Книга: Ад
Назад: 5
Дальше: Вместо эпилога:

6

«Львы и газели, львы и газели», — пульсировало в опустошенном мозге все время, пока Лялька помогала мне обтирать мое избитое тело влажной тряпкой, сделанной из моей же снятой рубашки. Лианна, которая попыталась ей помочь, получила от ворот поворот и теперь скучала рядом, изредка давая дельные советы. Кроме этого, худой парень явного рокерского вида притащил бутылку минеральной воды, а девушка в сером платье, с линзой на груди, приперла еще две, чтобы напились мы уже вволю. «Так не бывает», — в конце концов решил я, ощущая облегчение во всем теле, ставшем легким и невесомым: дунешь — и взлетит, не поймаешь.
Мы расположились возле нашей боевой «волынянки». Вокруг сновали грязные, поглощенные заботами люди, таская какие-то ящики, свертки, пакеты и бутылки. Но их озабоченность избавилась от суетливости и была наполнена внутренним математическим содержанием, о котором я давно уже забыл в этом разрушенном мире. Этому ощущению способствовали и несколько женщин, стоящих посреди потока человеческих тел и что-то отмечающих в листах бумаги, слабо трепещущих в их руках.
— Эй, эй, мужчинка, — неожиданно воскликнула одна из них, направляя шариковую ручку на оранжевожилетчика, который, тяжело дыша, тащил какой-то большой ящик, — что это у вас там такое?
— Да глисты эти засушенные. Лапша консервированная, — ответил тот, с явным облегчением опуская ящик на пол и вынимая из него яркий пакетик «Мивины».
— Не туда, не туда, — строго заметила женщина, — мучные изделия несите за угол. Мы их складируем с того входа.
— Бюрократы проклятые, — забубнил оранжевый жилет, послушно, однако, поднимая ящик. — Нигде на вас управы нет. Ни в раю, ни в аду.
И я был с ним абсолютно согласен. Но это была своя бюрократия, какая-то домашняя и уютная. Поэтому я лишь слабо улыбнулся и прислонился к запыленному боку «волынянки». За ней раздался взрыв хохота.
— Ага, — донесся оттуда голос деда Федора, — так вот, смотрю я на свою старуху… А она еще тогда старой не была, а совсем даже наоборот. И вся: тут — такая, тут — во-о-от такая, а тут — такая-такая… Так вот, смотрю я на нее и чувствую, что не сдержусь, что согрешу сейчас. И от того волнения великого не замечаю, что уже вслух говорю: «Боже ты мой, укрепи, мол, меня и направь!» А старуха как моргнет на меня, ехидно так, да и говорит: «Да пусть он у тебя лишь укрепит, а направлю я сама куда нужно…»
— О-о-ой! — зашелся кто-то от хохота. Даже Лялька слабо улыбнулась, выкручивая мою рубашку.
А дед Федор уже обращался к кому-то:
— Вот так-то, Васька! А ты говоришь: жить не хочется, жить не хочется. Да эти женщины проклятущие, создания аспидские, кого хочешь жить заставят. Даже вопреки воле и желанию. И тарелки те, что над нами ширяют, ничто супротив тех тарелок, которые, скажем, баба моя Марфута иногда швыряла. Как сейчас говорят: для тренинга.
Я посмотрел вверх. Две бледно-зеленых медузы медленно, очень медленно передвигались в небе вокруг площади. Вокруг них блестела только мертвенно-серебристая пустота. Новых созданий не появлялось. Кремняки, если они и оставались, тоже никак себя не проявляли, и Лианна, сидя спокойно, ласково смотрела на меня. Даже неловко было от ее взгляда. Лялька тоже перехватила его и сердито передернула плечами. Она хотела что-то сказать, но не успела. Подошел дед и, тяжело выдохнув горячий воздух, сел рядом со мной. Провел рукой по лицу, и на мгновение стало заметно, какой он усталый. Намного больше, чем я.
