Долларка

Наставник глядел на молодого Ученика с отеческой укоризной и слегка покачивал головой. Так медленно, как качают головой лишь глубокие старцы, боящиеся расплескать накопленную мудрость.

— Ты опять ничего не понял… — произнес Наставник.

Ученик был подтянут, лопоух и розовощек. На его бледном лице светились добрые ясные глаза, но челюсти он упрямо сжимал. Наставник ценил своего Ученика и гордился им. Но слишком хорошо его знал, поэтому видел насквозь. Ученик играл. Для него, как для любого молодого существа, все происходящее было пока лишь игрой. Это потом он научится отличать игру от реальности, а затем и вовсе забудет про игры. Но сейчас молодой организм учился отстаивать свое мнение и спорить. Учился бороться и побеждать. Учился не жалеть сил, отстаивая то, во что искренне верит. Для него было жизненно важным не уступить Наставнику. А Наставнику было грустно от того, что никак не объяснить Ученику, что в нем происходит.

— Добро — это добро. Зло — это зло. Среднего не существует, — повторил Ученик с рассудительным упрямством, словно распихивал по узким полкам шкафа древние растрепанные книги, не желавшие там умещаться.

— Добро и зло — категории относительные, — повторил Наставник, хотя понимал, что беседа давно идет по кругу. — Добро может стать злом, а зло может обернуться добром. Мера — вот абсолютная категория. Добро в меру — добро. Добро сверх меры — зло. Зло в меру — зло. Зло сверх меры…

— Хорошо-о-о… — перебил Ученик с деланным спокойствием, но Наставник видел, как напряглись его крылья. — Хорошо-о-о… Допустим, человек попал в беду…

— Допустим… — кивнул Наставник.

— Допустим, он… сломал ногу!

— Допустим, сломал ногу…

— И Наставник утверждает… — Ученик поднял ясные очи, — что будет злом принести человеку абсолютное исцеление? Наставник предлагает исцелить ногу частично? В меру?

— Разве я говорил подобное? — Наставник чуть склонил голову набок. — Истинной мерой здесь будет исцеление, но…

— Так… — вскинулся Ученик, но Наставник поднял костлявый палец.

— Но не полное! И не моментальное исцеление! Иначе человек никогда не научится ступать аккуратно.

— Но ведь… — снова вскинулся Ученик, и Наставник опять остановил его.

— Я не закончил. Ты же толкуешь о безмерном добре, верно? Тогда подумай: будет ли счастлив человек, если вместо одной сломанной ноги ты подаришь ему целую дюжину здоровых?

— Я такого не говорил! — обиделся Ученик. — Дюжина ног — это нелепость!

— Любое превышение меры — нелепость, — ответил Наставник. — Особенно если речь идет о нелепом подарке. Тебе предстоит научиться чувствовать грань, где кончается добро и начинается превышение меры.

— Грани не существует. — Ученик снова сжал челюсти. — Или мой Наставник толкует об ограниченности добра?

Наставник вздохнул.

— Мы говорим на разных языках, и ты не пытаешься меня понять…

— Я пытаюсь понять, — упрямо кивнул Ученик.

— Тогда пойми, — размеренно произнес Наставник. — Слово «добро» имеет два значения. Добро — в смысле хорошо. И добро — в смысле имущество. Нажитое добро. К сожалению, ты пока не видишь разницы между добрым поступком и добрым подарком. Подарить добро — это не всегда сделать добро.

— Как может обернуться злом добрый подарок?

— Добрый подарок может обернуться чем угодно, — грустно вздохнул Наставник. — Добрый подарок может унизить. Добрый подарок может избаловать. Добрый подарок может даже убить. Помочь добиться чего-то самостоятельно — вот самый добрый подарок.

— Нет.

Наставник качнул крыльями и повернулся к лучам далекого светила, еле-еле пробивавшегося сквозь клубы густого сумрака.

— Закончим на сегодня, мы оба устали… — произнес он размеренно. — Сделаем так: ты ступай и обдумай все хорошенько. Мы вернемся к этому вопросу со свежими силами.

