Глава десятая. ОДНОДНЕВНАЯ ВОЙНА
31-й год после Высадки, 13-го числа 4-го месяца
Когда Артурчик проснулся, вокруг плескала вода. Глаза открываться не хотели. Он попытался сесть и застонал: всё тело болело, как после долгой неудачной драки. Особенно ноги… хуже зубов…
— Давай-давай, разминайся, — сказала мать. Он видел только её сапоги. Посмотрел вверх: мать махала руками вперёд и назад. — А то никакой тебе жизни не будет.
Какая может быть жизнь… Он встал на четвереньки и, чтобы не попасть под мах, отполз немного в сторонку, к борту. Борт… Точно, лодка. Значит, не приснилось и не пригрезилось ночью, когда топали, и топали, и топали, и уже непонятно было, кто ты и где.
А топали, выходит, к лодке.
Теперь нужно найти главное: где тут гальюн? Ага, вон занавесочка на носу…
— Не свались, — напутствовала мать.
Артурчик не свалился.
Потом он всё-таки сделал какое-то подобие зарядки. Руки ещё куда-то годились, а ноги просто сводило судорогой от боли. Вчера прошли никак не меньше восьмидесяти километров. Половина из этого — без дорог, просто по лесу… Нет, не восемьдесят. Больше.
— Ма, сколько мы вчера отмахали?
— Сто четырнадцать кэмэ, — вместо матери ответил милиционер Петя-Рыжик, как раз сидевший с развёрнутой картой. — Не знаю, Лен-Матвевна, как вы обычно ходите, а для меня это рекорд.
Сто четырнадцать! Ого. Рассказать в школе — не поверят…
Лодка была большая. Пятеро поисковиков просторно разместились в носу, перед мачтой. Позади мачты лениво плескали вёслами четверо гребцов, здоровенный бородатый дядька распоряжался парусом, а на руле сидел совсем пацан — лет, может, одиннадцати. Он был сильно загорелый, а длинные волосы выцвели до белизны.
Ветер дул правильный: в спину, ровный, не слишком сильный. Парус, сшитый из нескольких десятков (или больше? Артурчик начал было считать, но сбился и бросил) козьих шкур, выскобленных, продублённых и пропитанных жиром, выпятился, как пузо; мелкие волны звонко подбивали под борт. Берега плыли назад, унылые и нежилые.
Потом впереди показался мост. Это был мост Торговой дороги, по которой к Верхнему везли еду, дерево и кожу, а оттуда — подшипники, всякие пластмассовые вещи, бумагу… А под настилом моста проложен кабель, по которому в город идет электричество — тоже в оплату за продовольствие.
После моста река сделает небольшую петлю, и мы дома…
— Почти не опаздываем, — сказала мать. — А повезёт, так и не опоздаем совсем.
На мосту зачем-то стояли люди — человек пять. Не видно было, земляне это или местные. Они стояли неподвижно и, кажется, смотрели на приближающуюся лодку.
Артурчик подумал, что мачта не пройдёт под мостом, потом отругал себя за такую глупость: лодочники плавают не первый год, как у них может не пройти мачта?
— Что-то не нравится мне этот комитет по встрече… — пробормотала мать. — Давайте-ка ружья на вид.
Чиркнул огневик, затлели фитили. Люди на мосту стояли, не шевелясь. Теперь было видно, что это абы. Один из них оглянулся и посмотрел назад и вниз, за себя…
— Лизка, дура, куда правишь! — вдруг закричал главный лодочник, тот, что ворочал парусом.
Так это девчонка! — поразился Артурчик. Ну, класс! Он стал смотреть на неё: как она, натянувшись всем телом над бортом, прижимает к груди и подбородку эту длинную штуку, которая идёт к рулю. И гребцы вдруг разом ударили в вёсла, и ещё, и ещё. Мост был над головой и поворачивался, и на мосту ругались и кричали. Потом совсем рядом — попало на парус, брызгами на людей, — рухнул жёлтый водопад, в нос ударила вонь светильного масла, а потом в лодку упал и разлетелся искрами и углями глиняный горшок! Петя-Рыжик выстрелил снизу в настил, но пуля не пробила толстые плахи.
Наверху раздался треск, верхушка мачты зацепила-таки за что-то, вниз посыпалась труха и щепки. Гребцы гребли теперь в разные стороны, разворачивая лодку на месте, сейчас она стояла почти поперёк течения.
