ПАРТАКТИВ В ИУДЕЕ
Я — православный коммунист!
Батько Лукашенко
Глава первая,
в которой легионеры мирно сидят и беседуют у ночного костра в ожидании ужина, а рыбаки становятся ловцами человеков
Потрескивали сучья в костре.
Пламя высвечивало лица собравшихся у огня; сизые, медленно тускнеющие угли ало и жарко вспыхивали от порывов знойного ветра, а в темном закопченном медном котле клокотало закипающее варево; запах, впрочем, был довольно неаппетитным, только участник походов мог распознать лезущий в ноздри дух курдючного бараньего сала, которое медленно таяло в распаренной пшенице. Кашевар зачерпнул из котла черпаком, подув на варево, попробовал его и одобрительно заворчал, облизывая пальцы.
Как мало надо человеку для счастья: покой и ожидание позднего ужина, скрашенные вечерними беседами с друзьями и боевыми товарищами. Иной скажет: разве в том счастье? И будет не прав. Разве оно в том, чтобы ловить опасных сикариев на дороге Галилеи? Или в том, чтобы собираться в очередной поход, в котором без труда можно сложить буйную голову за славу своего цезаря? Нет, дорогие читатели, истинное счастье как раз и кроется в непрочных и коротких промежутках между кровавыми бурями. Но к этому обычно воины приходят после множества битв, если, конечно, остаются живыми.
От извилисто вытянувшегося в небесах Млечного пути оторвалась звездочка и покатилась к горизонту, оставляя во тьме ночи светящийся оранжевый след.
— К-корнелий, — сказал бритый легионер, вытягивая ноги, затянутые в кнемиды. — К-караул к-караулом, а жрать все равно х-хочется. С-сходи к рыбакам, п-попроси рыбки.
Один из сидящих у костра легионеров коротко и невесело засмеялся.
— К этим рыбачкам, — сказал он, — в одиночку и подходить страшно. Глазом моргнуть не успеешь, как тебя навсегда успокоят на дне Галилейского моря. Ты этих рыбачков видел? Рожи разбойные, глаза бегают… Таким на дороге купцов шарашить, а не сети из воды тянуть!
Тот, кого назвали Корнелием, неторопливо встал, лениво потянулся, почесался и снова сел. Круглое лицо его выражало спокойствие и ленивую убежденность в том, что просьбу товарища выполнять не следует ни в коем разе. Вот приказ, это другое дело, слава Марсу, что бритоголовый в начальники не выбился.
— Да и нет рыбачков-то, — сказал он хрипловато. — Вон их лодки на берегу сохнут. Смылись рыбачки и сети на берегу побросали.
Легионеры, не сговариваясь, посмотрели на берег, где на песке бесформенными темными пятнами чернели две лодки. Рыбаков рядом с лодками и в самом деле не было видно.
— Я же говорил, разбойники! — обрадовался невысокий, плотный и от кривоногости похожий на пресноводного краба старослужащий. — В шайку подались… есть тут такие, все грозятся нас кидарами закидать, ессей их Юпитер!
Бритый пожал плечами.
— Д-дорог много, — рассудительно сказал он. — А с-столбы, если п-понадобятся, вкоп-паем…
Корнелий подождал, пока гогот стихнет, и сказал:
— Про разбойников я не слышал, а вот проповедник на озере один сшивался. Худой такой, с рыжей бородкой. Все вещал, что легче верблюду сквозь игольное ушко пролезть, чем богатому на том свете счастье найти.
Легионеры оживленно загомонили, забыв даже о кипящем в котле вареве.
— Вот сказанул, — хохотнул похожий на краба Деменций. — Верблюд в игольное ушко! Он бы ещё через это ушко нильских крокодилов протащил. Или Септима Горбатого!
Последняя идея сидящим у костра понравилась так, что над ней смеялись долго и всласть. Высказывались предположения, что Септиму помешало бы пролезть через игольное ушко, и, конечно, это был не горб.
— Ох, к-квириты, — сказал бритоголовый, — н-не к добру мы с-смеемся! С таким с-смехом м-мы точно Ч-черного Вс-садника накличем!
Бритоголового звали Портвинием Циском. Это был старый рубака, который побывал с легионами на всех Понтах и видел то, что большинству и не снилось. Про него так и говорили, что Портвиний Циск живет на понтах. В одном из давних боев отчаянный перс нанес Циску сабельный удар по голове, с тех пор он заикался, но баттаризмом не страдал. Изъяснялся он четко и ясно, как и подобает римлянину.
Смех смолк. Сидящие у костра делали вид, что ничего особенного сказано не было, но взгляды по сторонам опасливо бросали. Сумрак со всех сторон подползал к костру ленивым хищным зверем. В выпуклых глазах этого зверя отражались крупные и яркие южные звезды. Опять стало слышно, как накатывается на песчаный берег волна и потрескивают сучья в костре.
— Смотри — подгорит! — предупредил кашевара Корнелий и вслух подумал: — Не все всадники скоты, есть среди них и порядочные!
Корнелий Бароний в больших битвах не участвовал, но в стычках с разбойниками на дорогах Палестины и Галилеи показал себя отважным и рассудительным воином. Немало иудеев положил, с ессеями и сикариями дрался не раз и успешно, а сам пока отделывался легкими ранениями, с которыми стыдно было к лекарю обращаться — травы нажуешь да холстиной рану перетянешь, и все дела. Уже через неделю готов биться во славу Рима и божественного принцепса. Легионеры Корнелия уважали, но его замечания о порядочных всадниках встретили единодушным ропотом. Но Корнелий к тому и вел: уж лучше живых римских всадников обсуждать, чем разговаривать о ночных кошмарах, которые — тьфу! тьфу! тьфу! — могли обескровить весь караул. С Портвиния Циска что взять — второгодок неумелый и к тому же дурак дураком, прости его боги, кум бени вербо!
— Это ты, братила, загнул! — ухмыльнулся Децимий. Мужик он был хороший и воин добрый, но шрам, рассекающий его лицо, красоты легионеру не добавлял, хоть и говорят, что шрамы мужика украшают.
— Порядочный всадник — это такая же чушь, как этот самый верблюд, которого проповедник через игольное ушко протягивал. Ты на нашего Понтия Пилата посмотри — они все такие и есть! Понту у них, как у цезаря, а как до дела дойдет… — Децимий безнадежно махнул рукой. — Видали мы их в деле! Полные штаны отваги и мужества!
Собравшиеся у костра легионеры одобрительно загомонили. А кому не понравятся прямые и нелицеприятные отзывы о начальстве? С незапамятных времен подчиненные злословят о своих начальниках. Если бы от острого словца начальники дуба давали, некому было бы и руководить, а тем более водить легионы в бой.
— А правду говорят, что Понтий Пилат свой легион в Намибии загубил? — жадно спросил Валерий Гай.
Корнелий только руками всплеснул. Да что с мальчишки взять? Дурак он и есть, самый настоящий дурак. Разве можно такое вслух спрашивать. Пусть даже ночью и у костра — нельзя таким вслух интересоваться. Пришьют государственную измену, распнут стремглав на столбе — на такой жаре долго ли выдержишь? Откуда только такие дерзкие и берутся!
Тем не менее взгляды легионеров обратились к Децимию. Капельки пота выступили на бритом лице легионера. Впрочем, кто знает, может, всему виной была ночная жара? Храброму ли воину бояться доносов?
— А вы, квириты, знаете, кто римский водопровод строил? — попытался отшутиться Децимий. — С одной стороны его строили те, кто на всадников клеветал, а с другой — те, кто эти сплетни слушал! — И Децимий натужно засмеялся, но остальные легионеры смеха не поддержали, а смотрели на Децим ия с ожиданием продолжения начатой беседы.
Децимий пожал широкими плечами.
— Мало ли что говорят! — неубедительно сказал он, но сам тон, которым воин произнес это, наглядно показывал, что видавший виды римлянин знает куда больше, нежели говорит и хочет сказать. — Ну, поговаривают, что из пустыни их всего трое вышло, — неохотно признался Децимий. — Трое из всего легиона. А с ними четверо иудеев и ещё какой-то прорицатель непонятной национальности.
Легат Пилата лично знал, а тут даже засомневался. Исхудал всадник, в лохмотьях непотребных, а главное — с евреями, вот уж что уму непостижимо! Понтий и чтоб с иудеями? Неудивительно, братки, что легат его не признал.
Легату этот предсказатель смерть предсказал. Вижу её, говорит, в твоих глазах. Клянусь Юпитером, будет, говорит, эта смерть быстрой, неожиданной и безболезненной. И накаркал — на второй день легата молнией убило. Или у предсказателя на небесах покровители хорошие были, или сам легат чем-то Юпитера разгневал, только долбануло его, как египтянина какого… Кум бени вербо!
Сидящим у костра было понятно, почему не хочется Де-цимию что-то говорить во гнев богам. Долбанут молнией или болезнь какую по доброте своей нашлют, отмаливайся потом, бегай с дарами к весталкам, а простят тебя боги или не простят, тут бабушка надвое сказала.
— А Понтий? Говорят, он у принцепса на аудиенции был? Почему принцепс его в Иерусалим прокуратором направил?
— А бык его знает, — снова пожал плечами Децимий. — Может, те самые иудеи, с которыми он из пустыни вышел, Понтию и ворожили. Вроде бы сам принцепс сказал: если ты в пустыне с евреями общий язык нашел, то, значит, прямой путь тебе в прокураторы Иудеи.
— А иудеев куда? — поинтересовался кашевар, снова ловко пробуя варево из котла. Судя по тому, как он это делал, данное вмешательство в процесс приготовления пищи было последним и окончательным.
Народ у костра с жадным любопытством посмотрел на кашевара. Тот ещё раз попробовал варево и удовлетворенно кивнул. Взгляды легионеров снова обратились к Децимию. Не то чтобы людей судьба иудеев интересовала, все ждали, как Децимий выкрутится. Выходит, интересовался он судьбой нынешнего прокуратора Иудеи, раз такие тонкости знает.
— Да мне-то какое дело? — удивился Децимий. — В рабство, наверное, продали в Египет. Или в школы гладиаторские отправили. А прорицатель, говорят, целую кучу банума всякого нажил, аргентарии в его кримене не переводятся… Ловок, говорят, скотина, объявил недавно, что в Галлии волнения будут, тут эти самые волнения и начались, словно он сам среди галлов недовольство сеял.
— У н-нас т-тоже один г-гаруспик был, — сказал Порт-виний Циск. — В-вытащит к-кишки из ч-черного к-козлен-ка, п-палочкой в них поковыряется и все к-как есть р-разло-жит. Б-без обмана у него в-все п-получалось, в с-самую т-точку он всегда п-попадал. Умный, с-сволота, к-как Аристотель. С-скажет, что Гней С-септимий Абиск в б-бою п-погибнет, з-значит, можешь и не д-дергаться, голову убережешь — в с-спину с-стрелу п-получишь!
Все замолчали. С востока встала огромная желтая луна, освещая равнину и пыльную дорогу. Длинные тени бродили по равнине. Разговоры о смерти навевали печаль и тоску.
— Хватит философствовать! — сказал кашевар, ловко подхватывая котел с бурлящим варевом двумя мечами. — Ишь Платоны с Диогенами выискались. Бочки вам не хватает! Давай к столу! Не греки, чтобы головы себе глупыми рассуждениями забивать!
Отложив споры, легионеры возбужденно и весело загомонили — дух от котла шел сытный и наваристый, тут уж действительно некогда было философствовать: как говорится, в большой фамилии… Дальнейшее поймет без перевода любой служивший в армии или бывший студентом, а то и просто родившийся в многодетной семье. Если и щелкал чем-то существенным по молодости лет, то быстро от этой пагубной привычки излечился.
А вставшая над миром луна заливала призрачным желтым светом окрестности Галилейского моря, выхватывая из тьмы пять фигурок, пылящих по дороге к Иерусалиму. Если в империи все дороги ведут в Рим, то куда они могут вести в Палестине? И будь наш слух, читатель, поострее, мы, несомненно, услышали бы, как один из пылящих по дороге путников говорит товарищу:
— Я тебе, Семен Зеведеевич, так скажу: души людские улавливать — это тебе, понимаешь, не сети в озере мочить! Тут, дружище, иная сеть требуется — информационная, жаль, что нет её у нас. Ну ничего, обойдемся без средств массовой информации. Будем, как говорится, сеять разумное, доброе, вечное… Научу я вас быть ловцами человеков.
Глава вторая,
которая рассказывает о том, как в город Иерусалим входит караван, и о событиях, происходивших в городе, и повествует о том, как просто вступить в преступный сговор
Караван вошел в город Иерусалим через Навозные ворота. Миновав убогие лачуги ремесленников, караван свернул к Рыночной площади и, не добравшись до неё менее квартала, остановился у постоялого двора. Караван состоял из четырех усталых и оттого равнодушных к окружающему верблюдов, на которых громоздились тюки с поклажей, и пяти ишаков с сопровождающими караван торговцами и погонщиками. Дорожная охрана из поклоняющихся скарабею кочевников в город въезжать не стала. Получив от хозяина каравана оплату, кочевники хлестнули лошадей и исчезли в дышащей знойным маревом пустыне.
В Иерусалиме стояла жара. Нищие, просящие милостыню у ворот постоялого двора, так же напрасно искали тень, как безуспешно искали её жирные мухи. От жары мухам не хотелось летать, и они только ползали, тщетно пытаясь укрыться в складках лохмотьев, составляющих одежду нищих.
Верблюды тут же плюхнулись в пыль около постоялого двора и равнодушно смотрели на мир, пережевывая свою вечную жвачку. Оставив людей охранять товары, караванщики прошли на постоялый двор. Вели они себя довольно бесцеремонно, локтями в толпе работали усердно, но почтение к власть имущим и сильным мира сего сохраняли. Про таких обычно говорят, что жизнь их била и учила не на одной дороге и не в одном городе. Морды у караванщиков были хмурые, сразу было видно, что на дорогах Малой Азии им лучше не попадаться. Купить они у тебя ничего, конечно, не купят, но и с товарами тебя не отпустят.
В харчевне постоялого двора было немногим прохладнее, чем на улице. Караванщики потребовали жареной баранины, зелени, сыра и вина и сели загрубым столом, сбитым из широких толстых досок. Уже этим они отличались от местных жителей, предпочитающих есть сидя, поджав ноги под себя, а тем более от римлян, которые в харчевни подобного сорта заглядывали редко, а если и заглядывали, то немедленно требовали зерблюжьих одеял и подушек.
