Холли сделала пересадку в Денвере, пересекла два временных пояса в западном направлении и в понедельник в одиннадцать часов утра прибыла в Лос-Анджелесский международный аэропорт. Багажа у нее с собой не было. Она быстро нашла на стоянке свою машину и по дороге, идущей вдоль побережья, поехала в Лагуна-Нигель. В двенадцать тридцать она была у дома Джима Айренхарта.

Холли Поставила машину перед воротами его гаража и по кирпичной дорожке пошла к дому. Позвонила в дверь. Ей никто не ответил. Она повторила попытку и получила такой же результат. Снова нажала на кнопку и звонила до тех пор, пока на большом пальце правой руки не появился красный отпечаток.

Отступив на несколько шагов, Холли стала рассматривать окна первого и второго этажей. Во всем доме были опущены ставни, и она видела за стеклами широкие пластмассовые жалюзи.

– Я знаю, что вы дома, – сказала она спокойным голосом.

Потом вернулась в машину, опустила стекла и стала ждать, когда он появится. Рано или поздно ему потребуется еда, стиральный порошок, лекарство или туалетная бумага. Остается только запастись терпением.

К несчастью, погода не располагала к длительному наблюдению. Прошедшая неделя была скорее теплой, чем жаркой, но конец августа превратился в настоящее пекло, которое напоминало испепеляющее дыхание злого сказочного дракона. Под жестокими лучами солнца поникли пальмовые листья и завяли цветы. Сложные оросительные системы заставили пустыню уступить место зелени, но теперь она готовилась взять реванш.

Довольно скоро Холли почувствовала себя булочкой, которую пекут в духовке. Она закрыла окна, завела машину и включила кондиционер. В лицо повеяло божественной прохладой, но через несколько минут машина начала перегреваться. Стрелка температурного датчика быстро подскочила к красной отметке.

Ее выдержки хватило минут на сорок. В час пятнадцать Холли оставила свой пост и вернулась в мотель. Переоделась в коричневые шорты и короткую канареечно-желтую блузку, которая заканчивалась выше талии, и сменила кроссовки, надев их прямо на голые ноги. В ближайшей аптеке она купила раскладной пластмассовый шезлонг, пляжное полотенце, крем для загара, пакет со льдом, упаковку содовой и книжку Джона Макдональда "Трэвис Макджи". Очки от солнца у нее уже были.

К половине третьего Холли вернулась к дому Айренхарта на Бугенвилли-Уэй. Снова позвонила в дверь. И не получила ответа.

Она почему-то не сомневалась, что он дома. Может быть, у нее тоже открылись экстрасенсорные способности.

Холли вынесла вещи из машины и расположилась на лужайке за домом. Она поставила шезлонг как раз напротив террасы из красного дерева и устроилась в нем с большим комфортом.

Герой романа Макдональда изнемогал от жары в далеком форте Лодердейл. Судя по всему, там было настоящее пекло, и даже у кроликов не осталось сил, чтобы прыгать. Холли читала эту книгу раньше, но решила прочесть еще раз, поскольку помнила, что ее действие разворачивается во влажном тропическом климате. Хотя на термометре было больше тридцати, сухой и жаркий воздух Лагуна-Нетель показался ей куда приятнее духоты Флориды, красочно описанный в романе Макдональда.

Примерно через полчаса Холли взглянула в сторону дома и увидела Джима Айренхарта, который наблюдал за ней из окна кухни.

Она помахала ему рукой.

Джим не ответил.

Он отошел от окна, но на улице так и не появился. Холли открыла банку с содовой и, подставив ноги горячим лучам солнца, снова погрузилась в чтение. Она не боялась покрыться волдырями, потому что успела загореть и, кроме того, несмотря на светлые волосы, имела великолепные гены для загара. Они надежно защищали от неприятных последствий долгого пребывания на солнце, если, конечно, не превращать это занятие в марафонские состязания.

Некоторое время спустя она встала, чтобы разложить шезлонг и улечься на живот. Джим Айренхарт вышел из-за стеклянной двери гостиной и остановился на террасе. Холли отметила, что брюки и майка у него мятые, а волосы грязные и неостриженные. Он плохо выглядел.

Их разделяло не более пятнадцати футов, и голос Джима прозвучал совсем рядом.

– Что вы здесь делаете?

– Загораю.

– Пожалуйста, уезжайте, мисс Торн.

– Мне надо поговорить с вами.

– Нам не о чем разговаривать.

– Ха!

Он вернулся в дом и закрыл за собой дверь. Она услышала, как щелкнула задвижка.

Холли отложила книгу в сторону и заснула. Проспав на животе целый час, она решила, что на сегодня солнца с нее хватит. Кроме того, уже половина четвертого – не лучшее время для загара.

Она перетащила шезлонг и остальные вещи в тенистый дворик. Открыла вторую банку содовой и снова принялась за роман Маклональда.

В четыре часа до нее долетел звук отворяемой двери. Шаги Джима приблизились и замерли возле шезлонга. Некоторое время он стоял рядом – очевидно, разглядывал ее. Оба не проронили ни слова, и Холли притворилась, что увлечена чтением.

Затянувшееся молчание Джима становилось жутким. Холли пришла на ум мысль о темной стороне его личности и восьми выстрелах из дробовика в тело Нормана Ринка. Она занервничала, но потом решила, что он пытается ее запугать.

Холли не дрогнула. Она спокойно потянулась за содовой, сделала глоток, с наслаждением вздохнула и вернула банку на место. Тогда Джим наконец обошел шезлонг и встал так, чтобы она могла его увидеть. Одежда на нем была по-прежнему измята. На небритом лице проступила болезненная бледность, под глазами залегли темные круги.

– Что вы от меня хотите?

– В двух словах этого не скажешь.

– У меня нет времени.

– Совсем?

– Одна минута.

Холли поколебалась, потом отрицательно покачала головой.

– Слишком мало. Придется подождать, пока вы не освободитесь.

Он угрожающе уставился на нее. Она вернулась к прерванному чтению.

– Я вызову полицию, и они в два счета выставят вас с моего участка. Это моя собственность, – сказал Айренхарт.

– Вызывайте, чего же вы ждете?

Он постоял еще несколько секунд, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и, так и не решив, что делать, ушел в дом. Хлопнула дверь. Щелкнула задвижка.

– Только не пропадай насовсем, – пробормотала Холли ему вслед. – Через час мне придется воспользоваться твоим туалетом.

Две колибри, перелетая от цветка к цветку, порхали у нее над головой. Тени на земле удлинялись. Было слышно, как лопаются пузыри внутри пустой банки из-под содовой.

Все, как в далекой Флориде, где тоже летали колибри, расползались прохладные тени, вместо содовой пенился "Дос Эквис", а положение Трэвиса Макджи с каждой главой становилось все серьезнее.

Пустой желудок Холли начал разговаривать. Утром она позавтракала в Дубьюке, удивляясь, что жуткая сцена катастрофы не лишила ее аппетита, но осталась без ленча, наблюдая за Джимом.

Еще немного – и ее ждет голодная смерть.

Жизнь продолжается, и организм требует свое.

Айренхарт появился за пятнадцать минут до критической черты, после которой Холли собиралась броситься на штурм его туалета. Он принял душ, побрился и переоделся в голубую майку, белые брюки и такого же цвета кроссовки.

Холли польстило, что Джиму не все равно, как он выглядит в ее глазах.

– О'кей, – сказал он, – чего вы хотите?

– Сначала покажите, где у вас туалет.

Он посмотрел на нее измученным взглядом:

– Хорошо. Потом мы поговорим, покончим со всем этим, и вы уедете.

Оглядываясь по сторонам, она последовала за ним в комнату, соединяющуюся с просторной столовой и кухней. Похоже, хозяин дома приобрел разношерстные предметы обстановки на какой-нибудь распродаже старого хлама сразу после окончания колледжа, думала Холли, рассматривая чистую, но изрядно обветшавшую мебель и простые шкафы, набитые сотнями книг в дешевых переплетах. Ни картин, ни ваз, ни скульптур, ни цветов – ничего, что придает дому уют. Одни голые стены.

