Глава восьмая. БЕЗ ПАНИКИ!

Надо отдать должное матери — она только побледнела, но ничего не сказала. Спартак в больнице у доктора Вейцеля — значит, обойдётся. Вейцель заново изобрёл пенициллин. И руки у него золотые. Всё будет хорошо. Сейчас важнее другое…

— Быстро пошли, — скомандовала она. — Надо рассказать и Климовичам, и Герде Яковлевне. Ах, Олег, ах… — она проглотила слово.

Артур посмотрел на неё и подумал, что первоначальный план придётся чуть подкорректировать: он должен сказать всем, и матери в том числе, одно и то же: они были в коптильне пана Ярослава и видели всё случившееся своими глазами. А то мать заведётся, что врать плохо, надо говорить правду и только правду, взрослые сами разберутся… чёрта лысого они разберутся. Проверено.

То есть — врать, как решили, но всем без исключения. Жаль, что Портос выпал из игры. Когда придёт в себя, немедленно потолковать с ним, предупредить.

За Гердой Яковлевной бегать не пришлось — её встретили по дороге к Климовичам. Она увидела Арамиса и бросилась навстречу:

— Что случилось?

— Успокойся, Герда, — сказала мать. — С Мишкой твоим всё нормально. Просто Спартак заболел, Артур его с полдороги до больницы на себе тащил. Хуже другое… в общем, пошли с нами, Артур всё расскажет.

В доме Климовичей было сыро и почему-то пахло пелёнками, хотя самый маленький, Вовочка, из пелёнок давно вырос. А ещё стены пропитались запахом идеологической войны и непримиримости. Жить в этом доме не хотелось — только спорить, со вкусом, с блеском, поражая противника неожиданными аргументами, жгучими парадоксами и остротой мысли. Странным образом Артурчику это помогло. Едва начав говорить, он ощутил себя в родной стихии иезуитского монастыря и интриганства — как он их себе представлял.

На первый раз — хорошо понимая, что он не последний, — Арамис постарался сделать свой рассказ коротким, понятным, но немножко сбивчивым.

— В общем, так. К обеду мы как раз до пана Ярослава добрались, заправились и дальше почапали. Идём, идём, и вдруг Спартачок наш захромал. Долго сознаваться не хотел, но Олег его всё-таки дожал и осмотрел. В общем, нарывает нога, тут вот, чуть повыше коленки. Там у него давно царапина была, под коростой, никак не заживала. А тут разбарабанило. Ну, не возвращаться же всем, правда? И решили — мы с ним чапаем к пану Яреку, ночуем, он нам припарку делает, повозку даёт — и всё хокей. У Олега ведь как? Сказал — сделали. Не сделали — сами козлы. Подходим к ферме, и тут Спартак заминжевался, да сильно: он мне ногу располосует, мол, лучше сам, боюсь, колдун, то-сё. В общем, дурь гонит, но всерьёз. Он упёртый. Ладно, говорю, давай только в коптильню залезем, из дымогонки жирной сажи наберём, а то и дёгтю нацедим, по дороге ногу мазать будем. Залезли. Ногу я ему дёгтем намазал, перевязал. Пока дёготь собирал и ногу перевязывал, Спартачок зазевал, зазевал — в общем, смотрю: спит. Думаю, правильно: ну, не в доме переночуем, делов-то, а утром всё равно повозку попросим… Короче, и я задремал. Хорошо задремал, как в лоб поленом. И приснилось, что девчонка кричит. Просыпаюсь — точно, кричит. Ничего не понимаю. Спартак проснулся. Потом вижу — а под окороками возятся. Там Тугерим девчонку к земле прижал, рот ей зажимает и юбку рвёт. И ещё один рядом топчется, а двое в сторонке стоят. И тут пан Ярек влетает, хватает кочергу и Тугерима по спине. И второго тоже. К девчонке. Эти двое, другие — в дверь и тикать. Он её утешает, а Тугерим возьми да и помри. Второй как увидел, как разорался. Мол, теперь всё. Перережем. И удрал. Спартак говорит — надо быстро в город. Рассказать, что видели. Мы и смылись тихонько, под заварушку. Ушли, а позади пожар. Большой. А Спартак по дороге совсем расклеился, я его уже на волокуше волок, и хорошо, что поп Паша встретился, — а то когда бы ещё доволок. Вот такие дела…

Дед Владлен слушал стоя — и, когда Артурчик замолчал, вмазал кулачищем в стенку так, что всё затряслось.

— Я говорил, что этим кончится. Всё это спланированное одичание… И мы не готовы. Если начнутся погромы, чем мы будем защищаться? Граблями? Топоров, и тех нет. Просвещение несли, понимаешь… доброе слово и кошке приятно… Давно говорил Витальичу: надо создавать отряды самообороны. Мирное сосуществование хорошо, когда оно чем-то подкреплено. А так — это жизнь куска мяса, замороженного на чёрный день. Мы этим абам на хрен не нужны со своим просвещением… Теперь они насилуют наших девочек, а вступился — и тебе конец. Что будет через неделю?

— Абы — это вроде жидов или азеров, так? — скрипучим голосом вступил дядя Игорёк, Вовочкин папа. В отличие от деда он сидел в низком плетёном из лубняка кресле, задрав выше головы узловатые колени. — Или хачиков, может быть? Как вы почтенного Вазгена зовёте, а? Хачик? Они Ыеттёю, папаша. Язык не сломается сказать. Ыеттёю, а? Попробуйте.

— Етти они или абы — разницы никакой. Одна чума. Я знаю одно: их в сто раз больше, и они стремительно дичают. Наше счастье, что они разбросаны по лесам на тысячу километров в округе… но скоро найдётся у них какой-нибудь хан Чингиз… если уже не нашёлся. И тогда мало не покажется никому.

— И что же нам теперь — строить крепость? Лить пушки, может быть? Или всем гамузом — в партизаны?