Хозяин постоялого двора проводил караванщиков, сделавших щедрый заказ, на чистую половину. Нельзя же было вести денежных караванщиков туда, где играли в кости и шумно ссорились нищие и бандиты, представляющие иерусалимскую клоаку Он даже распорядился накрыть стол по-римскому обычаю полотном.
— Погонщиков тоже покорми, — сказал старший караванщик, высыпая на стол из кожаного кошеля несколько мелких монет. — От Галгала нормально не жрали!
— Будет сделано, — заверил хозяин постоялого двора. — Не сомневайтесь, мой господин, все будет исполнено в точности.
— И если будет время, подойди к столу, — попросил караванщик. — Я хочу узнать, что творится в городе.
Судя по тому, как торговцы налегли на еду, они не ели значительно раньше Галгала, а не пили ещё дольше. Жареный барашек исчезал на глазах, причем и костей от него особенно не оставалось. Вино караванщики пили неразбавленным, но это хозяина постоялого двора не особенно удивляло — мало ли чему можно научиться у персов или кочевников? Хорошему гостю в рот не заглядывают. Пусть пьют вино неразбавленным, если оно так им по вкусу.
Хозяина постоялого двора звали Кидаренок. Имя это ему дали за болезненное пристрастие к головным уборам посетителей. Увидев головной убор, особенно незнакомого фасона, Кидаренок терял осторожность и любыми путями завладевал понравившимся даже в ущерб своему здоровью. Поймав его с похищенным, владельцы головных уборов несколько раз били его, и довольно серьезно. Однажды, когда в харчевне обедал римский корникулярий, блестящий шлем с острым рогом настолько заворожил Кидаренка, что он вообще не отходил от стола римлянина. Посетители харчевни даже принялись биться об заклад — стащит он шлем корникулярия или поостережется. Хозяин постоялого двора не поостерегся и был в очередной раз бит за свои грешные пристрастия, а обидная кличка навсегда прилипла к нему. Иначе как Кидаренком хозяина постоялого двора отныне уже никто не называл. Вначале он обижался, но потом привык и даже отзывался на кличку с той же охотой, как раньше отзывался на имя.
Сейчас он вновь держался поближе к столу и это был явный признак, что головным уборам караванщиков угрожала опасность быть украденными. Кидаренок, не торопясь и в деталях, рассказывал караванщику обстановку в городе.
Жена богатого купца Семаха вновь ждала ребенка, и прорицатели предсказывали купцу рождение двойни. Прокуратор Иудеи Понтий Пилат ввел в город на зимовку оккупационный легион, вывесил на стены знамена и значки с изображением орлов и божественного принцепса. Не признававшие подобных изображений иудеи возмутились и потребовали убрать знамена и значки, но прокуратор грубо отказал им в этом. Тогда первосвященники пожаловались Вителию, а тот, в свою очередь, — цезарю Тиберию. Тиберий наказал всадника Пилата за непочтение к религиозным чувствам местного населения и велел святотатственные для местного населения знаки убрать.
Еще раньше прокуратор затеял построить в Иерусалиме водопровод, чем также возмутил население. Была потасовка, в которой римские легионеры действовали довольно жестоко. Цезарь вновь стал на сторону Вителия и первосвященников. Он наказал прокуратора, поэтому у Понтия Пилата отношения с местным начальством довольно натянутые, и ходят слухи, что скоро его с прокураторства уберут как не обеспечивающего римские интересы, а может, и вообще сошлют в глухую испанскую провинцию.
Караванщик слушал внимательно, время от времени вытирая жирные пальцы о покрывавший стол холст и прикладываясь к чаше с вином. Видно было, что рассказчика он слушает вполуха и напряженно думает о чем-то своем.
На окраине города, докладывал Кидаренок, можно послушать прорицателя. Конечно, не дельфийский оракул, но порой угадывает все так точно, словно с богом ночью общается. Римская солдатня его побаивается, но вещать не мешает. Недавно волнения в Галлии предсказал, тут эти волнения и начались, словно сам он их галлам заказывал. Предсказывают иногда, но чаще попадают пальцем в небо:
— Урожай в этом году хорош, а цены на нильского окуня снова поднялись. Хорошие цены держатся на ишаков и волов, а вот на лошадей — заметно упали. Это и к лучшему, ясно ведь, что войны не будет и, следовательно, простому народу не о чем волноваться.
Уловив рассеянность хозяина каравана, Кидаренок спросил, не ищет ли караванщик какие-либо товары и не нуждается ли в каких-нибудь услугах. Тот ничего не ответил и продолжал расспрашивать о происходящем в городе.
— Я же говорю, предсказатель у нас объявился, — сказал Кидаренок. — Живет близ города, построил себе каменный храм и каждый день выходит прорицать. Недавно волнения в Галлии предсказал, а волнения возьми и начнись…
— Бывает, — неопределенно сказал караванщик. — Предсказателя-то как зовут?
Предсказателя звали Мардуком. По рассказам хозяина постоялого двора, у него вместо ног были блестящие копыта, а одевался этот Мардук так, как никто в Иудее не одевается, да и в Риме, пожалуй, такие одежды никто. не носит. Одно слово — халдейский маг.
— Мардук. — Караванщик хозяйски развалился за столом и поковырял в зубах палочкой. Знак был добрым, он означал, что еда и питье караванщику понравились, и Кидаренок вновь задал свой вопрос, не нужно ли купцу что-нибудь из иерусалимских товаров. Спрашивал он из тайной корысти, понимал, что, выступая в торговой сделке посредником, мог иметь неплохой навар.
Караванщик, ковыряя в зубах острой палочкой, оценивающе разглядывал Кидаренка, потом пришел к какому-то выводу и поманил хозяина постоялого двора ближе. Кидаренок услужливо приблизился.
— Бычьи жилы достать можешь? — спросил караванщик. Кидаренок сразу вспотел. Бычьи жилы шли на изготовление луков и были стратегическим сырьем. Римские соглядатаи следили за сдачей бычьих жил ежедневно — не успеют быка забить, они уже тут как тут со своими подсчетами. Узнают о сделке, мигом на столб отправят! Не-ет, с этим караванщиком нужно было ухо держать востро, опомниться не успеешь, как тебя на неправедный суд прокуратора потянут или первосвященники прикажут каменьями забить!
— Трус хорошего вина не пьет, — заметил караванщик. Это Кидаренок и сам знал. Смел тот, кто съел. А если съел, так, значит, и сыт. Трусость толкала его к осторожности, жадность подталкивала к безрассудству.
— Может быть, вам ещё и воловьи кишки нужны? — с еле заметным сарказмом спросил он.
Воловьи кишки у римлян шли на катапульты и баллисты, и учет их велся ещё более строгим образом, нежели учет бычьих жил. Если за жилы могли просто отправить на столб или крест, то уж за хищение воловьих кишок грозило обязательное распятие стремглав. Хорошего в этом было мало. Но и заработать можно было не только на хлеб и на масло с финиками.
— А ты не глуп, — похвалил караванщик. — Только вот не пойму я, можно с тобой дело иметь или доноса ждать надо?
Кидаренок оскорбленно прижал руки к груди.
— Ты подумай, — посоветовал караванщик. — Я доносов не боюсь, ты уж поверь, знаю, что говорю. Я уеду, а ты, друг, жизнью рискуешь.
— Не знаю, как называть вас, добрый господин, — сказал Кидаренок, все ещё делая обиженный вид.
Обиженный или оскорбленный в сделке всегда особую выгоду имеет, обиду и оскорбление всегда загладить хочется, а как сделать это лучше, нежели отсыпав лишнюю горсть монет?
Караванщик, кривя губы, ещё раз осмотрел его с ног до головы.
— Зовут меня, — сказал он, — Иоанном Соф-Оном, но ты можешь называть меня Софонием.
— Постараюсь вам помочь, благородный Софоний, — кланяясь, сказал Кидаренок. — Трудное дело, но если уж за дело берусь я, клиенты всегда остаются довольными.
— Щедрым бывает лишь тот, кто получает искомое, — усмехнулся караванщик.
— Вы останетесь довольны моим усердием, — сказал хозяин постоялого двора. — Надеюсь, не меньше, чем я порадуюсь вашей щедрости.
Караванщики поднялись из-за стола, и в это время обнаружилась пропажа головных уборов.
— Воров завел? — тяжело глянул Софоний на хозяина постоялого двора.
Кидаренок извинялся долго и косноязычно. Головные уборы караванщиков искали повсюду, даже в котлах посмотрели, но, разумеется, кидары так и не нашлись. Недовольно ругаясь и грозя хозяину, гости покинули харчевню, отправляясь к себе в комнату. Когда караванщики вышли, хозяин постоялого двора вытер со лба холодный пот. Ну и глаз был у этого Софония, тяжелый глаз, властный — ещё немного, и Кидаренок сам бы достал из-за пазухи украденные головные уборы, которые словно теплые голубки пригрелись уже у него на груди.
Дождавшись, когда караванщики уйдут, Кидаренок прошел на свою половину, посидел немного, любуясь на свои новые приобретения, потом открыл сундук, до верху набитый самыми разнообразными головными уборами, и, облегченно вздохнув, бросил шапки сверху, мимолетно подумав, что скоро ему придется покупать ещё один сундук.
Глава третья,
в которой рассказывается о прорицателе и его предсказаниях, рассуждаете» о пророчествах вообще
Прорицатель располагался в пирамидальном храме близ Иерусалима. Храм этот походил на гробницу царя Мосола, и для его строительства были использованы фарерский мрамор и темно-коричневый баальбекский базальт. Строители храма рассказывали о путаных лабиринтах внутри него; по их словам получалось, что храм этот строили словно бы для быкоподобного Астерия. А уж запасных выходов в храме было как в норе у пустынной лисы — видимо-невидимо. Некоторые говорили, что предсказатель этот явный жулик, иначе зачем бы ему столько запасных выходов? Другие же утверждали, что в наше время и честному человеку нужно всегда иметь запасной выход, а уж предсказателю-то боги велели — мало ли кому станешь неугоден за откровенное предсказание смерти или иных каких несчастий.
Сам прорицатель постоянно жил в тенистом подземелье храма, куда не допускался никто. Ходили слухи, что спит прорицатель в хрустальном гробу, желтый и жуткий, и лишь к полудню члены его начинают наливаться упругостью и силой, прорицатель открывает глаза и встает со своего ложа. Некоторое время он ходит по своему подземелью задумчиво и тоскливо, поет песни на непонятных языках, а ровно в полдень появляется на терраске храма в странном одеянии, и вместо ступней у него черные лакированные копыта, как у кентавров. С террасы оракул делает правой рукой ритуальные пассы и знаки толпе, а потом начинает говорить вещи столь чудовищные, что разум отказывается в них верить.
Чтобы услышать прорицателя, люди ехали и шли из самых отдаленных мест. Собирались у храма торговцы из Яффы и Газы, скотоводы из Раввы и Дебока, пастухи из Аравии, греки и фракийцы, фригийцы и лидийцы. Даже рассудительные арии и не верящие чужим пророкам египтяне, утверждавшие, что выше их Сфинксов в предсказаниях и нет никого, тоже сюда приходили. Возле храма предсказателя постоянно бил фонтан одежд, языков и наречий.
Коротая время в ожидании предсказателя, два крестьянина из окрестностей Газера неторопливо ели ячменные лепешки, запивая их дешевым кессарийским вином. Одного из крестьян звали Иавелом, другой же носил имя Ламех. Иавел был из рода Хужева, он уже слушал однажды оракула и сейчас, когда глиняный кувшин заметно облегчился, рассказывал бородатому и низкорослому Ламеху:
— …маленький такой, вроде тебя. И шатает его, как раба, который неразбавленным вином до бровей набрался. Вылазит он, друг Ламех, на эту самую терраску, смотрит на нас и говорит на плохом арамейском. Бедные вы, говорит, дети своего времени! Коров вы пасете и овец, урожаи, говорит, собираете, а того, значит, не знаете, что через тысячу лет в небе будут птицы железные летать и смерть с небес сеять, а по земле колесницы железные поползут и огнем будут плеваться. Разгневаете вы, говорит, бога своего, и саранча зеленая землю захватит. Будет, говорит, коричневая чума властвовать над всем живущим на Земле две тысячи семьдесят пять дней и уничтожит племена сынов Ноевых — в печах будет жечь их подземным пламенем. А ещё говорил он, что будут по морям лодки плавать, по воде и под водой, без весел и парусов, и одна только пагуба от них будет… Придет в моря и океаны Титан великий и столкнется с ледяной глыбой, и от этого будет гибель великому множеству людей. Тут свояк мой Аарон не выдержал, виданное ли дело, чтобы ледяные горы в морях плавали? Начал он предсказателя этого оскорблять, в невежестве его уличил, лгуном при всех обозвал. Он ведь грамотный был, наш Аарон, у хасидов одно время учился, в ктиторы его даже прочили. Предсказатель этот, Мардук, снял с головы плоский свой кидар и говорит Аарону. Ты, говорит, голубь, до завтрашнего утра не доживешь. Ты же Аарона видел, у него здоровья на троих хватит и ещё детям останется. Встал он, Мардука этого дураком назвал, плюнул и ушел. И что ты, друг Ламех, думаешь? Тем же вечером наш Аарон куриной косточкой подавился! Хлопали мы его, хлопали по спине, да, видно, судьба ему такая выпала.
Родственники от греха Мардуку этому жертвы богатые принесли — пусть, мол, подавится, как наш Аарон куриной косточкой подавился. Да и я, честно тебе, Ламех, скажу, откупные принес. А то ещё напустит порчу на весь род до седьмого колена. Уж лучше барана потерять, чем, скажем, дочь там или сына.
А только получается, что быть птицам железным в небе, и кораблям подводным быть, и колесницам огненным на земле. И Титан с ледяной горой биться будет… И станем мы, друг Ламех, братьями шакалам и другим страусам, как про то сказано было Иовом.