Они прошли в холл, и Джим показал ей дверь уборной. Холли заглянула внутрь: стены выкрашены белой краской, ни обоев, ни фигурного мыла в виде розовых бутонов, ни цветных полотенец. Только брусок "Слоновой кости" и рулон туалетной бумаги на полке.

Перед тем как войти, она оглянулась на Джима и сказала:

– Вы можете пригласить меня на ужин. Я просто умираю с голоду.

Выйдя из туалета, Холли украдкой заглянула в гостиную, обставленную и украшенную, если это слово вообще здесь уместно, в спартанском стиле, который можно назвать "Ранним Периодом Распродажи Всяческого Хлама". Дом был весьма скромен для человека, выигравшего в лотерею шесть миллионов.

Она направилась в кухню и нашла Джима, который поджидал ее за круглым обеденным столом.

– Я думала, что вы что-нибудь готовите, – сказала Холли, отодвигая стул и усаживаясь напротив него.

– Чего вы хотите?

– Давайте я сначала скажу, чего не хочу, – начала Холли. – Я не хочу о вас ничего писать, я бросила работу, с журналистикой покончено. Хотите верьте, хотите нет, но это действительно так. Теперь я понимаю, что если обо всем узнает пресса, за вами начнется постоянная охота. Пострадает дело. Погибнут люди, которых вы можете спасти.

– Прекрасно.

– Я не собираюсь вас шантажировать, К тому же, судя по тому, в какой роскоши вы купаетесь, у вас за душой не наберется и восемнадцати баксов.

Он не улыбнулся. Просто продолжал смотреть на нее своими синими, как пламя газовой горелки, глазами.

– Я не хочу мешать вашему делу и не собираюсь расценивать ваше появление как Второе пришествие, выходить за вас замуж, рожать детей и лишать смысла вашу жизнь.

Его лицо сохранило каменную неподвижность. Он был непробиваем.

– Единственное, чего я хочу, – это удовлетворить свое любопытство. Понять, как и зачем вы это делаете. – Она поколебалась, потом набралась храбрости и сказала о самом главном:

– И я хочу помогать вам.

– Что вы имеете в виду?

Холли поспешно заговорила, опасаясь, что он не выслушает ее до конца и прервет. И она так и не сможет объяснить то, зачем пришла:

– Я хочу работать вместе с вами и готова делать все, что угодно, чтобы спасать людей или по крайней мере помогать их спасению.

– Вы ничем не можете помочь.

– Но ведь я могу что-то делать.

– Вы будете только мешать.

– Послушайте, я неглупа…

– Что из этого?

– ..образованна…

– Я тоже.

– ..отважна…

– Но мне ваша помощь не нужна.

– ..если я за что берусь, то делаю…

– Извините, но ничем не могу помочь.

– Черт возьми! – Она испытывала даже не злость, а скорее горькое разочарование. – Ну возьмите хотя бы секретарем. Я понимаю, вам не нужен секретарь. Так позвольте быть вашей Пятницей, правой рукой, по крайней мере другом.

Но Джим остался равнодушным к ее мольбам. Он продолжал молча глядеть на нее. Холли стало не по себе. Но она не отвела глаза, поняв, что он использует свой пронизывающий взгляд для того, чтобы подавить ее волю, запугать. Но с ней такие вещи не пройдут. Она не собирается уступать ему инициативу.

Наконец Джим сказал:

– Значит, вас прельщают лавры Лоис Лейн? Сперва Холли не сообразила, о чем идет речь. Потом вспомнила: Лоис Лейн, журналистка, помогавшая Супермену в знаменитом фильме.

Холли поняла: Айренхарт пытается ее разозлить. Подождет, пока она выйдет из себя, а потом воспользуется моментом и выставит за дверь. Она решила сохранять спокойствие и доброжелательность.

Но Холли не умела одновременно держать себя в руках и сидеть спокойно. Злость, бушевавшая у нее внутри, требовала немедленного выхода. Она рывком отодвинула стул и заходила по кухне.

– Ошибаетесь. Вовсе не желаю стать вашим бесстрашным хроникером. Я уже сказала: с этим покончено. Мне не улыбается роль вашей поклонницы, этакой сумасбродной девчонки с добрыми намерениями, которая то и дело падает в обморок, вечно влипает в какую-нибудь историю. Я вижу: рядом со мной происходит что-то очень важное, и хочу предложить свою помощь. Да, это опасно, но я все равно хочу быть причастной к вашему делу, потому что нахожу его таким.., таким важным. Помогая вам, я сделаю больше добра, чем за всю прожитую жизнь.

– Доброхоты обычно так заняты собой, так самонадеянны, что от них больше вреда, чем пользы, – сказал Джим.

– Я не из их числа, меня не волнует, что обо мне подумают. Я не нуждаюсь в чувстве морального превосходства. Просто хочу быть полезной.

– В мире полным-полно доброхотов. – Джим и не думал уступать. – Если мне потребуется помощник, а он мне совсем ни к чему, с какой стати я должен отдавать предпочтение вам?

Невозможный человек. Ей захотелось дать ему пощечину.

Однако, продолжая мерить шагами кухню, Холли сказала:

– Вчера, когда я забралась в самолет и вытащила мальчика, Норби, я.., удивилась самой себе. Никогда не думала, что способна на такое. И мне было очень страшно там, в салоне, но я его спасла и почувствовала, что чего-то стою.

– Любите, когда вами восхищаются, когда все считают вас героиней, – сухо сказал Айренхарт.

Холли покачала головой.

– Не правда, дело вовсе не в этом. О том, что я вытащила Норби, не знает никто, кроме одного спасателя. Просто после того, как я это сделала, я выросла в собственных глазах.

– Словом, у вас "идея фикс" – героизм, риск, вы просто свихнулись на этой почве.

Сейчас Холли хотелось ударить его дважды. Прямо по лицу, чтобы глаза на лоб полезли. От этого ей сразу станет легче.

Но она взяла себя в руки.

– Хорошо, значит, по-вашему, я свихнулась на героизме.

Он и не подумал извиняться.

– Но это все-таки лучше, чем каждый день набивать нос кокаином.

Он не ответил.

Хотя Холли и старалась не выдавать своих чувств, ею овладело отчаяние.

– Вчера, когда все закончилось и я отдала мальчика спасателю, знаете, что я почувствовала? Не восторг, не гордость от того, что мне удалось победить смерть, – все это, конечно, было, но словно отошло на второй план, больше всего я чувствовала ярость. Это удивило и даже испугало меня. Я злилась на весь мир: на глазах у мальчика погиб его дядя, он сам едва уцелел и, такой маленький, лежал под креслами среди крови и трупов. Разве сможет ребенок забыть эти ужасы! Он никогда не будет радоваться жизни, как другие дети его возраста. Хотелось кого-нибудь ударить, потребовать извинения за то, что случилось. Но судьба – не слизняк в дешевом костюме. Ее не схватишь за воротник, не заставишь просить прощения. Можно злиться сколько угодно, но ничего нельзя поделать.

Холли не повышала голоса, но ее внутренняя напряженность росла с каждым словом. Она невольно ускорила шаг. Злость уступила место лихорадочному возбуждению, которое точнее всего говорило о том, что она на грани отчаяния.

– Ничего нельзя поделать, если только вас не зовут Джим Айренхарт. Вы – единственный, кто способен бороться со смертью. Я знаю это. А после нашей встречи уже не могу жить так, как жила раньше. Благодаря вам я обрела надежду, о которой бессознательно мечтала долгие годы, вы открыли мне путь, о котором до вчерашнего дня я даже не подозревала. Теперь я чувствую в себе силы бороться с судьбой, плевать в лицо смерти. Черт возьми, не можете же вы захлопнуть дверь у меня перед носом и лишить всего этого!

Он молча смотрел на нее.

Поздравляю, Торн, презрительно сказала она себе. Ты просто образец выдержки и спокойствия, настоящий монумент самообладания.

Он смотрел на Нее.

Она сражалась изо всех сил и в ответ на ледяное молчание швыряла ему в лицо новые и новые потоки жарких слов. Но пыл иссяк, и все, что можно было сказать, она уже сказала.

