Глава 3
Миджер
Лишенный прошлого не может назваться живым, однако не-жизнь эта двойственна, замершая меж двумя мирами… Если у не-живущего нет будущего — он уже умер, а если будущее у него еще остается, значит — только родился.
Миджер Энис родился заново там, глубоко под землей, в кромешной тьме. Как и всякое рождение, оно пришло с болью, кровью, безмерным ужасом сознания, уже обретающего себя, но еще не знающего, надолго ли.
Полимерная оболочка не пропускала его крики, единственный уцелевший сервомотор оставался последним признаком жизни в этом умирающем крошеве из сочащихся болью костей и переломанных струн экзоскелета. Миджер позволял себе чуточку передохнуть и с немым криком, звенящим в ушах, бросался еще на полшага вперед, вверх, навстречу свободе, навстречу свету, навстречу… чему-то — жизни, смерти, не важно, лишь бы это был способ существования, отличный от этой муки посреди намытых водой лабиринтов, когда враг был невидим и неощутим, но от этого не переставал быть более чем реальным.
Никак не желающий издыхать сервомотор делал свое дело — не давая избавиться от четвертого манипулятора. Проклятый металлический трос по воле спятившего навигатора то и дело пытался дергаться, лишь отнимая у обессиленного Миджера последнюю волю к жизни. Хоть бы эта механическая дрянь просто волоклась следом, царапая камни своими чешуйчатыми боками, всем своим тридцатикилограммовым весом цепляясь за каждый выступ. Почему остальные удалось высвободить из гнезд-креплений, а этот — нет… умная автоматика думала, что помогает, но вместо этого она отнимала случайно оставшийся у него шанс.
С очередным рывком — изнурительным, тяжким, как десятикилометровый кросс на учениях — Миджеру удалось продвинуться лишь на жалкие полтора метра. С проклятиями, со слезами боли Миджер снова ткнулся гермошлемом в песок. Замер. Затих.
В голове еще металось эхо той последней, яростной схватки. Миджер даже не пытался гадать, как же он там уцелел. Сознание наполнялось гулом отчаяния от одной только попытки вернуться туда, в прошлое, под своды освещенной яркими вспышками дуговых разрядов пещеры.
По сравнению с тем, что там творилось, быстротечный наружный бой казался военизированным балетом — залп, уклонение, ответный залп — здесь же все разом превратилось в ад, залитый расплавом крови в скорче.
Их, кажется, было двое. Это были даже не разведчики, обычные рабочие машины из числа подсобного персонала, но и их воли к победе, их ненависти к нему за глаза хватило, чтобы заменить собой оставшиеся на поверхности штурмовики. Кто не имеет инстинкта самосохранения — становится уязвим, но втрое силен. Кажется, там, под голубое гудение пламени горелок, Миджер навсегда утратил этот инстинкт. Став, как они. Бросаясь навстречу врагу с самоотверженностью обреченного. В обычном скоротечном бою сознание не успевает воспринять эту простую правду — что отступать некуда, а впереди — лишь скорая смерть. Там верх берут инстинкты зверя. Тут, в этих бесконечных пещерах, Миджер принял свою судьбу и прорубался сквозь металлический хитин врага уже не уподобляясь пловцу, единственной целью которого было — доплыть как можно скорее. Он понял, что это конец. И нужно было только попробовать теперь добраться как можно дальше.
Кажется, у него от того боя даже под уцелевшей композитной оболочкой гермокостюма остались множественные ожоги — под прессом скорча было сложно мыслить столь отвлеченными категориями. А чувствовать — он уже давно ничего не чувствовал, кроме боли, разрывающей череп изнутри.
Можно было кричать, это придавало толику сил, но и она, эта заемная, затопленная адреналином сила, иссякала на глазах. Миджер все больше времени тратил на уговоры — открыть глаза, пошевелить ногами, который раз попытаться отсоединить невыносимо тяжелый манипулятор. Все меньше оставалось времени на движение.
Коленом упереться в выступ стены, подтащить другую ногу, обеими руками подтянуть слабо сопротивляющуюся механику, оттолкнуться, проволочь себя еще пару сантиметров.
Постоянно хотелось перевернуться на спину, попытаться увидеть хоть один отблеск ослепшими детекторами оплавленного гермошлема. Миджер знал, что это бесполезно, что ничего он не увидит на глубине в десятки метров под руслом реки. Ни единый звук не разносился под этими сводами с тех пор, как обрушился свод над воронкой от его последней гранаты. Его тогда отбросило куда-то в эту сторону, атакующих механоидов — не то погребло под стеной песка и камней, не то просто отрезало от него двумя десятками метров породы.
И теперь Миджер ползет, ползет вслепую куда-то вверх, теряя последние следы сознания, а к нему уже, может, пытаются пробиться сплетения механических конечностей, тянутся, нащупывают живое в темноте… они знают, он жив. А сам Миджер, так ли он в этом уверен?
Что-то грохнуло в каменной толще. Миджера качнуло, затрясло, по гермошлему гулко забарабанили какие-то обломки. Что это? Такой силы взрывные работы могут почувствовать сейсмодатчики далеко отсюда, враг не мог допустить столь очевидную оплошность. Или это наверху — беспилотный разведчик методично садит по квадратам эхо-фугасы в последней попытке вычислить точное место цели предстоящей бомбардировки?
Миджер со стоном перевернулся на спину и стал ждать, когда все утихнет. Пусть пока поработают руки, раз, раз, по сантиметру волочется из глубин шестиметровый металлический змей.
Эта война вся… вся напоминала не то детскую игру в перетягивание каната, не то эту сегодняшнюю пляску со смертью. Победить просто — уничтожить все обитаемые миры. На это враг был способен. Для этого немного и надо — космолет-разведчик с термоядерным оружием достаточной мощности. Но им тогда останется лишь мертвое пространство, а они нуждались в планетах, хотя и жили в космосе. За пределами бронеполей боевых кораблей радиация была так же смертельна для них, как и для человека, потому шли длительные осады миров, приповерхностные самоубийственные штурмы, орбитальные атаки.
Как сегодня, игра на выбывание, у кого кончатся силы, кто кого переиграет. Делая вид, что деремся на равных, до последнего. Последний из проигравших забирает с собой все.
Позиционная война на выматывание противника, обман против хитрости. Без вариантов. Без шанса на ничью. Гибельный ветер войны сметает все на своем пути.
Мысли Миджера вспыхивали и гасли, как гаснут искры на ветру. Что-то ему такое подумалось… будто на самом деле не так уж и просто отыскать всякий населенный мир даже в бездне пространства, где достойная колонизации планета встречалась одна на десятки тысяч звездных систем. Но так ли уж сложно было отыскать каждый из них, обладая мощью врага, даже связанного боями по всему пространству. И так ли уж нужно было пытаться атаковать каждый открытый вновь мир, коль скоро к этому не очень и стремились.
Человек и его враг загнали друг друга в ловушку собственной тактики: стоило врагу перестать с хищной яростью пираньи пытаться пожрать все, до чего можно было дотянуться, террианские силы смогли бы больше не опасаться за периферийные миры, смогли бы нанести врагу удар в центре его главного скопления. Но стоило отдать врагу просто так хоть один мир, он бы постарался проникнуть в каждую доступную пору искрящейся пустоты Галактики, чтобы, выждав всего век или два, собраться одним роем и стереть с лица вселенной всякие остатки воспоминаний о человеческой расе.
Это был пат, как пат был и сегодня. Гибель ждала многих, причем гибель эта была напрасной уже сейчас.
Итог выходил один.
Миджер тряхнул головой и тут же зашипел от боли где-то в основании шеи. Что-то с ним не так, что-то с ним совсем не так…
Перевернуться на живот, прижать к боку беспокойные извивы смотанного в неподъемный клубок манипулятора. Ползти.
Размеренное движение не выходило.
Запинаясь о выступы неровной поверхности, рыча от боли и ярости, Миджер продолжал борьбу не то с тяготением, не то с самим собой. Куда он ползет, он не задумывался. Под землей, в кромешной тьме, в объятиях полумертвого гермокостюма, где верх и низ давно перепутались, без единого ориентира, если не считать за него наполовину утерянное в топи скорча осязание, тут можно было полагаться лишь на случай, который куда-нибудь да выведет. Лежать же и просто смотреть в никуда — это уже само по себе было поражением.