Низенький Ламех недоверчиво слушал, теребя свою бороду. Он пришел из деревушки Шаммы спросить у предсказателя, будет ли засуха в грядущем году, родит ли Милка, дочь Нахорова, сына или вновь понесет от Теваха очередную дочку, добрым ли вызреет вино из нового урожая, ждать ли им нового грабежа от римского цезаря или все обойдется, а главное — нет ли вреда от крещения и водной купели в реке Иордань, которым подвергает всех желающих некий самозваный мессия по имени Иоанн, что называет себя Крестителем, и будет ли утеснение разбойникам, что грабят путников близ Самарры и Яффы. Что жителям его деревни до каких-то железных птиц, лодок да колесниц, если черед их придет через тысячу лет? А с другой стороны, сомневался уже Ламех: что этому предсказателю чаяния жителей деревушки малой, коли мыслит он категориями вечности? Сомневался Ламех, что предсказатель этот сможет ответить правильно на заученные им наизусть вопросы. Но сомнения сомнениями, а доверие, оказанное Ламеху жителями Шаммы, обязывало ко многому. Хотят люди узнать ответы на свои вопросы, так Ламех их предсказателю задаст, что бы это ему ни стоило, даже если для того придется улечься с этим предсказателем в его хрустальном гробу.
Легионеры из римской оккупационной когорты бродили мелкими группами рядом с сумрачным храмом. Собравшееся быдло они не разгоняли, благо сестерции от него ими были получены, но и кучковаться собравшимся не давали. Там, где собираются более трех иудеев, недалеко и до лозунгов, а где появляются лозунги, всегда могут вспыхнуть волнения. А за волнения начальство спросит строго, начальство волнений не любит, начальству надо, чтобы все было хорошо и гладко.
Храм казался безжизненным. По фронтону храма золотилась самоуверенная надпись на латыни, по-арамейски, египетскими иероглифами и ещё на одном совершенно уже непонятном языке, и надпись эта, по крайней мере та её часть, что на понятных языках была, извещала присутствующих, что предсказатель жил, жив и обязательно будет жив в дальнейшем. Последнее утверждение можно было легко проверить, взяв предсказателя на меч или, скажем, приказав толпе побить его камнями. Но использование для надписей неизвестного языка заставляло легионеров осторожничать и к пророку относиться с опаской — мало ли что?
Предсказал же он известному пьянице и дебоширу из охранной когорты Луцию Лупинию женитьбу на женщине в красном платье. Женитьба вроде бы и не состоялась — по причине того, что удрученный перспективой семейной жизни Лупиний зверски запил и на третий день беспробудного (сик!) пьянства, попытавшись оправиться со сторожевой башни, не сохранил равновесия и сломал себе шею. (А вы ту самую башню видели? Кто бы уберегся при падении с нее?!) Друзья Лупиния подступили было к предсказателю с претензиями, обвиняя его в лжепророчестве, но Мардук им быстро глотки заткнул, доказав, что Лупиний обручился при падении со смертью, а, как известно, дева эта предпочитает исключительно красные цвета.
Ну, понятное дело, друзья и отступились. Кто же своей шкурой за покойника рисковать будет?
Вообще-то с этим самым Мардуком не все ладно было; иной раз он появлялся на своей терраске с багровым лицом и нес что-то совсем уж несуразное, словно хлебного дешевого вина для простолюдинов напился. Но ведь никто не видел, чтобы в храм хоть одна амфора была завезена, хоть один пифос! Вот и сейчас — время уже было Мардуку выходить к народу со своими предсказаниями, а его не было. Видать, никак он не мог выбраться из своего хрустального гроба или надирается хлебным вином в лабиринтах храма, а то и ещё хлеще — жрет на манер северных варваров сушеные мухоморы.
Но тут толпа оживленно зашевелилась, загудела, стягиваясь на площадку перед террасой. И точно — появился из тайного хода Мардук. Разрази его Юпитер! Яхве его забери! Вид у предсказателя действительно был нелеп и смешон. В черном одеянии, похожем на индусское, в нелепом плоском кадире на голове, красномордый, словно выходец из Аида или даже самого Тартара, Мардук удивлял и одновременно пугал присутствующих. Такого на арене зверям покажи, такая паника, квириты, начнется! Одно слово — халдейский маг.
Некоторое время он молча буравил толпу пронзительным злым глазом, словно пытался узнать, все ли жертвоприношения сделаны, не пожалел ли кто пифоса зерна или приготовленного с вечера барашка. Толпа трепетно ждала его слов, и непохоже было, что кто-то с подношениями поскромничал. Мардук поднял руку, медленно стянул с себя плоский кидар и, скомкав его, выбросил руку вперед.
— Zdrawstwujte, dorogie iudei i rimljane! — произнес он непонятную, но явно ритуальную фразу. — Поклонимся же Богу, вознесем ему молитву и попросим у Бога удачи, как в предсказаниях, так и личных делах!
Толпа заворчала, но привычно опустилась на колени. А что делать? Пророк! Головные уборы были сняты, и Мардук видел сотни бритых и лохматых затылков склонившихся перед ним людей. Ждал народ откровений. Люди не хотят знать своего прошлого, но с отчаянной надеждой они всматриваются в настоящее, которое им открыто, и ещё неистовее пытаются заглянуть в будущее, хотя в нем для подавляющего большинства ничего хорошего нет.
Прорицатель постоял в задумчивости, покосился на хмурых римлян из патруля, которые продолжали стоять, с любопытством поглядывая на проповедника, потом опустил руку с зажатым в ней кидаром и негромко сказал:
— Сегодня мы поговорим об Америке. Бедные и несчастные, неграмотные и ничего не знающие люди! Наверное, вы думаете, что Земля наша плоская и похожа на поднос, стоящий на трех китах или черепахах…
Глава четвертая,
в которой рассуждается о форме Земли, рассказывается об истинных первооткрывателях Америки и о кровавых последствиях её открытия
В харчевне постоялого двора «Приют караванщика» стоял запах кунжутного масла и жареной баранины. Аппетитные запахи эти привлекали бродяг: нет-нет, да заглядывало в двери очередное мохнатое рыло, поводило носом и, заметив римских легионеров, спешно исчезало. Известно дело, с солдатней только свяжись — или сам кого-нибудь порежешь, или тебя зарежут. Только начни, к полуночи все ночлежки и притоны перетрясут, а к утру с десяток воров и грабителей конечностей недосчитаются. И начнутся неизбежные разборки — кто виноват в случившемся, из-за кого римляне взбесились? Хорошо, если у признанного виноватым будет чем откупиться, а то ведь в клоаке нравы простые — мешок на голову, и учись плавать со связанными руками в ближайшем пруду.
Римляне, обычно избегавшие подобных забегаловок, сегодня заполонили «Приют караванщика», и повара не успевали жарить на вертеле молодых ягнят, а что касается вина — тот тут и вода мало помогала, пифос за пифосом вино уходило в бездонные глотки легионеров.
— Да-а-а, — переговаривались легионеры. — Сегодня Мардук себя превзошел. Новый город — это ладно, бывает, но вот дома чуть ли не в стадию высотой! Это в голову с хорошего бодуна могло только прийти! А подземные колесницы? Которые молниями движутся? Это ж куда у Мардука рассудок должен был деться? Не-ет, квириты, нормальный человек до того никогда не додумается! Как он там говорил? Что мы там первыми преступниками будем, коза ностру организуем?
— Ост-тавь, М-мирон! Т-ты л-лучше вс-вспомни, что он о б-бабах рассказывал! В харчевнях, п-понимаешь, б-будут г-голыми т-танцевать! Т-такое и в лупанариях н-не увидишь! Да разве т-таких п-потом загонишь дома с-сидеть и ш-шерсть п-прясть?
— Чему ты удивляешься, Портвиний? На бабу только цыкни, она тебе в любом виде затанцует! Рабыни, наверное. Из тех, что в наложницы не годятся и для гладиаторских школ не подходят!
— А я т-тебе так с-скажу. Баба на рис-сталище — зрелище отвратительное. Особенно если она с м-мечом или т-тре-зубцем. Не зря же даже п-плебс п-палец вниз загибает, когда б-бабы дерутся!
Луций Сцений гулко захохотал, размахивая обжаренной бараньей ногой.
— Миром они править будут! Фаллос тонок! Империя вечна, квириты! Да здравствует цезарь!
— Аве! — нестройно откликнулись от столов хриплые голоса.
— Мардук этот никакой не предсказатель, а простой шарлатан, — сказал рассудительный и начитанный Публий Сер-вет. — Как он там говорил? Земля, говорит, круглая, и Атлантов, значит, никаких нет. А он вниз заглядывал? Если его послушать, то получается, что эта его терра инкогнита на противоположной от нас стороне. Как же там её жители ходят? Вниз головой?
Легионеры снова дружно захохотали.
А чего не посмеяться над очевидными нелепостями? Мардук далеко, не услышит. А ведь прав наш Публий! Головастый цивис! Круглая Земля! Мардук, квириты, точно хлебного вина перепил! Трезвому до такого ни за что не додуматься.
— Представляете? — Публий Сервет взял вторую баранью ногу и ловко проиллюстрировал свой рассказ. — Идет тамошняя матроночка, а все её прелести для обозрения открыты. Ха-ха! Вот бы нашего Тулия Мунилу туда! Хорошо бы он там смотрелся, квириты!
У столов захохотали ещё громче. Все знали, что Тулию Муниле было что показать.
Неожиданно к столу протиснулся дюжий легионер в шлеме. Другие шлемы сняли, не воевать шли — выпивать, а этот и на отдыхе был готов, как говорится, к боевым действиям. По внешнему виду было видно, легионеру есть что сказать, а атлетическое сложение воина требовало к нему повышенного внимания.
— Квириты, — сказал воин и выждал, когда вокруг стола затихнут. Бесцеремонно он налил себе в чашу вина из пифоса, стоящего на столе, разумно добавил в него воды, отпил немного, словно испытывая общее терпение. — Не знаю, что там будет через тысячу лет, и подземные колесницы я оставлю на совести этого пьяного дурака, только вот… — Он разорвал наискось тунику, и стоящие у стола легионеры невольно охнули. Рослый легионер был от горла до пупа расписан затейливыми синевато-черными рисунками. Фантастические драконы и змеи соседствовали с фигурками обнаженных женщин, стреляли друг в друга лучники, рубились на мечах гладиаторы, триремы плыли от соска к соску — казалось, что на легионере не было кусочка чистой кожи. На груди, в обрамлении затейливых завитушек, темнела великолепно исполненная голова быка. Бык был как живой, казалось, что глаза его были налиты кровью, а из ноздрей валил дым.
— Вот это да! — восторженно пробормотал молоденький легионер. — Да ты, похоже, прямо из мастерской Гнея Ци-рулиса!
— Вот так, — удовлетворенно сказал рослый легионер. — И не смывается ничем пакость эта! Чем я только не терся, квириты, даже известь негашеную испробовал. Неделю в казарме отлеживался, думал уж, что боги меня приберут. А рисуночки даже не побледнели.
Он присел на почтительно освобожденный край скамьи, допил вино из чаши и начал свой рассказ, который и бывалым воинам был в диковину, а уж молодые легионеры, понятное дело, слушали рассказчика разинув рты.
— Зовут меня Помпеем Клодием. Мать меня так назвала в память о триумфах великого Помпея и надеялась, что часть его славы когда-нибудь падет и на меня. Но мне не повезло. Осиротел я рано, отец погиб во время германского похода Тиберия, а все вы знаете, что за жизнь у бедняков на Сицилии. Слезы это, а не жизнь! А подрос я немного, тут, как обычно, вербовщики подкатили. Хочешь увидеть мир и выбрать стезю, достойную мужчины? Вступай в легионы божественного принцепса! Да что я вам, квириты, рассказываю? Вы и сами через это прошли. И оказался я на наших кораблях. Триремой нашей командовал Германик Отон, из того самого семейства, он ещё вроде Вителию родственником доводился. Любил он рабов бичом похлестать, вина ему не надо было! Ну, собственно, речь-то не о том.
Сами знаете, служба на триремах не мед. Не можешь — научим, не хочешь — заставим. Соленой водички довелось хлебнуть полной глоткой. На Рейн нам ходить не довелось, а вот с пиратами на море мы повоевали достаточно. Самые отчаянные из персов были. Эти жалости не знали. Кто в живых оставался, их в такие места в рабство продавали, что неизвестно где и находятся. Шрамы вам показывать не буду, но верьте, квириты, на слово — ран было достаточно. Такого, что я пережил, ни в Помпее, ни в Бальбе, ни в Мацелде показывать и представлять не будут. Не раз нам всем приходилось держать волка за уши.
Но главное случилось после того, как Германик посетил Египет и отдал концы в Сирии. В Египте, говорят, Германику в руки попали секретные папирусы тамошних жрецов, а после того, как Германика наместник Сирии кончил, папирусы эти попали к нашему цезарю. А говорилось в тех папирусах о землях, которые лежали за Геркулесовыми Столбами. По папирусам выходило, что земли те очень богаты, а люди, что на этих землях живут, дружелюбны и приветливы. И богаты необычайно. Им золото дрессированные муравьи приносили, так они из этого золота даже лопатки делают, навроде тех, с которыми мадианитяне не расстаются. Ну, цезарь, ясное дело, как речь о золоте зашла, сразу задумался, как ему это золото для нужд Великого Рима отжалеть.
Короче, в путешествие это мы отправились на шести триремах. Воду и продовольствие взяли в испанских провинциях, цезарь про то тамошнему наместнику твердо приказал, не ослушаешься. И пошли мы шестью триремами за Столбы…
— Так за Столбами и воды-то нет, — охнул кто-то из слушателей. — Рассказывают, что вода там липкая и тягучая, как патока. А выход из Столбов охраняют Великие Кракены!
Разрисованный Помпеи Клодий в упор посмотрел на сомневающегося.
— Кто там был, квирит, — ты или я? — с кривой усмешкой спросил Помпеи. — Нет там никаких кракенов. Змея морского видели, здоровенный такой, вполне мог трирему заглотить вместе со всеми людьми, а кракенов не видел никто. И ледяные горы мы два раза видели, но близко к ним не подплывали. А вода там обычная, как в Адриатике, соленая такая вода и простирается до самой этой терры инкогниты, понял?
Плыли мы туда около двух месяцев. Вода в бурдюках испортилась, солонина зачервивела, и питались мы ячменными лепешками, да слава Юпитеру, над морем рыбы летали. Иной раз столько их на палубу падало, что варили мы суп и тем спасались от голода.
— Это ты, Помпеи, загнул! — усомнился под одобрительные выкрики Публий Сервет. — Летающие рыбы! А быков летающих ты там не видел?
— Да ты, Помпеи, не обижайся, шутят ребята. Ты рассказывай!