— Лучше, чем сидеть и ждать, когда тебя зарежут, как овцу!

— Не зарежут, если мы найдём и выдадим Дворжака. И все на коленях попросим прощения. Потому что Дворжак виноват: он убил человека. У Ыеттёю любое убийство непрощаемое, независимо от мотивов. А особенно — если это убийство мальчика, совершённое в День-Без-Солнца. Тут уже отвечает не только сам убийца, но и ближайшие родственники. И это справедливо. Так что не вооружаться надо и не прятаться, а просто лучше знать законы того народа, среди которого живёшь. И вообще кончать пора с этой гнусной самоизоляцией, от которой только геморрой…

— Та-ак. Законы народа, значит. Древние, наверное. Исконные, заветные, из живогорящего куста полученные… Да эти законы на наших глазах создавались, и писали их, как я хорошо помню, такие же несколько говнюков, как некоторые тут! Кто громче всех орал: невмешательство, невмешательство — именно тогда, когда мы хотели вмешаться, могли вмешаться и должны были вмешаться — и помочь им? Не допустим культурной агрессии! Кто орал? И кого мы послушались, идиоты…

— Хватит, не о том речь, — сказала мать, и все неожиданно замолчали. — Глупостей наделали много, теперь их надо суметь аккуратно расхлебать. Дядя Владлен, надо собирать расширенный пленум. И не откладывая, а сегодня, и не просто сегодня, а сейчас. В обед может быть уже поздно. Мне одной Юрь-Борисыча не утолочь, а тебя он послушается. И ставить вопрос о мобилизации — всех здоровых под ружьё…

— Всех здоровых под одно деревянное ружьё… — добавил из своего продавленного кресла дядя Игорёк.

— Твой сын, между прочим, сейчас в лесу, — сказала ему мать. — И если он попадет в лапы твоих любимых Ыеттёю… — она произнесла это слово подчеркнуто правильно — точнёхонько так, как произносят сами местные. — Так вот, немедленно нужно наладить вооружённый отряд — якобы для поиска Ярослава. На самом деле — чтобы найти ребятишек и учителя. И сопроводить домой.

— Елена Матвеевна, ну что вы, как девочка: "вооружённый, под ружьё"! — скривился дядя Игорь. — Ну нету у нас никакого ружья, нету! И надо с этим смириться и думать, как нам выживать именно таким — слабым и беззащитным.

— Это хорошо, что вы так думаете, — медленно сказала мать. — Надеюсь, и Ыеттёю так думают. Но я о другом: пойдёте ли вы в лес — выручать своего мальчика?

— Конечно…

— Тогда собирайтесь. Время дорого.

Вовочкин отец как-то суетливо огляделся, опёрся о подлокотники — кресло заскрипело, — и встал, сутулый и пузатый, похожий на большую латинскую «S». Если бы он выпрямился, то был бы под потолок.

— Куда он такой пойдёт, — сказала доселе молчавшая бабушка Наталья. Она сидела в уголке, в платочке, сложив руки на коленях. — В какой его можно лес пускать… Дед, ты, если надо, зубами рви, а чтоб Леночку поддержали. Дело говорит. Буду собираться… — и она скользнула в другую комнату.

— Все с ума посходили, — развёл руками дядя Игорёк и попытался было пойти за бабкой, но тут Артур, совершенно белый, загородил ему дорогу:

— Значит, они — Соньку, а мы на коленки — и смотреть, да? Сволота ты поганая…

И подпрыгнул, метя кулаком в слишком высокий для него нос. А потом перед глазами стало красно, и он уже не слышал, как на него кричат, хватают — а только бил, бил, бил, бил… Наконец справились, оторвали, оттащили в сторону, придержали. Крик Артурчика перешёл во всхлипывания.

В другом углу отпаивали растерянного Игорька. Он утирал смятым платком раскровяненное лицо и всё повторял: "Это нервный срыв, у мальчика нервный срыв…"

Мальчик сидел в углу, сжавшись в комок. Рубаха противно и холодно липла к спине — оказывается, окатили водой. Зло жглись плечи — там, где он стёр их лямкой волокуши. В ушах шумело, иногда сквозь шум пробивался ненавистный голос бывшего Вовочкиного отца — потому что не мог быть отцом Вовочки человек, запросто предложивший выдать на смерть пана Ярека, не просто выдать, а самому ловить и потом сдавать, пана Ярека, только за то, что пан Ярек вступился за дочку…

Подошла мать, потемневшая и каменная. Плотно взяла за руку, подняла с полу, повела. Из-за спины долетело: "Елена Матвевна, вы только мальчика не наказывайте…" Мать дёрнула плечом, и это движение отозвалось во всём Артурчиковом теле.

Она молчала всю дорогу и во время долгого кругового подъёма по крутым неровным ступенькам — и, только втолкнув сына в комнату, обронила: "Сиди здесь", — заперла дверь и ушла. Обратно, наверное. Или в обком. А таких несознательных, как Артур, туда не пускают.

Но, странное дело, ему уже не хотелось стоять посреди большого, с деревянными колоннами, зала и ощущать устремлённые на него взгляды. За те несколько часов, что провёл он один в осиротевшей комнате, он не думал ни о Спартаке, которого оставил в больнице без сознания, ни об Артёме, который и вовсе был неизвестно где, ни об Олеге, который медленно превращается в незнамо что… Он даже перестал быть Арамисом.

За эти несколько часов, уже не чужими, а своими глазами видя в темноте запрокинутое Сонюшкино лицо, он искренне, накрепко, всей душой поверил, что и впрямь был свидетелем всего происшедшего.

Вернулась мать. Взъерошила волосы, дала лёгкого подзатыльника, сказала: "Правильно ты ему врезал… Я бы тоже хотела, да нельзя вот". Она была не то чтобы весёлой, но на подъёме. Видимо, в обкоме всё решили как надо. Потом она что-то пересчитала по пальцам, ушла на кухню, повозилась там. Вернулась с набитым мешком.