Силы внезапно покинули ее, и Холли, жалкая и несчастная, села. Положила локти на стол и, спрятав лицо в ладонях, подумала, что сейчас расплачется или закричит от боли, но лишь горестно вздохнула.

– Пива хотите? – спросил он.

– И вы еще спрашиваете!

Косое пламя заходящего солнца пробивалось сквозь опущенные ставни, бросая медно-золотистые отсветы на потолок и столик в углу, за которым они расположились. Холли, утонув в кресле, разглядывала Джима, который сидел, наклонившись вперед, молча уставившись на полупустую бутылку пива.

– Я уже говорил в самолете, что я не экстрасенс. Я не могу предсказывать события, когда хочу. И у меня не бывает видений. Мной управляют какие-то высшие силы.

– А если точнее? Он пожал плечами:

– Бог.

– С вами говорит Бог?

– Не говорит. Я не слышу вообще никакого голоса. Просто время от времени чувствую, что должен успеть в определенное место…

Джим, как мог, попытался объяснить Холли свое появление у школы Мак-Элбери в Портленде и в других местах. Он также рассказал о том, как отец Гиэри нашел его на полу церкви и увидел на теле раны Христа.

Рассказ Айренхарта напоминал странную мистическую смесь из еретических мыслей католика, замешанную на индейском знахарстве и приправленную для равновесия элементами трезвого полицейского протокола. Холли пришла в возбуждение, но не могла не высказать своих сомнений:

– Сказать по правде, не вижу, при чем здесь Бог.

– Я вижу, – тихо ответил Джим, давая понять, что для него это вопрос решенный и он не нуждается в ее одобрении.

Его ответ не смутил Холли.

– Иногда вы действуете чертовски жестко, даже жестоко. Например, с теми негодяями в пустыне, которые похитили Сузи и ее мать.

– Они получили по заслугам, – равнодушно сказал Джим. – Есть люди, у которых такие черные души, что их не отмоешь и за пять жизней. Зло – реальность, оно идет по Земле. Порой дьявол сбивает с истинного пути тех, кто послабее, а то и просто посылает в мир психопатов, у которых нет генов жалости и сострадания.

– Я не спорю, в подобной ситуации по-другому нельзя. У вас просто не было выбора. Я только хочу сказать: странно, что Бог дает своему посланнику дробовик.

Джим отхлебнул пива.

– Вы когда-нибудь читали Библию?

– Конечно.

– Там сказано: Бог стер с лица земли Содом и Гоморру, обрушив на них вулканы, землетрясения и огненные дожди. А вспомните Всемирный Потоп! Или тот случай, когда он утопил в волнах Красного моря все войско фараона. Не думаю, что он станет возражать против старого дробовика.

– Я представляла себе Бога из Нового Завета. Наверное, вы о нем слышали – понимающего, сострадающего, милосердного.

Он смерил ее ледяным взглядом. Его синие глаза могли быть такими нежными: заглянешь в них – и колени подкашиваются, но эти же глаза обольют холодом так, что дрожь пробежит по телу. Еще миг назад взгляд Джима дышал теплом, и вдруг перед ней стена из синего льда. Если у Холли и оставались сомнения, то его враждебность ясно говорила: дверь в его жизнь может в любой момент захлопнуться у нее перед носом.

– Мне попадались негодяи, которых и животными-то не назовешь. Они этого не стоят. И если бы Бог всегда их прощал, я не хотел бы с ним иметь ничего общего.

Холли мыла над раковиной грибы и резала помидоры, а Джим отделял белки от желтков, намереваясь приготовить пару малокалорийных омлетов.

– Люди не всегда собираются умереть во дворе вашего дома. Часто, чтобы их спасти, вам приходится ехать через всю страну.

– Один раз во Францию, – ответил он, подтверждая ее предположения, что его деятельность не ограничивается территорией Соединенных Штатов, – раз в Германию, дважды в Японию и один раз в Англию.

– Почему эти высшие силы посылают вас так далеко?

– Не знаю.

– Вы когда-нибудь задумывались: что особенного в этих людях? Я хочу сказать, почему нужно спасать их, а не кого-то еще.

– Я думал об этом. По телевизору постоянно передают сообщения о жертвах убийств и несчастных случаев здесь, в Южной Калифорнии, и я, как и вы, спрашиваю себя, почему он не велел мне спасти этих несчастных, а направил на другой конец страны, в Бостон? Может быть, дьявол хотел унести мальчика раньше положенного срока и Бог сделал так, чтобы я этому помешал.

– Среди них очень много молодых.

– Я заметил это.

– Но не знаете почему?

– Не имею ни малейшего понятия.

Кухня наполнилась благоуханием жарящихся яиц, лука, грибов и зеленого перца. Джим решил приготовить омлет на одной большой сковородке, а потом поделить его пополам.

Наблюдая за тем, как в тостере постепенно подрумяниваются ломтики пшеничного хлеба, Холли снова спросила:

– Почему Бог захотел, чтобы там, в пустыне, вы спасли только Сузи и ее мать, а отец девочки так и погиб?

– Не знаю.

– Он же не был плохим человеком?

– Похоже, что нет.

– Тогда почему было не спасти их всех?

Уверенность Джима в том, что он действует по поручению Всевышнего, и легкость, с которой он говорил о том, что Бог хочет смерти некоторых людей, неприятно подействовали на Холли.

Но, с другой стороны, как еще можно относиться к странным вещам, которые с ним происходят? Какой смысл спорить с Богом?

Холли вспомнила старую головоломку: Бог дал мне мужество изменить вещи, которые я не приемлю, мужество принять вещи, которые не могу изменить, и мудрость, чтобы увидеть разницу между ними. Что ни говори, а эта головоломка не лишена здравого смысла.

Она вытащила из тостера два поджаренных хлебца и подложила ему пару ломтиков.

– Если Бог хотел спасти Николаса О'Коннора, когда взлетела на воздух трансформаторная будка, почему он не сделал так, чтобы взрыва вообще не было?

– Не знаю.

– Разве не странно: Бог дает вам задания, вы мчитесь через всю страну и выхватываете мальчика всего за миг до того, как взрывается электрическая линия на семнадцать тысяч вольт? Ведь он мог просто.., ну я не знаю.., плюнуть на горящий кабель. Потратил бы немного божественной слюны ради такого случая. Или вместо того, чтобы посылать вас в Атланту с поручением уничтожить Нормана Ринка, можно было просто щелкнуть Ринку по мозгам – своевременный инсульт, и никаких проблем.

Джим ловко перевернул сковороду и выложил омлет на тарелку.

– Почему Бог создал мышей, которые досаждают людям, и кошек, которые охотятся за мышами? Зачем сотворил тлю, которая поедает растения, и божьих коровок, которые уничтожают тлю? Почему он не дал нам глаз на затылке, хотя сделал так, что нам их явно недостает?

Холли намазала тонкий слой масла на первые два хлебца.

– Вижу, куда вы клоните. Пути Господни неисповедимы.

– Именно.

Они уселись за стол и принялись за еду. Ели хрустящие хлебцы, омлет с помидорами и запивали пивом.

За окном стемнело, и в кухню проникли багровые сумерки. Близилась ночь.

– Нельзя сказать, что вы всегда действуете как марионетка.

– Я и есть марионетка.

– У вас есть возможность влиять на исход событий.

– Абсолютно никакой.

– Но Бог послал вас на двести сорок шестой рейс, чтобы спасти одних Дубровеков.

– Да.

– А вы взяли дело в свои руки и спасли не только Кристин и Кейси. Сколько человек должно было умереть?

– Сто пятьдесят один.

– А сколько погибло?

– Сорок семь.

– Видите, вы спасли на сто две жизни больше, чем он хотел.

– Вместе с вашей – на сто три. Но все только потому, что он позволил и помог мне это сделать.

– Вы хотите сказать, сначала Бог пожелал, чтобы вы спасли одних Дубровеков, а потом передумал?

– Думаю, что да.

– И что. Бог сам не знает, чего хочет?

– Не знаю.

– Бог иногда оказывается сбитым с толку?