Кто-то из легионеров услужливо подлил ему в чашу вина. Помпеи с достоинством кивнул, хлебнул неразбавленного ионийского и продолжил:
— Земли там действительно оказались богатыми. И люди там жили приветливые, хотя и краснокожие. Мужики все вот так же разукрашены. — Он снова приоткрыл свою разрисованную грудь. — Это у них знаками доблести считается. А имена они друг другу дают звериные или птичьи. Зоркий Сокол, там, или Храбрый Медведь… Вот и меня уговорили после одного из возлияний Вакху… — Разрисованный Помпей снова отхлебнул неразбавленного вина. — Чуть не помер после того. Все тело горит, словно в муравейнике без сознания полежал…
— А птичье имя тебе какое дали? — снова поддел Публий Сервет. — Быстрый Дятел?
Помпеи Клодий побагровел, сгреб обидчика за грудки, посмотрел в его помертвевшие глаза и, как всякий сильный человек, внезапно успокоился.
— Вот и у нас такой был, — сказал он. — Плинием Кнехтом его звали. Малый рослый, но вроде тебя — дурак дураком. Из чужестранцев он был, латынь плоховато знал и чуть что — сразу позорными жестами изъяснялся. С него все наши неприятности и начались. Поначалу-то все хорошо было. Мы этих краснокожих луки делать научили, копья им за меха меняли. Красивые меха, у нас таких до Негропонта, а может, и дальше не найдешь. Перец их научили сажать да жарить. Все было бы нормально, если бы не этот самый Плиний Кнехт. Сами понимаете, путь туда неблизкий, а баб на корабле не было. Многие греческие обычаи переняли, — Помпеи легионерам подмигнул, и заявление его те встретили улыбками: мол, знаем мы эти греческие обычаи, сами не раз в дальних походах бывали, прекрасно обходились без гетер! — А этот Кнехт, он, квириты, был не от мира сего. Лежит на палубе и ноет — бабу хочу!
А среди тамошних девок очень даже симпатичненькие были, даром что с красной кожей… Вот одна из них этому самому Плинию и приглянулась. И, конечно, не сдержался он, квириты. Но на нашу беду девка эта была дочкой вождя тамошнего племени, и держали её на черный день в девственницах. Чтобы, значит, когда жрать нечего будет, тамошнему богу в жертву принести. А тут такой конфуз! Да… Ночью они на нас и напали. Из шести трирем от берегов три отчалили. Да и то в каждой триреме раненых хватало. И Плиний этот успел на нашу трирему прыгнуть. Хотели мы его на мачте стремглав распять, глядим, а он еле дышит, и так его Харон приберет. Лишили мы его за дела его имущества. — Помпеи порылся в сумке и бросил на стол монету. — Мне вот это досталось…
Легионеры склонились над белой монеткой. Странная была монета, совсем незнакомая. И цезарь на ней изображен не римский — лысый и с азиатской бородкой, и надписи сделаны на незнакомых языках, лишь цифра выбитая на монете была явно арабская. Кто-то попробовал монету на зуб, но тут же сплюнул — не серебро.
— Похоже, что Плиний ваш шпионом был, — сказал Публий Сервет. — Таких монет никто не видел. И сделана искусно. Бородатенький на ней как живой!
— Талисман это его был, — объяснил Помпеи, бережно пряча монету. — Теперь моим стал.
— Помер этот Кнехт? — разом спросили несколько голосов.
— Помер, — с неопределенной интонацией сказал Помпеи. — Отплыли нас на трех триремах сто шестьдесят человек. Одну трирему в щепки разнесло, когда буря началась. А остальные две до Испании добрались. Вернулись сорок человек.
— А остальные? — с жадной тревогой спросил молодой легионер.
— Солониной-то мы запастись не успели, — просто и исчерпывающе разъяснил разрисованный — Помпеи. — Да многие в пути от ран померли. У этих краснокожих обычай дурной есть. — Он медленно стянул шлем, и собравшиеся вокруг рассказчика легионеры дружно ахнули. Кудри у Помпея сохранились лишь по бокам головы, теменная часть была без волос и багровостью своей указывала на то, что когда-то была одной сплошной раной.
— Это у них называется «снять скальп», — сказал Помпеи. — У кого этих скальпов побольше, тот самым отчаянным бойцом среди этих краснорожих и считается.
— А золото? — спросил жадно слушавший рассказ молодой легионер. — Действительно им золото муравьи добывают?
— Золото у них есть, — сказал Помпеи Клодий. — Много золота. Но откуда оно у них, мы так и не узнали. Может, и муравьи дрессированные приносят. А может, сами копают.
— А как ты здесь-то оказался? — спросил Публий Сервет.
— Так ведь экипажи трирем расформировали, — объяснил Помпеи. — По причине больших потерь. Из-за того, видно, и поход наш в тайне решили сохранить. Я вот здесь оказался, а большинство в испанских провинциях службу продолжили. Германик Отон умер, как ему авгуры и предсказывали. У кого теперь карта, на которой путь наших трирем нарисован, уже и сказать трудно.
— Могло быть и хуже, — вздохнул Публий Сервет.
— Могло, — пожал плечами Помпеи и заглянул в свою чашу. — Вина не осталось?
Глава пятая,
в которой мы знакомимся с прокуратором Иудеи и узнаем в нем старого знакомого, впрочем, как и в его посетителе
Гроза, пришедшая со Средиземноморья, принесла долгожданное освобождение от царившей в Иерусалиме жары. Хлеставший почву дождь оказался живительным; поблекшая было зелень налилась силой, и кое-где начала пробиваться свежая трава.
В мраморной беседке, овитой ожившим плющом, за небольшим по римским меркам, но роскошным столом в одиночестве сидел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Душа его вздрагивала при каждом ударе грома, сопровождавшемся извилистой молнией, но то был не страх перед природой. Каждый раз, когда Юпитер обрушивал с небес пучки своих стрел, душа прокуратора вздрагивала от тоски и сожаления.
Белоснежный плащ с кровавым подбоем и отделанные золотом доспехи придавали прокуратору величавую мужественность. Бритая голова с высоким лбом и цепкими внимательными глазами указывала на незаурядность этого человека, начавшего беспощадную борьбу с иерусалимской преступностью. Пилат наводнил город доносчиками, не жалея на них денег. Именно это помогло ему схватить в городских притонах кровавого убийцу Даместаса и насильника малолетних Варраву, при имени которого падала в обморок женская половина населения города. Да и от воров он город почистил в достаточной мере. немало инвалидов на городских рынках могли сказать, что конечность потеряли по приговору прокуратора. Суров был Пилат, не церемонился теми, кто падок был до чужого имущества.
Как многих других уже пойманных и осужденных преступников, Даместаса и Варраву ждал один пусть жестокий, но справедливый приговор — распятие на кресте и медленная мучительная смерть. И тут уж можно одно было сказать — канису и смерть канисова.
Но не мысли о преступности занимали прокуратора.
Понтий Пилат ждал.
И когда из-за завесы плюща послышалось осторожное покашливание, прокуратор сказал:
— Все-таки пришел? Раз пришел — заходи. Чего под дождем мокнуть?
В беседку вошел караванщик Софоний. Был он сегодня одет на зависть многим патрициям. Но и одеяние караванщика не привлекло внимания прокуратора. Он сделал несколько шагов навстречу вошедшему и негромко сказал:
— Nu, zdrawstwuj, Wanja! So swidaniem, dorogoj moj!
Они обнялись. Многие бы не пожалели золота, чтобы посмотреть, как прокуратор Иудеи обнимается с простым караванщиком и, быть может, даже персидским шпионом. Наместнику Вителию это не понравилось бы, тут и сомневаться не приходилось. Стычки из-за акведука, римских знамен, в которых Вителий без раздумий становился на сторону Синедриона, к улучшению отношений между двумя властителями не вели, тем более что Пилат был вынужден подчиняться занимающему более высокую ступень наместнику. Но, слава Юпитеру, шпионов поблизости не было, об этом прокуратор предусмотрительно позаботился заранее. Власть его давала такие возможности.
Гость и хозяин присели за столик. Софоний взял грушу, повертел её в руке и положил обратно в вазу.
— Bogato diwesch, — сказал он.
— Забудь, — сказал, досадливо морщась, Понтий Пилат. — Говори по-латыни. Услышат незнакомый язык, обоих шпионами сочтут. Здесь головы запросто можно лишиться, сам понимаешь — империя!
— Осторожный ты, — усмехнулся Софоний. — Чего ж своему Мардуку язык не укоротишь? Был я сегодня на его проповеди. Он ведь, подлец, совсем с ума спятил — про Нью-Йорк им вещать принялся, про метро тамошнее и стриптизы, резервации индейские позором заклеймил. Что ж ты к этим гаданиям спокойно относишься?
Прокуратор насупился. По сурово поджатым губам видно было, что вопрос прокуратору не понравился.
— А ты думаешь, мне здесь сладко живется? — спросил он. — Начальству дай, проверяющим из Рима дай, тайная служба опять же своего требует. На днях конквозитор приезжал военных дезертиров собирать, тоже расходы немалые…
Понтий Пилат посопел.
— Шустрый ты, Ваня, — сказал он. — Вени, види, вици. А мне жить надо. Иерусалим город незнакомый, а у меня, сам понимаешь, после пустыни лишь «Макаров» с двумя обоймами остался, и тот прячу от соглядатаев. Увидят — в колдовстве обвинят!
— Так он с тобой доходами делится? — догадался Софоний. — Доишь ты этого Мардука помаленьку? Как же так, Федя, ты ж всегда взяток стерегся.
Федор Борисович Дыряев, бывший подполковник советской милиции, давайте сейчас вспомним его имя и скажем, что это был именно он, тоскливо вздохнул:
— Умный ты! Тут иначе не выживешь. Я с Мардука беру, меня Вителий берет. Ты думаешь, чего он меня подсиживает? Плачу мало, вот он и хочет заменить меня своим человеком.
Софоний просветленно покивал:
— Вон оно что. — Он налил себе вина, отпил глоток и сморщился. — Как ты эту мочу пьешь?
Порылся в принесенной сумке и достал небольшой пифос с тугой завинчивающейся крышечкой наверху.
— Будешь? Это тебе не кислятина кессарийская, это я у варваров выменял на наконечники для стрел. Не знаю, что это за штука, но слона свалить может. Градусов шестьдесят, ей-богу!
— Лучше уж Юпитером клянись, — мрачно предложил Пилат, осторожно принюхиваясь к содержимому чаши. Запах его удовлетворил, прокуратор опорожнил чашу и расплылся в улыбке. — Да это же… Где ж ты его достал, Вань… уважаемый Софоний?
— Я же тебе уже объяснял, — сказал тот. — У варваров. Чистая samogonka, горит даже!
Они закусили.
— А почему — Мардук? Это тебе не Busuluzk,
— Кстати, — сказал Софоний. Почему не Онгора, какая разница?
— Большая, — сказал Пилат. здесь арийско-ведические боги Египта не прокатят. Контингент, брат, не тот!
— Эх, — сказал Софоний. — Не трави душу. Ночами Дон вспоминаю.
Он покачал головой, прикрыл глаза и не пропел — пробормотал:
— По Дону гуляет казак молодой…
Всхлипнул, вытер лицо рукавом. По скулам каменные желваки заходили. Вспомнилась, видно, прокуратору Меловая, песчаные берега, родная беседка в саду и участковый Соловей, исполнявший на лету все желания начальства. Все мы не ценим достигнутого и жалеем о потерях. Казалось бы, чего ещё Федору Борисовичу желать? Ну кто он был при советской власти и демократах? Начальником районной милиции, которого в областном управлении и за человека-то не считали. А в империи он кем стал? Кем он стал при божественном принцепсе? Прокуратором он стал целой области, пальцем пошевелит — и все исполнится. Да что пальцем?.. И это ещё раз доказывает, что ежели в человеке живут административные таланты, то они себя в любом времени, при любой общественно-экономической формации проявят. Тому примеров достаточно. Вон Аркадий Голиков, успешно махавший шашкой во время российской гражданской войны, он ведь и в мирное время не потерялся. Известным писателем стал, детвора в нем души не чаяла, приключениями Тимура и его команды зачитывалась. И наоборот, скажем, внук его, Егор Тимурович, — в тяжелые тоталитарные времена партийным журналом заведовал, статьи про успешную поступь социализма печатал. Но и в демократические времена он ведь тоже не потерялся — до таких вершин поднялся, что и сказать-то страшно, а уж шашкой рубал направо и налево похлеще, чем его легендарный дед. И надо сказать, куда более эффективно!
Но все-таки милы были Федору Борисовичу воспоминания о недостижимой и так несчастливо утраченной Родине.
Видя сумрачное настроение приятеля, прокуратор поторопился плеснуть в чаши варварского напитка.
Выпили еще. Настроение постепенно поднялось, и Софоний уже с веселой усмешкой поглядывал на прокуратора.
— Ну ты и вырядился, — сказал он.
— С тоски, — сознался Понтий Пилат. — Булгакова вспомнил. Очень мне тогда его роман «Мастер и Маргарита» нравился. Как там у него? — Прокуратор прикрыл глаза и по памяти процитировал: — «W belom plasche s krowawum podboem, scharkajuschei kawalerijskoi pohodkoj, rannim utrom chetymadzatogo chisia wesennego mesvatsa nisana w krytuju kolonnadu…» Ax, матерь туа! — выругался он. — Думалось ли, когда я «Мастера» читал, что сам буду за него в этой колоннаде сидеть и с тобой вот варварскую samogonku хлестать?!
Лицо прокуратора побагровело, сразу видно было — расстроился человек, аж давление у него поднялось.
— О многом тогда не думалось, — признал Софоний. — Нечего нам было легионеров на Меловую тащить! Ладно, полкаш, проехали! Ты о других что-нибудь слышал?
— Знаю немного, — нехотя сказал прокуратор. — Ромул Луций при мне. Парнишка шебутной, но это у него скорее возрастное. А так верный, он мне моего Соловья чем-то напоминает. Помнишь участкового? Мастер был, на все руки мастер! Ну, я думаю, у Ромула пройдет все со временем, если на какой-нибудь войне не убьют. Гладышев с нашими денежками вроде в Грецию подался, учится у какого-то скульптора. Ладно, мы тоже теперь не нищие, пусть ему, паразиту, наши общие деньги на пользу пойдут! Говорят, заказы уже получал от римских патрициев. Сам знаешь, этот без мыла в задницу влезет. Он и в Бузулуцке трудился, местным не угнаться. Помнишь его Аллею Цезарей? Тут тоже развернется, дай срок. Может, те скульптуры, что в наше прежнее время со дня Черного понта поднимали, Степочка и ваял. Ну, про Онгору ты знаешь, он прорицает. И ведь как прорицает! Все в точку. А чего ему не прорицать, если он в Бузулуцке труды по истории Древнего Рима купил, чуть ли не самого Тита Ливия! Да «Иудейскую войну» Флавия ему в придачу навязали…
Софоний смачно надкусил грушу.