— Пошли.

— За нашими? — вскочил Артурчик.

— За нашими, за нашими. Дорогу-то, кроме тебя, никто не знает.

— А как же суд?

— Отложили суд. До полного выяснения обстоятельств. Почтенный Сугорак — умный человек, он понимает, чем всем нам грозит неправый суд…

Она говорила что-то ещё, а Артурчик в холодном ужасе понимал: сейчас он должен будет признаться матери, что соврал. Что Олег с ребятами не на Свалке, а совсем в другой стороне, что они со Спартаком ничего не видели, а просто хотят выручить пана Ярека… и вдруг сообразил: а зачем? Мы просто пойдём по следам. И догоним. Те с носилками, а мы налегке. Завтра точно догоним.

И, обрадовавшись, он чмокнул мать в щёку и подхватил увесистый мешок на спину:

— Пошли! Только я к Спартаку забегу в больницу.

— Я полчаса как оттуда. Спит он, не надо будить. Док говорит, всё будет в порядке. Вовремя вы успели. Паша странный человек, но сколько от него иной раз пользы…

— А от меня, что ли, нет?

— Ну… иногда и от тебя.

Тейшш очнулась от покачивания. Это было непонятно, но, кажется, безопасно. Главный запах был правильный. Это её корабль. И он движется. Если корабль движется, значит, уцелел кто-то ещё …

Но больше уцелеть никто не мог. Она видела. Она ощутила.

Но корабль движется.

Плен?

Не делая ни малейшего движения, она «ощупала» себя с головы до ног. Голова болела так сильно, что боль казалась чем-то внешним, отделённым перегородкой. Глаза целы, зубы целы. Шея цела. Руки тоже болят, но кости не повреждены. Руки не связаны — значит, не плен. Грудь… не ощущается. Совсем. Будто там ничего нет. Яма. Анестетик? Или выгорели нервы? Выясним позже… Наверное, второе — всё-таки несколько выстрелов в упор. Дальше… Живот — цел. Ноги — целы.

Что же вокруг?

Рядом кто-то тяжело и часто дышит. Тоже раненый? Запах странный. Это не эрхшшаа. Другой. Что же здесь происходит? Кто ведёт корабль?

Она чуть приоткрыла глаза.

Рядом лежал голокожий чужак. Морщинистое тонкогубое лицо, длинный нос, кожа тёмная, серо-коричневая. Это он так дышит, и это от него так пахнет — с оттенком перегретого железа…

Дальше, привалившись к стене, сидели ещё двое похожих на него чужаков, но помельче. Глаза их были закрыты. Возможно, они спали.

Она долго смотрела на них, пытаясь понять, кто из них под что модифицирован. Потом рассмеялась про себя: ведь это, наверное, та самая потерянная планета, которую нашёл командор Утта. Нашёл и…

Закрыть глаза. Подавить вздох.

Ни малейшего движения.

Тихо-спокойно-ровно… тихо-спокойно-ровно…

Затерянная планета. Немодифицированные — базовые — люди. Значит, небольшие — это дети. Дети, которые спят. То есть — эти базовые не враги мне и не считают врагом меня.

Кто же ведёт корабль?

Медленно-медленно она повернула голову так, чтобы боковым зрением дотянуться до пилотов.

Справа тоже сидел ребёнок. Просто сидел и смотрел вперёд.

А слева… Непонятно. Плечи и голова в шлеме.

Не обманывай себя, Тейшш. Это не эрхшшаа. Это тоже базовый. Абориген. И он смог поднять корабль.

Боль вдруг стала такой сильной, что пришлось закрыть глаза. Потом она поняла, что стонет, попыталась остановить, приглушить дурноту, но не смогла. В глазах плыло — тошнотворно текло навстречу — красное с тяжёлыми фиолетовыми звёздами.

Под голову ей подсунули руку, а губами она почувствовала что-то твёрдое и холодное. В рот полилась вода. Она глотнула несколько раз, и её вырвало. Чужие руки бережно придерживали её.

После рвоты стало чуть легче, только неостановимо кружилась голова. "Аптечку, дайте мне аптечку. Пожалуйста…" Как ни странно, её поняли. В обуженном болью поле зрения она увидела знакомую коробку. Дрожащими руками открыла. Помощников не было, наверное, их уже использовали… ну да, эта яма на месте груди, на месте волновых ударов… Она разорвала пакет с активным гелем, вывалила гель на ладонь и стала втирать в голову. Скальп занемел, начала утихать боль — но вдруг пропали все силы. Тейшш упала на пол, рука деревянно стукнула рядом — как мёртвая. Рвотную лужу кто-то из детей подтёр, кажется, снятой с себя одёжкой. Потом другой осторожно дотронулся до головы и лёгкими круговыми движениями продолжил втирать гель. "Благодарна…" — сказала она и куда-то уплыла.

Когда она снова пришла в себя, то обнаружила, что лежит на траве. Открыла глаза, попыталась сесть. Села. Тут же повело, но подскочил ребёнок, подхватил, стал что-то говорить, легонько нажимая ей на плечо и поддерживая под спину. Она поняла, что её просят лечь, и легла. Корабль стоял рядом, открытый. Её спасители сидели вокруг маленького костра. Над всеми ними нависала почти непроницаемая крона какого-то исполинского дерева.

Солнце стояло низко. Наверное, был вечер. Или утро.

Я жива, наконец-то сказала она себе. Я жива…

Оставалась самая малость — вернуться домой. И как можно быстрее.