Стало теснее.
По бокам выросли шершавые каменные стены, столь же неразличимые в полном мраке, сколь несокрушимые.
Нужно повернуть…
Куда? Назад?
Невозможно.
Справа и слева — взявшаяся ниоткуда преграда.
Протиснуть впереди себя груду бесполезного, но неподъемного железа, подтянуться на руках, закрепить скобы в мысках ботинок на каменном основании, отжаться ногами вперед.
Тело даже сквозь боль начинало терять терпение.
Тряслись напряженные мышцы, колотилось сердце, билась в истерике каждая жилка, не потерявшая способность трястись.
Лаз все сужался, железо скрипело, царапало камни.
Снова тряхнуло, подбросило.
Петли с таким трудом скрепленного манипулятора вырвались из ладоней, затанцевали, с неожиданной силой принимаясь хлестать поперек крошечного пространства.
Миджера ударило спиной о какой-то выступ, потом снова прижало к земле. Багрово-синие пятна заполнили уже позабывшее, что такое свет, зрение.
Когда все успокоилось, Миджер не мог пошевелиться.
Рывок, другой.
Отчаянный, через скрип зубов и привкус свежей крови во рту.
Назад!
Еще рывок.
Последний.
Назад дороги не было. Миджер понял, что окончательно застрял.
Это означало смерть. Медленную и мучительную. Но не настолько медленную, чтобы он сумел дождаться начала бомбардировки.
Если она будет. Если они, там, смогут вычислить…
Ему теперь все равно.
Он умрет в неведении.
Миджер сдался.
Сквозь вентиляционные решетки в камеру едва проникал свет. Он был не похож на солнечный, скорее на отблеск коридорных ламп дневного света, чудом просочившийся по оцинкованным коробам воздуховодов.
Как я здесь очутился.
Голые стальные стены шли радужными разводами в тех местах, где ребра грубой металлической лежанки были привалены к торчащей из них арматуре. В дальнем углу из стены журчит вода, исчезая в отверстии пола. Это единственный звук, который нарушает тишину.
Кто меня сюда упрятал.
Все четыре стены абсолютно голые и на вид монолитные. Следов двери не наблюдается. То же с полом и потолком, Только вентиляционные отверстия на уровне глаз — узкие, в пару миллиметров, щели. Насколько позволял мне разглядеть окружающий сумрак — стены были толстыми и прочными. Удар кулаком о стену не породил ни звука, только боль отдалась в выбитом суставе.
Кто я.
До меня как-то внезапно дошло, что я не помню не только обстоятельств своего здесь появления, но даже собственного имени. Моя память была чистой страницей, на которой не отпечатывалось даже призрачного эха некогда испещрявшего ее текста.
Место, куда невозможно попасть, откуда невозможно выйти. С какой целью меня сюда могли поместить. И самое главное, кому я нужен, слабый уголек угасающей жизни посреди фейерверка огромного мегаполиса.
Корпорации. Это слово мне было знакомо. За ними была сила, за ними была власть. На улицах муниципальные и союзные «силы правопорядка» еще что-то решали. Но те, кто пересек черту владений Корпораций, оказывались вне любого закона, кроме воли владельцев трансконтинентальных финансовых институтов.
С тобой могли сделать что угодно, и никто даже не стал бы тебя искать.
Стоило войти в противоречие с целями бездушных машин, контролирующих, всеохватных, могучих, ты тут же исчезал, заживо переваренный в их чреве. Они только притворялись творением человеческих рук. Те, кто был наверху, уже мало отличались от собственных оптоэлектронных придатков. Они не имели человеческого облика. И они были ненавистны самим фактом своего существования.
Что за мысли. Из-за них я сюда и попал.
В памяти всплыл странный образ. Долговязый парень с изможденным лицом тащил на себе здорового верзилу. Тот был ранен. Двое пробирались какими-то переходами, в попытке ускользнуть от чего-то далекого и ужасного.
Это были странные образы. Они были мои и не мои, будто я вспоминал увиденное некогда в гемисферном зале эйч-ди. Протянув перед собой ладони, я всмотрелся в них, словно изучая улики. Долговязый парень. Ладони испещрены ссадинами и худы до полупрозрачности.
Странно. Я все еще не чувствовал никакой связи с теми людьми из воспоминания. Это был кто-то другой. Нельзя видеть перед глазами этот напряженный взгляд, задранный куда-то вверх, сквозь толщу перекрытий, и ни капельки ему не сопереживать.
Полная отстраненность, потеря памяти, спокойствие плывущих в темноте мыслей о том, как покончить с собой — в случае чего, я успею. Разбить себе висок о край железной кровати не так просто, но я сумею.
Странное ощущение. Похоже на действие какого-то наркотика. Эта четкость мыслей — лишь иллюзия. Истены эти, возможно, лишь иллюзия. Значит, меня все-таки загнали в угол. Значит, им от меня что-то нужно. Значит, они это что-то постараются у меня взять.
Только что может рассказать человек, которому запретили вспоминать.
Почему-то я остаюсь абсолютно спокоен, словно знаю, что такое со мной уже было. Знаю, но не помню. И уверенность эта поселяется во мне подобно какому-то высшему осознанию — все идет, как должно. Я должен оставаться внутренне спокоен, а внешне… внешне — посмотрим.
Темнота и тишина вокруг длилась и длилась, я прижимал гудящий пустотой затылок к стальной плите стены, чувствуя, как он вибрирует в такт каким-то своим потаенным ритмам.
Что общего между мной и тем парнем, что из последних сил пробирался по катакомбам у основания башни.
Первые признаки жизни за пределами моей камеры я почувствовал будто загодя. Выпрямился, опустил голову, прикрыл веки. Итолько после этого под потолком вспыхнуло жгучее пламя света.
Подождав, пока растворится в его густом мареве мельтешение красных и синих пятен, я открыл глаза и поднялся. Сейчас раздастся голос. Он будет спрашивать. И каждый его вопрос будет требовать ответа.
Так уже было.
Однако голос все никак не появлялся. Его обладатель притаился где-то за пределами моего понимания, внимательно разглядывая меня, вчитываясь в выражение моего лица, как в детскую азбуку. Меня изучали.
И тогда я дал волю своему гневу, исподволь тлевшему все это время на самой границе сознания, словно неведомый факельщик поднес огонь к запалу древнего орудия. И орудие тут же сделало пробный залп.
Мой голос иерихонской трубой заполнил свободное пространство, многократным эхом возвращаясь мне в уши. Я кричал так, что вздувались на шее вены и глаза едва не вылезали из орбит. Мне нужен был этот наблюдатель, мне нужно было выйти с ним на контакт, мне требовалось узнать… что?
Мое тело само делало свою работу, позволяя мне отстранение строить собственные планы. Оно выгибалось дугой, брызгало слюной на голый металлический пол, оно раздирало ногтями свежие раны на груди и боках. Пусть отводит душу, сбрасывает напряжение. Раны потом затянутся. Если мне дадут отсюда выбраться живым.
Неожиданно для себя я почувствовал чуть ли не любопытство, прохладной волной пришедшее откуда-то оттуда, извне.
Я делал сейчас что-то неожиданное. Чего не делал до меня никто из побывавших в этой камере.
Там, снаружи, не могли знать степени управляемости нарочитой этой истерии. Первые капли крови с разодранных лоскутов отливающей синевой кожи уже забарабанили по гулкой стальной толще.
Так, хватит.
Свет погас спустя привычные полсекунды после того, как я ощутил приближение темноты.
Майкл, так и не дождавшись голоса свыше, со стоном повалился на колени, обхватывая изодранное тело дрожащими руками. Крики его утихли так же быстро и бессмысленно, как и начались.
Майкл. Кажется, меня звали Майкл. Майкл Кнехт.
Это имя не вызывало во мне ровным счетом ничего. Даже собственная тендерная принадлежность оставалась для меня каким-то отстраненным фактом, не имеющим никакой эмоциональной составляющей.
Кто я такой, что я такое.
Майкл словно был далеко не первым, кем я был, и им я был лишь частично, большей частью оставаясь там, за его пределами, удивленным наблюдателем, холодным и скованным до поры отсутствием цели к существованию. В этой крошечной пустой и темной камере осознание этого пришло так же естественно, как и другое внезапное наитие.