— А о Первом ничего не слышал?
— Ничего, — покачал головой прокуратор. — Как его в школу гладиаторов продали, так я о нем ничего больше не слышал. Убили, наверное. Пал, так сказать, смертью храбрых на ристалище! Нет, я тебе так скажу, э-э-э… Софоний. Задатки у нашего Первого неплохие были. Помнишь, как он в песках на караванщиков повел? Завизжал, кинжал выхватил… Задатки лидера у него, конечно, были. Не каждый на мечи с одним кинжалом пойдет! А вот поди ж ты, сгинул в безвестности. Трудно ему было на арене с более молодыми бойцами состязаться. И про Плиния Кнехта ничего не слыхать. Как в воду канул после отправки на галеры! Ни слуху, понимаешь, ни духу!
— Не в воду, но почти, — мрачно сказал Софоний. — Этот тоже пал смертью храбрых. Погиб при открытии Америки. Я об этом вчера в харчевне узнал. Один легионер рассказывал. У него индейцы скальп сняли.
— А может, это не о Кнехте? — усомнился прокуратор. — Мало ли каких совпадений не бывает! Не верится мне, чтобы с него скальп сняли. Он в пустыне пообтерся, таким бравым легионером стал, что сам с кого хочешь скальп снять может.
— Таких совпадений не бывает, — сказал Софоний. — О нем речь шла. У кого ещё мог быть советский юбилейный полтинник с изображением Владимира Ильича? А я этот полтинник вчера сам видел.
— Да, — вздохнул прокуратор. — Редеют наши ряды.
— А про Волкодрало что слышно? — продолжил расспросы Софоний.
— Этот и здесь выбрался. В доверии у первосвященника. Правой рукой у него наш Иван Акимович. В книжниках ходит. Такой правоверный стал: шаббат блюдет, заповеди Моисеевы наизусть выучил, Книга Исход прямо от зубов отскакивает! Истинный ханжа. Одно слово — фарисей!
Помолчали.
Под молчание выпили и закусили фруктами. Где-то вдалеке играли на незнакомом Софонию музыкальном инструменте. Печальные звуки мелодии удачно вплетались в шум дождя.
— Ты-то что здесь делаешь? — поинтересовался прокуратор.
— Бизнес, Fedja, — объяснил Софоний. — Торгуем потихоньку. Финики в Рим продаю, рыбку краснобородку, за неё патриции неплохие деньги платят. Снадобья индийские для похудения и повышения потенции. У меня египетский лакричный корень представители самого принцепса берут.
— А назад чего? — усмешливо скривился прокуратор. — Не с пустыми же руками возвращаешься?
— А это когда как, — развел руками Софоний. — Иногда выгодные предложения бывают.
— А на этот раз какое предложение тебе было? — спросил Понтий Пилат.
Знал он, с кем дело имеет. Краснобородкой Софоний если и торговал, то лишь для отвода глаз. Знал этот торгаш, где и на чем ему заработать!
Караванщик уверенно выдержал пристальный взгляд прокуратора.
— Чего мне от тебя таиться? — прищурился он. — Хорошее мне было предложение. Без труда можно кучу аргентариев заработать.
— Небось опять бычьи жилы потребовались? — спросил прокуратор. — С огнем играешь. На крест ведь угодить можешь. Знаешь же, что это стратегическое сырье!
— Да брось ты! — усмехнулся Софоний и снова налил обоим. — Помощи не прошу, с этим сам справлюсь. А вот если по-настоящему заработать! — Он приглашающе поднял чашу.
Снова выпили.
— Ну? — сдавленно сказал прокуратор, отщипывая с грозди крупную виноградину.
Софоний беспокойно огляделся по сторонам, склонился к прокураторскому уху.
— Баллиста нужна, — сказал он. — Персы у себя небольшую заварушку затеяли. Хорошие деньги дают.
Понтий Пилат едва не подавился виноградиной. Лицо его вновь побагровело.
— Да ты, дружок, с ума сошел, — сказал он. — Да ты знаешь, что за это будет? За это ведь и креста мало будет. Зашьют в баранью шкуру и диким зверям скормят!
Софоний развел руками.
— Да это я так, к слову! — сказал он поспешно. — Я ведь не настаиваю. Просто говорю, заработать можно неплохо.
— Я тебя не слышал, ты мне не говорил, — сказал прокуратор. — Торгуй вон лучше Краснобородкой: тебе деньги, а римлянам — удовольствие.
Они посидели ещё немного, но разговор не клеился. Тайная сделка, предложенная персами, разъединила товарищей по несчастью. Чего греха таить, хотелось, как говорится, и краснобородку съесть, и…
Молчание угнетало обоих. Тайна, которой они сейчас владели вдвоем, рвалась наружу, чтобы найти необходимую в этих случаях свинью.
Софоний поднялся, низко поклонился прокуратору, криво усмехнулся.
— Пойду я, — сказал он. — Дел невпроворот, да и товары развезти надо. Рад был тебя увидеть.
Он уже выходил из колоннады, когда прокуратор настиг его и жестко ухватил за плечо.
— Слушай, — сказал Понтий Пилат, вильнув взглядом. — Эти твои персы, они чего за баллисту дают?
Глава шестая,
в которой римские легионеры патрулируют окрестности Иерусалима
Нашли молодого!
Ромула Луция отправили в патрулирование по иерусалимским окрестностям, и это существенно испортило ему настроение. Патрулировать в окрестностях города было небезопасно, запросто можно было нарваться на пьяных сикариев, которые с вина дурели так, что порой на мечи с голыми руками лезли. А ведь и кривые еврейские ножи у сикариев тоже имелись, и пользовались этими ножами сикарии с большим искусством. Вообще-то ножи предназначались для того, чтобы холостить ослов или бычков, но разве от того было легче пострадавшему? Римских легионеров не холостили, их резали. Успокаивало Ромула Луция лишь одно — это было последнее дежурство. Прокуратор включил его в инвентаризационную комиссию, поставил задачу и устрашительно сунул под нос Ромулу кулак. Дураку бы не понять, следовало сделать все так, чтобы и волки были сыты, и овцы довольны.
Правда, в патруле могло и посчастливиться. Иногда попадался ночной дурак с крименой, набитой серебром и даже золотом. Тут уж, как водится, извиняй, купчина, была кримена ваша, а нынче будет наша. Легионеры божественного принцепса тоже пить-есть хотят, нечего с деньгами по ночам гулять, ты же не Моисей, Бог иудейский за тебя не заступится!
Как в легионе поют?
Не ходи, купец, с крименой, раз гуляет легион…
Сумерки уже легли на кипарисовые и лавровые рощи близ Иерусалима, встала на горизонте огромная медная Селена, заливая все вокруг мерцающим своим светом. Иудеи по ночным дорогам не шастали зазря, готовились к своему шаббату. В этом, конечно, были свои плюсы и свои минусы. С одной стороны, пустынные дороги гарантировали, что все легионеры из патруля доживут до утра и не станут бесполезными для женщин инвалидами, а с другой стороны — скука была такая, что скулы от зевоты и жажды сводило.
Ближе к полуночи все-таки повезло: вышел на патруль лихой человек, по лику — даже и гадать не пришлось — истинный иудей. Его обыскали и нашли персидский кинжал с широким страшным лезвием и тугую кримену, набитую аргентариями. Кинжал говорил сам за себя, а кримена уже исчезла за пазухой старшего, поэтому, естественно, встал вопрос, что делать с задержанным, который назвался Иудой из Кариота. Мнение большинства склонялось к тому, что надо бы, конечно, Иуду этого самого отвести на пост при воротах, чтобы подержать в яме, но лень было тащить иудея, а своими ногами, понятное дело, он идти не желал.
Тут легионер из греков по имени Пантер, который Иуду невзлюбил с первого взгляда, начал кричать, что такого типа отпускать просто нельзя. С такой разбойной мордой по ночным лесам можно шастать только для лихого дела, а потому Иуду надо отвести в лесок и допросить там с пристрастием, только вот заступы надо взять в ближайшей деревне. Настроение у всех было хорошее, да и деньги задержанного уже пора было поделить, поэтому легионеры на Пантера наорали и предложили ему заняться «допросом» Иуды в одиночку, коль уж у него такая охота в земле копаться. Вон он, Иуда, здоровый какой вымахал, такому придется до утра что надо копать. При этих словах и сам Иуда занервничал, начал всех хватать за руки, кричать, что его призвал сам Яхве и нельзя его убивать, пока он предначертанного не выполнит. Что-то он там говорил непонятное, вроде должен был в городе с каким-то мужиком целоваться, но всем это было по барабану. Какой бы здоровый этот Иуда ни был, а всего-то делов было — ткнуть его в живот мечом да подождать, пока он кровью не истечет. Но опять же — так не бросишь, обязательно пришлось бы могилу копать, поэтому с задержанным иудеем поступили проще — поставили его на дороге, и Пантер под общий хохот придал задержанному такое ускорение, что только пыль у того под ногами заклубилась. «И все-таки, — сказал задумчиво и сварливо Пантер, — надо было этого сикария прирезать! От таких одни только беды!» Тут на него все дружно накинулись: мол, грек, он всегда греком и останется, в крови у них одна голая философия и гомерика. Пантер злобно оправдывался, потому что философом себя не считал, а о Гомере только слышал несколько раз, а свитков его и в глаза не видел. Посмеялись над незадачливым иудеем, поржали над Пантером, все начали поглядывать на старшего патрульного — не слишком ли оттянула ему пазуху кримена с общими аргентариями?
Старший по имени Цезиний Метр сел под смоковницей, достал отнятую у задержанного кримену и высыпал перед сгрудившимися легионерами целую кучу кодрантов, денариев и других монет, как с изображениями цезарей разных стран, так и еврейских — без изображений людей и животных. Монет было много, и легионеры тут же вознесли благодарения Аресу, хотя, если по совести, благодарить надо было этого самого неизвестного им Яхве, который выманил иудея на наглую ночную прогулку. Да притом ещё и с деньгами.
Ночная прохлада стояла над пальмами и кипарисами. Низкая желтая Селена освещала все странным мертвящим светом. В ночном небе метались и попискивали многочисленные летучие мыши, раскинулся Млечный путь и испуганно разлетались в стороны созвездия хитроумных греков. Всей оравой пошли в ближайшую деревушку, нашли винокура и долго стучали к нему, требуя именем божественного цезаря продать им вина и ягнятины. Было уже поздно. Испуганный винокур открывать не желал и грозился ударить жалобой самому прокуратору, поэтому, поразмыслив, от винокура отстали, а вино нашлось у него в сарае, где были вкопаны в землю амфоры. В примыкающем к сараю хлеву неожиданно заблеяли козы. «Не хотел за деньги, — сказал, вызвав общее веселье, Цезиний Метр, — угощай тогда за жалобу!»
За жаренной на вертеле козлятиной и под молодое вино ночь прошла незаметно и была заполнена рассказами бывалых легионеров. Говорили о Черном всаднике, о морском Отшельнике, что подманивал корабли у лихих островов бриттов, кто-то рассказал о карательной экспедиции в страну черных антропофагов, уже под утро посыпались сальные любовные истории, и Индуксен Брабер, нестриженый и бородатый варвар, попавший в легион неведомо как, на ломаной латыни принялся рассказывать о путешествии в страну амазонок. По рассказу его выходило, что амазонки те были бабами красивыми, но с существенным физическим недостатком — у каждой из них была всего одна грудь, пусть пышная и с соском, что твой нос, но одна, клянусь вашим Юпитером! Вторую сиську, если верить Браберу, им ещё в раннем детстве отрезали, чтобы не мешала лук натягивать. Похождения Брабера были такими неприличными, что с них всякий римский патриций покрылся бы краской, а под самый конец об этих похождениях вообще можно было рассказать, лишь используя такие выражения, что от них любой пергамент, любой папирус вспыхнул бы ярким стыдливым пламенем. Словом, Брабер народ повеселил достаточно, после него рассказ Децима Руста о том, как некие знакомые ему легионеры в Парфянии ухаживали за армянками да сами потеряли невинность с их хитрыми мужьями, вообще никого не рассмешил.
Ведя подобные разговоры, патрульные римляне оказались у храма халдейского мага Мардука. В предутренних сумерках храм выглядел очень таинственно и жутковато. Кто-то вспомнил рассказ иудеев о том, что Мардук любит по ночам превращаться в летучую мышь. В таким виде он летает по близлежащим селениям и ищет пьяных, у которых при нападении выпивает всю кровь. «Брехня! — отреагировал варвар Брабер. — Пусть только попробует присосаться, я ему хобот тут же оторву!»
Решительность варвара вызвала одобрительные смешки. Некоторые легионеры начали высказывать предположения, что бы сосал халдейский маг, если бы иудеев не было, а лишь одни доблестные римские солдаты обитали в окрестностях Иерусалима. Другие же, подогретые вином, предложили пойти в храм, найти там мага в его стеклянном гробу и сделать так, чтобы он не только летать не смог, но и двигался бы с большим трудом. Но в разгар самого веселья из храма вдруг вылетела огромная летучая мышь и сделала несколько планирующих кругов над легионерами. Тут напускное мужество их куда-то ушло, и даже вспоминать этого самого Мардука никому уже не хотелось. Не дай бог услышит, ведь обидеться может! А обиженный маг, если его своевременно не прирезать, много пакостей натворить может. Настроение у патрульных испортилось.
Децим Руст, правда, сделал попытку возродить общее веселье своим рассказом о походе на бриттов, но его глупый гогот никто не поддержал. Нашлись среди легионеров и такие, что уже с надеждой смотрели в быстро светлеющее на востоке утреннее небо, где гасли созвездия, и прикидывали, как они поутру распорядятся Иудиными денежками. Одно было несомненным — потратить их можно было с большим толком к своему удовольствию и восторгу еврейских проституток с бритыми подмышками и промежностями.
А когда совсем рассвело, то легионеры увидели движущийся к городу Иерусалиму табор, во главе которого ехал худой рыжебородый мужчина верхом на осле.
— Ну и процессия! — задумчиво сказал Пантер, почесывая затылок.
— Может, нам сразу их разогнать? Ведь если их прокуратор увидит, чую я, несдобровать нам. Глянь, сколько их, ведь в городе сплошная неразбериха начнется.