За ними прислали не катер и даже не эсминец — чего Некрон в тайне ожидал, имея в виду важность своей миссии. Пригнали эту здоровенную дурищу «Москву» — в сущности, старый транспортный «Руслан», переделанный с реактивной тяги на гравигенную. Выходить в пустоту он не мог, но на пятьдесят километров поднимался свободно и там выжимал четыре маха, имея в огромном брюхе более ста тонн груза. Сейчас и этого не было: побитый «Аист» весил чуть больше двадцати пяти тонн. Плюс два «Портоса» и «Медведь», в разное время застрявшие на Кергелене — их, пользуясь случаем, не стали перегонять своим ходом, а погрузили в этот летающий ангар — ещё тридцать пять тонн…

То, что в «Москве» называлось пассажирскими салонами, на самом деле было спасательными капсулами на двенадцать человек каждая, связанными между собой и с кабиной экипажа воздушными коридорами из гибкого прозрачного пластика. В одной из них разместились Антон, засыпающий на ходу Петька и бригада врачей из флотского госпиталя; в другой развернулся полевой штаб: Некрон, Римма, Исса — и прилетевшие этим же бортом Геловани и Мартынов.

Простых вопросов не задавали — Геловани с задачей прослушивания справился блестяще, и Мартынов уже знал начало этой истории и её действующих лиц. Поэтому Некрон очень сжато рассказал о своей беседе с Бэром с глазу на глаз и выдал резюме: с одной стороны, мы пока не в силах ни подтвердить, ни опровергнуть всё то, что сообщил Бэр; с другой, он продемонстрировал уровень своего влияния на текущие события и, одновременно, свою добрую волю; с третьей, какое бы решение принято ни было, риск оказывается чрезвычайно велик: в случае неудачи планету Земля можно будет просто вычеркнуть… А в случае удачи? — спросил Мартынов. От статус-кво до неба в алмазах, мрачно сказал Некрон. Как там выражаются наши китайские друзья? Оседлав тигра, крепче держи его за уши? Или за усы?.. Ты хочешь сказать, пробурчал Мартынов, что нам следует поддержать этого мудозвона? Не знаю, потёр лицо Некрон, не знаю… Наверное, да.

Римма осторожно выбралась из плотного сплетения рук Геловани и встала в проходе, держась за подголовники кресел.

— Лично я ему верю, — заявила она. — Не знаю, что у них там происходило, в этой их драной Империи — но вот то, что он сейчас не врёт, это точно. И он нам не враг и не друг. Просто мы ему очень нужны.

— Ну, это-то я как раз понял, — сказал Мартынов. — Нужны, да… Иной раз и пипифакс так нужен, так нужен — полцарства за пипифакс… А использовал — и ага.

— Слушайте! — почти закричала Римма. — У нас же есть музей! А там наверняка что-то найдётся и про Бэра, и про его дядьку…

— Какой ещё музей? — привстал Геловани.

— Ты забыл, я тебе говорила. Мы с ребятами — ещё давно, ещё в Большом Дворе — обменяли наш линкор на музей Старых. Ну, у нас линкор был, мы его у имперцев спёрли. А потом обменяли… Ну? Вспомнил?

— Что я могу вспомнить, меня же с вами не было… — начал Геловани и замолчал. Потому что действительно вспомнил. Вспомнил то, было совсем не с ним, очень далеко от него. Такова теперь его память…

Большой Двор — это планетная система звезды тэта Волос Вероники, облюбованная Свободными из-за несметного количества удобных для жилья астероидов. Свободных там всегда очень много, тысячи и десятки тысяч. В Большом Дворе практически постоянно обитают их старейшины — называются иначе, воспроизвести правильно невозможно, адекватного понятия в земных языках нет, приходится применять более или менее близкое определение. Вообще трудно переносить в звучащий язык то, что существует только в языке образно-ментальном… Ещё в Большом Дворе идёт постоянная торговля и обмен всего на всё. В том числе угнанных кораблей и украденного оружия на неизвестного назначения артефакты с покинутых планет…

Музей Старых…

Да-да. Был такой случай: выменяли. Поделили — "на несколько половинок". Как сейчас помню. И находится одна такая "половинка"…

На летающем острове Риммы. А летающий остров — завис над Питером на высоте пятисот кэмэ. Болтается там вопреки всем законам небесной механики… но к этому уже почти привыкли.

На острове последние несколько месяцев тусовались сотни три Свободных. Это была их временная столица.

— Музей… — повторил Геловани. — Конечно, музей! Риммочка, солнышко мое ясное, побежали к пилотам! Исса!..

Через десять минут огромные, как заводские ворота, створки кормового люка раскрылись, и оттуда толстой задницей вперёд вывалился «Медведь». Геловани не слишком любил эти устаревшие и достаточно нелепые корабли, но выбирать не приходилось: именно «Медведя» загрузили последним. Несколько секунд он кувыркался, отставая и падая, потом выровнялся, задрал нос — и ушёл резко вверх, оставив далеко позади и внизу огромный медленный транспорт.

"…И когда судья поднялся на кафедру и вперил грозный взгляд в бедную маленькую Каролинку, ей стало очень страшно…"

Пан Ярек театрально понизил голос.

"Но она знала, что ни в чём не виновата, и храбро вышла вперёд.

И судья спросил:

— Кто свидетельствует в пользу этой женщины?

Люди зашептались, но промолчали — ведь никто не знал, что же случилось ночью, и только помнили, что у Каролинки всегда был добрый нрав, — и покачали головами.

— И ещё раз спрошу, — провозгласил судья, — кто свидетельствует в пользу этой женщины?

И снова ни один человек не осмелился возвысить свой голос в защиту маленькой Каролинки, ведь все подумали: нас там не было, а ребёнок куда-то исчез, значит, что-то нечисто.

И судья спросил в третий раз и последний:

— Найдётся ли кто, желающий свидетельствовать в пользу этой женщины.

И вновь никто не вышел, но тут в небе над площадью появилось множество белых и серебряных голубей, и белые голуби летали слева от Каролинки, а серебряные — справа.

"Чудо! Чудо!" — шептались люди, но ни один не посмел сказать об этом громко, и судья продолжил.

— Кто свидетельствует против этой женщины? — строго спросил он.

И тут вышла вперёд злая старшая сестра Каролинки и сказала:

— Я свидетельствую, ваша честь.