— Наставник не желает указать мне на мою ошибку? — саркастически заметил Ученик. — А может, Наставник не знает, в чем моя ошибка? И сам желает поразмыслить? Что ж, если так…

Ученик выжидательно поглядел на Наставника. Ни черта он не устал сегодня.

— Хорошо, — кивнул Наставник, — ты готов доказать мне свою правоту на деле?

— Готов!

— Пусть будет по-твоему. Попробуй.

Он взмахнул крыльями, поднял свой костлявый палец и плавно указал вниз. Внизу замелькали моря, города, улицы, дома, окна, тротуары. И лица, лица, лица. Наконец калейдоскоп замер. Это было грязное опухшее лицо с кровоподтеком на левой щеке.

— Кто это? — удивился Ученик.

— Это человек, — веско сказал Наставник.

— Вижу, что человек… — осторожно произнес Ученик, рассматривая окаменевшее лицо.

— Это человек, у которого нет ничего. Совсем. Ему достаточно подарить самую малость — и это уже будет добрым подарком. Спустись и подари ему немножко больше. Подари то, чего у него не может быть. Подари ему такое добро, которое ему никто не готов подарить.

— Легко! — кивнул молодой Ученик. — Я пошел…

Наставник вздохнул, поджал губы и молча смотрел, как бодро Ученик расправляет крылья. Но в последний миг он все-таки окликнул его:

— Подумай, а если ты ошибаешься? Тебе его совсем не жалко?

— Что? — непонимающе обернулся Ученик, а затем глянул вниз, куда указывал палец Наставника. — Жалко. И я подарю ему достаточно добра!

— Эта, пожалуй, не даст.

Мысли ворочались в голове пыльно и глухо, как мельничные жернова, при каждом повороте отдавались в глубине унылой болью. Последнее время думать стало тяжело. Беда была и с памятью — детство и юность Порфирич помнил хорошо, помнил училище, армию, друзей по цеху и жену Надьку. Помнил, как пили, как ушла жена, как бросил завод и устроился в жэк электриком. Помнил, как выгнали из жэка, как устроился сторожем на зиму в дачный поселок. А вот дальше уже помнил смутно. Запомнилось только, как сдал свою квартиру. Запомнились одни лишь глаза — наглый прищур нового жильца. А вот как и почему он остался совсем без квартиры — этого Порфирич не помнил.

— Эта, пожалуй, не даст, — сказал Порфирич вслух. — Такие нам не дают.

Он заново оглядел толпу. Толпа текла вокруг энергично. И, пожалуй, чересчур суетливо, Порфирич не успевал думать с такой же скоростью. Портфель не даст точно. Желтая куртка не даст. С ребенком не даст. Военные ботинки могут дать. Но они уже убежали. Авоська даст. Обязательно даст. Порфирич потупил глаза, свернул ладонь лодочкой и мелкими шагами побежал наперерез авоське.

— Бога Христа ради Христа ради Христа помогите Христа, — просипел он.

— Прось! — заорала авоська и махнула свободной рукой. — Прось!

Порфирич был вынужден отступить. Испугалась авоська, дурочка. Или запах учуяла. Куда ж без запаха-то, без запаха нам теперь никуда, мыться нам уже давно негде. Нас бы с чердака не гнали — и спасибо. А может, рожи испугалась. Синяк под глазом поди сильный вышел. Кто же это приложил вчера? Эх, память, память. И волосьями зарос, обриться бы. Ишь как перепугалась: «Прось». Это значит у ней как «брысь», «прочь» и "просят тут всякие".

— Эта не даст, — сказал Порфирич вслед удаляющимся малиновым брючкам. — Молодая, о парнях думает, ей копейку отвалить ни к чему.

— Этот не даст, — сказал он вслед бежевому пиджаку. — Ох, денег у него! Такие покупают самое дорогое пиво. Но никогда не дают. Неужели жалко копейку? Нам же это как богатство, а тебе как плюнуть. Ну, Бог судья.

— Эта сама собирает, — сказал он вслед сгорбленной старушке в тусклом зеленом плаще.