— Сам дурак! — задыхаясь, запоздало отругнулась Лизка.
— Умница ты, умница! Сгорели бы без тебя…
Артурчик вдруг испугался. Их только что хотели убить и, может быть, всё ещё хотят, просто пока не могут, а сейчас лодку вынесет из-под настила…
Кто-то вылил на угли ведро воды, и всё заволокло угарным паром.
Опять грохнул выстрел, наверху страшно заорали. Артурчик поднял голову. Из-за перил никто не показывался. Вот вынесло совсем… совсем. Теперь ничего не плеснут сверху.
По пояс высунулся аб, погрозил кулаком и исчез — присел. Высунулись ещё двое и тоже исчезли.
Потом, издали, видно было, как они бежали в сторону города.
Остаток дороги все всматривались в берега, ожидая ещё какой-нибудь подлости, но — обошлось. Правда, к берегу причалили не у пристани, а просто в пологом, без обрыва, месте. Артурчик думал, что лодка сейчас уплывёт, но главный лодочник велел гребцам отойти на глубину и там бросить якорь; сам же он, прихватив Лизку, пошёл подавать жалобу властям, потому что такой бандитизм оставлять безнаказанным нельзя.
Артурчик почти сразу понял, где они высадились: на задах старого городского клуба. Пару лет назад здание стало умирать, то есть вонять и разваливаться, и клуб перенесли в другое, помоложе. Вот в этом саду, месте безопасном, потому что ползуны никогда не забираются туда, где есть деревья (а деревья, к сожалению, не растут там, где бывают ползуны, — а то весь город был бы засажен гуще, чем самый густой лес) — в этом саду устраивалась осада Ля-Рошели. Ля-Рошель была построена на платформе между четырёх самых толстых деревьев, и осаждающие пытались допрыгнуть до неё с помощью «партизанок»…
Можно было вывернуть на эстакаду, но мать повела своих по старым мосткам. Лодочник спросил, как добраться до суда, ему показали дорогу — и тоже посоветовали держаться старых мостков.
Возле обкома уже толпился народ — человек сто. Мать пытались остановить, она отмахивалась: после, после. Но у дверей её подозвал к себе дед Владлен.
— Не нашла, — коротко сказала мать. — Но они с Олегом и с Дворжаком, где-то прячутся, думаю, там всё в порядке. Хуже другое…
— Ты про Йеризинов хутор? Мы уже знаем. Наталья вернулась. А Иван с обозом идёт, мёртвые тела везут — и похоронить по-людски чтоб, и врачам показать. Наталья говорит — ни царапки ни на ком. И ведь два дня пролежали, в тепле — а никакого запаха. Будто высыхают. Тебе это ничего не напоминает?
— Не знаю, — сказала мать. — А должно?
— Мне вот смутно что-то мерещится… по-моему, с Земли ещё. Будто бы газ какой-то такой был…
— Газ?
— Или жидкость. В общем, отрава. На Земле же, помнишь, наверное — так насекомых выводили. Ядами всякими. Ну и на двуногого тоже много было всего запасено, не применяли только… В общем, точно не помню, где я это читал или слышал, но вот — совпадает один в один.
— Ты думаешь, их отравили?
— А что ещё?
— Но кто? И зачем?
— Это ведь туда с неба какая-то штука свалилась? — встрял Артурчик.
— Туда, — сказал дед Владлен. — Туда… И потом её эти искали, с Верхнего. Вот бы у кого поспрашивать…
— Спросим, — сказала мать. — Ой как спросим. Так, — повернулась она к Артурчику, — ты пока попасись здесь, я мигом — туда и обратно…
И исчезла.
— С ней всю дорогу? — спросил дед Владлен.
— Ага. Сто четырнадцать кэмэ. Не верите, вон у Рыжика спросите.
— Почему не верю? Ленка может…
— А чего народ собрался?
— Так надо.
— Я не маленький, — сказал Артурчик. — Мне можно говорить. Нас только что чуть с моста не сожгли…
— Как это?
— Вот так… — и Артурчик рассказал, что произошло какой-то час назад.
— Права Наталка, — горько сказал дед Владлен. — А я вот — промахнулся. Лучшего о них был мнения, лучшего…
Подъехал лёгкий возок, запряжённый птицей. С него тяжело слез Градов, начальник милиции, и помог сойти какому-то местному, в крови с головы до ног. Вдвоём они ввалились в здание. Почти тут же выбежали два милиционера с ружьями в руках, сели в возок и укатили. А потом вышел высокий наголо бритый человек в зелёной куртке и поднял руку:
— Все, кто из "Арсенала", — ко мне.