То место, где я жил большей своей частью, было совсем иным, нежели доступная простому глазу запаянная консервная банка для человеческих останков.
Я почувствовал, снова почувствовал мой хрустальный мир.
Тонкая кисея рассыпавшихся в воздухе пылинок, биение пульса у меня в запястье. Мягкая влага дыхания, холодный привкус стальных стен…
И пустота за ними.
Мой хрустальный мир заканчивался здесь. Впервые с самого мига нашего с ним знакомства он был таким крошечным, сдавленным незримой мощью запоров преподнесенного мне в подарок каземата.
Майкл. Это он придумал себе несуществующий хрустальный мир. Я, помещенный чьей-то волей на его место, тоже мог играть в эту забавную и жестокую игру. Но зачем нужен мой хрустальный мир, зачем мне бесполезный дар пустоты, которая не есть пустота, зачем видеть тончайшие связи и закономерности, если я не могу на них никак повлиять, вмешаться, подчинить своей воле. Я даже не могу в точности сказать — реален ли он или это грандиозный самообман, безумие, болезнь.
Я положился на него, на мой хрустальный мир, там, в технических лабиринтах башни, которая стала для нас с Мартином ловушкой. Положился и проиграл.
Потому что я здесь, вот он. Мой хрустальный мир тоже здесь, со мной. Но он в таком же заключении, как и я сам.
И этот настороженный внимательный взгляд.
Он хочет от меня ответов, но почему тогда он молчит, почему не спрашивает!
Зачем я здесь.
Моя версия про тайный каземат какой-нибудь Корпорации хоть и была логичной, но не отвечала на главный вопрос — что я знаю? Я знаю, как меня зовут, если это действительно был я. Я знаю, что совершил нечто против воли моих незримых наблюдателей. Не осталась ли амнезия результатом какого-то из тех моих разрозненных, смутных полувоспоминаний про свет, про вопросы, про мое в ответ молчание?
И да, и нет.
Люди, которые способны оградить мой хрустальный мир от меня самого этими стальными стенами, — они не будут задавать вопросы. Я сам им все расскажу, с радостью. Нет таких человеческих сил, которые были бы способны противостоять властителям моего хрустального мира.
Или иначе.
Кто еще может быть интересен этому взгляду из-за пределов, если не человек, способный видеть мир. Видеть то, что не увидит никто. Для кого законы бытия лежат как на ладони, и для кого любое нарушение этих законов будет подобно набату в тишине ночи.
Окружающее меня безмолвие разом стало настороженным, пристальным, отточенно-стальным, как эти стены.
Меня не допрашивали. Теперь, когда стало ясно, что я ничего не знаю, меня изучали, как лабораторную крысу, угодившую в сложнейшую, интеллектуальную, расставленную на нее одну западню.
Память, если бы не она, я бы смог понять, как же меня изловили. Это было бы началом пути отсюда. Если он был, этот путь. Но в тишине и темноте лишь эхо моих мыслей металось и угасало между этих непроницаемых стен.
Я им нужен.
Я им нужен!.. — заголосило многократно усиленное эхо.
В таком случае можно попробовать торговаться. Все то, что они могли взять сами, силой, они уже взяли. Не оставив мне совсем ничего. Так кажется. Нужно понять, вспомнить, осознать, вернуть к жизни то, что без меня не существует. Что не существует без моего хрустального мира.
И тогда они согласятся на все. Цена, выше той, что я уже заплатил, и так слишком велика для хорошего торга. Я готов слушать, что они скажут.
— Майкл, ты готов выслушать, что я тебе скажу?
Голос ждал удобного момента, голос и взгляд. Они были вместе, единым целым, горним вниманием к тщедушной букашке у ног.
— Готов.
— Майкл, ты доставил мне слишком много хлопот, это необычно.
Я, кажется, рассмеялся в ответ.
— Обычно ваши… гости сдаются без боя?
— Обычно мои гости не прорываются сюда с боем.
Куда клонит это нечто, вдоволь насосавшееся моих воспоминаний, а теперь играющее со мной в прятки. Да и где можно спрятаться посреди пустой камеры.
— Они приходят сюда добровольно?
— Да.
— Верно, вы предлагаете достойную цену… на которую я согласен не был. И потому я — в этой камере.
— Цена — всегда одна. Свобода. Истинная свобода.
— Подобная этим стенам? Свобода, которая не мешает вам царить в вашем хрустальном мире? Свобода для вас, выдаваемая за свободу для других!
— Ты все еще играешь в свои детские игры, Майкл Кнехт, — голос заметно посуровел, лишаясь последних скучающих интонаций, — между тем это опасные, очень опасные игры. Да, свобода железных стен. Только выстраивает их каждый сам для себя. Свобода осознания долга, свобода осознания собственного предназначения. Тебе эти слова неведомы.
Я не стал отвечать. Пусть говорит.
— И пока ты тут играешь, я успел кое-что о тебе узнать, Возможно, слишком поздно. Твоей матери снова стало хуже.
Это было как удар под дых.
Я рухнул на холодный жесткий пол и перед моими глазами зазмеились молнии воспоминаний. Мое одинокое падение в бездну боли, о которой не мог знать никто вокруг. Мама. Она стояла и смотрела на меня, немого и глухого, с укоризной человека, который был готов отдать за меня свою жизнь, но и сама эта жизнь истекала, теряя остатки своей и без того небольшой цены.
В этом мире мама была для меня единственным человеком, на которого я мог положиться, кому я мог доверять, кого я мог любить. Как я мог забыть о том, что она там, ждет моей помощи, ждет, уже ни на что не надеясь, после того как я на ее глазах ушел в свой мир, где творилось нечто странное, ушел в те дни, когда ей был особенно нужен.
Сколько я здесь нахожусь… день, два, неделю? Сколько она умирает там, сколько осталось тикать остатку страховочных денег?
Я бросился вперед, с места, не пытаясь обдумать ситуацию, не давая себе времени на панику. Стена оказалась крепкая, даже в моем хрустальном мире она не отдалась и долей отзвука, сотрясения, набатного гула напряженного металла. Я оказался слабее.
Комком смятой плоти меня швырнуло обратно, кулем раздробленных костей я снова повалился ниц. Я был в их власти, но я не мог позволить им торжествовать.
Снова и снова, захлебываясь собственной кровью, я бросался вперед, снова и снова я расшибался о непреодолимую преграду.
Я не замечал, как несколько раз зажигался и гас свет, за мной молчаливо наблюдали, не делая попыток меня остановить, не говоря больше ни слова.
Во мне все туже скручивался смерч разрушительных эмоций — гнев, ярость, презрение, жалость, злоба — они все туже петлей перевивали мне шею, рискуя затянуться раз и навсегда. И чем больше я внешне становился обычным загнанным в угол человеком, которому проще было стать зверем, чем начать отвечать себе на мучившие его вопросы, тем глубже я уходил в усыпанные алмазным порошком дебри моего хрустального мира. Раздваиваясь, расщепляясь, отрываясь на волне беснующегося сознания от своего прежнего, такого далекого мне теперь «я», побежали вдаль мои потаенные, спрятанные от других мысли.
Следящий за мной хочет ответов.
В бессильной ярости я прежний бился уже о стены моей истинной темницы. Густой колокольный звон пошел во все стороны от распростертого на полу тела, с налета ударился, сотрясая все вокруг, и откатился назад.
Но он не спрашивает. Он ждет, когда я буду готов.
Я не пытался ударить всерьез, как и прежде, я продолжал раз за разом прощупывать любой изъян, любую слабину окружающей меня крепости. Еще никто, наверное, не пытался штурмовать эту крепость изнутри. И пусть только мой неведомый враг подумает, что я использую сейчас всю свою новообретенную силу.
Я должен буду оправдать его ожидания, его настороженность, у меня нет другого выбора.
Теперь мне нужно спокойствие. Абсолютное, хладнокровное, железное спокойствие. Если есть какой-то выход из этой западни, он — во мне. Я вспомнил многое, но не все. Тот, кто отнял у меня память, тот мне ее и вернет, как вернул мое имя и воспоминания о маме.
— Успокоился?