Громко зашептались люди, и громко забили крыльями голуби, но она продолжала:

— Вчера ночью я своими глазами видела, как Каролинка взяла нож и вошла к ребёнку.

Ахнули люди, застыв от ужаса, а белые голуби ринулись вниз и выклевали злой сестре левый глаз. Но слишком чёрствым было её сердце, и она, пересилив боль, солгала ещё раз:

— А потом видела я, как вынесла Каролинка окровавленное тело ребёнка из комнаты и вышла с ним в сад.

"Смерть ей! Смерть ей!" — стали повторять люди, но тут ринулись вниз серебряные голуби и выклевали злой сестре правый глаз.

Но слишком велико было её желание погубить младшую сестру, и, закрыв лицо руками, закричала она из последних сил:

— И зарыла Каролинка ребёнка в саду, под яблоней, и там вы найдёте его тело, завёрнутое в её подвенечную фату!

И люди подступили к Каролинке, потрясая в ярости кулаками, но тут дружно налетели с небес белые и серебряные голуби и выклевали злой сестре её безжалостное сердце.

И в тот же миг ожил невинный младенец, и выбежал из сада, и бросился к матери.

И все увидели, что она ни в чём не виновата…"

Пан Ярослав шумно вздохнул и удовлетворённо сложил руки на пузе.

— А?

— Бред собачий! — с чувством сказал Олег.

— Не бред, а суровая готика, — наставительно поправил Михель.

— И много ли ты о готике знаешь?

Михель был человек честный.

— Не много, — признался он. — То, что бабушка рассказывала. Но я так понимаю: в готике хорошим людям до того тошно приходится, что плохим надо впендюрить вдесятеро больше, чем хорошим. Чтобы проняло и чтобы неповадно. Поэтому она суровая. Такова была мораль в Средние века.

— Пан Ярек, — нерешительно начал Вовочка. — А горные духи из-под земли выходят?

— В сказках?

— Нет, которые настоящие.

— Я с ними дела не имел, — сказал Дворжак. — И просто не знаю, что про них говорят вправду, а что — так, с перепугу. Нет, не знаю.

Лежащий на носилках чужак потянулся, вздохнул и повернулся на другой бок.

— Оклемается, — сказал Олег уверенно.

— Хорошо бы поскорее, — поскрёб пан Ярослав щетину на щеке. — Устаю я всё-таки за этим управлением, как на себе её прёшь, эту колымагу… Ладно, хватит трепаться: по машинам.

Дворжак и Артём подхватили носилки с чужаком, Олег закряхтел и поднялся на четвереньки. Михель за спинами у всех толкнул Вовочку локтем, бровями изобразил вопрос. И Вовочка незаметно для остальных вытащил из кармана и показал ему два металлических шарика: светлый и тёмный, почти фиолетовый.

— Слушай, — сказал немного погодя Олег, — а зимовье-то через реку должно быть?

— Ага, — согласился Ярослав.

— Так мы не туда?

— Какой же козёл будет прятаться там, куда его наверняка придут искать?

— Хорошо. Скажи просто: куда мы?

— В партизанский лагерь, — сказал Ярослав.

— Куда?!

— Ну чего ты кудахтаешь? В партизанский лагерь. Я, понимаешь, уже лет двадцать готовлюсь, чтобы чуть что — и сразу в партизаны. Место нашёл, обустроил, харчей завёз… В общем, там отсидимся.

— Ну ни фига себе… И мне ничего не сказал?

— Что значит не сказал? Я тебе намекал много раз. А ты — просвещение, просвещение…

Часа через три небыстрой, со скоростью бегущего человека, езды они достигли цели — речной поймы, испещрённой множеством проток, болот и озёр. Там, окружённый непроходимым болотом, поросшим живоедкой, и лишь в одном месте выходящий к открытой воде, да и то старице, по которой никто никогда не плавал, был отличный сухой остров. Ярослав — вряд ли один, с кем-то из старших ребятишек, — поработал здесь на славу: частокол, наблюдательная вышка на дереве, жилой дом, которого с десяти шагов не заметишь — так хитро заплетены стены лианкой, а на крыше растут кусты в больших корытах с землей. И запасы, запасы, запасы!..

— Да-а… — уважительно протянул Олег. — Не ожидал…

— Ну, значит, и другие не ожидали. Всё, народ. Выгружайся. Большой привал.

Артурчик и представить себе не мог, что мать — такой классный следопыт. Сейчас с ней и Артурчиком шли ещё четверо, и все вроде бы по-настоящему знающие лес люди, — а вела всё равно мать; остальной отряд она пустила меленькими партиями обыскивать территорию вокруг фермы пана Ярека. Возле Жерла она задержалась минуты на три, не больше, посмотрела вокруг, посмотрела на импровизированный подъёмник, на брошенные верёвки, на обрубленные ветки там, где сочиняли носилки, потом уверенно махнула рукой: туда. Неужели мы так наследили, с ужасом думал Артурчик, ничего совершенно не замечая ни под ногами, ни на кустах — нигде.

— Похоже, что Олег провалился, — говорила она на ходу. — Кто-то сбегал, надо полагать, к Ярославу, привёл помощь. Их сейчас не четверо, больше. Четверо только носилки тащат, а кто-то ещё впереди бежит. Значит, думаю, поволокли Олежку, беднягу, туда же — то ли на ферму, то ли в кузню. И тут — эта напасть… Твои действия, мушкетёр?

— Если они с паном Яреком встретились, то дальше пошли вместе, — задыхаясь (десять минут шаг, десять минут бег; пять минут отдыха каждый час; тяжело), сказал Артурчик. — Не знаю, куда, у него много норок, чтобы залечь. Если не встретились… но раз на ферме их нет и не было, значит — встретились…

— Или напоролись на охотников. Которые как раз были в самом бешенстве…

— Тогда будут следы.