Из собравшихся — а их уже стало значительно больше, люди подходили и подходили, — вышло и поднялось на крыльцо двенадцать парней и три девушки.
— Это все?
— Пока все, товарищ командир.
— Ладно, начнём. Внимание, товарищи! Вы уже знаете, что наше положение осложнилось. Объявляется мобилизация всех резервистов в добровольную дружину для помощи милиции. Я — командир дружины, зовут меня Константин Петрович Одинцов, в мирное время — инженер-электрик. Перед вами — подготовленные на случай чрезвычайных обстоятельств командиры среднего звена. Сейчас они сформируют из вас отделения по пятнадцать-двадцать человек. Хорошо, если в отделение попадают уже знакомые люди, друзья и коллеги. Те, кто тренировались вместе. Если нет — познакомиться немедленно, знать имена, в лицо и по голосу! Особенно знать командира! К разбору по отделениям — приступить!
Двенадцать человек из тех, кого Одинцов назвал командирами и у кого теперь на рукавах были красные повязки, а на шеях — белые галстуки, спустились вниз и встали редким строем. К ним сразу стали подходить люди — по одному, по двое, по трое, — представляться и строиться за спинами командиров в колонны по четыре.
— А когда оружие давать будут?! — закричал кто-то.
— По поводу оружия, товарищи! Оружие выдадим сейчас. Но! Чтобы знали и чтобы потом не было недоразумений. Взяв в руки оружие, вы становитесь военными! И обязаны беспрекословно выполнять приказы! Какими бы идиотскими они вам ни казались! За неисполнение приказа в боевой обстановке — расстрел на месте. Повторяю: расстрел на месте. Кто не желает на таких условиях вступать в дружину, может уйти сейчас. После выдачи оружия это будет расцениваться как дезертирство. То есть — поражение в правах и высылка. Ещё вопросы есть?
— Да какие вопросы, давай ружья!
— Ружья давай! — подхватило сразу много голосов.
— Соблюдать спокойствие! — рявкнул Одинцов. — Оружие получают сформированные подразделения. Первое отделение, Шумбасов!
— Шестнадцать человек, товарищ командир!
— Марш в оружейный склад!
— Отделение, за мной — бегом!
Цепочка людей скрылась за углом.
— Второе отделение, Беркович!
— Двадцать ровно!
— В оружейный! Третье отделение…
Видимо, появились запоздавшие командиры. Они о чём-то быстро переговорили с Одинцовым, один остался возле него, а трое — все девушки — отбежали в сторонку и тоже стали принимать в армию. Одна из них была Белка Низамутдинова, пионервожатая в школе. И Артурчик, естественно, пошёл к ней.
— Маловат, — сказала она с сочувствием. — Сильный, но лёгкий. У ружья знаешь какая отдача? Подожди, сейчас Поленов прибежит, он связистов формирует. Или иди к Ляшко, это ещё лучше — в ракетчики. Там ты сможешь. А здесь — ну никак.
Вернулся возок. Милиционер, не выходя из него, крикнул:
— Скорее! Идут больницу громить! Там их сотни! Сотни!
Потом он упал. К нему подбежали, перевернули. Спина вся была в крови — не испачкана, а густо залита. Чёрные сгустки отваливались и падали, как куски свежей печёнки.
Больница, подумал Артурчик.
И, скользким вьюном крутнувшись в толпе, он выскочил за ограду, взбежал по мосткам — и понёсся: мимо торжков, мимо Мемориального дома, мимо памятника Высоцкому…
И нос к носу столкнулся со Стрельнутым. С ним было ещё трое.
— Ты куда? — спросил Стрельнутый озабоченно.
— В больницу! Там Спартак лежит…
— Не ходи, наверное, — сказал Стрельнутый. — Плохо в городе. Знаешь, что было?
— Знаю! Пан Ярослав Тугерима от дочери отгонял…
— Да нет, сегодня. Судью Сугорака убили, вот что. И кто теперь главный, неизвестно. Вроде как Тугерима отец. А он же вот… — и Стрельнутый показал рукой, в каком состоянии у Тугеримова папаши мозги. — Хочет вас всех перебить. Давно хочет, только скрывал раньше. Их много таких было. Давай мы тебя спрячем, пока всё не кончилось.