Старушка брела по мостовой, а за ней волочилась пузатая сумка, источавшая приятный бутылочный звон. Издали сумка напоминала кузов грузовика, подпрыгивающего на ухабах, а сама старушка казалась кабиной.

— Может, и мне пособирать? — Порфирич медленно обернулся, мелко перебирая ногами на одном месте — поворачивать шею было больно. Разночинные люди пили пиво у входа в метро, пили энергично, залпами в двадцать здоровых глоток. Но свободных бутылок не было.

— Гады вы, — тоскливо прошептал Порфирич. — А как отвернешься — бац и в урну положат. Самим не нужно, так отдали бы нам. Вон какие — сытые, здоровые, одетые. С часами! — Порфирич опустил голову и оглядел спереди свое пальто, напоминавшее коврик у двери в старый жэк. — Выпить бы.

В голове тут же загудело, заухало, и думать стало совсем невозможно. Порфирич хотел сесть на стылый камень, но инстинкт подсказывал — садиться нельзя. Ни за что нельзя — придет серый, запинает. Всем можно сидеть у метро, а Порфиричу нельзя. Только пока стоит на ногах и ходит, он выглядит рядовым прохожим в стальных глазах закона. Закон, конечно, знает, что он не прохожий. Но закон делает вид, что не знает. Вот этот даст. Порфирич рванулся сквозь толпу к широким джинсам. В них обязательно должны быть широкие карманы.

— Христа ради Христа чем поможете Христа! — выдавил он из пересохшего горла.

— Что, отец, на опохмел собираешь? — поинтересовались широкие джинсы.

Порфирич попытался собрать мысли, бродившие вразнобой по голове: как лучше ответить — на опохмел или по бедности? Что понравится джинсам? Но думать не получалось, а голова сама собой энергично и размашисто кивнула. И осталась в этом положении — поднять взгляд на обладателя джинсов Порфирич не решался, боясь спугнуть удачу. Даст! Этот точно даст! Так говорят, когда хотят дать.

— Слышь, говорю, отец, чего побираешься? Работать надо.

Порфирич вздохнул.

— Чего не работаешь? Не крутишься? Пошел бы там грузчиком, тыр-пыр, заработал бабок, поторговал сигаретами, еще заработал, потом ларек бы открыл свой, а? Время сейчас самое то. Ты меня вообще слушаешь?

Порфирич на всякий случай кивнул. Голова неожиданно прояснилась. Хорошо тебе крутиться. Молодому, здоровому. С часами. Если есть на что опереться и от чего оттолкнуться. Если знать, что делать и в какую сторону крутиться. Если все друзья крутятся. Если сам шофер своей жизни. Да еще другими рулишь запросто. Если есть где мыться. Порфирич уже понял, что денег не будет, но уйти посреди разговора было неудобно.

— Возьми это, — Широкие джинсы вдруг достали багровый кожаный кошелек и вынули бумажку. — Подарок.

Порфирич недоверчиво протянул ладонь — бумажка была большая. Неужели червонец? Он непроизвольно отдернул руку, тщательно вытер ее о штаны и только после этого с глубоким уважением взял бумажку.

— Спасибо, сынок, спасибо, дай те Бог Христа!

— Будь! — отрезали широкие джинсы и, прежде чем Порфирич набрался смелости взглянуть в лицо благодетеля, скрылись в толпе.

Пальцы Порфирича теряли чувствительность постепенно. Еще на заводе они превратились в замасленную рабочую мозоль. А когда Порфирич начал вести кочевой образ жизни, еще и покрылись слоем грязи. Но даже сейчас он чувствовал необычную шероховатость бумаги. Неужели червонец? Мысли приобрели ясность и летели узкой вереницей, разминаясь, как солдаты на утренней пробежке вдоль казарм. Порфирич поднес бумажку к глазам. Как живая, на Порфирича зыркнула с бумажки обрюзгшая самодовольная харя, формой напоминающая хорошо отмытую серую картофелину. По бокам хари во все стороны вились длинные, как у бабы, волосы, а высокий лоб вздымался и далеким горизонтом переходил в лысину. Но страшнее всего были глаза — они сверлили Порфирича насквозь неприятным свинцовым взглядом.