— Да. Тогда будут следы…

На лесистом косогорчике, откуда открывался вид на всё хозяйство Дворжака (совсем рядом с тем местом, где Спартак признался в болячке и где всё решилось), мать остановилась, попила воды, позволила попить Артурчику. Достала из рюкзака сигнальную ракету, воткнула её хвостом в землю, подожгла фитиль, отошла. Ракета взвилась с диким пронзительным свистом и на высоте оглушительно разорвалась, оставив висеть в воздухе белое растрёпанное облачко.

— Небольшой привал, — сказала мать.

Вскоре начали собираться остальные спасатели. Лес и поля вокруг были истоптаны, но никаких следов, говоривших хотя бы о драке, никто не нашёл. Последними вернулись бабушка Наталья и сапожник Вазген. Они встретились в распадке с Табищикаем, одним из Ярославовых тестей. Ну, отцом его младшей жены. Он тоже ищет своего зятя — для того, чтобы взять под защиту. А Табищикай — не последний человек в городе; кроме того, он, как многие старики, осуждает эти новомодные обычаи. Так что для Ярослава не всё так плохо… Так вот, Табищикай видел след: четверо, по двое в ряд, несли что-то тяжёлое — скорее всего, носилки. Он не пошёл по этому следу, продолжал искать одного, но большого. След вёл точно на Иглу…

— И там у Ярослава есть охотничий домик, — сказала мать задумчиво. — День пути. Правда, они с грузом — значит, два. Наверное, они хотят отсидеться.

— Это в лучшем случае, — сказал один из спасателей, которого Артурчик знал только по имени — дядя Иван. — Если кто-то из них побывал в Жерле — скорее всего, Олег Павлович, — то он мог подхватить подземную заразу. Значит, они будут искать помощи у знахарей и колдунов — там, под стенами Верхнего.

— Резонно, — сказала мать. — Я думаю, уже нет нужды ходить всей толпой. Человек семь вполне достаточно. Давайте разделимся: кому очень нужно домой, кто устал — направо, и без обид… — И, когда отряд располовинился, встала. — Значит, так. Идём до вечера по этому следу, с носилками. Если ничего плохого, — она выделила, — не находим, возвращаемся.

Но уже минут через сорок, выскочив из перелеска, спасатели нос к носу столкнулись с большим, человек в сорок, отрядом местных — в основном молодёжи. Увидев землян, абы заворчали и подняли топоры…

Как Санька не без досады выяснил, разворот в субе переносится ещё труднее, чем форсированное ускорение (или торможение) с работающим хроновиком. От хроновика наступает полная дезориентация, человек перестаёт понимать, где он и что с ним; некоторые теряют память. Но потом это проходит — достаточно быстро. Здесь же было другое…

Маша говорила потом, что просто испытывала тяжёлый холодный беспредметный страх. И даже ужас. Она затыкала себе рот и всё равно кричала. Барс лежал без сознания. Это стало известно позже.

А Санька был в визибле и всё видел.

Вернее, он галлюцинировал вместе с визиблом. Наверное, что-то похожее происходило с пилотами в радиационных поясах — сам Санька, бывший пилот-"беспредельщик", поясов не боялся, но это был редкий дар. А основная масса ребят старалась в пояса не попадать, а уж если попали, то — проскакивать их за кратчайшее время. Что-то им там мерещилось, но они никогда не рассказывали, что именно.

Возможно, вот это: пустота, которая смотрит. И тёмная чудовищная изнанка звёзд. Маленькая вселенная и рядом ты — огромный, рыхлый, беспомощный… она вцепляется в тебя и вгрызается в брюхо, как голодная раскалённая крыса. Нора, или труба, или лаз — влетаешь в него, и тебя там намертво заклинивает на каком-то повороте. Бесконечное время, по которому ты раздавлен и размазан. И другое: миг, в котором ты заключён, как доисторический таракан в куске льда. Но в отличие от таракана ты живой и всё понимаешь. И ещё: ты в центре мира, а потом что-то происходит, и тебя выворачивает наизнанку: теперь мир в центре тебя, а ты окружаешь его и понимаешь, что уже ничего не вернётся. И всё время — осознание какой-то кошмарной ошибки. И стыд за свою глупость и беспомощность. И мягкая сладковатая слабость. И постоянное понимание, что сейчас всё очень болезненно кончится. То есть вообще всё. Не просто твоя жизнь, а — всё вокруг. А ещё — всё та же пустота, которая смотрит. Не на тебя, а в тебя. И она движется, течёт, как лава, невидимая, но очень жаркая лава. И корпус корабля истончается, истончается, истончается…

Хорошо, что в памяти мало что задержалось.

Рра-Рашт тоже выглядел не лучшим образом. Санька впервые увидел, как у кота дрожат руки. Но он улыбался:

— Мы проррвались!

— Здесь ничего нет, — сказал Санька; голос его звучал мёртво и плоско. — Здесь ничего нет…

— Так далеко не видно прибор, но видно просто глаза. Пробуй.

Он что-то сказал второму пилоту, не говорившему по-русски, и тот погасил свет.

Глубокая девственная темнота, не знавшая света с момента рождения Вселенной, заглянула в «Неустрашимый». Долгое время была только она и несколько световых чёрточек на пультах. Потом Санька увидел звезду. Так, наверное, виден в километре огонёк сигареты. Ну, не в километре. Но очень далеко.

— И Томплинсон взглянул вперёд

и увидел в ночи

звезды, замученной в аду,

кровавые лучи… — сказал он.

— О! — воскликнул Рра-Рашт. — Ведь стих, неужели нет?

— Это не я написал, — сказал Санька. — Это Киплинг.

— Киплинг, Киплинг… — кот наморщил лоб. — О! "Вечность и тоска ох влипли как наизусть читаем Киплинга а вокруг космическая тьма?" — он выговорил это с какими-то странными завывающими интонациями и без знаков препинания, а вернее — ставя точки после каждого слова и влепив большой вопросительный в самом конце. — Это мне учив Маша. Как говорить и понимать.