— Не могу, — сказал Артур. — Там брат. В больнице. Они идут громить больницу!
— Нет, — сказал Стрельнутый. Оглянулся на своих. Те стояли с непроницаемыми лицами, и только глаза метались. — Пошли вместе. Тачок — наш человек. Нельзя, чтобы плохо было.
— Я не пойду, — сказал один.
— Оставайся, — махнул рукой Стрельнутый. Артурчик знал, что этого человека для Стрельнутого больше не существует.
И они понеслись вчетвером.
Подбежали к больнице сзади в ту минуту, когда спереди уже били стёкла и ломали дверь. Подсадив друг друга, залезли на широкий карниз, оттуда с помощью заброшенной «партизанки» — в окно третьего, верхнего, этажа. Больница была одним из трёх зданий, которые не выросли сами, а были построены из дерева и кирпичей. Больница, обком и тюрьма.
В коридоре была толпа больных — местные и земляне вперемешку. Доктор Вейцель говорил, что между ними нет разницы, и лечил всех. Его ругали: больница содержалась исключительно на средства земной колонии. Он стоял на своём.
Кричали здесь и кричали внизу. Артурчик с друзьями протолкался к лестнице. Несколько милиционеров и несколько врачей сооружали баррикаду.
— Наши уже идут! — крикнул Артурчик, чтобы подбодрить.
Они сбежали на второй этаж и стали искать палату Спартака. Не эта, не эта, не эта… Ага, вот она.
Брат лежал худой и очень красный. Руки его были широкими бинтами прихвачены к кровати, и к сгибу левой руки шёл чёрный резиновый шланг от большой стеклянной бутылки. Бутылка до половины была наполнена какой-то мутной жидкостью.
— Спартак!
Он не пошевелился.
— Что вы тут делаете? Вы кто?
В дверях стояла медсестра тётя Тоня.
— Брат, — сказал Артур.
— А, точно. Узнала. Что делать собрались?
— Ну вот…
— Вынести хотели, — сказал Стрельнутый по-русски. — Поздно.
— Бегите сами, — сказала тётя Тоня. — Проскочите.
— Тётя Тоня, — сказал Артур, — уберите эту резину… — и потом: — Взяли, ребята.
Брат был лёгкий, как будто высох. Они завернули его в простыни и одеяла — получился свёрток. Можно было нести даже вдвоём.
Внизу на лестнице ударили выстрелы: два и ещё два. Это было так оглушительно, что после показалось: настала тишина.
В этой тишине на лестнице рубились насмерть.
И снова ударили ружья — в самую гущу тел. И пули, и картечь — всё находило свою цель. Наконец те, кто уцелел, бросились назад.
Первый приступ отбили.
Уцелели два милиционера и один врач — из тех, кто взял в руки оружие. Остальные были серьёзно ранены, их унесли перевязывать. Мёртвого милиционера положили в коридоре второго этажа.
— Пошли, — сказал Артур.
Один из друзей Стрельнутого согнулся пополам — его рвало.
— Где же ваша помощь? — судорожно спросил кто-то.
— Идут, — сказал Артур, и как бы в подтверждение его словам невдалеке зачастили выстрелы. Потом они ударили совсем близко, в разбитую дверь заглянула пожилая женщина с ружьём, крикнула: "Всё в порядке!"
— Вот видишь, — сказал Артур Стрельнутому, как будто тот что-то ему доказывал.
— Да, — сказал тот. — Пока да. Надо Тачка спрятать. Понесли.
Ребят не удерживали.
Стрельнутый повел их в район старых домов, где жить было запрещено, но куда всё равно какой-нибудь чудак время от времени заселялся. На пересечении мостков, как чёртик из коробочки, выскочила Лизка. Руки её были в синяках и глубоких царапинах.
— Это ведь ты? — сказала она.
— Я.
— Как дойти до реки? Я заблудилась.
— А отец?
— Он мне дядька… Убили его. Навалились и убили. Я выдралась как-то…
— Пошли пока с нами.
— Эй, что тут происходит?
— Меня Артуром зовут. Это Стрельнутый, это Тушхаз с Ухзаем. А это мой брат, он без сознания. Мы его прячем, — объяснял он на бегу. — Никто не знает, что творится.
— Сюда, — сказал Стрельнутый.