– Не знаю.

– Что, у Бога семь пятниц на неделе?

– Холли, я просто не знаю.

– Вкусный омлет.

– Спасибо.

– Я все-таки никак не могу понять, зачем Богу менять свои решения. В конце концов, он непогрешим и, следовательно, не мог ошибиться в первый раз.

– Я стараюсь не задавать себе подобных вопросов. Просто не думаю об этом.

– Оно и видно.

Его взгляд скользнул по лицу Холли, обжигая ее арктическим холодом. Потом Джим опустил голову. Он молча ел. Его вид ясно говорил, что он не собирается продолжать этот щекотливый разговор.

Холли поняла: Джим ей по-прежнему не доверяет, и, с тех пор как он неохотно пригласил ее в дом, она не продвинулась ни на шаг. Он все еще не пришел к какому-нибудь выводу, и, возможно, ситуация поворачивается не в лучшую для нее сторону. Холли знала, как пробить брешь в его защите, но решила дождаться более подходящего момента.

Джим закончил есть и взглянул Холли в лицо:

– Ну что ж, я вас выслушал, накормил и теперь хочу, чтобы вы ушли.

– Нет, не хотите. Он прищурился.

– Мисс Торн…

– Раньше вы меня называли Холли.

– Мисс Тори, очень прошу, не заставляйте меня выкидывать вас отсюда.

– Ведь вам самому не хочется, чтобы я ушла. – Холли старалась говорить как можно увереннее, но внутри у нее все трепетало. – Вы столько раз спасали людей и ни разу не назвали своей фамилии, не упомянули, где живете. Мне одной вы сказали, что приехали из Южной Калифорнии и что вас зовут Джим Айренхарт.

– Я никогда не считал вас плохим репортером. Уж что-что, а информацию вы добывать умеете.

– Моей заслуги в этом нет. Не будь на то вашей воли, даже гризли с ломом и университетским дипломом ничего бы от вас не добился. У вас еще пиво найдется?

– Я же просил вас уйти.

– Сидите-сидите, я знаю, где вы держите пиво.

Холли поднялась с кресла, прошла к холодильнику и достала бутылку. Ее порядком покачивало, но третья бутылка – еще один предлог, хотя и не самый лучший, чтобы остаться и продолжить разговор. Прошлой ночью в баре аэропорта Дубьюк Холли тоже выпила три бутылки пива. Но в тот раз она была вся на нервах, точно сиамская кошка, нанюхавшаяся валерьянки, и организм, перенасыщенный адреналином, не реагировал на алкоголь. Несмотря на это Холли свалилась на кровать, как мертвецки пьяный лесоруб. Если она сейчас отключится, то наверняка проснется в своей машине и никогда больше не попадет в дом Айренхарта. Открыв бутылку, Холли вернулась к столу.

– Вы хотели, чтобы я вас нашла, – сказала она, усаживаясь на прежнее место.

Он окинул ее взглядом, в котором тепла было не больше, чем в мертвом замороженном пингвине.

– Я хотел?

– Вне всякого сомнения. Именно поэтому вы сказали, как вас зовут и где вас можно найти.

Джим ничего не ответил.

– А помните, что вы сказали мне в портлендском аэропорту на прощание?

– Что-то не припоминаю.

– В жизни не встречала более успешной попытки продолжить знакомство.

Он молчал.

Холли заставила его подождать, пока она не сделает глоток прямо из горлышка бутылки.

– Перед тем как закрыть дверь и войти в здание аэровокзала, вы сказали: "А я вашей, мисс Торн".

– Что-то не похоже на попытку познакомиться.

– Это было так романтично.

– "А я вашей, мисс Торн". А что вы мне перед этим сказали? "Удивляюсь вашей тупости, мистер Айренхарт"?

– Ха-ха-ха, – медленно произнесла Холли. – Хотите все испортить? Давайте, давайте. Только у вас все равно ничего не выйдет. Я сказала, что восхищена вашей скромностью, а вы ответили: "А я вашей". У меня даже сердце забилось быстрее, когда я это вспомнила. О, вы отлично знали, что делали: сказали, как вас зовут, где живете, смотрели на меня этими дьявольскими глазами и строили из себя невинность, а потом: "А я вашей, мисс Торн" – и скрылись с видом Хэмфри Богарта.

– Я думаю, вам больше не надо пить.

– Думаете? Я собираюсь сидеть здесь целую ночь и пить одну бутылку за другой. Он вздохнул.

– В таком случае мне тоже не мешает выпить.

Он достал бутылку и снова сел напротив нее.

Холли подумала, что все складывается не так уж плохо.

Хотя очень может быть, что коварный Айренхарт просто сменил тактику и готовит ей какую-нибудь западню. Например, попытаться ее напоить. Такая задача не потребует от него больших усилий, а ей не так уж много надо, чтобы свалиться под стол.

– Вы хотели, чтобы я вас нашла, – снова провозгласила она. Он не ответил.

– И знаете, почему вы хотели, чтобы я вас нашла?

Он ничего не сказал.

– Вы хотели, чтобы я вас нашла потому, что мое общество вам приятно, а вы – самый одинокий и печальный мужчина от Калифорнии до Миссури.

Джим промолчал. У него было просто потрясающее умение молчать. Можно сказать, что никто в мире не умеет так молчать в момент, когда от него больше всего ждут ответа.

– Мне хочется вас отшлепать. Ответом ей было новое молчание. Уверенность, которую дало ей пиво, стала внезапно улетучиваться. Холли почувствовала, что снова проигрывает. Два предыдущих раунда остались за ней, но его проклятое молчание послало ее в нокдаун.

– Почему у меня в голове крутятся эти проклятые метафоры из бокса? – спросила она Джима. – Я его терпеть не могу.

Он отхлебнул пива и кивком указал на ее бутылку, которую она успела опустошить только на одну треть:

– Вы уверены, что вам нужно ее допить?

– Абсолютно.

Хотя Холли чувствовала, что быстро хмелеет, у нее хватило трезвости понять, что пришло время для последнего решающего удара.

– Если вы не расскажете мне об этом месте, я буду сидеть здесь до тех пор, пока не превращусь в грязную и толстую старуху алкоголичку. Хотите, чтобы я померла здесь в возрасте восьмидесяти лет" с печенью больше штата Вермонт?

– Место? – Похоже, ее вопрос сбил его с толку. – О каком месте вы говорите?

Вот он, решающий миг. Холли наклонилась вперед и сказала тихим, но отчетливым шепотом:

– Ветряная мельница.

Хотя Джим не свалился на пол и у него из глаз не посыпались искры, Холли увидела, что удар достиг цели.

– Вы были на мельнице?

– Нет. Она что, и в самом деле существует?

– Если вы там не были, откуда вам о ней известно?

– Видела во сне. Мне уже три ночи подряд снятся кошмары с мельницей.

Джим изменился в лице.

Они не зажигали света и сидели в потемках. На кухне горела только тусклая лампочка над раковиной, и пробивался неяркий свет настольной лампы из соседней комнаты. Но даже при таком слабом освещении Холли заметила, как он побледнел.

Хотя необычайная яркость и достоверность кошмара, который продолжал преследовать Холли и после пробуждения в номере мотеля, убедили ее, что между ночными видениями и Айренхартом существует некая связь, вид потрясенного Джима, подтвердивший эти подозрения, принес Холли огромное облегчение.

– Известняковые стены, – заговорила она. – Деревянный пол. Деревянная дверь, тяжелая, окованная железом. За ней – известняковые ступеньки. Желтая свеча на синем блюдце.

– Я вижу этот сон уже несколько лет, – тихо сказал Джим. – Один или два раза в месяц. Не чаще. А сейчас он снится мне третью ночь подряд. Выходит, мы видим один и тот же сон?

– Где настоящая мельница?

– На ферме моего деда. К северу от Санта-Барбары. Это место называется долина Санта-Инес.

– И там с вами случилось какое-нибудь несчастье?

Он покачал головой.

– Нет. Ничего подобного. Наоборот, я очень любил старую мельницу. Она была для меня чем-то вроде.., убежища.

– Почему же вы так побледнели, когда я о ней сказала?