— И не мечтай! — пресек шустрого и наглого грека Цезиний Метр. — Забыл, что шаббат у них празднуют? А принцепс сказал, что, мол, порядок порядком, а чужие обряды уважать нужно. Наш прокуратор только-только от неприятностей оправился. Помнишь, как эти ишаки против акведука протестовали? Такие сборища у стен дворца Ирода устраивали, до сих пор вспомнить страшно! Пусть едут. Как говорится, в заднице глупого ишака репей больших неприятностей не доставит. Понял, Пантер?
— Конечно, — нахально осклабился грек. — Насчет репьев ишаку всегда видней!
Цезиний Метр нацелился было урезонить забывшего субординацию грека, но в это время ишак заревел, заскрипели и стали открываться тяжелые ворота, и Цезиний погнал своих легионеров к остановившемуся табору — до смены ещё далеко, а следить за порядком Юпитер не станет!
Глава седьмая,
в которой въезжает в город проповедник верхом на осле и грядут великие события
Проповедник въехал в Иерусалим верхом на осле через Навозные ворота. Следом за ним бежала толпа поклонников с пальмовыми ветвями о семи листьях. Иерусалимский плебс, услышав о приезде чудотворца, радостно ревел: осанна! — признавая в невысоком рыжеволосом человеке своего вожака и учителя. Известное дело, плебс всегда ликует, встречая кого-то, — дай плебсу хлеба и зрелищ, и можно ни о чем не беспокоиться, но отбери, в свою очередь, у людей что-то одно, хотя бы зрелища, и ты увидишь, как вскипает волна бессмысленного и беспощадного бунта и как вопят оборванцы: «Хлеба и зрелищ! Долой!» При этом они даже не знают, кто должен уйти долой. Но так уж повелось, что, если недород или зрелищности не хватает, кто-то обязательно должен уйти. Правители с бунтовщиками обычно договаривались. Понятное дело, уж если нет хлеба, так пусть будут зрелища!
Иксус Крест сидел на осле с большим достоинством и милостиво принимал приветствия, благодаря плебс короткими кивками. Время от времени он поднимал руку, осеняя толпу знамением. Рядом с ослом бежали двенадцать дюжих мужчин в коротких туниках и внимательно поглядывали по сторонам. Не иначе как были они телохранителями, что блюли новоявленного мессию от приставаний бродяг из толпы и проявлений совсем уж неумеренного восторга. Был ведь года два назад случай, когда жаждущий чудес народ накинулся на проповедника и оставил его голым, разодрав на мелкие чудотворные части бурнус, виссон и даже набедренную повязку. Особенно доставалось от женщин. Те, если уж нельзя прямо в толпе завести от проповедника ребеночка, старались хоть пояс его получить или прядь волос отрезать. Что за примерами далеко ходить? В прошлом году приезжал один знаменитый прорицатель. Лысым ведь из города уехал! А дочка Ирода Саломея спала и видела, что папашка ей на шестнадцатилетие голову того мужика подарит, который желающих в Иордани купал. И дождалась ведь, зараза, сделал ей папа подарочек!
До празднования Пасхи оставалось ещё восемь дней, и проповедник остановился на постоялом дворе «Приют караванщика». Остальные встали табором на базарной площади, поставив шатры и палатки. Запылали костры, жалобно заблеяли барашки, и вот уже над площадью поплыли манящие голодных бродяг запахи жареного мяса и свежевыпеченных хлебов. А ведь земледельцы плакались, хлеб в этом году не уродился, скотоводы на падеж жаловались. Но ведь есть чем народ порадовать?
Сам проповедник на площадь не пошел, отправился отдыхать в снятую комнату на постоялом дворе. Повсюду за проповедником следовал рослый молодой мужчина с жуликоватыми быстрыми глазами на свирепом лице. На боку у провожатого висел на ремне деревянный ящичек, в котором весело позвякивали монеты. Если бы дежурившие ночью легионеры не отсыпались в казармах да публичных домах, они бы сразу узнали в этом иудее ночного разбойника, у которого они отобрали деньги. Узнали бы и удивились, где он новые суммы взял взамен отобранных.
Комнату для проповедника уже убирали три женщины. Две из них были в годах и при теле, но третья была нежным цветком, который бы сделал честь и букету гарема владыки кочевников. Видно было, что проповедник красавице благоволит, а это благоволение, в свою очередь, вызывает недовольство провожатого проповедника. Только он напрасно рожу свою кривил. Спать Иксус Крест целомудренно лег один.
Отдохнув немного в комнате, Иксус вышел в зал и прошел на чистую половину харчевни. Кидаренок смотрел на него с некоторой настороженностью. Не раз были случаи, когда заезжие проповедники ели и пили что хотели, а вот когда доходило дело до расплаты, то денег у них не оказывалось, и проповедники принимались обещать Кидаренку, что в загробном мире он получит от Яхве втрое больше, нежели потратил. И выкинуть их было проблематично и даже опасно: во-первых, никто не знал, какие взаимоотношения у проповедников с Богом, во-вторых, плебс, как правило, был за них и потому мог сжечь постоялый двор за неучтивое отношение к Божьим слугам, а в-третьих, кто её знает, может, и впрямь на том свете воздается втрое против затраченного.
Но этот платил.
И платил полновесно.
Попробовав монету на зуб, Кидаренок повеселел и приказал собрать на стол, а сам уже стал приглядываться к головным уборам гостей, но проповедник был битым — заметив взгляд Кидаренка, он сразу же пододвинул свой кидар поближе, а затем, к великому сожалению хозяина постоялого двора, и вовсе сел на него. Видно было, что отсутствием аппетита проповедник не страдает. За еду он взялся, едва только прочитал молитву кадиш о пришествии Царствия Божьего. Быстро он разделался с печеной бараниной, рыбой и лепешками, запил все большим кувшином вина и рассеянно взялся за печенье и сушеные фрукты.
И в это время в зал вошли выспавшиеся караванщики. Софоний сел за стол и зычно потребовал к столу хозяина харчевни. Проповедник поднял на голос взгляд, увидел караванщика, побледнел и едва не выронил очередное печенье. Видно было, что Иксус Софония знал хорошо, даже слишком хорошо.
Софоний обвел взглядом харчевню и тоже заметил проповедника. Бороду караванщика квадратно прорезала непонятная улыбка, он коротко кивнул проповеднику и склонился y печеному боку барашка. Могуч и живописен был караванщик, и ел он, как самум, — все сметал на своем пути, и даже костей за ним не оставалось.
А у Иксуса явно испортился аппетит. Он поковырялся в финиках, брезгливо съел пару персиков и при этом все поглядывал на караванщика с опасливой осторожностью, словно боялся, что караванщик у него блюдо с фруктами отберет. Да, похоже, что эти двое друг друга знали и уже встречались на пыльных дорогах Малой Азии. Кидаренок понял, что эта неожиданная встреча ещё будет иметь свое продолжение. Не один день на свете пожил, многое в жизни повидал, а сообразительностью его Бог не обделил, как и всякого достойного иудея.
Наконец Крест встал и, даже не поинтересовавшись у хозяина городскими новостями, что само по себе уже было верхом неучтивости, отправился в свои покой. Расстроен он был, сильно расстроен.
На выходе проповедник столкнулся с караванщиком.
— Ну, здравствуй, Митрофан Николаевич, — не глядя на проповедника, сказал караванщик. — Дал Бог свидеться! Живой, значит? А мы тебя в мыслях уже похоронили!
— Здравствуй, Ваня, — в сторону сказал проповедник. — Вижу по твоему виду, что удача тебе улыбается, мой друг. А я, выходит, живой. Рано вы меня хоронить вздумали! Да оно и к лучшему, говорят, кого при жизни покойником объявляют, потом очень долго живет!
— Потолковать надо, — выдохнул Софоний. — Или ты уже здесь прижился, Митрофан Николаевич? Занят-то чем? Построение Царствия Божьего в отдельно взятой стране проповедуешь?
— Не томи душу, — вздохнул проповедник. — Я, понимаешь, Дон ночами вижу… Про остальных что-нибудь знаешь?
Караванщик благообразно огладил бороду.
— Я же тебе говорю, что надо потолковать, — буркнул он. — Вечером у Мардука в его мавзолее встретимся. Приходи обязательно, если хочешь старых друзей увидеть. Знаешь, где Мардук проповедует и прорицает?
— Найду, — сказал Иксус. — Уж кто-кто, а проповедник проповедника…
С тем и разошлись, степенно и вежливо кивнув друг другу.
Кидаренок проводил их любознательным взглядом. Не ошибся он, знали друг друга его постояльцы. Очень хорошо знали! Вот только не знал он, где и когда это знакомство случилось. А если бы и узнал, никогда не поверил бы. Или разум свой не сохранил.
Ближе к обеду братия, окружавшая Иксуса, засобиралась.
— Куда собрались? — удивился тот.
— Да мы ненадолго, учитель, — смущенно сказал Симон, отводя глаза в сторону. — Тут рядышком какой-то Мардук пророчествует. Вот решили сбегать да послушать. Сам говорил, что врага надо знать. А этот, говорят, из халдейских магов… Про будущее рассказывает, и, говорят, очень занятно!
— Да я вам сам про будущее рассказать могу, — обиженно сказал Иксус. — Кому интересно, тот может остаться.
Лица большинства учеников стали как у той мартышки, которая решала, к кому ей примкнуть — к красивым или к умным. А с другой стороны, Иксуса они все не один раз слушали и послушают еще, куда он денется, а про Мардука в Иерусалиме такое рассказывали!
Один Иоанн сразу же полез за пергаментом и письменными принадлежностями. Это растрогало Иксуса. Слабым движением руки он отпустил остальных. С радостными лицами ученики разбежались. Только Иоанн сидел в комнате Иксуса с напряженным лицом и, казалось, был готов на духовный подвиг.
— Один ты мне верный, — обиженно сказал он, вздыхая. — Ну, садись, я тебе про Будущее расскажу. А то у вас уже здесь все перепуталось: сам читал, как вы себе Будущее представляете: у вас там последний землепашец имеет не меньше двух рабов. Дерзкие и умные все, словно греки. А Будущее… — Он прикрыл глаза, словно вглядывался в непостижимые бездны пространства и времени.
Иоанн терпеливо ждал.
Его учитель задумчиво посапывал. — Как тебе это рассказать? — открыл он на мгновение глаза. — Как, если ты о jadernoi bombe понятия не имеешь, про samolet s tankom и слышать не слышал, а государства будущего ещё и не образовались даже, вон варвары в Германии до сих пор ещё в звериных шкурах ходят?! А ведь половину Европы в свое время захватят, миру условия диктовать начнут! Это сейчас пока они в шкурах ходят…
Но ведь будет все, будет, Иоанн! И люди по небу будут летать и города уничтожать, словно Ангелы небесные. И зеленая саранча по миру пройдет со «шмайссерамй»… Тайна все это еще, тайна за семью печатями. Пока ещё те печати снимут… Как города japonskie, словно Содом и Гоморру, в один миг с лица земли сотрут. Упала с неба звездочка, и все — третьей части живых как не было на Земле…
Да, брат, а потом tanki пустят, с великой бронею, а за ней саранча железная с закатанными рукавами… И править будет зверь настоящий, он для иудеев специальные печки придумает, чтобы сжигать их вместе с потомством их, как сор…
«Это надо запомнить, — лихорадочно думал Иоанн. — Семь Ангелов небесных… печати сорвут… Стало быть, печатей тоже семь будет! И звезда Полынь, вот что ещё не забыть — про звезду! Покатится с небес… И про то, что третью часть живущих… Ага! Саранча с броней железной…»
— Но найдется великий вождь, — вдруг с пафосом сказал проповедник. — Будет он строить Царствие Небесное на Земле. Погонит он жадных да богатых. Народ станет править, Иоанн. Твердой рукой. Вождь этот скажет, что достойны жить люди в стенах мраморных да ясписных, а отхожие места быть из чистого золота. Жаль, недолго будет жить. А на смену ему придет другой. Размечет он железную саранчу сильной рукой. Возвестит вечный мир, а верных последователей своих назначит наместниками своими на Земле. Станут люди жить в счастии и осененные его мудростью. И станет главным труд, а серп и молот в мозолистых руках станут эмблемой всего человечества! Так будет, Иоанн, ты мне верь, я знаю, сам в наместниках не один год ещё ходить буду. Думаешь, умру я и все? Как бы не так, мне ещё в будущем возродиться придется, чтобы учить людей правильной жизни и вести их в светлое будущее! Буду я читать труды мудрых классиков, и однажды сказано будет, что надлежит мне пророчествовать о народах и царях и племенах многих.
«Умрет и воскреснет, — лихорадочно записывал Иоанн. — И будет наместником Бога среди людей. Возьмет книги у Ангелов и проглотит их, и будут книги те ему сладки, как мед. Здорово! Но про отхожие места из чистого золота равви, конечно, загнул. Где ж столько золота найти? И все-таки хоть помочиться в таком отхожем месте — и умирать не жалко…»
Он посмотрел на Иксуса.
Тот возлежал с задумчивым и строгим лицом.
— Много бед ещё впереди у человечества, — сказал Иксус. — Кометы, например, с метеоритами. Кометы, значит, хвостатые такие, а метеориты — как звезды падающие… Яды, опять же, всякие изобретут, в море такую гадость выльешь — и нет рыбы! Да что море, земля и та отравленной станет, помню, был я однажды па Norilskom nikelewom combinate… Ты даже представить себе не можешь такого ekologitscheskogo безобразия… Многие тогда восплачут и возрыдают…
Подумав ещё немного, он безнадежно махнул рукой и сказал:
— Ладно, иди, Иоанн, я тебе потом все расскажу — и про Маркса с Лениным, и про войны мировые, и про светлое будущее… Трудно сразу все высказать, без конспекта, понимаешь. Надо все сначала на папирусе или на пергаменте изложить, тогда и получится цельное откровение. А так, что я тебе кусками…
Иоанн торопливо поднялся, поклонился Иксусу и пошел прочь, пытаясь не расплескать полученные знания, как-то сохранить их в памяти.
«Звезды с хвостами, — думал он. — Ударит хвостом о землю, и Ангел чашу с ядом выплеснет в моря да океаны. И город, в который ничто нечистое не войдет. Потому как его наместники охраняют. С серпом и молотом в руках».
Пергамент уже почти тлел в его нетерпеливо дрожащих пальцах.