Это был не мосток даже — а чёрт-те что, два железных ржавых троса, провисших над здоровенным старым ползуном, и на тросы набросаны старые доски со здоровенными промежутками: иной раз и побольше шага. Ухзай побежал вперёд, Стрельнутый с Артурчиком тащили Спартака, причём Стрельнутый пятился задом, находя опору для ног каким-то чутьём, не иначе; Тушхаз и Лизка шли сзади, Артур их чувствовал.
Артурчик больше смотрел на синяк внизу, чем на доски. И когда синяк остался позади, почувствовал какую-то такую слабость, что Тушхаз легонько тронул его за плечо:
— Отдай.
И Ухзай перехватил ношу у Стрельнутого. Из-за всего этого хлипкое сооружение раскачалось. Артурчик увидел, что Лизка размахивает руками, восстанавливая равновесие. Он шагнул к ней, но Лизка уже выпрямилась.
— Ерунда, — сказала она.
Артурчик молча кивнул.
— Ты им веришь? — спросила Лизка, кивнув на ребят.
— Ага.
— А дядьку убили.
— Не они же.
— Ну… наверное.
Стрельнутый крикнул, ему ответили. Артурчик задрал голову. Над ними проходила галерея, соединяющая два очень старых дома. Оттуда упала верёвка с узлами. Стрельнутый быстро взлетел по ней наверх. Через минуту спустилось что-то вроде качелей, только со спинкой. Туда усадили распелёнутого Спартака, прихватили петлей, чтобы не выпал. Теперь Артурчик увидел, кто там, со Стрельнутым. Здоровенный дядька, больше пана Ярека, и с такой же бородой. Сильным движением он выбрал верёвку — как будто тащил не очень крупную рыбу.
Потом наверх залез Ухзай, Лизка (посмотрела на Артура, он кивнул), сам Артур и последним приготовился — Тушхаз.
Когда Артур забрался на галерею, там была только Лизка: стояла и ждала его.
— Туда пошли, — показала она рукой.
— Дождёмся… — сказал Артур и не договорил.
Отсюда было видно далеко и почему-то очень чётко.
Над зданием больницы, откуда они ушли каких-то полчаса назад, вдруг взвилось чёрное облако. Появилось дымное пламя.
А потом докатился хриплый гром…
Тушхаз стоял рядом с ними и смотрел на это. Лицо у него было непроницаемое.
— Пойдём, — сказал он наконец и отвернулся.
— Мы к кому? — спросил Артурчик.
— Хаззарим-хун, — сказал Тушхаз.
"Хун" означало "учитель".
Артурчик не стал спрашивать, почему учитель живёт здесь, в запрещённом районе. Просто пошёл, и всё.
Спартак уже лежал на доске, и бородатый учитель разглядывал его ногу. Потом коротко велел Стрельнутому:
— Луб.
Стрельнутый бегом побежал исполнять приказ. Наверное, где-то лежал свёрнутый сырой луб — мягкая кора специального лубного дерева. Пока она сырая, из неё можно лепить всё на свете. Потом дать подсохнуть — и получится вещь костяной твёрдости, но гораздо легче. В общем, ничем не хуже пластмасс, которые делаются в Верхнем. Жалко только, что лубные деревья в окрестностях города очень редки, и надо на козла х ехать день, а то и два…
А пока учитель, кивнув, пригласил остальных подойти поближе.
— Земной. Кровь слабый. Кость сильный, голова сильный, кровь слабый. Всегда. Надо добавлять кровь Ыеттёю, тогда хорошо.
— Вы можете говорить на своём языке, почтенный Хаззарим-хун, — сказал Артур на ыеттёю. — Мы понимаем и говорим сами.
— Это приятно, — кивнул Хаззарим-хун. — Располагайтесь пока в моём скромном жилище. Угостить я вас смогу потом, когда окажу помощь этому юному мужчине. Что происходит в городе, вы можете мне рассказать?
— Вы не обидитесь?
Хаззарим-хун рассмеялся.
— Нет, — сказал он. — Вы не знаете таких слов, чтобы меня обидеть.
— Только что подожгли больницу, — сказал Артур.
— Или взорвали, — поправила Лизка.
— Или взорвали, — согласился Артур. — Больницу. Понимаете?
— Да, — сказал Хаззарим-хун. — Понимаю. Мы дичаем не просто стремительно, а ещё и с азартом. Не знаю, друзья, как — но с этим придётся жить всем нам. Всем нам.