— Здорово, — сказал Санька. Строчки казались знакомыми, но в голове всё ещё лежала сырая лапша. Потом он всё-таки вспомнил: — Так это же Высоцкий!

— Именно правильно, — согласился Рра-Рашт.

— Жалко, не захватили гитару, — сказал Санька. — Я бы спел… Это наша звезда? В смысле — наша цель?

— Не должно быть, — сказал кот. — Слишком большой. Красный гигант. Не бывает планет. Где-то рядом спутник-звезда. Близко увидим.

— Прыгаем?

— Не вдруг. Будем осторожнее всех. Гравитационный… — кот не нашёл слова и сделал волнистое движение рукой — вниз и вверх. — Канава?

— Яма, — подсказал Санька. — Чёрная дыра?

— Не знаю. Что-то. Будем пристально предельно изучиваем. Только после прыжок. Иначе полный гробик.

— Если это красный гигант, — прикинул Санька, — то до него не меньше ста парсек? Это нам ещё целый месяц лететь?

— У нас нет целый месяц, — грустно сказал кот. — Будем тяжело дальний прыжок под очень сильно хроновик. Скорость-скорость… День два или три.

Это какое замедление времени должно быть? — в ужасе подумал Санька. Предельным считается десять, это как раз с ним — лететь месяц, и такое издевательство над организмом ещё как-то можно перенести. Сколько он хочет сделать?.. будет хуже, чем визибл вразнос…

Но ничего не сказал.

Время пошло очень медленно. Артурчик стряхнул рюкзак, вынул из него обе бомбы. Рядом звякало железо. Крошечный отрядик ощетинился наконечниками стрел и дулами ружей; остро завоняло дымом фитилей. Ружей было два, к ним два лука, арбалет и ручная мортирка.

— Спокойно, — сказала мать. — Без нервов. Тёть Наташ, попробуй потолковать с ними…

Но тут уже от местных замахали руками, и высокий, с узким лицом мужик вышел вперёд. Артурчик видел его когда-то… где-то… недавно… Точно, в школе. Это же учитель Уршухай! Таким вот — голым по пояс, с топором и волосами в пучок — сразу и не узнать.

— Не надо, — крикнул он по-русски. — Поговорить!

— Тёть Наташ, поговори, — велела мать. — Что-то мне всё это сильно не нравится. Арт, пусти-ка ракету.

— В них? — удивился Артурчик.

— Вверх, балда. Пусть думают, что вокруг наши…

Бабушка Наталья вздрогнула и обернулась, когда за её спиной порвал воздух в клочья дикий разбойничий свист с последующим большим бабахом. Местные засмеялись.

— Ребята, — сказала мать, — не расслабляемся. Пока мы на дистанции, мы сильнее. Стоит им подойти…

Что говорили учитель и бабушка Наталья, слышно практически не было. Так, долетали отдельные слова и восклицания. Тревожные. Потом переговорщики разошлись к своим.

— Плохо дело, — сказала Вовочкина бабушка, вернувшись. — У Пятнистого леса хутор ихний есть, дворов в десять. Жувайлы туда позавчера наведались — и чем-то их там сильно напугали. Они сами не поняли, чем. Вернулись сегодня со взрослыми, проверить — а там все мёртвые. Задушенные. Вот и бросились…

— А чего за топоры хватались? — мрачно спросил дядя Иван.

— Да сдуру… Теперь мы у них во всём виноватые, так-то. Хорошо, старших слушаются — удержал их Уршухай…

— И куда они сейчас?

— В город, куда же ещё. Совет держать. Когда нас резать: сразу или дать сначала что-нибудь объяснить…

— Он так и сказал? — не удержался Артурчик.

— Нет, он-то как раз думает, что мы ни при чём…

— Так мы и есть ни при чём!

— Значит, это будет нас утешать, — сказала бабушка Наталья и крепче затянула платок. — Войдём в историю как необоснованно репрессированные… Досадно-то. Куда улетели, а опять то же самое…

— Сейчас-то мирно расходимся? — спросила мать. — Если мирно, то побежали, некогда нам…

— Постойте, Лена Матвеевна, — сказал дядя Иван. — Надо же выяснить, что там произошло, на том хуторе. Абы — люди разумные, семь раз отмерят…

— Прежде чем за топор возьмутся?

— Именно. Всё, не лезу с советами, командуйте.

Мать глубоко вдохнула. Выдохнула.

— Хорошо. Вы и… тётя Наташа? Пойдёте? Вы идёте на этот чёртов хутор и оттуда — домой. Мы до вечера идём, как шли, а потом — тоже домой. То есть утром, часов в девять, встречаемся в обкоме. Устраивает?

Бабушка Наталья опять пошла на переговоры, и им с дядей Иваном дали нескольких провожатых. А может, конвоиров. Мать махнула Уршухаю рукой и повела свой маленький отрядик прежним маршрутом — по следу четверых, нёсших что-то тяжёлое.

По тому, как все молчали, Артурчик понял, что дела, в общем-то, плохи.

— По-моему, это девушка, — сказал Олег, глядя на дверь дома, за которой, всё ещё пошатываясь, скрылось существо. — В смысле, кошка.

— Намерен приударить? — спросил Ярослав, вяло обстругивая палку-шампур для двух дюжин выпотрошенных прыгунков, всего за какой-то час пойманных в силки на кромке болота; похоже, там их было полно. — Валяй…

— Дурак ты, боцман.

— Какой уж есть. Ну, девушка, да. Какая нам разница?

— Да никакой, наверное. Просто интересно. Ты что, давно заметил?

— Сразу, наверное.

— И не сказал…

— Маньяк.

— Я не маньяк, я вот просто думаю… в общем… как-то всё неправильно, а? — Олег приподнялся на лежанке. — Жизнь фактически окончена, а что толку? Детей своих — и то нет…

— Кто ж тебе мешал? Дурацкое дело нехитрое…

— Вот я и думаю, что не тем занимался.