— Ломка у Васьки, — утомленно сообщил Федор Иванович. — Так, что ли, оно кличется? После наркотиков… Девчушка его там с ним… Красивая девчушка. Плачет. Слушай, Роман, — повернулся он ко мне, — ну откуда еще эта гадость на нашу голову берется? Я — человек мирный, но тем, кто это зелье продает, самолично бы шеи скручивал…
— Уже скрутили, Федор Иванович. А в общем, они и сами себе их скрутят. Натура у них такая. А мы поспособствуем. Хотя в нашем положении зелье это, может, и помогло кое-кому? Вон как они, обколотые, по лаве выплясывали. Да и кремняков не боялись. Никакого тебе стресса.
— Стресса, стресса… — презрительно скривил губы старик. — Слов навыдумывали. Заметь, что кремняков этих никто уже особо и не боится. Потому что стресс твой — самая обыкновенная серая трусость, а вечно трусить люди не могут. Не серые. Как ты только что сам сказал: натура у них такая. Да и по лаве… Лариса, — он кивнул головой на Ляльку, — рассказывала, что парнишка Лианкин безо всякого зелья по ней бегал. То есть на равных он был с теми чудами. Потому что и до сих пор не знаем мы, на что человек способен. Потому что, чтобы узнать все это, большую работу умственную приложить нужно. А мы разленились. Вот, Союз бывший… С чего он развалился? С чего мы живем сейчас так плохо? А ответ простой: думать самим лень было. Все надеялись, что за нас думать станут. Оно и спокойнее, и уютнее как-то в уголочке. Потом, стало быть, свободу получили. Помнишь, орали: это сладкое слово!.. А того из-за своей умственной лености не уразумели, что не мы ею будем лакомиться, а именно она, родная, нас на зуб возьмет да на вкус и крепость попробует… Ничего, посмотрим… Однако имеем: воли к думанью аж никакой, вкус испаскужен, а поводыри наши лишь к себе… Тьфу! — вдруг сплюнул дед себе под ноги.
Я улыбнулся и взглянул на него:
— Нам бы таких поводырей, как ты, отец… Как это ты людей за какой-то час организовал?
— А, — отмахнулся дед, — просто думать их заставил.
— Кнутом заставил или пряником?
— Словом, — серьезно глянул он на меня. — Помнишь, ты про вторую ошибку своих друзей спрашивал? Так вот. Люди они, конечно, хорошие были. И ученые, и умные. Но того не поняли, что у каждого человека свой язык. Внутренний. И разговаривать не с толпой надо, не с аудиторией — господи, и не вымолвишь! — а с человеком. И на том языке, который не лишь тебе, а и ему понятен. Каким бы некрасивым он ни казался. — Дед помолчал. — Вот друг твой бородатый таким человечным языком хорошо владел. За что мне и понравился.
Вспомнив Алексиевского, я вспомнил и о черновиках его романа.
— Лариса, — спросил Ляльку, внимательно прислушивающуюся к нашему разговору, — а где роман Сергея Михайловича?
— На переднем сиденье, — встрепенулась она, — под лазером. И действительно, спрятать надо. Сейчас я его в бардачок переложу.
— Я сам, — поднялся я на ноги, с удовольствием отмечая, что держат они меня уже довольно уверенно. Даже подпрыгнул два раз. Ничего, жить можно.
Повернулся к «волынянке», протягивая руку к лазеру. И краем глаза заметил какое-то движение в небе.
Тарелки, которые до сих пор, чуть покачиваясь, спокойно и вяло плыли над площадью, вдруг дернулись, стремительно приближаясь друг к другу. Подняв глаза и не отрывая их от воздушных медуз, я нащупал приклад лазера. Тарелки угрожающе накренились. Потянул лазер на себя. Одна из тарелок, так и не выпрямившись, сорвалась с места и полетела прямо на меня, стремительно увеличиваясь в размерах. В ее нижней части начал вырастать знакомый мне бутон.