— Наши этого не простят, — сказала Лизка.
— Думаю, да, — согласился Хаззарим-хун, снимая со Спартака последние повязки. Понюхал их и сокрушённо покачал головой. — И те, кто всё это раздул, очень рассчитывают именно на непрощение. Тогда у них будет неиссякаемый повод для ненависти. Юная женщина, дай мне, пожалуйста, вон ту корзину.
Лизка принесла корзину. Хаззарим-хун вынул красный глиняный горшочек, снял с него пергамент, почерпнул лопаткой и стал втирать в ногу, прямо в раны, студенистую белесоватую мазь.
— Хорошо, что юный мужчина без сознания. Иначе ему было бы очень тяжело сейчас. Это растёртые желудки шмааха…
Шмаах, а по-русски донный хватальщик — тварь не очень крупная, но нападающая на всё. Скажем, обхватывает ногу неосторожного рыбака тонкими, но твёрдыми щупальцами и пытается накинуть на человека свой вывернутый желудок. Он не понимает, что попался сам — потому что очень вкусен. Но в тех местах, где желудок елозил по коже, остаются ожоги.
— …Мазь растворит мёртвые ткани, — объяснял Хаззарим-хун. — Организму будет легче бороться с заразой.
— Вы доктор? — спросила Лизка. — Я думала, вы учитель.
— Я был учителем докторов, — сказал Хаззарим-хун. — Но это было давно.
— Скажите, — чувствуя, что голос дрожит, сказал Артур, — а вы не умеете лечить тех, кого пометили подземные духи?
Хаззарим-хун перестал втирать мазь и пристально посмотрел на Артура.
— Мы поговорим на эту тему потом, юный мужчина.
— Х-хорошо… — Артурчик ощутил неловкость, будто сморозил что-то постыдное.
Прибежал Стрельнутый, принёс кусок луба, с которого всё ещё капала кислая вода.
— Готово, учитель!
— Молодец. Выкраивай пока — среднюю, с захватом стопы.
— Понял. Так, Артур мелковат… Тушхаз, ложись. Снимай штаны.
Тушхаз снял штаны (Лизка то ли смущенно, то ли возмущенно отвернулась), лег на пузо. Похоже, он знал, что делать. Интересно, чем они тут занимались? — подумал Артур.
Стала слышна стрельба. Артурчик подошёл к окну, выглянул. Но отсюда был виден только старый безлюдный район. Если совсем высунуться — то в поле зрения попадали клубы дыма, сухого, бело-серого.
— Это столкновение было неизбежным, — сказал Хаззарим-хун. — Хорошо, что вы отважились постоять за себя.
— Не понимаю, — сказал Артур. — Почему не жить так, как раньше?
— Никогда ничего не бывает так, как раньше. Всё изменяется. Каждый раз нужно находить новые способы жить. Иногда люди не успевают. Иногда просто устают. Иногда специально делают хуже.
— Зачем?
— Чтобы подтолкнуть изменения.
— Но это нечестно.
— Да. Но тех, кто это делает, вопрос чести не волнует. Юная женщина, дай мне, пожалуйста, вон ту другую корзину.
В другой корзине были чистые тряпицы для повязок. Хаззарим-хун аккуратно обложил ногу Спартака тряпичными подушечками, потом обмотал широким бинтом.
— Давай, Зим-та, — сказал он, и Артурчик вспомнил, что имя Стрельнутого — Зимрешт, дома и ласково — Зим. А Та — это "старший сын", если дословно, а по сути — «наследник». Вот уже несколько дней он взрослый…
Неся на руках (разведённых так широко, что казалось: это удачливый рыбак хвастается небывалым уловом) выкроенную из луба заготовку, подошёл Стрельнутый, одним очень ловким движением уронил её на тряпичную ногу Спартака и стал ладонями её быстро-быстро оглаживать; ладони тут же побелели и залоснились. Буквально через минуту Спартак от поясницы до кончиков пальцев на ноге был облит блестящим панцирем. Потом Зим загнул верхний край панциря — для ремня, догадался Артурчик, чтоб держался, — и маленькими кривыми ножницами обрезал лишнее на стопе. Хаззарим-хун осмотрел дело его рук и удовлетворённо кивнул.
— Ждать недолго, — сказал он.