Легкий всплеск ненависти, потом полсекунды паники. Это не я, это кто-то другой, пусть он переживает простые человеческие эмоции. Пусть он будет готов сдаться. Я не сдамся никогда. Мне нужно спасти маму. А потом… потом я расквитаюсь с любым, кто посмеет задавать мне вопросы.
Дайте мне только вспомнить. Что может быть важнее меня, важнее моего хрустального мира? Этот человек должен знать о нем все, раз он так легко держит меня взаперти. Раз он так легко вычислил меня в тех подвалах.
— Что вам от меня надо? Денег? У меня их все равно нет…
Легкая нотка упрямства, пусть думают, что я уже определил себе цену и что сейчас я буду торговаться.
— Мне нужен ответ.
Облегчение. Я так и думал. Сначала шантаж, потом вопросы. Так и должно быть.
— Но я ничего не знаю. Это мое первое дело, если не считать глупости, совершенной в детстве. Не знаю, зачем меня Мартин потащил на эту «тему»… Может, вы хотите знать про Мартина? Так о его делах я только догадывался, пока он прямо не сказал — пошли, я и пошел, дурак…
Речь чуть слишком быстрая, чем нужно, сбивчивая, с идиотскими жалостливыми нотками в конце фраз.
— Мартин? Тот, с кем мы тебя задержали?
— Да, он тренер у нас в социалке. Мартин…
— Его зовут иначе.
Замешательство. Мне не должно было приходить в голову, что тайная жизнь Мартина на самом деле была его основной жизнью, а личина тренера по единоборствам… эх, Мартин, мы так и не успели поговорить серьезно.
— Да?.. Выходит, он вам все рассказал… Вы поймите, я ничего против вас не имею, мне нужны деньги, очень много денег… да вы и сами знаете… в общем, я согласился, а тут началась стрельба, мы куда-то побежали…
Нарочитая ложь всегда лучше лжи на грани фола. Нарочитую ложь всегда можно спутать с той правдой, которую знаешь. Так палач становится на одну доску с жертвой.
— Твоя память принадлежит только тебе. Ты вспомнишь, если захочешь.
— Но я ничего не помню, вы… вы что-то сделали со мной! Где я? Зачем вы меня сюда поместили!
Спектакль нужно было закончить, и я уж постараюсь напоследок вывести этого неизвестного из себя. Если это вообще возможно сделать…
— Ты знаешь, где искать, Майкл. Ты знаешь, что искать. Это — в тебе, и с этим ты расстаться уже не сможешь. Ощути это сполна, вспомни того, о котором не сможешь забыть.
Свет снова погас, а я остался сидеть на холодном металлическом полу.
Вот теперь нужно подумать.
Этот кто-то не стал со мной торговаться.
Этот кто-то знал, что я ничего не знаю.
И этот кто-то считает, что я смогу вспомнить, если захочу. И тогда он вернется. Задаст наконец треклятый вопрос.
Я, настоящий я, заключенный в оболочку этого мальчишки, начал сомневаться. Зная ответ, не захотел ли я сам все забыть, чтобы не выдать тому-кто-спрашивает. Не захочу ли я забыть все снова, сумев все вспомнить.
Надеюсь, нет. Иначе зачем все это.
Я поднялся с пола, потирая ушибленное при падении плечо. Эти стены крепче меня. Казалось, той силы, что я вкладывал в свои удары, было достаточно, чтобы проломить опору моста. Я бил не в физической реальности, а там, за гранью моего хрустального мира, где переливались радужными пятнами черноты сами законы бытия. Крошечной отдачи сюда, в физическую реальность, мне хватило, чтобы даже мое тренированное тело чувствовало себя как после столкновения с каром. Но стены не поддались, их безупречный матовый блеск не перечеркнула ни единая трещина напряжения.
Тот, кто мне противостоял, не был в моем хрустальном мире новичком. Он правил им, как правят в собственном доме. Где каждый закоулок, каждый предмет, каждая пылинка — часть целого, принадлежащего одному хозяину.
Такой человек может править миром. Или не может?
Впервые в моей короткой жизни я испытал по-настоящему мистическое чувство. Не религиозное, мистическое. Нечто, о чем я до сих пор ни разу не задумывался, захлестнуло меня на миг, чтобы снова отступить. Я не боялся, я просто решал задачу.
В который раз ловя себя на мысли, что — не впервые.
Мне нужно вспомнить.
Что-то.
Не во мне.
Снаружи.
Мир, который я помнил, был далек от идеала. Там правили Корпорации, а те уголки власти, которые еще оставались свободными, занимали властные институты трансгосударственных союзов. Какое-то ничтожное место в этом мировом плавильном котле занимал и я. До того как попал сюда, я был кем-то другим, словно играл какую-то роль, носил маску, не замечая себя под ее шершавым папье-маше.
А теперь, тут, в темноте железной камеры, не чувствуя вокруг себя многоголосого пения мира, экранированный чужой волей, я продолжил стремительно раздваиваться. Даже вернувшись, моя память была для меня чем-то чужим. Меня связывало с ней отныне только одно. То неизвестное, что нужно этому неизвестному.
Это нужно и мне.
Итак, моя жизнь. Простая цепочка совпадений, приведшая меня сюда.
Детство. Счастливое детство, которого я совсем не помню.
Какие-то обрывки образов.
Солнце, косыми лучами сочащееся через запыленное стекло парника.
Залитая охрой заката стена дома, теплая, шершавая, пахнущая паутиной и зеленью.
Надвигающаяся лавина высоких каменных домов.
Низкий рокот тяжелых воздушных барж, увозящих прочь отвалы породы, оставшейся после закладки фундаментов.
Холодная тень, накрывшая наш дом.
Эта тень унесла отца, забросив нас с матерью в безликую коробку многоквартирника. Это я уже помнил лучше. Бездонные колодцы дворов, горбы пешеходных пандусов, пещеры туннелей, лабиринты подвалов.
В этом мире тоже было свое очарование — гирлянды, спирали, сверкающие пилоны ночных огней, возносящиеся на головокружительную высоту. Едва слышимый радостный смех в полумраке туманного утра. Протяжные гудки сигналов, эхом дробящиеся о стены рукотворных скал.
В этом мире было куда меньше романтики, но и я стал старше, в одночасье постигнув что-то невербализуемое, какой-то закон, не познанный мной в совершенстве и до сих пор. Если я теперешний некогда поселился в том ребенке, то это случилось тогда, в каменном лабиринте между новым домом и социалкой, в которую я попал.
Что должно было произойти с маленьким человеком, который в ответ на грубость внешнего мира не расплакался, не затаился в толпе подобных себе зверенышей, не стал членом стаи, а выбрал свой путь, невозможный, несуществующий в природе, который нужно было сперва выстроить, а уже потом по нему пройти.
Который раз посещает меня в этой железной камере ощущение, что все это было не со мной, и, точно так же, было не единожды. Будто я вспоминаю собственные воспоминания, и далее по бесконечной цепочке недобытия, псевдобыли, квазиреальности. Начало лежало за ее пределами.
Мне нужна зацепка. Ключевое звено, которое позволит распутать этот чудовищный клубок нагромождений. Дальше, дальше!
Я вцепился в горло собственному окружению, из последних сил следуя невесть откуда взявшемуся инстинкту — поставил себя против системы, против неискоренимых молодежных банд, против серости и бездушия учителей, против сладкого привкуса химической дряни у тебя в крови. Для меня словно обычные удовольствия этого мира были чем-то ненужным, костылем на пути в реальность, которую я предсказывал сам себе день за днем пота икрови тренировок, нужных мне невесть зачем и невесть для чего.
Те, другие, кто хотел «накачать мышцу», приобрести более высокое положение в банде или просто научиться давать сдачи, они скоро исчезали из поля зрения, на их место приходили другие. Я оставался.
Однако тайна моего предназначения не спешила раскрываться, мне понадобилось доказать самому себе, что я что-то могу. Надоело быть вещью в себе? Возможно. Я вспоминал ту давнюю историю моей попытки войти в систему, выполнить заказ, заработать денег и видел в том лишь вопрос без ответа — в этом моя судьба? Судьба обученного наемника в приграничном слое могучих людских потоков, что кружились внутри мутирующих корпоративных структур. Это была ошибочная версия, я понял это сразу, мне объяснил Мартин.