— Убегайте! Все убегайте! — закричал я, поднимая лазер и понимая, что ничего не успею сделать.
Дед Федор, схватив за руки Ляльку с Лианной, исчез из моего поля зрения. Я вприпрыжку крутанулся вокруг себя, отыскивая посреди площади место, свободное от людей, которых, как назло, набилось на ней видимо-невидимо. И понял, что такое место есть только за «волынянкой», откуда только что вышел дед. Бутон тарелки имел уже вполне дозрелый вид. Отталкиваясь изо всех сил от земли, я подскочил, кульбитом перелетая через машину и одновременно, в полете, навскидку стреляя по проклятому феномену. Два выстрела, мой и тарелки, слились в один.
Уже падая на землю, я успел заметить рыжеватого парня, лежавшего на земле в болезненной позе, и девушку с заплаканными глазами, сидящую возле него. Компания, хохотавшая от дедовых побасенок, к счастью, уже разошлась. А эти двое, наверное, так и не успели понять, что происходит, когда зелено-голубое пламя, лишь оцарапав мое тело электрическим зарядом, охватило их.
— Су-у-у-ука! — вывернул я горло, падая на спину и стреляя в тарелку, начавшую уже покрываться красными пузырями.
Один выстрел… Второй… Третий… Со всей злости… Вот так… Вот так… Вдруг я с ужасом осознал, что с каждым нажимом спускового крючка луч лазера становится все короче и короче. Если во время сегодняшней бойни я стрелял в НЛО с расстояния почти в километр, то последний выстрел выплеснул луч на какие-то двадцать метров. Даже самый мощный и самый таинственный аккумулятор не может быть вечен. А в небе угрожающе раскачивалась еще одна тарелка.
— Роман, — услышал я откуда-то голос деда Федора, — бросай оружие! Они на него как мухи на мед летят.
В этом что-то было. Тем более что лазер уже почти разрядился и не жалко отбросить его в сторону. Что я и сделал, резко вставая и медленно выходя на площадь. Последняя тарелка замерла в небе. А на меня молча смотрели люди. Разные. Молодые и старые, женщины и мужчины, прозрачные и рокеры, камуфляжники и оранжевожилетчики. Федор Иванович… Лианна… Лялька. Нет, они были не разные. Они были разнообразные. Каждый со своей судьбой, по-своему вылепившей их фигуры. Каждый со своей надеждой, по-своему вырисовывавшей их лица. Каждый с невыразимой жаждой друг друга, плотно сомкнувшей их плечи и руки. И каждый со своим пониманием своей свободы, струящейся из их глаз и не дающей превратиться в толпу. Люди Гременца, мои земляки… Мои земляне.
И я, смущенно улыбаясь, может, впервые в жизни пошел им навстречу.
А тарелка в небе вдруг колыхнулась и накренилась в моем направлении. Я замер и сделал шаг влево. Наклон тарелки изменился, и она начала медленно, как-то осторожно снижаться. Шаг в другую сторону… И соответствующая реакция тарелки. Каким-то звериным инстинктом я понял, что меня высчитали. Что теперь нет разницы в том, будет у меня лазер или нет. Что я — опасен и должен быть обезврежен. Но… Но, значит, правы были и Дмитрий, и Беловод: это — разумные существа. Однако, что же это за разум, который может безжалостно сжечь в зеленом пламени разум иной, не свой?..
«А ты!.. А ты!.. — пульсировало в мозге. — Ты что, с ними забавлялся? Чаи гонял? В гости приглашал?..»
Неожиданно я увидел себя сверху, с точки обзора НЛО, только что расстрелянного мной: грязный, шелудивый, глаза вылуплены, зубы оскалены, и скорченными руками бросаю убийственный луч в небо. Оч-чень разумное создание!..