– Разве?

– Представьте кота-альбиноса, который гнался за мышью и вдруг налетел на добермана. Точь-в-точь.

– Не знаю.., сны о мельнице всегда пугают…

– Уж мне это известно. Но мельница была для вас хорошим местом, убежищем, как вы сказали. Почему она является в кошмарах?

– Не знаю.

– Опять двадцать пять.

– Я в самом деле не знаю. Почему вам снится мельница, а вы там вообще никогда не были?

Холли приложилась к бутылке с пивом, но не почувствовала особого просветления в голове.

– Может быть, вы проецируете на меня ваш сон. Для того чтобы установить связь и позвать меня к себе.

– Да зачем мне вас звать?

– Спасибо. Вы очень любезны.

– Как бы там ни было, я уже сказал и повторю еще раз: я не экстрасенс. У меня нет сверхъестественных способностей. Я всего-навсего орудие, инструмент в чьих-то руках.

– Тогда – это те же высшие силы. Они посылают мне ваш сон потому, что хотят, чтобы мы встретились.

Джим провел ладонью по лицу.

– Оставим это до завтра. У меня голова идет кругом.

– У меня тоже. Но еще полдевятого, и нам нужно о многом поговорить.

– Прошлой ночью я спал не больше часа, – сказал Джим. Он в самом деле выглядел смертельно усталым. Бритье и душ немного освежили его, но круги под глазами еще больше потемнели, а к побледневшему лицу так и не вернулся обычный цвет.

– Давайте вернемся к нашему разговору утром, – предложил Джим.

– Как бы не так. Я приду утром, а вы меня и в дом не впустите.

– Впущу.

– Это вы сейчас так говорите.

– Вы видите этот сон. Значит, тоже связаны со всем этим, нравится мне это или нет.

Его голос снова приобрел ледяной оттенок, который ясно показывал, что слова "нравится мне это или нет" на самом деле означали "хотя мне это совсем не нравится".

Несомненно, он привык жить в одиночестве. Виола Морено, которая относилась к нему, как к сыну, говорила, что, хотя ученики и коллеги любили Джима, глубокая неизбывная печаль отделяла его от других людей, а после ухода из школы он вообще перестал видеться с ней и друзьями по прежней работе. Да, Джим поражен, что они видят один и тот же сон, ее общество ему не неприятно, может быть, она ему даже нравится, но он так долго жил один, что не может смириться с ее вторжением.

– Не пойдет. Я приду, а вас и след простыл.

У него не осталось сил, чтобы сопротивляться.

– Тогда оставайтесь ночевать.

– У вас найдется свободная спальня?

– Да. Но у меня нет лишней кровати. Можете лечь в гостиной. Там есть старый диван. Не думаю, что вам будет очень удобно.

Прихватив недопитую бутылку, Холли прошла в гостиную и критически осмотрела продавленный коричневый диван.

– Вполне.

– Смотрите сами. – Джим старался выглядеть равнодушным, но она почувствовала, что он притворяется.

– Как насчет лишней пижамы?

– Боже правый!

– Прошу прощения, но у меня с собой ее нет.

– Моя вам слишком велика.

– Ничего, так даже удобнее. И еще неплохо бы принять душ. А то я вся липкая от лосьона. Все-таки полдня на солнце.

С видом человека, неожиданно обнаружившего на крыльце самого нежеланного из своих родственников, Джим показал ей, где находится ванная, и вручил пижаму с полотенцами.

– Постарайтесь не шуметь, – предупредил он перед тем, как уйти. – Я ложусь через пять минут.

Стоя в клубах пара и нежась под горячими струями воды, Холли радовалась, что хмель не улетучивается. Хотя прошлой ночью ей удалось отдохнуть лучше, чем Айренхарту, за последнюю неделю она ни разу не выкроила на сон положенные восемь часов и надеялась, что после трех бутылок пива будет спать как убитая.

В то же время Холли беспокоил сумбур, царивший у нее в голове. Нужно привести мысли в порядок. Она в доме человека, о котором ей так мало известно и чья странность не оставляет никаких сомнений. Айренхарт – живая загадка за семью замками, и одному Богу известно, что творится в сердце, которое, похоже, перекачивает не кровь, а ужасные черные тайны. Впрочем, несмотря на холодность, Джим производит впечатление хорошего человека с добрыми намерениями. Трудно поверить, что от него может исходить угроза. С другой стороны, нередко встречаешь статьи, в которых кровавый маньяк, зверски умертвивший собственную семью, описывается соседями как "добрейшей души человек". Айренхарт называет себя Божьим посланником. Но кто знает, может быть, днем он рискует жизнью ради спасения незнакомых людей, а ночью при помощи дьявольских снадобий истязает беззащитных котят.

Несмотря на подобные опасения, закончив вытираться широким махровым полотенцем, источающим особый запах чистоты, Холли снова отхлебнула из бутылки, так как решила, что риск быть зарезанной в собственной постели ничто по сравнению с прелестью долгожданного ночного отдыха.

Она натянула пижаму, подвернув штанины и рукава.

Держа в руке бутылку, в которой осталось еще на пару глотков, тихо открыла дверь ванной и вышла в холл второго этажа. В доме стояла жуткая тишина.

Холли направилась к лестнице. Проходя мимо открытой двери хозяйской спальни, она заглянула внутрь. Одна из настенных ламп, расположенных по обе стороны кровати, отбрасывала на смятые простыни узкий клин желтого цвета. Джим лежал на спине, закинув руки за голову. Похоже, что он не спал.

Холли заколебалась, потом шагнула в открытую дверь.

– Спасибо, – сказала она полушепотом, потому что не была до конца уверена, что он не спит. – Мне гораздо лучше.

– Хорошо.

Она вошла в спальню и пошла навстречу синим глазам Джима, в которых отражался свет ламп. Он был без пижамы, и надвинутая выше пояса простыня не мешала Холли увидеть, какая у него широкая грудь и сильные мускулистые руки.

– Я думала, вы уже спите.

– Хотел бы, но ничего не могу с собой поделать.

Взглянув на него сверху вниз, Холли сказала:

– Виола Морено говорит, что у вас постоянная печаль на сердце.

– Неплохо потрудились, а?

Она выпила маленький глоток пива. В бутылке остался еще один. Присела на край кровати.

– На ферме сейчас кто-нибудь живет?

– Все мои умерли.

– Простите.

– Бабушка – пять лет назад, а дед – спустя – восемь месяцев, точно он не хотел жить без нее. Они прожили долгую хорошую жизнь, но мне их недостает.

– У вас совсем никого не осталось?

– Два двоюродных брата в Акроне.

– Встречаетесь?

– Лет двадцать как не виделись.

Холли допила остатки пива и поставила пустую бутылку на ночной столик.

Некоторое время оба молчали. И в этом молчании не чувствовалось никакой неловкости. Наоборот, от него становилось хорошо и спокойно на душе.

Она поднялась и перешла на другую сторону кровати. Потянула край простыни и легла рядом с ним, положив голову на подушку. Он нисколько не удивился. Она тоже. Спустя некоторое время их руки соединились. Они лежали бок о бок, глядя в потолок.

– Должно быть, это ужасно – потерять родителей, когда тебе всего десять лет.

– Не То слово.

– Из-за чего они погибли?

Он помедлил, прежде чем сказать.

– Попали в аварию.

– И ты стал жить с дедушкой и бабушкой.

– Да. Первый год было хуже всего. Я был.., в плохом состоянии. Почти все время проводил на мельнице. Это было мое самое любимое место, там можно было играть, просто быть одному.

– Жаль, что мы не встречались в детстве, – сказала она.

– Почему?

Холли подумала о Норби, мальчике, которого она вытащила из-под саркофага перевернутых кресел.

– Я знала бы тебя совсем другим, счастливым, когда еще были живы твои родители. Они замолчали.