Да, у меня был талант, но он требовал выхода, которого не было.
И я вернулся, вернулся на эту скользкую тропу, снова захотел стать наемником. Моя мама, ее болезнь… сейчас я видел, что она была лишь поводом. Я некогда поверил Мартину. Но он сам нарушил наш уговор, вернувшись в «тему». Мне лишь нужно было уговорить его взять меня с собой. Юношеского азарта и ярости перед несправедливостью судьбы хватило, чтобы добиться своего. И вот — я здесь. У меня — чужое прошлое. У меня нет будущего.
Нет будущего, потому что нет ответа на вопрос, на который мне нужно ответить. Нужно, чтобы выйти отсюда, нужно, чтобы вернуть себе самого себя.
Что-то большее, чем болезнь матери, забросило меня сюда, в неизвестность. Непроницаемость этих стен, голос из-за них, тот памятный взгляд откуда-то сверху, и вопрос, на который нет ответа.
Я вспомнил все, что помнило мое тело.
Что я забыл?
Забыл, откуда у меня мой хрустальный мир.
Эхо былой боли рванулось по нервам, вновь погружая меня в океан расплавленного, живого страдания. Зеркальными брызгами эта невесомая жидкость заструилась внутри меня, напоминая… напоминая…
Это была не чужая память.
Это было со мной.
Там родился я теперешний, родился словно не впервые.
Что-то послужило причиной этому преждевременному, мучительному превращению. Что-то сработало спусковым крючком механизма, вышвырнувшего прочь из моего тела грубое железо имплантатов, позволило воссоединиться с моим хрустальным миром. Сейчас меня интересовала не цель, а лишь средство. Ключ к моему заточению был сокрыт где-то там, в закоулках моей памяти.
И я снова стал вспоминать.
Черные провалы колодцев, короткие перебежки из одной тени в другую. Я кого-то выслеживал.
Яркий маяк вдалеке не давал мне сбиться с пути. Я мог бы идти по нему с закрытыми глазами, он светил мне сквозь веки.
Внешний вид, образ, взгляд, цвет волос — все не важно. Человек то был или нет. Мужчина или женщина. Девушка. Почти девочка.
Кора.
Это имя вернулось ко мне последним.
Так звали золотой лучик в темноте и беспросветности.
Я шел за ней по пятам, неспособный остановиться, срываясь с цепей обыденности. Назовем это любовью. Любовь к тому, кто такой же, как ты, неожиданно отыскавшийся в промозглом сумраке мегаполиса. Неожиданное счастье неодиночества.
В железной клетке я оказался не сегодня. Я еще не познал колючую красоту моего хрустального мира, но был уже похоронен в этом душном и жестком гробу.
Я потерял Кору.
Остальное — лишь следствие. Некому было помочь, некому было посочувствовать, некому было дать совет, некому было успокоить.
Одиночество — причина, одиночество — следствие.
Мне нужна эта золотая струна, до призрачного звона натянувшаяся сквозь мой хрустальный мир.
В лицо мне пахнуло незнакомым жаром. Словно какая-то могучая сила принялась ворочаться в этой темной камере, не в силах больше сдерживать свою юную, злую мощь.
Со свистом ударили в потолок брызги развороченного металла. Словно гидравлический молот с размаху ударил по сварочным швам балок. Нет, не так. Проще. Легче.
Стало прохладнее, я даже почувствовал легкий ветерок, наполненный знакомой сыростью внешнего мира.
Это было как распахнутое окно.
Только видел я сквозь него не тени проносящихся в сизых небесах флайеров, не громоздкие туши башен. Я видел далекое сияние. Кора была здесь, со мной, в этом мире.
Она существует, а значит, вся остальная моя память — правда.
Ответ получен. Я могу идти.
Мой хрустальный мир разворачивался вокруг меня подобно призрачным крыльям, затемняющим полмира.
У меня есть цель.
У меня есть прошлое.
Значит, у меня будет и будущее.
Тот же, кто захочет задать мне вопросы, явится на встречу туда, куда я… попрошу его прийти.
Не оборачиваясь на скользнувший по мне тяжелый взгляд, я шагнул за пределы своей камеры.
Я и так слишком здесь задержался.
Почему-то я в тот миг не заметил, как за мной скользнула моя тень. Последнее имя, которое я должен был вспомнить. Лилия.
Улисс чувствовал, как в его груди разгорается ярость.
Этот разговор с самого начала был его большой ошибкой. Сейчас хладнокровие — его главное оружие, такие же встречи добавляют не слишком много ясности, зато привносят личный момент в отношения, которые должны, обязаны быть его лишены. Когда на кону стоит судьба Корпорации, важна предельная осторожность и хладнокровие. И горячечный ком в его груди сейчас был самой большой помехой, какая могла возникнуть на его пути.
— Но, надеюсь, политическая ситуация в Штатах не влияет на бизнес?
— Да нет, Корпорации соблюдают соглашение, пока все не прояснится, это дело федералов, разбираться между собой. После этих выборов еще два штата из демаркационного пояса, по сути, перешли к северянам, этим немедленно воспользовались латиноамериканцы и в который раз перекрыли границы.
Захария в точности воспроизводил привычно-вальяжные интонации американца, приехавшего в Европу с желанием всем рассказать о том, как у них там плохо, но при этом дать понять, что это малая цена за торжество демократии, чего вам, евросоюзовцам, не понять. Корпорации были трансконтинентальными образованиями, но жизнь и правила игры на разных берегах Атлантики оставались такими же разными, как и сто лет назад.
Захария был подтянут, загорел, только глаза его в пику вяловатой Европе бегали по сторонам дрожащими остриями булавок. Американец всегда начеку. Американец не даст себя застигнуть врасплох. Американец всегда бдителен и всегда наготове. Будь то школьник или представитель высшей бизнес-элиты.
На Захарии были надеты традиционные ужасные джинсы и холщовая рубаха навыпуск. В пальцах зажата пластиковая торпеда ингалятора.
Захария был Соратником, как и Улисс. Но внешне между ними было не больше общего, чем между плантатором с Амазонки и китайским экскаваторщиком в промерзших насквозь сибирских котлованах. И разговор этот не имел ничего общего с реальной целью их встречи.
— Но наше руководство должно беспокоить совсем другое. Не так ли?
Захария кивнул. Вернее, кивнул менеджер высшего звена «Джи-И» Андреас Вайсрой. Тот нагловатый тип с бегающими глазками.
— Демократы снова начали бузить, проводят несанкционированные митинги по всему северу, жалуются на дискриминацию, а вы же знаете, Квебеку это в первую очередь на руку, теракт за терактом, федералы не успевают обезвреживать смертников, когда идет волна — сами понимаете. Хорошо что африканские и арабские группировки пошли на соглашение… правда, есть еще индусы, латиносы и китайцы… в общем, все как обычно.
— Я слышал, в договоренности с арабами есть хорошая доля вашего участия, Андреас.
Захария довольно распахнул рот в классической американской улыбке. Отличное самообладание. Улисс бы сейчас так не смог. Его едва хватало поддерживать эту никчемную ширму для настоящей беседы, которая шла между ними уже несколько часов, с тех пор, как приземлился лайнер. Их случайная встреча была слишком хорошим поводом, чтобы откладывать этот разговор на потом. Но самое главное Улисс оставил для личного общения.
Вот так, лицом к лицу, Соратники сходились очень и очень редко. Пространство вокруг едва заметно дрожало и плыло под взглядами двух избранных. Эта ярость передавалась реальности, едва не овеществляясь. Нужно было спешить.
Проект «Сайриус» входит в финальную стадию, и у меня, признаюсь, сложилось такое впечатление, будто об этом знаем не мы одни.
Захария внешне никак не придал особого значения этому вопросу, только натянутой струной запел его тяжелый взгляд сквозь недра тонкой изнанки мира. Он понял истинную причину личной встречи.
Я не пытался проводить анализ, однако количество мелких стычек между Корпорациями в последнее время действительно возросло. Может служить этому причиной повышенное давление Соратников на ключевые звенья Корпораций?
Улисс уже думал об этом. Раз за разом прокручивая полученные по всему миру данные, он пытался строить какую-то модель. И ничего не получалось.