Невыразимо горячая волна то ли ужаса, то ли стыда плеснулась во мне. И я, барахтаясь в паутине, снова начал рвать те нити, которые только-только нащупал между собой и другими людьми.
— Не подходить! Не подходите ко мне! — в отчаянии завопил я к площади.
И в первую очередь к Федору Ивановичу, уже бегущему вместе с девчатами ко мне.
Я понимал, что моя гибель в гуще человеческих тел сломает то хрупкое равновесие, которое удалось установить деду Федору. И все начнется сначала. Разве что с другими действующими лицами. Поэтому я развернулся и, не выпуская из поля зрения тарелку, бросился с площади вниз, к Каганцу, к скифской бабе, видневшейся на фоне огненной реки. Потому что это был единственный безлюдный проход, увиденный мной.
Тарелка, медленно набирая скорость, двинула за мной. Я, петляя будто заяц, бросился влево. Зеленое пламя полыхнуло на том месте, где я только что бежал. Вправо!.. Еще один луч обжег землю. Еще раз вправо!.. Я ж тебя запутаю, погань летучая!.. Я уже бежал, петляя, не как заяц между бугорками пожухлой травы, а как мысль по хитрым сплетениям извилин мозга… А потом я упал, обо что-то споткнувшись.
Матово-изумрудная линза очень медленно, очень уверенно и, я бы сказал, очень основательно, нависла надо мною. Ближе, еще ближе… Совсем рядом… Чтобы, значит, наверняка. Сосредоточенно и не спеша. Навсегда.
И тогда я встал. Поднялся. Выпрямился, упершись взглядом, начавшим существовать независимо от глаз, в матовый бутон, вырастающий на днище летающей тарелки. Это было мгновение, когда я понял настоящую и единственную степень свободы человека. Свободу выбора поведения в момент встречи со своей смертью. «Поведения» из-за того, что саму смерть, как и рождение, не выбирают. Но если учесть то, что, неслышно взывая к Вселенной, каждую секунду умирают тысячи клеток нашего тела, то тогда вся наша жизнь — одна большая тренировка и подготовка к осуществлению того, последнего, самого полного, выбора. И это есть наша свобода. И обжалованию это не подлежит. И поэтому я не имел права на превращение в обезумевшее животное, которое, вытаращив глаза, бессмысленно бежит куда-то по черным лугам Вселенной, испуганно петляя между звезд.
— Миха-а-а-й! — неожиданно ввинтился в узкое для него пространство между мной и летающей тарелкой вопль Лианны. — Миха-а-а-й! Держи-и-и!
Она бежала ко мне, тоже не петляя, по самой короткой из всех существующих прямой, сжимая в вытянутой руке не нужный уже лазер. Вдали, что-то крича, на земле трепетала Лялька, сжатая тяжелыми руками деда Федора. А вверху созревало зеленое пламя бутона летающей тарелки.
— Наза-а-а-ад, наза-а-а-ад, Аню-ю-юта! — орал я и бежал к ней навстречу, сбивая с ног, прикрывая своим телом и понимая, что все это совсем не защитит ее от все-сжигающего луча.
Наверное, только понимание этого перевернуло меня на спину, выхватило лазер из рук Лианны и направило его в медузистое брюхо НЛО. Слабый и короткий луч ударил вверх. И вдруг стало понятно, что летучее существо допустило весомую ошибку: оно до упора сократило расстояние между нами, что позволило последнему выплеску энергии из разряженного лазера дотянуться-таки до него. Но перед этим произошло еще кое-что.
Это не был разговор. Это не был обмен мыслями. Это был какой-то упругий мгновенный удар огромного информационного поля, позволивший мне за частицу секунды охватить немыслимые межпланетные расстояния. И увидеть представителей двух форм жизни — кремний-органической и полевой, тысячи и тысячи лет ведущих борьбу за жизненное пространство. Ни одна из них не могла долгое время существовать ни в открытом космосе, ни на планетах, похожих на Землю. Они преобразовывали эти планеты под себя.