— Опять допились до горячки, — сказал Порфирич и испуганно спрятал бумажку за пазуху.

Минуту он стоял так, но вокруг все было обыденно, чертики и червячки не беспокоили. Порфирич снова достал бумажку и смело взглянул на поганое лицо.

— Иностранец, — безошибочно определил он. — Ишь как глаза пучит. Иностранца всегда по глазам узнаешь, даже если молчит и одет по-нашему. Наши так не смотрят. Наши всегда смотрят, кому бы в рыло накидать. Или как бы не схлопотать в рыло. Это уж как выйдет — или-или. А этот гад смотрит и не так, и не эдак. Ровно он смотрит, будто со стороны. Они всегда так со стороны глядят, как наши друг другу рыла месят. На то и иностранцы.

Порфирич с трудом оторвал взгляд от круглых пронзительных глаз и оглядел бумажку. Там повсюду в каждом углу была написана цифра «100».

— Что же это за черт? Мож, долларка? Нет, долларка должна быть зеленая, а эта серая.

Порфирич перевернул бумажку — на другой стороне она была действительно зеленая.

— Там долларка, а тут нет, — удивился Порфирич. — Пойти спросить у кого? Нельзя, отберут долларку нашу.

Порфирич опасливо оглянулся, и в шее снова закололо. Вдруг как вернется тот в джинсах и потребует назад? Перепутал, бедняга.

— Сирень, сирень, девочки! — сказала бабулька у левого уха. — Подходим, берем!

Или подождать его да вернуть? Вдруг не его долларка, а чужая? Порфирич стал чесать в затылке — там как раз чесалось. Подождать здесь или пойти? Бабулька охнула и торопливо сгребла в охапку журчащие кулечки с темными подсохшими ветками. Толпу рассекали плечами два серых жилета. Порфирич быстро зашагал прочь к дальним ларькам.

— Долларка… — размышлял Порфирич. — Это самое настоящее богатство. Наверно, целый ящик. Ящик пива — это же праздник небывалый! И пожрать. А пиво — ясно, что заграничное, кто же наше продаст за долларку? А водка? Водка заграничная не бывает, водка русская. Ее ведь русские придумали. Мы ведь самое главное придумали, чего бы там ни говорили, — водку и Гагарина. А американцы придумали электропробки автоматические. Бомбу придумали на японцев. И пиво в консервные банки заливать придумали. И вот это, конечно, вредительство самое настоящее, потому что банку нигде не примут. Японцы придумали магнитофон, они умные, хоть и узкоглазые. Негры бокс придумали. Армяне придумали на рынке торговать. Армяне самые лучшие люди после наших — всегда дадут, чего выкидывать собирались. А бывает, и свежее дадут — лови, отец, яблоко и вали отсюда, да? Ну а самые бесполезные — евреи, только одно и придумали — Христа распять. Только он их простил. И нам простить велел, так и сказал: простите евреев, даром что сволочи. И верно, хуже их только немцы, которые войну придумали, они и есть самые сволочи. Но все равно водку никто не смог придумать, кроме нас. Американцы пытались, но только вермут придумали. Вермута тоже возьмем ящик. С детства вермута не пили. И портвешка можно взять под это дело ящик. Заграничного. Сколько это уже ящиков получилось? Пива ящик мы хотели и ящик… чего? Эх, память. И пожрать тоже ящик. Эх, повезло так повезло! Только вот где продают заграничное за долларку?

Порфирич остановился и огляделся. Ларьки здесь встречались реже. Он почесал в затылке и направился к ближайшему. Еще постоял немного у витрины, набираясь смелости, но смелости не прибавилось, скорее наоборот. Перед продавцами и милиционерами Порфирич всегда робел. Теперь, когда он стоял у большого, свежеокрашенного ларька, затея купить ящик заграничной выпивки уже не казалась такой естественной.