Не складывается, Захария. Операция вошла в финальную стадию уже после инцидента с Соратником Урбаном.
Улисс ненавидел называть так Армаля, хотя даже его собственное имя всплыло только сейчас, случайно. Вопреки всему.
Мы знаем, что вы с Соратником Урбаном были дружны, однако его смерть не повод делать поспешные выводы, и до того были случаи гибели…
Нет, он должен объяснить. Донести свою информацию.
Он был первым сигналом, но потом были другие — караван с грузом, едва не задержанный над Альпами, потом неожиданные беспорядки на химических терминалах Каира. Тут дело не в увеличении количества инцидентов и столкновений. Идет какая-то сложная игра, и я не понимаю, кем она ведется.
Захария продолжал захватывающий рассказ о каких-то американских подковерных играх, а сам думал, думал, думал. Не дождавшись ответа, Улисс продолжил.
Слишком точны удары. Они словно наносятся вслепую, туда, где нет возможности для аналитики, где мы не даем Корпорациям ни единого повода бить так жестко и так решительно. Что-то выдает наши планы. Что-то или кто-то.
Захария задал свой вопрос словно через силу. Вопрос был вынужденный, но в такой ситуации — дурацкий.
Что говорит Ромул?
Ромул молчит. Я не сомневаюсь, что, если ситуация действительно начнет выходить из-под контроля, он вернется с Площадки. Но сейчас он молчит, и нам нужно сделать все, чтобы операция не задерживалась ни на день.
Слова-слова, это все тоже были слова. Но следующий уровень этих слов должен быть теперь понятен Соратнику. Улисс пойдет до конца в своем расследовании. Сам раскопает и сам решит.
Какой у тебя план, кого ты подозреваешь?
Если бы так… Улисс был перед собой полностью откровенен. Плана у него не было. Была надежда на решающую встречу, которая изменит статус-кво.
Урбана убил один из нас.
Это невозможно. Любое перемещение Соратника…
Не Соратник. Одиночка, способный убить Соратника. Гибель Урбана была первым доказанным убийством избранного. До сих пор это казалось невозможным. И даже Ромул согласен, что надо искать чужака.
Улисс был готов подозревать любого, в том числе самого Ромула, в чем угодно. Когда творились такие дела… Но одно он знал наверняка. Соратник не может пойти против Корпорации, Соратник не может пойти против Соратника. Он знает цену своего дара, и он знает цену провала проекта «Сайриус».
Мир вокруг снова застыл на грани саморазрушения, затрещал по швам, отчетливо поплыл под яростными ударами сердца Улисса. Спокойно. Гнев, похоже, остался последним чувством существа, бывшего когда-то человеком… гнев и любовь. Мелькнуло перед глазами лицо Коры. Отлегло.
Он умеет экранироваться. При этом у него достаточно развит контроль над миром, чтобы ударить и победить. И он чувствует нас, потому что мы не чувствуем необходимости прятаться от подобных себе. Он следит за нами, теперь уже точно зная, что мы такое.
Наверняка он пытается сигналами другим Корпорациям отвлечь нас от себя, отсидеться… Ромул наверняка ждет хоть единственной возможности…
Я почувствую его сразу. На нем предсмертный знак Урбана. Такой след не сотрешь. Я не уверен, что на такое способен даже сам Ромул. Стоит ему только раскрыться — я буду там. И, похоже, он это знает.
На месте этого одиночки я бы стал торговаться, шантажировать нас, но никак не сливать просто так информацию всему миру.
Улисс не стал спорить. Он сам сейчас чувствовал себя таким одиночкой. И готов был уже на все что угодно. Впрочем, хладнокровие, выдержка, терпение. Ловушка уже готова сомкнуть свою хватку поперек туловища осторожной городской крысы.
Идет игра, круги расходятся по миру. Кто-то из Соратников ведет свое расследование, кто-то не слишком осторожно предпринимает контрмеры против действий противника, кто-то выжидает… Ромул скорее всего тоже что-то держит про запас. Слишком много неизвестных. Все напряжены, Корпорации стоят на ушах, аналитический отдел не спит ночами.
Что ты решил?
Я? Я найду этого чужака.
У них было еще полчаса, продолжалась какая-то необязательная беседа, Улисс откинулся в кресле и принялся поглощать заказанные пункты меню, не разглядывая особо ингредиенты. Слабость каждого Соратника в том, что их физические тела отнюдь не разделяют мощь собственного тайного имаго. Им нужно есть, им нужно спать, им нужно отправлять прочие физические потребности, и часто этими потребностями приходится пренебрегать, потому что Соратник нужен Корпорации круглые сутки. Медицина же — не всесильна, иногда полезно урвать момент и просто по-человечески поесть.
— Андреас. Передавайте привет нашим заокеанским коллегам!
— Непременно, мы же с вами делаем одно общее дело, на благо «Джи-И»!
Обнялись, расцеловались. Два босса отужинали вместе. Поулыбались друг другу в меру фальшиво и разъехались по своим делам.
Выходя, Улисс заметил излишне внимательный взгляд метрдотеля. Что-то он заметил. Что-то ему показалось странным в двух этих людях.
Улисс чертыхнулся и повернул к главному выходу, где и стоял молодец в ливрее. Дьявол, эти личины должны оставаться безупречны!
Ненависть снова скрутила Улисса. Ненависть к своей каждодневной работе. Она была и такой.
Нет. Она всегда и оставалась — вот такой.
Распахнуть тонкую кисею внутреннего мира ему навстречу, пронизать его насквозь, каждую клетку его организма. Соратник может подчинять себе пространство, но тонкие манипуляции даются непросто. Нужно сосредоточение. Сейчас было не до него, как было не до излишней подозрительности этого парня. Существуют сотни способов убить человека незаметно, без следов и ненужных расследований. Можно убить на расстоянии и с отсрочкой смерти на известное время. Да, Соратник — идеальная машина для убийства, но использовать Соратника в таких целях… Убить можно и лазерным скальпелем. Чтобы кого-то им спасти, нужно куда больше умения. Какую чушь он несет…
Все просто, у парня слабое сердце. Сквозь толщу его плоти Улисс видел узлы мертвеющих мышечных тканей. Плохое насыщение кислородом, клеточная структура вырождается. Ему не протянуть и двух лёт с таким сердцем. Нет. Ему не протянуть уже и двух часов.
Ощущение пришло немедленно. Эта боль за грудиной была его болью. Невозможно управлять материей, не став ею, невозможно не сделать ее частью себя. Каждое его движение — как кромсать себя на части. Улиссу не привыкать.
Метрдотель охнул и посерел лицом. Ничего, сейчас отпустит, это только первый сигнал, Потом будут еще. У тебя вдруг кончатся все мысли разом, ты будешь думать только об этом тяжком холоде за грудиной. Тебе не придет в голову рассказывать о двух подозрительных людях. А завтра ты умрешь.
Улисс уже шел дальше, к залитым светом лифтам для самых-самых. Здесь не было камер слежения. Разве что специально ради него установили. Мир еще не сжался до привычных размеров, потому специально проверять постороннее внимание не пришлось. Все было спокойно и буднично, деловито сновали люди на проносящихся мимо уровнях. Кто-то из них, возможно, сам того не подозревая, работает на Корпорацию. А кто-то думает, что работает на конкурентов, а кто-то действительно знает. Под броней гипноблока, под грузом многолетней подготовки. Самого Улисса никто и никогда не учил. Соратник — машина. От самого рождения. Все это уже было.
И это заставляет забываться.
Улисс насторожился.
Пока он разбирался с собственной настороженностью, что-то вокруг изменилось.
Откуда этот звук?
Захария, что происходит?
Я чувствую толпу. Тремя платформами ниже, на уровне верхних технических этажей.
И нижних жилых. Корпорации не имели возможности перепланировать застройку смешанных секторов мегаполиса, впрочем, у них не хватало ресурсов и на свои внутренние территории, потому повсеместно производственные мощности соседствовали с жилыми многоквартирниками, а те, в свою очередь, с коммерческими башнями ранней застройки. Бунт всегда был рядом в этом людском муравейнике. И бунт этот был страшнее вроде бы придушенных в перенаселенной Европе террористов. Для бунта не нужно взрывчатки, не нужно оружия, которое не пронесешь через расставленные повсюду анализаторы и тотальный контроль. Бунт — он висел в этом густом воздухе, напоенном смогом и человеческим смрадом. И потому бунты усмиряли максимально жестоко, не считаясь с потерями и не считая расходов.