Я увидел колонию кремняков в выжженном, покрытом едкими испарениями и лавовыми потоками мире (по-моему, это была Венера). Я увидел тысячи летающих тарелок, свободно передвигающихся в плотной, переполненной электрическими разрядами зеленоватой атмосфере (по-моему, это был Юпитер). Я увидел линию фронта между ними в виде мертвых обломков планеты, разрушенной когда-то в прямой, как это было сейчас, стычке (по-моему, это был пояс астероидов).
И еще я понял, что планеты, похожие на Землю, превращаются в их миры с помощью автоматов, в одном случае разрушающих кору, а во втором — переполняющих атмосферу электро- и радиоизлучением. И еще я понял, что эти автоматы — люди. По крайней мере, каждая из разновидностей существ считала, что именно она создала их. И именно для себя. Так утверждало их учение, похожее на нашу религию, в котором они считали сами себя созданиями Большого Пульсара и Черной Дыры, противостоящей первому.
И еще, в последний миг перед тем, как тарелка рассыпалась на разноцветные искры, я ощутил ее изумление моим поведением, ее жгучие сомнения относительно моей природы, ее неуверенную попытку остановить свой смертельный выстрел… И еще — какой-то слабый намек на ожидание контакта иного рода. Контакта между двумя разумами, а не между двумя безумствами. Со всеми последствиями, вытекающими из этого.
А потом в серебристом небе угас последний радужный огонек, и я понял, что победил. Но радости никакой не было. Была лишь усталость и тоскливое чувство того ожидания, которое я уловил в последней вспышке феномена. Того ожидания, которое отныне навсегда останется со мной.
Что-то взлохмаченно-ласковое налетело на нас с Лианной. Оно теребило нас, гладило, щекотало и частило:
— Живые! Живые!.. Милые вы мои!.. Лианночка! Ромка! Живые!..
Лялька обнимала нас обоих сразу, смеялась и всхлипывала, не видя, что слезы оставляют светлые дорожки на ее измазанном лице. А издалека уже трусцой бежал дед Федор, и улыбающиеся люди приближались к нам. И я, тоже уже улыбающийся в полкосмоса, поворачивал свое лицо к ним, но внезапно моя улыбка превращалась в гримасу. Потому что я увидел окаменелое лицо Лианны, ее сжатые губы и пустые глаза. Мне до боли было знакомо это выражение, и поэтому я был в состоянии только на то, чтобы выдохнуть:
— Где?..
— Там, — кивнула девушка в сторону людей, бывших уже почти рядом. — И там, — кивок вправо. — И там, слева. Со всех сторон. Только сзади, кажется, нет.
Сзади бурлил огненный Сухой Каганец. И скифская баба склонилась над ним.
— Назад, назад! — снова заорал я, сатанея от ненависти к этому миру, никак не дающему мне соединиться ни с ним, ни с самим собою, — Федор Иванович, уводи людей! Кремняки идут! Много кремняков!
А сам Пятился к Каганцу, понимая, что меня, в конце концов, обложили. Окончательно.
— Лялька! Забирай Лианну и брысь отсюда! Им нужен я! А вы спасайтесь…
— Волк, Волк, я тебя не брошу!
— Вон! Прочь от меня! Ненавижу тебя! Всю жизнь ненавидел! Ты мне всю ее переломала! А ты!.. Ты, сучка маленькая, чего вытаращилась? Я не Михай! Понятно, дуреха? Не Михай я твой разлюбезный! Я — Волк! Волк — я! Не путайся у меня под ногами, уродина повернутая!..
Я ожидал, что Лианна сейчас заскулит и, обиженно съежившись, бросится прочь от меня. Через кольцо кремняков. К деду Федору. Может, и Ляльку за собой потащит. Ну, быстрее, быстрее, девочка моя!.. Но вместо этого она схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил:
— Михай, Михай, приди в себя! Ты же не волк, ты не зверь, ты — человек. Слышишь, Михай? Мой любимый человек!..