— Ерунду думаешь. Смотри, у меня этих короедов — штук двадцать пять как минимум. Скорее, больше. А толку? Если меня завтра вешать будут, то я что, буду с удовлетворением думать «зато я жизнь не зря прожил»? Точно так же зря, как и ты. Боюсь, что и на Земле мы бы с тобой теми же мыслями думали. Сидели бы сейчас за кухонным столиком, на газетке "Советский спорт" колбаса ливерная толстыми такими кусками нарублена, черемша вялая позавчерашняя, соль горкой, два стакана зеленоватых залапанных, в них солнцедар импортный плещется. У тебя из-под линялой майки растянутой брюхо вывалилось, белое, мятое, как старое тесто, и глаза рыбьи, а ноги вот такие кривые и чёрными-чёрными волосами обросли. А я большой писательский начальник, рукава пиджачка синего поддёрнул, галстук распустил, брыли — во, как у Черчилля, под мышками потоп, портфель крокодиловой кожи всё время на пол шлёпается, и телефон в комнатах звонит-раскалывается, а я говорю: да гребёте вы все с надрывом…

— И жизнь прошла даром?

— Вот именно.

— Где-то ты меня накалываешь.

— Ни боже мой. Всё честно. Олежа, я ведь к чему клоню? Мы вроде бы из-под удара выбрались, здесь не то чтобы не найдут, а просто искать не станут. Значит, можно пораскинуть мозгами уже не торопясь. Мы вот зациклились на барха и ни о чем другом уже не думаем. Хорошо, завтра к обеду мы доберемся до Годоббина, мне о нём только хорошее рассказывали… А если не поможет? Если никто из них не сумеет? Тогда что? Сливаем воду?

— Э-э… Есть другие предложения?

— Верхний.

— И кто нас туда пустит? Потопчемся у ворот… как это у классика? И пошли они, солнцем палимы…

— Два балла, учитель. Девушка наша уже вполне пришла в себя, ещё денёк-другой — и можно на водительское место пускать. Дошло?

— М-м? — Олег ладонью сделал волнообразное движение — как бы перелетел через стену.

— Именно. И есть одна мысля: что нужно сделать, чтобы к нам прислушались.

— У тебя в огороде закопан пулемёт?

Ярослав поперхнулся. Машинально отложил доструганную уже палку и нож. Круглыми немигающими глазами уставился на Олега.

— Откуда ты знаешь?

Теперь оторопел Олег.

— Что — правда? Я ведь так… брякнул… Сам, что ли, сделал?

— Ага. Давно уже. И не в огороде — вот тут, — он показал вниз. — В подвале. И не совсем пулемёт — картечница… но многозарядная… В общем, страшная штука.

— Особенно против прижигалок…

— Дались тебе эти прижигалки. Оружие для комнатной стрельбы. Моя с сорока шагов дерево валит. Правда, порох чёрный, пальнёшь пару раз, и уже ни черта не видно. Не нашёл я тут никакой замены хлопку, так что бездымный порох нам улыбнулся.

— Спросил бы меня, конспиратор. Такая дудка в руку толщиной и с красной метёлкой сверху — попадалась? По краю болотцев растёт? Так вот её сердцевина — чистая клетчатка, больница эту дудку возами заготавливает — на вату. Причём её там много…

— Что ж ты молчал, зараза?

— А ты спрашивал?

— М-да. Значит, отложим пока бездымный до лучших времён. Так вот: надо будет махнуть через стену и захватить…

Дверь с визгом открылась, и вошли Михель и Артём. Не вошли — ворвались.

— Олег! Пан Ярек! Там у Вовочки… новый шар!

— Эт-того только… — пробормотал Олег, а Ярослав мгновенно вылетел из избушки, чуть не сбив с крылечка то ли девушку, то ли кошку…

Возле костра, где бездымно и жарко тлел сухой какбыкактус, сидел Вовочка. Круглые глаза его светились. Правую руку он держал ладонью вверх, и на ладони лежали три блестящих шарика: тёмный, золотой и светлый.

— Ты где был? — тихо, как только мог, спросил Ярослав.

— Ни… нигде. Я вот так… вот так сидел… — Вовочка показал, как: откинувшись назад и опершись на руки. — А он в ладонь как ткнётся…

Ярослав выхватил из костра головню, взмахнул, чтобы разгорелась. Прошелся с огнём туда-сюда, пристально глядя под ноги. Дёрн, песок… а вот тут, как раз рядом с Вовочкой, непонятный островок щебёнки.

— С тобой всё в порядке? — он сел рядом с Вовочкой, положил ему лапу на плечо.

— А… да. Просто… просто подумал… Может, это Серёга?

— Кто? — не понял Дворжак.

— Ну, брат у меня… был. Старший. Пропал пять лет назад. Искали. Долго. Не нашли. Вот я и подумал…

— Ну, брат, это ты загнул. Про такое и заливать-то никто не заливал. Сколько уж я всяких историй слышал…

— А каких? — жадно спросил подошедший Михель. — Я не к тому, чтобы сказки — а, может быть, там есть что-то полезное?

— Может, и есть, — сказал Ярослав, — да не отцедить. Разве что дед один рассказывал из местных, что раньше при шахтах собак этих здешних держали и натаскивали всякие камни и металлы искать. И вот из этих-то собак горные духи и произошли. Каким-то неведомым нам путём… Нестандартная сказка, правда? Выламывается. Поэтому, может быть, и есть в ней рациональное зерно.

— Собаки… — пробормотал Вовочка. — Я сначала тоже почему-то подумал: щенок увязался. А потом почему-то — про Серёгу…

— Это тебе домой захотелось, — сказал Артём. — Интересно, как там мои — дошли?

И закусил губу.

— Это всё правильно, — сказал Михель. — Но мы же собирались готовить еду. Боюсь, что угли скоро прогорят…

И все бросились в избушку за мясом и шампурами.