В прошлые крупные волнения были целенаправленными подрывами снесены три башни с забаррикадировавшимися там людьми. Корпорации договорились, муниципалитет кивнул, место расчищено. Теперь там один из самых чистых и благоустроенных районов этого сектора.
Улисс в голос выругался, не обращая внимания на косые взгляды. Лифт остановился, выпуская его в холл.
Захария, отмена траектории ухода, нужно попытаться это прекратить.
Тот не ответил, но направление движения сменил. Захария — не боевик, подобно Улиссу, а ученый-аналитик. Ничего. Пригодится и он.
Теперь нужно избавиться от этой личины. Вот что ему сейчас нужно — безликая истинная внешность Соратника.
Лифт уже замедлял движение, приближаясь к эпицентру события, Улисс уже слышал рев толпы и сирены сигналов, Времени мало. Мгновенный импульс — отвернуться, забыть, перестать видеть — его ярости хватило, чтобы накрыть зонтиком кромешной слепоты все следящие системы в радиусе пятисот метров. Если постараться, можно осилить и больше, но тонкий контроль отнимает слишком много внимания, нужно оставить силы на осмысление ситуации, на активные действия. Чуть позже «зонтик» можно будет погасить, а связать творящееся вокруг с ним, мистером Никто, и тем более с его личиной уже никто не сможет.
А пока клочья пластического грима сырой клейкой стружкой летели под ноги, на лету рассыхаясь в пыль. Без тепла человеческого тела вещество коагулирует за полторы минуты. Если их лаборатории что и заподозрят, то и тогда максимум, что они получат, — марку мыла, которым пользовался Улисс.
Из полупрозрачного зеркала на него смотрело тонкогубое безволосое существо с болезненным румянцем на впалых щеках. Если вглядеться, в нем можно узнать Майкла Кнехта. Если очень хорошо вглядеться. Заглянуть на самое дно этих бесцветных глаз.
Там клокотала ярость.
Хорошо, начали.
Широкий холл одной своей стороной выходил на широкий застекленный балкон, оставшийся здесь невесть с каких времен. Теперь на такой высоте смог висел двести дней в году, а солнце заглядывало едва на неделю. Хорошо. Стекло позволяло куда лучше разобраться в том, что творится снаружи, нежели толстые бетонные стены. Двух взглядов хватило, чтобы оценить тяжесть ситуации.
Людской поток приближался с юга и юго-востока, пешеходные пандусы были там и сям впопыхах перегорожены рогатками, досмотровые пункты по инструкции перекрыты, бегали какие-то охранники из местных, на бегу пытаясь докричаться до начальства, в воздухе стрекотали три полицейских винтолета, из мегафонов доносились нарочито спокойные увещевания, которые, впрочем, никто не замечал.
Людской поток, зажатый неумными охранниками в узких проходах, уже начал выплескиваться через край. Раздались крики, первые человеческие фигурки покатились через заграждения на покрытие транспортной магистрали. Почему никто не перенаправил движение?
Улисс, я займусь транспортом, держи толпу.
Хорошо. Если эти беспорядки приведут к коллапсу транспортной системы, последствия будут непредсказуемыми.
Когда в Пекине шесть лет назад случился печально известный Поход Ста Тысяч, тридцатимиллионный мегаполис на полгода застыл в неподвижности. Сколько сотен тысяч просто погибло от голода и неоказанной медицинской помощи, не известно до сих пор, «Тойота» и «Сейко» договорились информацию не разглашать.
В этом секторе европейского мегаполиса живет сто миллионов. Ненависть в душе Улисса просто перехлестывала через край. Кого он так ненавидит… всю эту жизнь. Беспросветное существование, в котором все силы таких, как он, уходят лишь на то, чтобы не стало еще хуже.
Нужно взять под контроль толпу. Иначе все закончится трагедией.
Улисс ринулся вниз по служебным лестницам, на ходу ориентируясь в системе переходов этой части здания. Если не произойдет ничего непредвиденного, он успеет перехватить их на подходе, прежде чем толпа раздавит первых людей о бетонные опоры. Тяжело, но возможно. Главное, чтобы не случилось каких неожиданностей…
Ч-черт!
Улисс, они уже здесь, держись. Как только смогу, я подключусь… с транспортом тут у вас просто жуткое что-то.
Улисс и сам заметил.
Три сдвоенные оранжевые змеи выползали из-за туши соседней башни. Щиты, шоковые ружья, газовые гранаты.
Эфир, где эфир! Вот он.
Поспешный речитатив команд… рассредоточиться, задержать…
Какой идиот прислал этих дуболомов? «Оранжевые» научены «усмирять толпу, не считаясь с жертвами», но здесь, в узком месте, мало того, что жертв будет много, очень много, так в результате этих же амбалов обезумевшая от газа и ужаса толпа снесет не глядя, а потом понесется дальше, уничтожая все на своем пути!
Заговорил в небесах еще один громкоговоритель, на этот раз голос был резким, приказным. Прибыло неведомое начальство? Да что ж такое…
Проносясь сквозь арку портала, Улисс уже не церемонился, столпившиеся в проходе перепуганные охранники из числа бесполезных «потрошителей сумочек» разлетались в стороны, как кегли. Улисса не волновало сейчас, уцелеют ли их кости при столкновении со стенами.
Вот она, площадь. Остановиться поблизости от приемных рамок сканеров, сосредоточиться. Так, задача усложнилась. Сначала нужно перехватить «оранжевых» с их костоломной техникой.
Отвратительная ситуация. Азы управления массой — нужно внушить им модель поведения, которая сейчас в твоих интересах. Ни одного человека нельзя заставить делать то, чему он подсознательно противится. Если он видит в тебе врага — стань ему другом, и он сам откажется на тебя нападать, но если толпа сорвется… ей уже ничего, кроме ярости и страха, не внушишь. А эти карабинеры… апеллировать к их совести, человеколюбию, разуму, логике — невозможно. Они понимают только приказ и реагируют на агрессию толпы ответной агрессией. Сейчас полетят первые гранаты…
Улисс с удивлением увидел, что остался на площадке один. «Зонтик» действовал, отталкивая от него людей, отворачивая лица, закрывая глаза, затыкая уши. Тем лучше.
Он повалился на колени, распахивая ладони навстречу мглистым небесам. Теперь самое время уповать даже на помощь этого дурацкого жеста обращения вовне. Улисс запрокинул лицо и сжал волю в кулак. Ещё сильнее, ещё!
Внутри него будто вспыхнуло второе солнце. Ситуацию нужно срочно брать под контроль.
Сначала «оранжевые». Грубая сила, подчиняющаяся приказам. Им нужен другой приказ, соответствующий планам Улисса. Лучший выход — воспользоваться старым проверенным средством — обратиться к глубинному, архаичному архетипу, вытащить из подсознания, пробудить тени истории.
Серые громады башен стремительно покрывались коростой отложений. Взметнулись в воздух серые тени вороньих стай. Вспыхнуло и тут же погасло укрытое черными дымами пожарища юное солнце. У основания далеких, вздымающихся под самые небеса скал зачернел сосновый бор, мрачный и неживой отсюда, от стен осажденного сруба лесной крепости.
Улисс спиной почувствовал мощь вековых стволов, из которых был выстроен могучий частокол внешней стены, по бокам на десятки метров ушли в каменистую почву рвы, заполненные сумрачной живностью вечной тени.
Крепость была неприступна. Однако на ее стены гудящей толпой двигалось… не воинство, нет, разношерстная толпа оборванцев, единственным оружием которых была одна лишь ненависть. Их было много, очень много. Пустись они на приступ, половина из них поляжет. Но вторая половина по трупам дойдет до вершин заостренных бревен огороди. И тогда защитники крепости захлебнутся собственной кровью.
Улисс видел, как дрогнули спины «оранжевых». Тяжелые затылки заколыхались, пытаясь вытрясти из ушей этот странный звон. Речитатив скороговорки, лившийся им в уши по каналам связи, противоречил тому, что они чувствовали.