– У Виолы Тоже вечная печаль, – сказал Джим таким тихим голосом, что за стуком собственного сердца Холли едва расслышала его слова. – Может показаться, что она самая счастливая женщина в мире, но с тех пор, как во Вьетнаме погиб ее муж, ей уже ничего не нужно от жизни. Отец Гиэри, о котором я рассказывал, выглядит как типичный католический священник из сентиментального фильма тридцатых-сороковых годов, но, когда я его встретил, это был уставший человек, потерявший веру в свое призвание. А ты.., такая красивая и веселая, собранная, деловая… Никогда бы не подумал, что в тебе есть такое упорство. Ты похожа на женщину, которая идет по жизни легко, без проблем, всегда по течению. А на самом деле ты словно бульдог, который вцепляется в жертву мертвой хваткой.

Разглядывая блики света на потолке, чувствуя его сильную руку на своей ладони, Холли некоторое время обдумывала услышанное. Потом спросила:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Люди всегда сложнее.., чем ты думаешь.

– Это как наблюдение.., или предостережение?

Он удивился ее вопросу:

– Предостережение?

– Может, ты предостерегаешь меня, что и сам не тот, кем я тебя считаю.

– Может быть, – ответил он после долгой паузы.

Она взвесила его молчание. Потом сказала:

– Для меня это неважно.

Джим повернулся к ней, и Холли, с давно забытой девичьей робостью, прильнула к его груди. Первый поцелуй был легким и нежным, но три бутылки или три упаковки пива не оказали бы на нее такого дурманящего действия.

Холли осознала, что все это время обманывала себя. Она нуждалась в алкоголе не для того, чтобы успокоить нервы, а чтобы обрести решимость соблазнить его или быть соблазненной. Она почувствовала жуткое одиночество Джима и сказала ему об этом. Однако лишь сейчас ей открылась горечь собственного положения, лишь сейчас стало ясно, что овладевшее ею отчаяние вызвано не столько разочарованием в журналистике, сколько долгим беспросветным одиночеством.

Казалось, пижама испарилась, как исчезает одежда в эротических снах. С нарастающим возбуждением она гладила его тело, удивляясь, что прикосновение к мужской коже несет в себе столько сложных чувственных оттенков, вызывает такие поразительные ощущения и желания.

Холли не представляла, как это случится, мечтая о неистовой страсти, романтической нежности и чистом, жарком сексе, когда каждое сокращение мускулов подчиняется законам тончайшей гармонии, каждый рывок становится евангелием обоюдного согласия, двое сливаются в единое целое, а внутренние чувства захлестывают и вытесняют реальность окружающего мира. Ни одного лишнего слова или вздоха, только движение тел, в мистическом ритме которых скрыты отливы и приливы невидимых сил мироздания, возносящих биологический акт на пьедестал непостижимого таинства. Конечно, ее ожидания не оправдались. Все оказалось гораздо лучше, чем она могла себе представить.

Он повернулся спиной, она обняла его, и оба заснули, прижавшись друг к другу, как ложки в серванте, уложенные одна в одну. Когда они одновременно открыли глаза, то увидели, что еще ночь. Нет ничего страшнее одиноких ночей, но теперь с ними навсегда покончено. Он повернулся к ней, и она потянулась ему навстречу. Ими овладело еще большее возбуждение, они спешили, точно первый раз не только не утолил, а, наоборот, подобно героину, который вызывает потребность в следующей дозе, усилил, обострил их желание.

Холли показалось, что во взгляде Джима она видит чистое пламя его души. Он вошел в нее. Внезапная боль от царапины в боку напомнила Холли о когтях чудовища. У нее мелькнула странная мысль: глаза Джима излучают холод. Но это была только мгновенная реакция на боль и связанные с ней воспоминания о ночном кошмаре. Он обнял ее еще крепче, и Холли подалась навстречу, встречая жар его тела. От мимолетного ощущения холода не осталось и следа. Их тела выделяли достаточно тепла, чтобы рассеять непрочный образ ледяной души.

Мертвенно-бледный отсвет невидимой луны пробивался сквозь угольно-черные тучи, закрывшие ночное небо.

Все было не так, как в прошлых снах.

Холли стояла на посыпанной гравием дорожке, которая вела от пруда и кукурузного поля к двери старой мельницы. Над ее головой вздымалась известняковая башня, мрачные очертания которой наводили на мысль о ее нечеловеческом, неземном происхождении.

На зловещем небе, словно косой крест, чернели зазубренные крылья мельницы. Они не двигались, хотя неистовые порывы ветра собирали серебряную рябь на чернильной поверхности пруда и гремели стеблями кукурузы. Похоже, мельницей не пользовались уже много лет, и части ее механизмов основательно заржавели.

В узких окнах на чердаке мерцал грязно-желтый свет. Было видно, как за стеклами на известняковых стенах шевелились странные тени.

Никогда в жизни Холли не испытывала такого страха перед зданием. Она не хотела приближаться к мельнице, но не могла противиться колдовской силе, которая влекла ее к двери. Холли бросила взгляд на пруд, и что-то показалось ей странным.

Отражение мельницы в освещенном луной пруду. Холли повернулась, чтобы взглянуть: свет и тень на воде поменялись местами. Тень мельницы перестала быть темной геометрической фигурой, лежащей на филиграни лунного света. Она стала ярче поверхности пруда и светилась в ночи, хотя была отражением черной зловещей башни. Освещенные окна настоящей мельницы отражались в воде жуткими черными прямоугольниками, похожими на пустые глазницы черепа.

Крэк.., крэк.., крэк…

Холли взглянула вверх.

Огромные крылья мельницы затрепетали на ветру и тронулись. Задвигались ржавые шестеренки, и вслед за ними заходили жернова в большой камере.

Больше всего сейчас ей хотелось проснуться или, если это не удастся, подняться в воздух над посыпанной гравием дорожкой и лететь назад. Однако непреодолимая сила толкала Холли к мельнице. Гигантские крылья начали вращаться по часовой стрелке. Они набирали скорость и уже почти не скрипели. Холли представила, что это пальцы рук монстра, а зазубренные концы лопастей – его страшные когти.

Она достигла двери.

Холли не хотела входить. Она знала, что место проклято и внутри ее могут подстерегать опасности пострашнее колодцев с огнем и серой из проповеди красноречивого священника. Если она откроет дверь, то живой оттуда уже не выйдет.

Крылья мельницы проносились всего в нескольких футах над головой Холли.

Ссшш, ссшш, ссшш, ссшш…

Словно находясь в трансе, который был сильнее ее ужаса, Холли открыла дверь. Перешагнула через порог. Дверь ожила, как оживают вещи в снах, массивная ручка вырвалась из ладони, и дверь со зловещим стуком захлопнулась у нее за спиной.

Она оказалась в большом темном помещении, где слышался грохот старых каменных жерновов.

Слева можно было различить ступеньки лестницы, ведущей наверх. Оттуда доносились визги, завывание и душераздирающие вопли, похожие на ночной концерт в джунглях. Правда, ни один из голосов не напоминал крик пантеры, обезьяны или гиены. Скорее эта какофония вызывала представление о писке насекомых, который пропустили через стереоусилители. Фоном служил глухой монотонный звук, который пульсировал и бился о каменные стены лестничной шахты. Холли преодолела только половину ступенек, как почувствовала, что у нее ломит все кости.

Она прошла мимо узкого окна и прижала лицо к стеклу. Под сводами ночи одна за другой с треском сыпались молнии. Темный пруд у подножия мельницы стал прозрачным, и казалось, что свет идет из толщи воды. Холли представила, что попала в павильон кривых зеркал. Она заметила на дне очертания странного предмета и прищурилась, пытаясь его разглядеть, но свет внезапно погас.

Однако то, что она успела увидеть, промозглым холодом отдалось у нее в костях.

Она подождала в надежде, что снова станет светлее, но ночь оставалась непроницаемой, как деготь. Еще через несколько секунд хлынул черный дождь, и крупные капли забарабанили по стеклу. Холли поднималась по ступенькам, и с каждым шагом усиливался грязно-желтый свет, отблеск которого она увидела у подножия лестницы. В зеркале окна, за которым стояла непроглядная тьма, она разглядела свое расплывчатое отражение.

Но лицо на черном стекле принадлежало другой женщине, которая выглядела лет на двадцать старше Холли и была совершенно на нее не похожа.