— Кто мы такие, чтобы заграничного покупать? — бормотал Порфирич. — Обнаглели мы совсем. Ой погонят нас, ой погонят.

Решимость таяла. Порфирич мелкими шажками приблизился к окошку.

— Мать! — просительно сказал он молоденькой продавщице и положил бумажку на прилавок, в истертую железную миску для монет. — Нам бы это… — И тут все слова у Порфирича закончились.

— Сто баксов? — удивилась девушка. — Это вам поменять надо сначала, мы не принимаем.

На «вы» с нами говорит! — подумал Порфирич с нежностью. — Неумелая продавщица, еще не научилась, как разговаривать надо, молодая. Из ее слов Порфирич понял только одно — ему отказывают. Поэтому на всякий случай он просунулся глубже и прошептал хрипло и предостерегающе:

— Христа ради Христа!

— Нет, нам не разрешают, вот там обменник, в павильоне рядом! — Девушка ткнула пальцем куда-то в сторону.

Порфирич понял, что ничего больше не добьется, и с грустью попятился назад.

— Да вот, вот обменник! — Из окошка высунулся рукав желтой кофты и указал Порфиричу направление.

— Ну, дай те Бог Христа… — недоверчиво пробормотал он и пошел, куда указали.

Это был внушительный продуктовый павильон из стекла. Внутри сверкали сыры и колбасы, блестели бутылки и толпились покупатели. А в дальнем углу было слепое окошко с надписью "обмен валют". В очереди к нему стояло несколько человек. Порфирич подошел к павильончику поближе. Через дверь то и дело шмыгали покупатели.

Порфирич знал, что в дверь ему заходить нельзя. Но ведь продавщица зачем-то отправила его сюда? Знала, наверно. Людям Порфирич верил больше, чем своему опыту, поэтому, потоптавшись у входа, все-таки шагнул. За дверью сидел охранник и читал газету.

— Ты чего? Давай отсюда! — пробасил он, лениво подняв взгляд.

— Нам бы долларкой поменяться… — потупился Порфирич и показал бумажку.

Двое рослых парней, разглядывавших бутылки винного прилавка, обернулись. Охранник оглядел Порфирича с ног до головы, пошевелил красными ноздрями, но ничего не сказал и снова опустил взгляд в газету. Порфирич понял, что путь свободен, и засеменил к окошку обменника, стараясь не смотреть на прилавки со сверкающими колбасами. Двое парней переглянулись и преградили ему дорогу.

— Меняться идем… — Порфирич показал долларку и кивнул в сторону окошка.

— Я возьму, — кивнул парень. — Пойдем, эта…

— Не отдадим! — неожиданно для себя сказал Порфирич. — Наша долларка, меняться идем!

— По курсу возьму, без комиссии, — тихо и веско произнес парень.

Второй подошел еще ближе.

Порфирич оглянулся на охранника у входа — тот невозмутимо читал газету. Внимание окружающих, свалившееся на Порфирича в последние несколько минут, сделало свое дело. Порфирич чувствовал себя человеком.

— Не отдадим! — повторил он еще громче. — Меняться идем!

Охранник оторвал взгляд от газеты и повернулся на шум. Порфирич втянул голову в плечи, но парни уже сами отступили к винному прилавку и стали вновь разглядывать бутылки.

Порфирич встал в очередь обменника. От окошка отделилась холеная дама и зацокала к выходу. Охранник углубился в газету. Очередь продвинулась, Порфирич тоже шагнул вперед. Парни у винного прилавка заговорили между собой о своем, изредка поглядывая на Порфирича. Шумно подошла тетка с пластиковой кошелкой, спросила "кто последний?" и брезгливо пристроилась за Порфиричем.

Вот такие санэпидстанцию и вызывают — думал Порфирич, тревожно оглядываясь на кошелку, — позвонит такая районному диспетчеру: бомжи развелись в нашем подъезде, нет житья никакого, приезжайте потравить. И тут уже едет санитарная машина. А в ней баллоны с газом. А сами в масках. Баллоны выкатят, шланги наверх, вентили — р-раз, и весь чердак протравят. И кто спрятаться не успел — тот отходит. А кого газом не взяло, для тех потом на лестнице рассыплют приманку отравленную — бутылки с водкой недопитой, бутерброды. И кто допьет, тот помучится пару часов и тоже отходит. Порфирич никогда не собирал еду на лестницах.

