. Твою сперму используют для искусственного оплодотворения. Лично я против – ребенку нужен отец. Поэтому два последних варианта нежелательны. Для тебя результат будет тот же. В общем, ни кайфа, ни лайфа. Так что решай.

Эду стало ясно, что это не розыгрыш. Гораздо хуже. Он имел дело с очень больным человеком. И с не самой гуманной полумифической организацией.

– Бред какой-то! Слушай, может, ты меня с кем-то спутал?

– Брось, – отмахнулся «адвокат». – Наша контора не ошибается.

– Ты хочешь сказать, что я и она…

– Ну да – так называемая «экстремальная пара». И еще один совет, зятек: не пытайся проверить мои слова. Зачем тебе проблемы с пальцами?

…Пыляев все-таки решил проверить. Заодно выяснил, что означала фраза «проблемы с пальцами».

Из квартиры он вышел беспрепятственно и даже добрался до черного выхода из подъезда. Но не дальше. Глаз и лысый поступили с ним гуманно. Ему сломали оба мизинца, оставив другие пальцы нетронутыми. Так что он мог почти свободно стучать по клавиатуре и строчить свои детективы. Потом его привели обратно в комнату с камином, и он чувствовал себя очень неловко с пистолетным глушителем во рту.

«Адвокат» по-прежнему сидел на диване и потягивал минеральную водичку.

– Нет, ты все-таки идиот, – бросил он добродушно. – Если бы я не был абсолютно уверен в наших данных… Налейте ему воды, что ли, а то он смахивает на сухофрукт из Мавзолея…

Глаз наполнил стакан, поднес его Эдику и вполголоса извинился за пальцы.

– Отлично! – «Адвокат» действительно выглядел довольным. – Останешься здесь до утра. И проспись как следует – завтра свадьба.

С помощью «Перрье» Пыляев кое-как справился с подступающим к горлу сушняком. В то, что можно так вляпаться, все еще верилось с трудом. Думать он был не в состоянии. Хотелось упасть в кроватку и отплыть подальше. Весь этот маразм не имел права на существование при дневном свете.

Вдобавок пьяный угар постепенно вытеснялся страхом. Это был подленький, мелкий и неизбежный страх существа, которому отрезали отходные пути. Страх противоречил философии нигилизма и даже универсальной формуле «жизнь – дерьмо». Это служило отличным доказательством того, что жизнь не есть сумма счастья или сколь угодно тяжких бед, а представляет собой самодостаточную ценность. Но это не могло служить и утешением…

Под конец имела место и вовсе абсурдная сцена: Эдик полулежал на диване, бабулька массировала ему затылок, снимая боль, а лысый старательно накладывал на его мизинцы миниатюрные шины.

«Папаша» выплыл из полумрака и навис над Пыляевым. Он уже надел пальто до пят и курил «Труссарди».

– Ну, зятек, с Богом! – С этими словами апологет евгеники схватил кисть Пыляева и потряс ее, будто невзначай задев сломанный мизинец. Эдик чуть не заорал. – И как следует заботься о моей малышке, очень тебя прошу!