Холли никогда не приходилось видеть сны, в которых она вселялась в тело другого человека. Теперь она поняла, почему ей не удалось убежать от мельницы и почему, несмотря на внутреннее сопротивление, она продолжает взбираться по лестнице. Это была не обычная беспомощность, которая превращает сон в ночной кошмар, а результат обладания чужим телом.

Женщина отвернулась от окна и продолжила путь наверх, откуда раздавались дьявольские крики, визги и шепоты, эхо которых долетало вместе с колеблющимся грязно-желтым светом. Известняковые стены глухо содрогались, точно мельница была живым организмом с огромным трехкамерным сердцем.

"Стой, назад, ты там погибнешь!" – крикнула Холли, но женщина ее не услышала, потому что Холли могла лишь наблюдать за происходящим, не в силах что-либо изменить.

Ступенька за ступенькой. Вверх по лестнице.

Распахнутая железная дверь.

Она перешагнула через порог и вошла в комнату с высоким потолком.

Первое, что бросилось ей в глаза, было испуганное лицо мальчика, который стоял в центре комнаты, прижав к бокам маленькие кулачки. У его ног горела толстая декоративная свеча на голубом блюдце. Рядом лежала книжка, на яркой обложке которой она прочла слово "мельница".

– Помоги, мне страшно, стены, стены! – прошептал мальчик. Его прекрасные синие глаза потемнели от ужаса.

Она поняла, что не весь странный свет, заволакивающий комнату, идет от свечи. Светились стены, точно они были сделаны не из камня, а из прозрачного лучистого кварца янтарного оттенка. Она сразу заметила, что в стене скрывается живое светящееся существо, и поняла, что оно может двигаться внутри камня так же легко, как пловец в воде.

Стена вздулась и завибрировала.

– Он идет, – сказал мальчик. В его голосе явственно слышался испуг, но одновременно и странное лихорадочное возбуждение. – Его никто не сможет остановить.

Стена треснула. Огромные каменные блоки полопались, точно хрупкая мембрана яйца насекомого, и из зловонной жижи, возникшей на месте известняка, появился…

– Нет!

Холли проснулась от собственного крика.

Села на кровати. Что-то коснулось ее руки, и она рванулась в сторону. В утреннем свете, пробивающемся в спальню, она увидела, что рядом с ней Джим.

Сон. Всего лишь сон.

Однако, как и позапрошлой ночью в мотеле Лагуна-Хиллз, существо из ночного кошмара пыталось пробиться в реальный мир. На этот раз оно выбрало не стену, а потолок. Прямо над кроватью.

Белый потолок стал янтарно-коричневым, прозрачным и светящимся, как известняк мельницы. Из него сочилась ядовитая слизь, которая словно предвещала появление на свет отвратительного монстра.

Громовые удары сердца чудовища сотрясали весь дом:

– Лаб-даб-ДАБ, лаб-даб-ДАБ…

Джим соскочил с кровати и натянул на себя брюки. Холли уже успела накинуть верхнюю часть пижамы, которая закрыла ее почти до колен. Она прижалась к Джиму, и оба они со страхом наблюдали, как вздувается и пульсирует кокон на потолке и внутри него бьется чудовище, пытающееся проломить прозрачную мембрану.

Страшнее всего было то, что все происходило при дневном свете, и сквозь неплотно закрытые ставни в спальню проникали лучи утреннего солнца. Глухая ночь – естественное время для появления чудовища извне, но всегда считалось, что солнечный свет прогоняет всех монстров.

Джим подтолкнул Холли к открытой двери.

– Бежим отсюда!

Но не успела она сделать и двух шагов, как дверь с треском захлопнулась. Как будто подчиняясь силе мощного полтергейста, старый комод из красного дерева отделился от стены и, едва не сбив ее с ног, с грохотом ударился в дверь. Ночной столик и кресло последовали за ним и, пролетев через всю спальню, забаррикадировали единственный выход.

Оставались еще окна на противоположной стене, но, чтобы до них добраться, нужно протиснуться под провисшим в центре потолком. Приняв как должное нелогичность утреннего кошмара, Холли содрогнулась при мысли, что придется прикасаться к жирному вибрирующему мешку, который может лопнуть и поглотить ее.

Джим потянул ее за собой к ванной, соединяющейся со спальней, и распахнул дверь ногой.

Холли заметалась в поисках выхода, но единственное окно было слишком мало и слишком высоко расположено.

Стены ванной не изменили своего обычного цвета и состояния, но они тоже сотрясались от глухих ударов сердца чудовища.

– Что это? – спросил Джим.

– Враг, – не думая ответила Холли, пораженная его незнанием. – Враг из ночного кошмара.

Белый потолок ванной стал внезапно темнеть, наливаясь багровой кровью и мутно-коричневой желчью. Гладкая стена ожила, начала пульсировать в ритме биения гигантского сердца.

Джим толкнул ее в угол, и она беспомощно съежилась за его спиной. Позади вздувшегося беременного потолка Холли увидела отвратительное шевеление, подобное неистовым судорогам миллионов огромных личинок.

Удары сердца усилились, от их грохота закладывало уши.

Холли услышала звук рвущейся материи. Ей хотелось сказать, что все это лишь плод ее воображения, но она слишком хорошо знала, насколько реален этот кошмар. И тихий обычный звук придал зрелищу жуткую достоверность, отличающую явь от сна или горячечного бреда. Дверь распахнулась настежь, и в этот же миг потолок лопнул и из трещин на них хлынул омерзительный поток внутренностей.

Но этот взрыв ярости оказался последним, силы тьмы наконец выдохлись, и снова воцарился день. Чудовища исчезли, и в открытую дверь Джим и Холли увидели пустую спальню, залитую солнечным светом. Потолок, который только что был живым и страшным, снова обрел свою обычную поверхность. Вот только в том месте, где лопнул чудовищный кокон, зиял черный пролом. На полу валялись щепки, обломки сухой штукатурки, комки изоляции из стекловаты. Но в этой груде мусора не было ничего живого.

Дыра в потолке поразила Холли до глубины души.

Позапрошлой ночью в мотеле стена тоже вздувалась и пульсировала, как живое существо, но с наступлением утра на ее ровной поверхности не осталось ни единой трещины. Единственное доказательство реальности ночных событий – царапины на коже, но любой психолог скажет, что она сама поцарапала себя во сне. Может, и теперь пыль осядет, и все окажется наваждением.

Однако беспорядок в ванной говорил об обратном. Висевшее в воздухе облако белой пыли было самым что ни на есть настоящим.

Потрясенный Джим взял Холли за руку, и они прошли в спальню, где на белом гладком потолке не осталось никаких следов, но вся мебель была свалена у двери.

Безумие предпочитает темноту, но свет всегда был царством разума. Если пробуждающийся ото сна мир перестал быть убежищем и дневной свет не спасает от лютого кошмара ночи, никто и нигде не скроется от жестокого и неумолимого преследователя.

Тусклый свет единственной лампочки выхватывал из темноты пыльный пол маленького тесного чердака. В поисках разгадки пробоины в потолке Джим с фонарем тщательно исследовал все углы, прошел вдоль системы отопления и заглянул за обе печные трубы. Он и сам не знал, кого рассчитывает найти, но на всякий случай взял с собой револьвер. Существо, которое пробило дыру в потолке, не спустилось в ванную, и, следовательно, могло скрываться где-то наверху. Однако спартанский образ жизни не позволил Джиму забить чердак ненужным хламом, и в пустом тесном помещении под крышей было некуда спрятаться. Довольно скоро он убедился, что, если не считать пауков и небольшого семейства ос, чье гнездо прилепилось между балками потолка, чердак совершенно необитаем.

Покинуть это замкнутое пространство так же невозможно, как и укрыться в нем. Если не считать люка, через который он вошел, единственные отверстия в крыше – две короткие и узкие вентиляционные трубы, закрытые мелкой сеткой, которую можно снять, лишь открутив крепежные винты. Но все крепления были на месте.

На полу были настелены доски, но в некоторых местах их не хватало, и поверх потолочного перекрытия лежал только слой изоляции.