Это и так было понятно: минут через десять луб схватится, а через полчаса затвердеет. Правда, настоящую силу наберёт дня через два, но ведь это повязка на ногу, а не лёгкая лодка…
— Прошу вас, учитель, — с полупоклоном Тушхаз (уже натянувший штаны) преподнёс ему глиняный флакон, из которого поднималась струйка сизого дыма. Хаззарим-хун наклонился над флаконом, зажал ноздрю и втянул дым. Потом заткнул флакон пробкой и не глядя вернул Тушхазу.
— Нельзя лечить то, что не болезнь, молодой мужчина, — сказал Хаззарим-хун медленно. — Нельзя поднять дым и допрыгнуть до Рока. То, что ты называешь горными духами, — вовсе не горные и вовсе не духи. Когда-то на их месте были люди, совершившие преступления. Их наказывали на срок, а потом отпускали. Но с тех пор, как исчезли звёзды, об этом забыли почти все. Говорили, что среди горных духов остаются люди, которых не успели вернуть. Но я так не думаю. Иначе старый Имжкур не сидел бы сейчас в мокром лесу, торгуя болотным железом.
— Не понимаю, учитель, — сказал Артурчик.
— Старый Имжкур был тюремщик-освободитель, — терпеливо пояснил Хаззарим-хун, и всё ещё сильнее запуталось. — Тех, кто был наказан, он снова превращал в людей. К нему приходили, и он шёл, находил и освобождал того, кому вышел срок или же кому этот срок откупили или убавили. Когда исчезли звёзды и все всё забыли, он последний был тем, кто продолжал уметь делать это. Он мог бы стать самым богатым, но он был другой. Он делал это потому, что умел только он один. Несколько лет, потом всё реже и реже. Потом стало некого освобождать. В земле остались собаки — и, может быть, те, кто всё забыл…
— Так это всё — специально?.. — страшно спросил Артурчик, и Хаззарим-хун молча кивнул.
— Летят… — вдруг сказала Лизка.
Стрельнутый, Ухзай и Тушхаз медленно поднялись на ноги, глядя в потолок. А Хаззарим-хун повернулся к окну. Наконец и Артурчик почувствовал, что под ногами дрожит пол, а с потолка сыплется труха.
Дом был уже такой старый…
Два длинных ребристых чёрных тела, окружённых округлым мерцанием, пронеслись по тому куску неба, который был виден сквозь окно. Редко, но Артурчик и раньше видел такие: на них летали люди с Верхнего. И вдруг Лизка, присев и вытянув руку, пронзительно завизжала.
— Там! Там!..
— Они выбросили человека, — сказал Хаззарим-хун, вставая. — С высоты. Похоже, все сошли с ума.
* * *
К середине дня накал страстей дошёл, казалось, до пределов возможного — и продолжал нарастать. Районы, издавна населённые землянами, подверглись нескольким набегам, многие дома пылали — но нападения эти были отбиты с огромными для местных потерями. Теперь некоторые из их кварталов были захвачены, и далеко не все те, чьи тела валялись под заборами и в канавах, погибли с оружием в руках…
Местных было больше. Намного больше. Практически каждый из них физически был намного сильнее землянина. Однако те, кто им противостоял, были куда лучше вооружены — а главное, лучше организованы.
Одинцов отменно поставил дело. Последние пятнадцать лет он истово, как будто исполняя не службу, а служение, бился над созданием тайной армии — которой как бы и нет, но в нужный миг каждый знает своё место в строю, каждый умеет заряжать и целиться…
Большая часть дружины — человек четыреста — занимали сейчас оборону на ключевых эстакадах города. В тылу у них развернулось несколько ракетных батарей, которые ещё не вступали в бой и о существовании которых местные пока даже не догадывались. Специально подготовленные инженерные команды занимались тем, что разбирали настилы второстепенных мостков и минировали более крупные.
Толпы местных накапливались, угрюмо молчали. По улицам и переулкам подходили подкрепления. Был приказ: ждать.
А далеко за их спинами, крадучись: заброшенными дворами, безлюдными проулками, чердаками, старыми галереями, развалинами, по деревьям, по земле — иногда в рискованной близости от края ползуна, — пробирались по двое-трое молодые отчаянные ребята. Точка сбора у них была назначена в дальнем глухом углу Старого сада — то есть в полукилометре от Судейской площади, где сейчас кипели страсти и, сменяя друг друга, вопили с высоких мостков ораторы…
* * *
Галка Гибович училась в девятом классе — то есть была всего на год старше Артёма по возрасту, — но считала себя восхитительно взрослой. Не так давно её исключили из комсомола за аморальное поведение, то есть за любовь к женатому преподавателю техникума Косте Ляшко. Костю тоже хотели исключить из партии, но неожиданно выяснили, что он беспартийный. Грустнее всего в этой истории было то, что больная и старая Костина жена ничего не имела против…
В мастерских своего техникума Костя делал ракеты. Понятно, что Галка стала ракетчицей.