— Мужчина, или меняйте, или отходите! — сказала сзади кошелка, и Порфирич увидел, что окошко освободилось.

Он рванулся вперед. Сквозь толстое бутылочное стекло на него издалека глядела тетка, немного напоминавшая Надьку. Она призывно похлопала ладонью по столу. Порфирич ощупал рукой стекло, но оно не открывалось. Тетка хлопнула еще раз — нетерпеливо — и дернула рычаг. Под стеклом заерзала платформа, и Порфирич понял, что именно туда следует положить долларку. Неожиданно сердце сжала непонятная грусть — не хотелось расставаться с бумажкой, и даже иностранная рожа казалась родной. Но тетка ждала, и Порфирич опустил долларку в лоток. Лоток тотчас покатился и унес долларку за бутылочное стекло. А Порфирич вдруг вспомнил похороны матери. Точно так же тележка увозила тело в глубь крематория, и точно такое же бутылочное стекло встало между ними — только внутри, где-то между глазами и душой.

Тележка выехала обратно — долларка лежала там как прежде.

— Паспорт! — издалека сказала тетка.

— У нас серые отобрали, — честно ответил Порфирич. — Сказали штраф нести. А его нет.

— Нет паспорта? Другой документ!

Порфирич вздохнул.

— Христа ради Христа… — сказал он уныло.

— Без паспорта нельзя, нас теперь строго проверяют! — махнула тетка, — Уходите, не мешайте работать!

— Мужчина, вы или меняйте, или отходите! — раздался сзади нервный голос.

Порфирич поднял с лотка долларку и пошел к выходу.

— Дай возьму, ты че, в натуре? — тихо окликнул рослый парень, снова шагнув навстречу.

Порфирич совсем обнаглел и взглянул парню в глаза. И тут же отшатнулся — лицо парня было рябое, а глаза смотрели наглым прищуром, напоминавшим взгляд бывшего квартирного жильца. Только у того лицо было уверенное и мясистое, а у этого — опухшее, и в глазах злая муть.

— Не отдадим! — громко сказал Порфирич и направился к выходу.

Порфирич шел домой, в сухой подъезд старой башни, на девятый этаж, мимо машинного отделения лифта, через дверцу с раскуроченным замком на чердак, где было сыро и тепло, и пахло голубями. И лежало в углу на опилках рваное войлочное одеяло.

И ведь это хорошо, что долларка у нас осталась, — размышлял Порфирич, — толку нам от нее нет, а когда все станет хорошо, она нам пригодится. Ведь должно стать хорошо когда-нибудь. Как стало нам плохо — так все и обратно пойдет той же дороженькой. Как туда, так и обратно. Туда-обратно. Сначала мы пойдем дачи сторожить. Вспомним, как станция называется, и поедем сторожить. А как зима кончится — вернемся в жэк работать. Потом к нам вернется Надька. Потом нас уволят из жэка и мы пойдем на завод. И бросим пить. Не сразу, полегоньку. Сначала бросим пить по праздникам — по праздникам больше всего люди пьют. Потом после получки и по выходным бросим пить. Потом бросим пить по вечерам после работы. А потом и на работе бросим. На работе вообще никогда не будем пить. Только если праздник, тогда можно на работе стаканчик брякнуть. Хотя что же выходит — работать по праздникам придется для этого? А что ж. Нормально. У нас так издревле повелось — в будни пьем, в праздники работаем, днем спим, ночью гуляем. Летом сани готовим, а зиму у проруби с удочкой сидим. Своя жизнь — как хотим, так и живем. Все будет у нас хорошо! Жить будем счастливо и долго!

Порфирич потянул осипшую дверь подъезда и вошел в пыльный сумрак. Дверь глухо шлепнула за спиной и тут же распахнулась — в подъезд пружинисто входили двое парней из обменника.