Джим осторожно приблизился к пролому и, заглянув вниз, увидел пол ванной, засыпанный щепками и штукатуркой. Когда потолок треснул, они с Холли стояли как раз на этом месте. Черт возьми, что все это значит? Наконец, решив, что дальнейшие поиски бесполезны, Джим направился к выходу, спустился на второй этаж и задвинул складную лестницу, которая одновременно служила крышкой люка.

Холли ждала его внизу:

– Ну как?

– Пусто.

– Я так и знала.

– Что вообще случилось?

– То же, что и во сне.

– Во сне?

– Ну да, ты же говорил, тебе тоже снятся сны про мельницу.

– Да.

– Тогда ты знаешь, как в стенах бьется сердце.

– Нет.

– И как они оживают.

– Понятия не имею! В моих снах я всегда оказываюсь на чердаке мельницы, горит свеча, за окном идет дождь.

Она вспомнила, какой у него был ошеломленный взгляд при виде вздувшегося потолка спальни.

– Во сне у меня появляется чувство, что ко мне приближается что-то неотвратимое, ужасное…

– Враг? – сказала Холли.

– Да. Но он никогда не настигает меня во сне. Я всегда успеваю проснуться.

Крадущейся походкой Джим прошел в спальню. Холли последовала за ним. Остановившись возле кучи опрокинутой мебели, которую ему пришлось отодвинуть от двери, он в оцепенении уставился на безупречно ровный потолок.

– Ведь я видел это своими глазами, – сказал он, словно боялся, что она ему не поверит.

– Знаю, – откликнулась Холли. – Я тоже видела.

Он повернулся к ней с видом такого отчаяния, какого она не замечала на его лице даже во время полета на борту обреченного "ДС-10".

– Расскажи мне, что ты видела во сне. Мне нужно знать все, даже самую мелочь.

– Чуть позже я все тебе расскажу. А сейчас лучше всего принять душ и переодеться. Мне хочется поскорее исчезнуть из этого дома.

– Да, пожалуй, ты права.

– Думаю, ты знаешь, куда нужно ехать. Он молчал, не решаясь ответить. Она сделала это за него:

– На мельницу.

Он кивнул.

Они вымылись вместе. Только для того, чтобы сберечь время, и еще потому, что после пережитых ужасов никому из них не хотелось оставаться в одиночестве. Холли подумала, что в более подходящей ситуации почувствовала бы приятное эротическое возбуждение. Теперь, если вспомнить бурно проведенную ночь, их чувства оказались на удивление платоническими.

Джим прикоснулся к ней, только когда они выбрались из-под душа и стали поспешно вытираться. Он наклонился к Холли и поцеловал ее в уголок рта.

– В какую историю я вас втянул, мисс Холли Торн?

Джим упаковывал чемодан, а Холли старалась держаться поблизости от него. Впрочем, она отважилась заглянуть в кабинет, находившийся по соседству со спальней. Комната имела нежилой вид, а поверхность письменного стола покрывал тонкий слой пыли.

Как и все в доме, обстановка кабинета отличалась аскетической простотой. Похоже, стол был куплен по дешевке на распродаже подержанной мебели. Возможно, там же хозяин дома приобрел и две лампы, кресло на колесиках и два книжных шкафа, которые стояли в углу, набитые потрепанными томами.

Все двести или более" книг имели отношение к религии. Массивные тома по истории ислама, иудаизма, буддизма, христианства, индуизма, даосизма и синтоизма. Собрания сочинений Фомы Аквинского, Мартина Лютера, "Ученые и их боги", несколько версий переводов Библии. Холли увидела Коран, Тору, включающую Ветхий Завет и Талмуд, "Трипитаку" буддизма, "Агаму" индуизма, "Зенд-Авесту" зороастризма и "Веды" брахманизма.

Холли поразила удивительная полнота библиотеки Джима, но ее внимание сразу привлекли фотографии на стенах. Она насчитала около тридцати цветных и черно-белых снимков размером 8 на 10. На всех фотографиях были изображены три человека: прекрасная женщина с темными волосами, симпатичный мужчина с открытым лицом и ребенок, в котором Холли немедленно узнала Джима. Разве можно не узнать эти глаза! На одной из фотографий он был еще младенцем и лежал на руках у родителей, завернутый в одеяло.

Остальные снимки запечатлели мальчишку не младше четырех и никогда не старше десяти.

Когда ему было десять лет, его родители погибли. На одних фотографиях Джим снялся с отцом, на других с матерью. Очевидно, фотографировал тот из родителей, кого не было на снимке. С годами красота матери становилась совершеннее, волосы отца редели, но выглядел он все более счастливым, а Джим лицом пошел в мать и с возрастом превратился в очень красивого мальчика.

Часто семья фотографировалась на фоне достопримечательностей: шестилетний Джим с обоими родителями перед зданием Радио-Сити-мюзик-холла, Джим и отец в Атлантик-Сити, Джим с матерью у знака "Большой Каньон" и величественный вид за их спинами, трое Айренхартов перед Замком Спящей красавицы в Диснейленде, Бил-стрит в Мемфисе, озаренный лучами солнца отель "Фонтенбло" в Майами-Бич, смотровая площадка с видом на гору Рашмор, Букингемский дворец в Лондоне, Эйфелева башня, Лас-Вегас, Ниагарский водопад. Где только они не побывали И каждый раз, независимо от того, кто фотографировал, они выглядели по-настоящему счастливыми. Ни одной фальшивой улыбки или выражения раздраженного нетерпения, которые так часто встретишь на фотографиях семейных альбомов. Часто Айренхарты даже не улыбались в объектив, а от души смеялись. Каждый жест, каждый взгляд ясно говорил, как эти люди любят друг друга.

Трудно представить, что маленький мальчик превратился в сурового Джима Айренхарта. Холли подумала, что трагическая смерть родителей наложила отпечаток на всю его последующую жизнь и беззаботный смеющийся мальчишка, которого она видела на фотоснимках, исчез навсегда.

Ее особенно заинтересовала одна черно-белая фотография. Она изображала мистера Айренхарта во фраке, сидящим на стуле с высокой прямой спиной. На коленях он держал семилетнего Джима, который тоже был во фраке. Миссис Айренхарт в блестящем вечернем платье, выгодно подчеркивающем ее стройную фигуру, стояла у мужа за спиной, положив руку ему на плечо. Фоном служила темная штора с искусно задрапированными складками.

В отличие от остальных снимков здесь явно чувствовалась опытная режиссерская рука профессионального фотографа.

– Они были просто замечательные, – раздался голос Джима. Холли и не услышала, как он появился в дверях кабинета. – Ни у кого в мире не было таких чудесных родителей.

– Вы объездили полсвета.

– Да. Все время в дороге. Они любили показывать мне новые места, хотели, чтобы я все увидел своими глазами. Из них бы вышли замечательные учителя.

– Чем они занимались?

– Отец был бухгалтером в "Уорнер бразерс".

– В киностудии?

– Да, – улыбнулся Джим. – Мы жили в Лос-Анджелесе. Мама мечтала быть актрисой, но ей редко удавалось найти хорошее место, и она большую часть времени работала официанткой в ресторане на Мелроуз-авеню. Это неподалеку от студии "Парамаунт".

– Для тебя это было счастливое время.

– Очень.

Холли указала на фотографию, которую особенно долго рассматривала:

– Какой-то особый случай?

– Даже когда это касалось только их двоих, например, была годовщина свадьбы, они всегда брали меня с собой, и все праздники мы отмечали вместе. Они всегда делали так, чтобы я чувствовал, как много для них значу, как сильно они меня любят. На этой фотографии мне семь лет. Я помню, какие планы они строили в тот вечер. Говорили, что проживут вместе еще сто лет и каждый год будет счастливее предыдущего. Мечтали завести еще много детей, купить большой дом, объездить весь мир и умереть в один день во сне. И всего три года спустя их не стало…

– Прости, я не хотела… Джим вздохнул.

– Это было так давно. Прошло уже двадцать пять лет. – Он бросил взгляд на часы. – Пора идти. Уже девять, а нам еще четыре часа добираться до фермы.