Сейчас её четырёхстволка стояла во внутреннем дворе недавно опустевшего маленького домика: мало того, что огромный разросшийся ползун ворочался совсем рядом — так ещё рядом с забором из-под земли медленно пёрла какая-то гнусь, напоминающая чёрное мыло, и уже образовала слоистую кучу шириной во всю улицу и метра четыре высотой. Кто же захочет жить в таком соседстве?..
Галка была полна стремительной силы. Она уже дважды сама сбегала к передовым постам дружинников, поставила там сигнальные флажки — дабы не пальнуть сгоряча по своим, — засекла ориентиры и на месте, на позиции, обозначила сектора огня — чтобы вгорячах, в огне и дыму, ничего не напутать и не промазать. Вой и грохот стартующих ракет лично её сильно и надолго сбивал с толку, поэтому требовалось всё максимально упростить — настолько, чтобы продолжать работать и с отсушенными мозгами.
А ещё ей страшно хотелось поймать Костю и прижаться к нему. Но этого пока не получалось и, она понимала, вряд ли получится до конца заварухи. Надо было терпеть, надо было терпеть…
Летающие машины Верхних, которые с утра ползали по небу на большой высоте, обычно только слышимые, но не видимые, вдруг появились над самыми крышами — хитиновые, бело-чёрные, страшные, с огромными выпуклыми глазами и когтистыми лапами. Сначала они быстро пронеслись стороной, вдвоём, и надолго пропали. А потом рокот донёсся сзади. Он приближался очень медленно. Вдруг защёлкали выстрелы. И — разом прекратились. Рокот стал булькающим, подвывающим. Машина появилась из-за крыши. Казалось, корпус и лапы её сделаны из сухих и выгоревших на солнце переплетённых корней; сверху дрожал и переливался прозрачный диск. Несколько блестящих полушарий венчали голову полу-существа, полу-машины. Она выползала и выползала, необыкновенно длинная, страшная, опасная. От кончиков лап вниз потянулись длинные тонкие синеватые струи, завивающиеся на концах — как пряди её собственных, Галкиных, волос.
Ветер коснулся лица, почувствовался сладковато-йодистый запах — и тут же голова взорвалась невыносимой болью. Галка зажала ладонью нос и рот. Кругом кричали и падали её люди. Страха не стало — только досада. Непонятно как она оказалась рядом с четырёхстволкой, взялась за рычаги. Руки и грудь вдруг стали обмотаны колючей проволокой. Тело летающей машины наползало поверх труб. Теперь надо было просто отбежать в сторону и потянуть за верёвку, привязанную к спусковой скобе. Но Галка никуда не побежала, а дёрнула за скобу рукой.
Она ощутила удар — сразу по всему телу — горячий, тупой и мягкий. Потом Галки просто не стало.
Две ракеты из четырёх, выпущенных Галкой, врезались в летающую машину и взорвались, разнеся её пополам. Бак с ядовитой жидкостью пробило — но поскольку эта жидкость либо была горючей сама по себе, либо разводилась чем-то наподобие бензина или спирта, то начался пожар, и большая часть яда сгорела. Наверняка это спасло очень многих.
* * *
Костя Ляшко помахал над головой руками, показывая, что они пусты. И пошёл вперёд, прямо на толпу. Они стояли молча, выставив перед собой копья и приподняв топоры.
Костя ничего не чувствовал. Просто не мог глубоко вдохнуть. Он шёл, и всё. Его могли сейчас убить. Тогда пойдёт кто-нибудь другой.
Он не знал, что скажет. Надо суметь позвать так, чтобы кто-то пошёл с ним. Пошёл и увидел своими глазами. И тогда всем станет ясно, что к чему.
Потом он услышал, что его нагоняют. Он обернулся. Это был сумасшедший поп Паша.
— Давай вместе, командир, — сказал он. — Раньше они меня слушали. Может, и теперь во внимании не откажут…