— Иоанн, — позвал его уже от порога Иксус. — А этот… Мардук… Он сейчас где обретается? Иоанн объяснил. Проповедник подумал и махнул рукой.
— Блаженны званые, — непонятно сказал он.
Глава восьмая,
в которой списывается баллиста и рождается хитроумная лазейка для всяких хозяйственников
АКТ О СПИСАНИИ БАЛЛИСТЫ
«Мы, нижеподписавшаяся комиссия, в ходе инвентаризации вооружения Иерусалимского гарнизона составили настоящий акт о том, что баллиста, инвентарный номер в/9, в результате боевого использования и хранения пришла в непригодность по следующим причинам:
1. Площадка баллисты рассохлась и пошла трещинами, что создает угрозу личному составу, закрепленному за ней приказом прокуратора.
2. Оси баллисты треснули и не держат колес, в результате чего данное орудие стало непригодно для дальнейшей транспортировки его волами к осаждаемому объекту и установки на боевое дежурство.
3. Ложка баллисты, служащая для метания боевого заряда, треснула в основании и имеет значительные обломы по краям, что препятствует метанию боевого заряда в соответствии с расчетной траекторией и снижает меткость при попадании.
4. Метательные канаты баллисты, изготовленные из воловьих кишок, поражены цепенем и плохо служат приведению баллисты в боевое положение; более того, вследствие своей трухлявости они могут в любое время создать угрозу для лиц, осуществляющих из баллисты боевую стрельбу.
5. Поворотный механизм, на который накручиваются воловьи кишки, вследствие частых стрельб и неправильного хранения пришел в негодность, и шпеньки в гнездах не держатся. Данный факт также препятствует приведению баллисты в боевое положение.
На основании изложенного комиссия считает дальнейшее хранение баллисты, инвентарный номер в/9, и нахождение её на вооружении Иерусалимского гарнизона нецелесообразным. Вследствие этого указанная баллиста, являясь секретным оружием, подлежит списанию и уничтожению путем её разборки на части со сжиганием последних на специально разведенном костре в присутствии руководства и комиссии.»
Старослужащий Квинт Легий с актом согласился сразу и поставил под ним по причине неграмотности жирный крест. А собственно, чего кочевряжиться, если ты неграмотен? Сказано, что баллиста пришла в негодность, значит, так оно и есть. Все равно не тебе из неё стрелять. А положа руку на сердце, стал бы ты стрелять из неисправной баллисты или катапульты? То-то и оно! Себе дороже!
Молодой и нахальный Вермутий Клит подписывать акт категорически отказался.
— Как это не пригодна для стрельбы? — удивился он. — Мы её месяц назад на озеро вывозили рыбу глушить. Нормальная была баллиста, с первого выстрела мы, правда, две иудейские лодки в щепки расфигачили, а потом приладились — глушеную форель полтора месяца ели: и вареную, и жареную, и вяленую, будь она неладна. И все было нормально, никаким цепенем и не пахло, обломки скалы метала так, что никаким Бриареям не угнаться.
А узнав, что баллисту уже сожгли, прямо заявил:
— Кто-то кримену аргентариями набьет, а я липовый акт подписывать буду? Не, братцы, никто меня к этому не принудит. Потом разнюхают, кого на крест? Меня, меня на крест отправят. А вот вам! — И Вермутий сделал жест, которым цинично отрекался от самой возможности быть причастным к каким-либо злоупотреблениям, а тем более к самой возможности попасть на крест.
Ромул Луций некоторое время словесно уламывал непокорного, потом пригрозил лично отвести его к прокуратору, да не просто так, а с ликторами. Прокуратора Вермутий Клит видел всего два раза, да и то издалека, ликторов он боялся даже больше, чем корникулярия, поэтому сама возможность предстать перед грозными очами всадника с ликторами за спиной так потрясла непокорного воина, что он, не раздумывая уже, начертал под актом сразу два жирных креста.
— Знаем мы этих всадников! — сказал он. — Тут хоть горшком о камень, хоть камнем о горшок, но плохо будет только горшку!
Акт о списании баллисты направили на утверждение прокуратору. Ознакомившись с ним, прокуратор приказал привести к себе лукавого инвентаризатора. Ликторы, как обычно, не разобрались, явились в лагерь и увели потрясенного Ромула Луция, заломив ему руки за спину, во дворец Ирода.
Узнав от легионеров об аресте главного инвентаризатора, Вермутий Клит запаниковал и принялся прилаживать меч среди камней, чтобы, бросившись на него грудью, избавить себя от дальнейшего бесчестья. Старые воины долго уговаривали Вермутия повременить с роковым решением, объясняя ему, что зарезаться никогда не поздно, а вот ожить после этого практически невозможно, а если и оживешь, то толку от того не будет, с бывшими покойниками служить никто не желает, будет тогда у Вермутия один путь — в пустынный легион, чтобы гоняться по пескам за антропофагами, пока они наконец тебя где-нибудь не подловят и не сожрут. Вермутию было двадцать пять лет, жизнь ему ещё не надоела, и он решил подождать. В конце концов, торопиться действительно было некуда, а вот в ожидании определенная выгода все-таки была.
А Ромула Луция в это время допрашивал сам прокуратор.
— Ты что, вообще офонарел? — опасливо оглянувшись по сторонам, спросил Понтий Пилат. — Жить надоело? Ты кому эту филькину грамоту показывал? За такое списание нас всех сей секунд повяжут — и на крест, понимаешь ты это, дурачина?! С кем ты, придурок, этот пергамент согласовывал?
— Софрону показывал, — растерянно признался Ромул Луций. — Тот меня даже похвалил. Ты, говорит, новые горизонты римской бюрократии открываешь. С тебя, сказал, отныне все римские хозяйственники пример брать будут!
— Софоний глупого не скажет, — вслух подумал прокуратор. — Он в свое время в потребкооперации столько списал, Римскую империю купить можно было бы или заново отстроить! Ладно, — внезапно решился он и, подойдя к низкому мраморному столу, утвердил акт. — Смотри! — сказал он. — Если что не так пойдет, я с тебя первого шкуру спущу! Ты меня понял?
«Ну вот, — уныло подумал Ромул Луций. — Прав был Клит: что камнем об горшок, что горшком по камню, хреново будет только горшку!»
— Держи! — сказал прокуратор и швырнул Ромулу Луцию туго набитую кримену. — Это тебе за труды и молчание.
Кланяясь и пятясь задом, счастливый и радостный Ромул Луций покинул прокуратора.
В лагерь он шагал весело и уверенно.
«Это другое дело, — светлея душой, подумал он. — Не надо с нас шкуры снимать, ты нас материально заинтересуй!»
В лагере его встретил взволнованный и угрюмый Верму-тий Клит.
— Живой? — кинулся он к Луцию и принялся его щупать. — Ну, слава Юпитеру! А я думал, тебя за катапульту загребли. Ну, думаю, откувыркались. Испугался, веришь, — на меч кидаться думал. Спасибо квиритам, отговорили. Веришь, децим, я уже прикидываю — все, конец нам пришел. Ликторам только волю дай, загрызут не хуже волчицы, что Ромула с Ремом выкармливала. Хорошо, если нас сразу на крест, а если в шкуры козлов зашьют да на арену к диким зверям выпустят? А тут ты идешь. Веселый и здоровенький. Ну что? Обошлось, значит?
И тут Ромул Луций сделал достойный ход, позволивший успокоить Вермутия и сделать его в полной мере своим соучастником. Он достал кримену, полученную от прокуратора, развязал её и показал опешившему Вермутию аргентарии.
— Вот, — сказал он. — Награда за честную работу. Как будем делить: поровну или по справедливости?
Вермутий Клит радостно блеснул глазами.
— Дождешься от тебя справедливости, — проворчал он. — Дели поровну.
Денег было много. По крайней мере и Ромул Луций, и Вермутий Клит такое количество монет разного достоинства видели впервые.
— Да тут не только погулять хватит, — удовлетворенно сказал Клит. — На эти деньги и землицы прикупить можно будет.
— Да что тебе с той землей делать? — спросил Ромул Луций. — Ты трать себе помаленьку, все равно однажды в бою голову сложишь. А мертвому, сам знаешь, землю бесплатно выделяют.
— Ты дели, — нетерпеливо сказал Вермутий. — И считай лучше, думаешь, я не видел, что ты себе две монеты подряд бросил?
— Так у них и достоинство соответствующее было! — возразил Ромул. — И вообще, будь я жуликом, я эти деньги втихую заныкал бы и нипочем бы тебе их даже не показал.
— Ты дели, дели! — снова сказал Вермутий Клит. — Я тут давеча бегал туда, где, по твоим словам, баллисту сожгли. Так там даже пепла нет! Это как же такую дуру без пепла сжечь можно было?
«Вот ведь козел! — зло подумал Ромул Луций. — Пепел он, видите ли, искать вздумал! Надо бы тебя действительно в шкуру зашить да на арену выпустить! Так ведь такой вонючкой и звери побрезгуют!»
Но это Ромул Луций лишь подумал, потому что вслух он сказал совсем другое.
— Был там пепел, — сказал он. — Только его ветром раздуло. Ты что, не помнишь, какие последнее время ветры дули?
— Как же, — весело сказал Вермутий, сгребая свою долю. — Хорошие были ветры, баллисту вообще могло в пустыню Негев унести.
И подельники, откинувшись на спины, принялись мечтать, как они потратят свои деньги. Ромул Луций решил провести время с греческой гетерочкой. Та, хоть и брала много, прикид имела вполне товарный, да и в постели она… гм-м… отменно, говорят, на флейте играла.
Мечты Вермутия Клита были туманными и несбыточными. Кто же плебею позволит землю рядом с дворцом цезаря покупать? А узнай цезарь, что Вермутий Клит мечтает познакомиться с его дочерью, бравый легионер вообще бы не дожил до рассвета. Но то ли цезарь о мечтах Вермутия Клита никогда не узнал, то ли дочери у него не было, только угроз с его стороны в адрес легионера не было, тем более что до покупки земли дело так и не дошло. Да и не могло дойти — все до последней лепты в тот же вечер Вермутий Клит и Ромул Луций пропили в харчевне постоялого двора «Приют караванщика».
Соблазнительной греческой гетерочке и неведомой дочери цезаря только и осталось, что облизнуться.
Как и полагается, весь вечер пили за славу и мощь римского оружия.
Глава девятая,
В которой друзья хоть и не все, но встречаются вновь, а также рассказывается о неприятном открытии Иксуса Креста
Бог уже щедрой рукой засеивал звездами чернозем небес, когда Иксус тайно покинул постоялый двор и ушел из города. С вечера пришлось попросить немного денег у казначея. Кариотянин хмуро выслушал шитую белыми нитками историю, рассказанную учителем, но отсыпал некоторую сумму серебром и медью. Для выпивки с гетерой это было слишком мало, для раздачи милостыни — слишком много, но, как говорится, поступайте с людьми так, как хотели бы, чтобы и они поступали с вами.
Жаркая душная ночь бродила у стен Иерусалима. Каждый куст лавра казался затаившимся в засаде разбойником, а кипарисы были похожи на лохматых чудовищ, мечтающих закусить запоздалым путником.
В бархатной тишине трещали цикады.
Поначалу проповедник заблудился и вышел к Голгофе, На лобном месте пахло мерзко тленной плотью и разложением, а в земле под лучами луны белели высохшие черепа и. кости. Вид этого мрачного места вообще почти отбил охоту у Иксуса бродить по темным окрестностям, тем более что некоторое время спустя на него напал разбойник с лицом, завязанным белой повязкой. Разбойник приставил нож к горлу, хрипло требуя деньги, но потом всмотрелся в бледное от ужаса лицо жертвы и, глухо сказав: «Простите, равви!», ушел, оставив Иксуса Креста в приятном недоумении. Иксус проверил деньги, они не только были в наличии до последнего кодранта, до самой истертой лепты, но сумма ещё и увеличилась, не иначе усовестившийся разбойник добавил к подношениям казначея немного своих. По пропорциям телесным разбойник немного напоминал кариотянина, но тот, конечно, никак не мог бродить по ночам вокруг Иерусалима и грабить путников. Никто из ячейки на это не был способен. Что и говорить, а событие с Иксусом случилось не рядовое. Иксус уже предвкушал, как наутро он скажет казначею, что, мол, мало дал ты денег учителю, да Бог увидел недостойность твою и оделил учителя трижды против выданного тобою. Но тут темным пауком из тьмы выполз дворец Мардука, перед входом в который горели мрачные голубоватые факелы. В отполированном базальте ступеней отражались любопытствующие с вселенского безделья звезды.
Иксус боязливо ступил на ступени и дрогнувшим голосом спросил темноту:
— Есть тут кто?
Ответом было молчание.
Проповедник приблизился к хмурому и неосвещенному проему входа, который напомнил ему пасть Левиафана.
— Есть тут кто? — снова спросил он.
И тут из тьмы к нему выплыла белая тень, более похожая на привидение, нежели на человека. Проповедник испуганно ойкнул и ощутил слабость сразу во всех членах.
— Чего орешь? — хмуро спросило привидение. — Идем раз пришел…
Иксус Крест, опасливо оглядываясь по сторонам, последовал за своим таинственным и загадочным провожатым. Они шли по коридору, слабо освещенному голубыми факелами. Впереди них и позади них слышалось эхо шагов, и от этого казалось, что вокруг много людей.
— Откуда огонь? — спросил Иксус, любознательно приглядываясь к факелам. — Чаду нет, и горят странно… Привидение, не оборачиваясь, пожало плечами.
— Тут поблизости месторождение газа оказалось, — глухо сказало оно. — Грех было не воспользоваться… Да и людей впечатляет…
Путаный гулкий лабиринт коридора окончился хорошо освещенным залом, в центре которого стоял роскошно накрытый стол, за которым сидел Софоний и о чем-то разговаривал с полным мужчиной в белом плаще с алым подбоем. Мужчина сидел спиной ко входу и с ленивым интересом слушал караванщика. Иксус видел лишь мощный бритый и в складках затылок. Лица сидящего человека ему не было видно.
Привидение подошло к столу и оказалось хмурым озабоченным мужчиной с небольшой пегой бородкой. Из-под надвинутой на лоб фуражки на присутствующих смотрели внимательные жуликоватые глаза, по которым в хозяине дворца можно было узнать экстрасенса Онгору, сменившего в одночасье прежних богов. Да полно, богов ли? Все-таки экстрасенсы скорее уповают на нечистую силу, чем на помощь Бога и Ангелов. Онгора кисло морщился. Видно было, что неожиданное сборище в его обители прорицателю не особо нравилось.