А Лялька, долго не раздумывая, оттолкнула ее и, глядя прямо в глаза, коротко и смачно врезала мне два раза по физиономии. У меня только голова качнулась из стороны в сторону.
— Слабак! — сказала, будто сплюнула. — И за что я тебя любила? За что я тебя до сих пор люблю, Роман? Неужели ты так и не понял, что не могу я без тебя? Даже с Дмитрием иногда… Ни с кем… — и она вдруг всхлипнула, уткнувшись лицом в мою грудь.
Я покачнулся, но не упал, упершись спиной в шершавый, чуть теплый камень. Пятясь от взбешенных, но таких родных мне женщин, я добрался до скифской бабы. Сзади ползла раскаленная лава Сухого Каганца, над которой мрачно колыхалась стена непроницаемого серого тумана с красноватыми отблесками, пробегающими по нему. Слева немели руины поселка. Справа берег огненной реки был устлан трупами людей, снесенных сюда со всех Юнаков. Они лежали аккуратными рядами, и меня больше всего поразила именно эта мертвая аккуратность на фоне всемирного угарного хаоса. Впереди, на большом расстоянии, между развалинами церкви и зданием рынка, замерли фигурки живых людей. А снизу к нам приближались кремняки, отрезая нашу троицу от этой жизни и от этого человечества, которое с минуты на минуту должно было исчезнуть за стеной вязкой магмы, дыма и раскаленного камня. И я стоял перед ожиданием этого конца обезоруженный, с голыми руками и двумя слабыми созданиями, которые должны были погибнуть вместе со мной.
Застонав и задрав лицо кверху, я сполз спиной по камню, сев на землю и обняв руками девчат, которые с обеих сторон сползли следом со мной.
Лялька молча прижалась ко мне всем своим телом, будто в последний раз, несмотря ни на что, искала в нем надежной защиты. Или сама хотела его защитить… Лианна была напряжена и окаменела, будто та скифская баба.
— Ближе, еще ближе, — шептала она обескровленными белыми губами. — Уже рядом, уже рядом… Скоро…
— Почему? — хрипло спросил я непонятно у кого. — Почему? Почему ты начинаешь осознавать свою любовь к этому миру, к какому-то человеку в нем, только в последний миг своей жизни? Когда ничего уже нельзя изменить. Почему ты за время своей жизни этой неосознанной любовью приносишь всем только несчастья? Почему? Может, потому, что я никогда не верил ни в бога, ни в черта? Но я всегда верил в нечто большее, чем все наши фантазии, вместе взятые. Я верил… Не в людей. В отдельного человека. Хотя… Чем тогда я отличаюсь от Гемоновича? Он тоже верил во что-то такое.
— Нет, — слабо отозвалась Лялька, — нет… Гемонович верил себе, а ты веришь в себя. Это правильней, наверное, но тяжелей… Для всех…
И она отвернула от меня лицо, прислонившись лбом к неровному боку скифской бабы, обсосанному прожорливой пастью времени.
— Скоро… скоро… — лепетала, все больше напрягаясь, Лианна.
Лялька тоже что-то тихонечко забормотала, так и не повернув лица ко мне. Я прислушался.
— На море, на Дияне, на острове на Кияне, — шуршали слова, — там стоял дуб, а в дубе дупло, а в дупле гнездо, а в гнезде царицы: одна Килияна, вторая Илияна, а третья царица Веретеница…
Лялька шептала слова древнего заклятия бесцветно, невыразительно, словно какой-то звуковой аппарат, равнодушно добывающий необходимые звуки из головокружительных бездн нашей памяти. Как будто тень лунатика, заблудившегося в пространстве. Будто отголосок, который, оторвавшись от голоса, начинает существовать сам по себе. В этом было что-то зловещее. И я, успокаивая девушку, крепче прижал ее к себе. Что еще я мог сделать?.. Вдруг я почувствовал, что тело с другой стороны, тело Лианны, стало немного мягче.