Сражаться за стенами было ещё большим самоубийством, однако владетель повелел своей дружине попытаться образумить невесть откуда взявшихся дикарей, неведомой силой вышвырнутых с родных мест в эти сумрачные леса. Чужие, страшные. У них не было выбора, это читалось по немытым перекошенным от ярости пополам с ужасом лицам.
Дружинники готовились выполнить приказ, а сами все поглядывали за спины, не взовьется ли над родными стенами белый дымок — сигнал к отступлению.
Улисс с удовольствием увидел обернувшиеся щитки бронемасок. Теперь пора вступать ему самому. То, что заменяло ему сердце, сухо хрустнуло и пропустило такт. Это всегда — как в первый раз.
Дыма не было, но из черной копоти запаленных неприятельскими стрелами пожаров, которые не успевали тушить, показалась вдруг сухая высокая фигура человека без волос на голове — даже ресницы и брови на странном голом лице будто выжгло неведомым пламенем, не оставив от этой ожившей куклы ничего человеческого. Волхв шел, чуть подволакивая правую ногу, его серый дорожный плащ сухо шевелился за спиной, подобно крыльям повисшей под сводами пещеры гигантской летучей мыши. Его глаза горели.
Не можно воевать с потерявшим кров народцем, други. Ратный сей подвиг запятнает выживших и покроет позором павших. Не дать беженцу пройти по своей земле решил наш владетель. Он уже раскаивается в сем неразумии. Самоубийство, а не избавление ждет нас от этой сечи.
Дружинники слушали, с сомнением хмыкая и не спеша опускать натянутые луки.
Не дать ей свершиться — вот решение, достойное и ведущее к доброму миру от дурной войны. Возвращайтесь за стены, дружинники, теперь время говорить-волхововать. Не можно простому смертному слушать эти песни. Возвертайтесь.
Что это, неужто белым дымком потянуло поперек черной гари?
Дружинники, ухмыляясь друг другу, боком-боком, обходя фигуру волхва, потянулись в стороны, к подъемным мосткам на месте сброшенных в ров переездов.
Улисс шумно выдохнул. Столько человек одновременно должны были удерживать в голове эту иллюзию… А ведь их не отпустишь, нужно дать им уйти достаточно далеко, чтобы они не успели вернуться, раньше чем он совладает с толпой.
Толпа… справиться со всей этой людской массой поодиночке стоило бы усилий, сравнимых с управлением всеми агрегатами «Сайриуса» сразу. Такое не по силам даже Ромулу. Но толпа — во многом это один многорукий, многоногий и многоголосый зверь. Существо пещерное, дикое, слепое в своем гневе. Знающее только одну цель — сокрушить любую преграду на своем пути, несмотря на фонтаны крови из рвущихся артерий, несмотря на потери в своих рядах. Яростная толпа. В муравейнике мегаполиса она была страшнее любого катаклизма.
Но с ней еще можно было справиться.
Захария, что с транспортом?
Ближайшие туннели отгорожены, движение пущено в обход, система пока держится, я постепенно рассасываю путепроводы в сторону окраин сектора…
Держи меня в курсе, если что, я веду туда людей, надо не дать им упереться в башню, иначе все полетит к чертям.
Понял. Держись.
Новая легенда, легенда внутри легенды, двойной морок с правдивой подоплекой. Улисс распахнул свой колючий, ненавистный, вечный, неуничтожимый мир ещё на три сотни метров, накрывая им толпу. Слитое хрипящее дыхание, первые растертые по бетону кровавые брызги. Еще минуту, и их станет больше, куда больше.
Грохнуло и стихло.
Племя бежало от огня, спасая на руках плачущих детей, вынося с собой остатки нажитого скарба. В числе спасшихся больше всего оказалось молодых мужчин, не обремененных семьями, в головах которых крутились не мысли о том, как уйти с дороги большого огня, а уже планы мщения — отыскать того, кто запалил этот вселенский костер. Это кто-то из каменных людей, точно. Вернуться, отомстить, повергнуть их прах к ногам идолищ-кумиров. Мыслей о том, что огонь тот и есть дело нечистых божковых рук, у них не было. Мыслей о том, что спасение так же далеко, как и прежде, они не держали.
И только бабий плач пополам с детским писком напоминал тем, у кого еще не начал мутиться от лютого страха разум — позади враг, но впереди враг может быть еще страшней.
Прозрение пришло не сразу. Вот замерли и попятились тяжко дышащие от долгого бега легконогие охотники во главе толпы, на них налетели, стали теснить, распахивая глаза новому ужасу.
Божки прокляли их племя. Позади ревел огонь, впереди вдруг распахнулась из сырого тумана бездонная пропасть. Еще недавно тут было бескрайнее поле до самых голубых небес, а теперь зияло лишь черное ничто.
Толпа загудела, заголосила, заплакала с удвоенной силой. Задние напирали, не понимая задержки, кричали что-то, косились на уже такие ясные и такие страшные дымные полосы поперек сосновых стволов.
Молчание.
Слово раздалось, как вселенский удар плетью вдоль по небу. Рассекая мир надвое — до и после. Слово принадлежало высокой фигуре в истрепанных шкурах, что стояла у самого обрыва, спиной к нему, лицом — к людям.
Куда вы собрались, соплеменники? Бежать бездумно наущен дикий зверь, а не почитающий себя властителем над собственными судьбами.
Толпа охнула и сделала еще шаг вперед.
Ужели спасением от смерти смертию видите вы свой путь? Пагубно ваше стремление просто бежать туда, куда менее страшно смотреть. Остановитесь, люди! Оглянитесь назад!
Снова вздох, на этот раз куда спокойнее, задние перестали напирать, передние обернулись.
Вы видите пламень, но пламень можно погасить, от пламени можно спрятаться, пламя можно обмануть. Зело ли вам сил обмануть, обойти или спрятаться от этой пропасти, что разверзлась за моей спиной?
Им показалось, или это в самом деле сменил направление ветер, ослабел запах гари, полетели в другую сторону тучи искр. Так ли был страшен тот пожар, от которого они спасались, проклиная все на свете, готовясь снести любую преграду на своем пути?
Улисс, если ты планируешь уводить людей, делай это сейчас, я смогу удерживать контроль над транспортом еще минут пятнадцать, не больше.
Уже. Держи, сколько сможешь.
Улисс что-то говорил, говорил, говорил… его неслышимые слова простреленным флагом на слабом ветру мотались над толпой, тонкими касаниями проникая в коллективное сознание этого большого зверя. Что они себе представляют? Спуск по отвесной горной тропинке к подножию каньона, поспешное сооружение просеки на пути ослабевшего огня, отступление от вражеской армии в глубь родных лесов. Или, может, они вдруг чувствуют, как тает ярость и возникает в гудящей голове осознание — есть другие средства, которые изменят все к лучшему, дело только их найти, эти средства.
Улисс устало глядел на цепочки людей, растекающиеся по узким лестницам, пандусам, переходам прочь от огромного столпотворения. Сколько он сегодня породил новых фанатиков, сколько новых террористов, сколько себялюбивых выдвиженцев из низов, самых лютых и безапелляционных из числа правящей верхушки Корпораций.
Одно Улисс знал точно: Корпорации без названия, единственной надежде человечества никто из них служить не пойдет. Потому что спустя какое-то крошечное время Корпорации не станет. Как не станет и Ромула, и его Соратников.
Как только завершится проект «Сайриус».
Сюда движется все, что может двигаться у союзовцев и местных Корпораций. Улисс, немедленно уходи, теперь они справятся сами, толпа почти разошлась.
Да, он все понимал. Но продолжал стоять на сыром ветру посреди мегаполиса.
Сигнал.
Он пропустил его появление.
Зверь попал в капкан, рыба схватила наживку, человек угодил в ловушку.
Сигнал означал, что тот, кого он так долго искал, найден. Согласен на его условия. И ищет встречи.
Теперь Улисс все узнает. И тогда Ромул будет вынужден с ним встретиться.
Между ними двумя за последние годы возникло слишком много вопросов. Смерть Армаля требовала завершения этой истории. До того, как улетит «Сайриус». До того, как всё кончится.
Час настал.
Улисс позволил себе человеческую эмоцию — губы послушно растянулись в широкой улыбке, похожей на оскал.
Кажется, пальцы за что-то зацепились.