Мужчина в белом плаще медленно повернулся, и Иксус обомлел.
Да кто бы не узнал в бритом круглолицем и по-имперски суровом военачальнике беспощадного прокуратора Иудеи? При более внимательном рассмотрении в беспощадном прокураторе проповедник узнал…
— Федор Борисович! Дорогой мой! — Иксус радостно развел руки и кинулся на прокуратора, словно собирался сдаться ему в плен. Прокуратор с еле заметной брезгливостью отстранился, взял проповедника за худые плечи и, делая вид, что всматривается в лицо собеседника, негромко сказал:
— Ну, здравствуй, здравствуй, Митрофан Николаич! Со свиданьицем, как говорится!
— Прошу к столу! — пригласил бородатый Софоний. — Чем, значит, богаты, тем, значит, и рады.
— А где… — Иксус растерянно огляделся.
— Отказался, сучок, — сообщил Софоний. — Никогда ему, стервецу, не верил. И не зря! Я, говорит, Тору изучаю. Я, говорит, с гегельянцами и материалистами никаких дел иметь не хочу. Законы Моисеевы в жизнь претворяет, гаденыш!
Митрофан Николаевич Пригода с жадностью всматривался в лица вновь обретенных товарищей. Надежда теплилась в его душе. Вспомнились скитания по пустыне. Бывшему партийному работнику хотелось верить, что в этих скитаниях он был не из худших. Впрочем, почему бывшему? Партийная принадлежность, она, понимаете ли, неизменная. Люди и в лагерях себя членами партии считали. А тут хоть и в прошлом, но на свободе ведь! А из рядов первых секретарей людей вообще только повышение или смерть исключает.
— А этот… Ромул Луций? — напрягая память, поинтересовался Пригода.
— Молод он ещё на таких совещаниях присутствовать, — сурово и рассудительно сказал прокуратор. — Не по чину. А остальные… Кого уж нет, а кто, как говорится, далече.
Все сели за стол.
Проповедник оглядел стол и восторженно покрутил головой.
— Богато живешь! — сказал он Мардуку.
— Я же не отшельник, чтобы акридами сушеными питаться! — буркнул тот, поднимая чашу. — Да и Софония благодари, он ради встречи расстарался.
— Разбавленное? — осторожно поднял Иксус до краев наполненную чашу.
— Здесь чужих нет, — сказал Мардук. — Чего же вино портить?
Выпили без тоста.
Вино оказалось превосходным, а барашек хорошо пропеченным, хотя и изрядно подостывшим. Иксус вдруг ощутил, что он проголодался. То ли блуждания близ Голгофы его раззадорили или внезапное нападение разбойника с завязанной мордой подействовало, но ребрышки барашка он глодал усердно, не забывая время от времени приложиться к чаше с вином. Остальные с легкими ироничными усмешками наблюдали за проповедником.
— Оголодал ты, Митрофан Николаич, — сказал прокуратор. — Ну, рассказывай, где тебя носило. Где был, что видел?
Иксус отставил чашу.
По лицу было видно, что воспоминания ему удовольствия не доставляют. Что хорошего могут найти в своих воспоминаниях осколки кувшина?
— Чего ж тут рассказывать? — вздохнул он, с сожалением поглядывая на блюдо с бараниной. — Попал в гладиаторскую школу, бежал, разумеется… Ну какой из меня гладиатор?! В первом же бою закололи бы… Полмесяца в песках скитался, потом меня бедуины поймали, в Египет отвезли да в рабство продали. Там сначала на скотном дворе работал, потом в храме у тамошних жрецов… — Он пожал плечами и снова потянулся за куском баранины. — Нахватался у них малость, а тут купцы приплыли. Я и смотался… Теперь вот хожу, — он криво усмехнулся, — проповедую…
Прокуратор покачал бритой головой.
— Я и смотрю, — сказал он. — Нахватался ты, Николаич, нетленных истин, учениками обзавелся… В город вчера как триумфатор въехал…
Иксус скромно потупился.
— Похоже, ему эта жизнь нравится, — мрачно сказал Софоний.
Иксус поднял голову.
— Ты мне покажи того, кому эта жизнь понравится, — сказал он. — Я, братцы, три года каждую грозу на улицу выбегал, все ждал, когда молния ударит. Ночью проснусь, зубами скриплю, спасу нет, как обратно на Дон хочется… Бузулуцк, понимаешь, ночами снился…
Тяжело вздохнув, Иксус мрачно посмотрел на Софония.
— Жизнь эта нравится, — передразнил он купца. — А ты, г дружок, рабом когда-нибудь был? А тебя пороли за кусок украденного с голодухи хлебушка? Ты вот там купцом был и здесь купцом пристроился. А здесь первых секретарей нет, вот и пошел в проповедники, чтобы будущее, понимаешь, приблизить.
— Брешешь ты все, — тяжело сказал Софоний. — Ничего ты приближать не хотел. Тебе бездельничать хотелось. Вот и пошел в проповедники, чтобы языком молоть. Ты и в Бузулуцк вернуться хочешь, чтобы опять свое место в райкоме партии занять.
— Да хватит вам! — хмуро уронил прокуратор. — Не для того мы здесь собрались, чтобы друг другу на больные мозоли наступать. Верно я говорю, Мардук?
Лжехалдей пожал плечами:
— Мне лично и здесь хорошо. А обратно все равно не попасть. Приспосабливаться надо, товарищи, приспосабливаться к реалиям местной жизни. Да, прошлое. Зато здесь партийного диктата нет. Говорю что хочу. Анекдоты из нашей прежней жизни в местные притчи перекладываю.
— Прорицаешь, — с сарказмом ввернул Софоний.
— Прорицаю! — живо повернулся к нему Мардук. — Здесь это законом не запрещено! Каждый крутится как может! Надо трезво смотреть на реалии!
— Конечно, — иронично протянул Софоний. — Купи в книжном магазине «Историю Рима», так что ж тебе с ней не приспособиться к этим самым реалиям!
— А тебе кто мешал? — остро и недобро глянул на него Мардук. — В вашем магазине эти книги два года пылились, никто в них и заглянуть не хотел. А книга, как говорили мудрые люди, она есть источник знаний. — Он самодовольно оглядел тускло освещенный факелами зал, роскошный стол и добавил: — Она, дорогой товарищ, не только источник знаний, она ещё и источник изобилия.
Прокуратор махнул рукой.
— Ладно, — сказал он. — Что с этим делать будем? — Он указал на проповедника.
— А что со мной делать? — Иксус даже жевать перестал. — Не надо со мной ничего делать. У вас свои заботы, у меня свои.
Прокуратор грустно усмехнулся.
— Ничего ты не понял, — хмуро сказал он. — Ты себе здесь какое имя взял?
— Иксус, — сказал проповедник и пояснил: — По-гречески значит неизвестный.
— Крестился? — в упор спросил прокуратор. Не ответить ему было невозможно. Опыт, большой жизненный опыт помогал прокуратору и не такие орешки раскалывать.
— Естественно, — смущенно сказал Иксус. — На реке Иордань. Потому меня Крестом и прозвали.
— Все правильно, — сказал прокуратор и через плечо спросил Мардука: — Ну, сможешь ему предсказать дальнейшую судьбу?
— А чего её предсказывать? — удивился тот, хрустя твердой сочной грушей. — Повесят его на Голгофе меж двух разбойников. Как говорится, «и к злодеям причтен».
— Вы мне это бросьте! — сказал с достоинством Иксус и нервно отхлебнул из чаши вино. — Это шантаж. Что значит — «и к злодеям причтен»? Кто меня в злодеи запишет?
Прокуратор хмуро улыбнулся.
— А ты сам прикинь, — посоветовал он. — Иксус Крес-тос… крещен Иоанном на реке Иордань… в город Иерусалим прибыл накануне Пасхи… Может, скажешь, что среди твоих учеников и Иуды нет?
Видно было, как Иксус Крест побледнел.
— Есть, — быстро и нервно усмехаясь, признался он. — Целых два… Так это что же выходит? Выходит, что я — это Он? Черт! Вот вляпался! Получается, значит, что Он — это я. — Проповедник снова торопливо отхлебнул из чаши.
— Дошло, — удовлетворенно сказал бородатый Софоний.
— А Волкодрало в книжники подался, — продолжал торопливо прикидывать Иксус. — Он меня всегда не любил, значит, и здесь я от него какой-нибудь подлянки ждать должен. — Он помолчал, прикидывая что-то в уме, потом неожиданно возопил; — Что ж это получается, выходит, мне и жить-то осталось совсем ничего?
— Проняло, — снова прокомментировал Софоний.
— Я же и имя себе понезаметнее взял, — с рыдающими нотками причитал Иксус. — Мне много ли надо — на опреснок и баранинку да на хорошего вина кувшин! Никого не трогал, людям по возможности помогал… За что на крест-то?!
Мардук злорадно улыбнулся.
— С умом проповедовать надо было, — сказал он. — А тебя куда занесло? Гордыня, брат, она самый тяжкий грех. Ты зачем построение Царствия Небесного в отдельно взятой стране проповедовал?
Видно было, что аппетит первоначальный у Иксуса пропал. Проповедник поднял глаза и тоскливо оглядел товарищей по несчастью.
Товарищи эти смотрели на него со скучающим интересом, и Иксус понял, что им его распять на кресте — что скворчонку в поле червячка склевать. И склюют, не задумываясь, склюют во имя собственного благополучия и спокойствия. Слишком хорошо Иксус их знал, не один год с ними в партбюро персоналки провинившихся партийцев рассматривал. Схарчат, бисовы дети, и не поморщатся…
— Вот беда-то! — токующим глухарем закружился он на скамье. — Вот уж беда так беда! Выручать меня надо, братцы. По глупости ведь, по незнанию я в это самое влез по самое не хочу… Что молчишь-то, Федор Борисыч? Иуда, он ведь из твоих осведомителей будет, что ж ты — со своим собственным сексотом не справишься, рот ему заткнуть не сумеешь? Ну, что ты молчишь, Феденька? Что ты жилы из меня тянешь? Прокуратор смущенно кашлянул.
— Ты, Николаич, не обижайся, — сказал он, отводя взгляд в сторону, — но тут, понимаешь, такое дело… Тут мы, дорогой мой человек, высокой политики касаемся. И Иуду ты мне напрасно приписываешь, не мой это человек, совсем не мой. Первосвященник его на тебя нацелил. — Он неожиданно взъярился. — А не хрена было себя царем Иудейским именовать! Ишь партийные гены взыграли! Не сориентировался ты, Митрофан Николаич, в текущем моменте, а теперь ответственность на товарищей взвалить пытаешься!
Проповедник широко открытыми глазами посмотрел на багроволицего прокуратора.
— Значит, ты меня, Феденька, на крест отправишь? — слегка дрожащим голосом спросил он. — Во имя общественного блага и спокойствия товарищем пожертвуешь, дружбу нашу многолетнюю растопчешь?
Софоний почесал бороду.
— Кидаешься ты словами, Николаич, — укоризненно Сказал он. — Дружба, товарищество… Где ж оно было, когда ты меня на бюро за растрату песочил? Что-то не заметил я тогда товарищеской дружбы и взаимопомощи…
Он осекся, заметив, что за ними с явным злорадством наблюдает бывший экстрасенс, переквалифицировавшийся в халдеи. И такой живой интерес блестел в жуликоватых глазах Мардука, что Софоний опомнился и неуклюже закончил:
— А вообще-то, Борисыч, негоже с ним так поступать. Как говорится, конечно, он — сукин сын. Но нельзя же забывать, что он все-таки наш сукин сын! Кадры беречь надо, не зря же было однажды вождем мудро подмечено, что кадры решают все!
Прокуратор залпом выпил чашу вина и нервно заходил по пустому гулкому залу.
— Тебе хорошо рассуждать, — хмуро и язвительно сказал он, остановившись перед караванщиком. — Ты сегодня здесь, а завтра сел на верблюда — и только ветер тебя видел да пески безжизненные. А мне с людьми жить. Я людьми руковожу, и ты только заметь, где я ими руковожу — на оккупированной территории я ими руковожу! Ты ведь иудеев знаешь, они без мыла в жопу залезут. Наговорят Вителию, тот, в свою очередь, принцепсу донесет, меня ведь в два счета в глухую британскую или испанскую провинцию дослуживать отправят или вообще к черту на кулички — в Парфянию загонят!
— Все к Дону ближе, — мечтательно сказал Софоний. Прокуратор сел.
— Ладно, — все так же хмуро и отрешенно сказал он. — Обещать ничего не буду, но помогу по мере сил и возможностей.
Он посмотрел на проповедника. Иксус с обреченным видом покачивался на скамье. Взгляд прокуратора смягчился, и в нем проскользила еле заметная жалость.
— Ну, что ты скис, Николаич? — грубовато спросил прокуратор. — Не распяли ведь еще! Может, все оно ещё и обойдется.
Некоторое время собравшиеся в храме молчали.
— Мужики, — сказал хозяин подземелий, и все обернулись к Мардуку. — А хотите музыку послушать? — сказал тот с внезапной и оттого подозрительной душевной щедростью. — У меня ведь, когда нас сюда закинуло, магнитофон японский в кармане был. И две кассеты Розенбаума…
— А питание ты откуда берешь? — подозрительно спросил Софоний, цепко вглядываясь в лицо лжехалдея. — Или батарейки совершенно случайно у тебя в кармане завалялись?
Мардук беззаботно махнул рукой.
— Главное, что голова со мной оказалась, — беспечно сказал он. — Батарейки я сам сделал из цинка, графита и лимонной кислоты. Минут на двадцать хватает. Так будем мы слушать Розенбаума или по домам расходиться станем?
— А идите вы со своим Розенбаумом, — с тоскливым отчаянием сказал Иксус. — Тут того и гляди завтра повесят, может быть даже, стремглав. А они Розенбаумом достают… Эх, — горько выдохнул проповедник. — Правильно царь Соломон говорил: человек одинок и другого нет. Каждый, выходит, в одиночку умирает…
Но когда из динамиков магнитофона, поставленного на стол, послышался хрипловатый и душевный голос барда, выводившего:
А на окне наличники,
Гуляй и пой станичники…
Иксус подпер щеку ладонью, и такие глаза у него при этом были, что смотреть в них присутствующим не хотелось.
Верно сказано было: кто находится между живыми, тому ещё есть надежда, так как и псу живому лучше, ежели мертвому льву.
И ещё — кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою.
Глава десятая,