— Ты, царица Веретеница, ты выйди, выкликни, высвистни свое войско — не полевое, не лесовое, не водяное, не гноевое, не домовое!.. — продолжала шамкотеть Лялька, а Лианна повернула ко мне свое лицо с широко раскрытыми глазами.
— Закажи ты ему, царица Веретеница, пусть оно так не делает, где не надо, не кусает, зубьев своих не выпускает… — падали слова в темень времени и туманность пространства.
Лианна встряхнула головой.
— Уходят, — шепнула, — они уходят. Дальше… Еще дальше… Они уходят! Они чего-то испугались, Михай!.. Я чувствую это! Ты мне веришь, Михай? Веришь?
— Да, да, верю, Анютка, верю, — гладил я девушку по голове и поворачивал к себе лицо Ляльки с фиолетовыми пропастями вместо глаз и с мелко дрожащими губами. Словно она хотела еще что-то сказать, но сил на это уже не оставалось.
Я закрыл глаза и изо всех сил прижал девчат к себе. В висках бухало, словно какие-то адские жернова перемалывали мой мозг. «Я вспомнил о дольменах и менгирах, — говорил Беловод. — Существует гипотеза, что они являются резонаторами акустических колебаний. Для чего это было нужно нашим пращурам? Других хлопот не было?» Скифская баба… Каменный менгир среди необъятной степи, которая может взорваться бог знает какими дьявольскими силами… Резонатор акустических колебаний… Резонатор слов… Слов?.. Слово?.. Слово!..
Так значит, правы были профессор, Лялька, дед Федор?.. И, как всегда, не прав был я… Значит, у меня все время было с собой самое мощное оружие, какое только мог придумать человек. Самое величественное оружие. Оружие богов. Оружие, которое не калечит тела, а переделывает разум. И направление этой переделки, этого перевоплощения, зависит только от нашего понимания свободы. От нашего понимания ада и рая.
У меня было оружие. Но пользоваться им мне придется учиться еще очень долгое время. Всю оставшуюся жизнь, которая мне еще отмеряна. Жизнь, продолжительность которой измеряется не минутами, не годами, а чем-то более весомым и на несколько порядков более важным.
Я встал, поднимая за собой девчат, и огляделся вокруг. Чадила земля. Молчали руины. Тлела лава. Разрушенный мир молил об отдыхе. Но почему разрушенный?.. Кто с первого взгляда отличит бардак разрушения от безалаберщины строительной площадки? И, может, эти шесть дней были только первыми днями творения нового мира? Нашего мира. Кое в чем нескладного, неуклюжего, разболтанного, но во веки веков человеческого и очеловеченного.
Мне показалось, что туман за Каганцом начал светлеть. Я до боли прищурил воспаленные глаза. Туман действительно таял, а лава в русле речки заметно темнела. Вот уже начал различаться другой берег Каганца с хрупкими и маленькими человеческими фигурками, вмерзшими в тающую дымку. Они начинали понемногу шевелиться по мере того, как тончал туман. Быстрее, быстрее. Еще быстрее. Вот они уже засуетились на той стороне остывающей реки. Одни бежали от нее, другие указывали на нас и что-то кричали друг другу. Вот из тумана, в направлении Юнаков, вынырнула первая машина… За ней — вторая… Послышался отдаленный писк, который понемногу густел, густел, пока не превратился в рев двигателей.
Я поднял голову и взглянул на небо. Оно еще было серым. Но тепло-серым. Домашним. Струящимся утренней — или вечерней? — прохладой. А в самом зените висела одинокая мерцающая звезда. То ли последняя. То ли первая. Кто знает…
Назад: 5
Дальше: Вместо эпилога: