Книга:
Ад
Назад:
4
Дальше:
6
5
Мы с Гегемоном сидели прямо посреди площади на ящиках из-под яблок, притащенных сюда хромым Айком. Поставив их на ребра, он исчез в здании рынка, ощетинившись от моего насмешливого взгляда. Прикрытая развалинами церкви, задом к площади и передом к переулку, ведущему к Юнакскому парку, стояла «волынянка». Поросячье рыльце пулемета было направлено прямо на нас. С противоположной стороны, за перевернутой «маздою», замерло несколько мужчин с ружьями в руках. Кое-где можно было увидеть фигуры людей, передвигающихся от церкви к рынку и наоборот. Иногда они останавливались и разговаривали между собою, но на плоскость площади никто не выходил. Сладкие яблочные ароматы от ящиков перемешивались с угарным смрадом мазута.
Я посмотрел на перевернутую «мазду» и спросил Гемоновича:
— Ружей-то где столько нашли?
— Да, — поморщился тот, — это ерунда. Вспомнили, что здесь рядом магазинчик охотничий был, ну и… Если бы ты город лучше знал, то и сам бы до этого додумался.
— За тобой успеешь. Ты же мне на раздумывание времени совсем не даешь.
— Времени у нас, — серьезно произнес Юрка, — навалом. Надо же как-то жизнь начинать налаживать.
— Жизнь? — улыбнулся я. — Ты, кажется, специалист другого профиля. Противоположного.
Гегемон снова поморщился:
— Ты снова про Паламаренка? Так сам же видел — случай. Меня после этого знаешь как трясло! Больше землетрясения этого проклятого.
— Да ты что? — притворно удивился я. — А после Бабия тоже трясло?
— Бабия? А, оператора того. Тоже случайность. Я же вслепую стрелял. Снова ж таки, ты сам видел.
— Угу… И Мельниченка… Случайный ты какой-то человек, Гегемон. Я когда в Киев переехал, некоторое время с друзьями гременецкими переписывался. Писали они мне про смерть Звонаря. Ты же знаешь его, не так ли? Он первым по городу торговлю девчатами к рукам прибрал.
Юрий настороженно смотрел на меня.
— Знаешь, — утвердительно продолжил я. — И то знаешь, что труп его нашли в Чернецких плавнях. С пулей во лбу. А потом Савелий был, который секонд-хендом баловался. С такой же самой дыркой. И Тамерлан. А потом исчез ты куда-то, Юра. И следы твои затерялись на просторах новых независимых государств до тех пор, пока ты в Киеве не вынырнул. Только вот не понял я тогда, на кого ты работал. Не подскажешь?
— Параллели, Волк, ты какие-то странные проводишь. Следил за мной для чего-то…
— Изучал, — вставил я.
— Пусть так. На кого я работал, я еще в палатке мельниченковской объяснил. А насчет изучения… Я тебя тоже, кстати, изучал. И странную вещь обнаружил. Живет такой себе человечек, военное училище оканчивает, службу начинает. Все по регламенту. А потом чудеса какие-то происходят: пять лет из его биографии напрочь исчезают. Будто он их и не жил совсем.
Я скрипнул зубами:
— Не тебе, Гегемон, судить, жил человек или временно умер. Потому что он не для себя, а для страны и жил, и тропами потусторонними ходил-хаживал.
— Да я ж ничего. Я же, например, тоже для государства. Ведь Мельниченко Григорий Артемович его представителем был. И именно с ним я в Киеве начинал. Да и здесь, в Гременце. Ты же слышал, что Беловода мы щупали по его приказу.
Я на миг прикрыл глаза, представив перед собой сосредоточенное лицо Тамары. Перед смертью она уже все знала и понимала, но до конца все-таки не верила. Не могла, не имела права жить с такой верой. Может, именно поэтому и выключался ее мозг? А когда включался, она сама себе смерти искала? Кто теперь это узнает?..
Я встряхнул головой:
— Слушай, Юра, скажи мне, дураку, чего ты меня до сих пор не грохнул?
— Так я же старался…
Я вспомнил фонтанчики от пуль во время гибели Пригожи и пожал плечами:
— Я не про это. Возможность же не раз была. Скажем, во время спектакля, который Айк устроил, можно было бы. И чужими, кстати, руками.
Гегемон вздохнул:
— Алексиевскому своему спасибо скажи да Пригоже. Ведь Иванушка мог из свидетеля в соучастника превратиться, а он тогда мне еще нужен был… А потом узнал я, что документы Беловода у тебя, что ты знаешь, как с изобретением его обращаться, и уже ты мне нужен стал. Эх, — стукнул он кулаком об ладонь, — знать бы, что Беловод у нас под носом лежит!.. Это Тамара, сучка, все нам перепаскудила! — Он помолчал. — А когда лазер у тебя оказался, то я, как ты, наверное, заметил, решил все-таки принять радикальные меры. Потому что Беловод все равно погиб, а документы ты уничтожил. Однако с пулеметом в это время ты здорово придумал. А поскольку, желаешь ты того или нет, но я тебя уважаю, то и возникла у меня одна интересная идейка. Она, эта идейка, тусовалась у меня еще во время нашей встречи в палатке, но сейчас окончательно сформировалась, и именно из-за нее сидим мы тут и спокойно так разговариваем.
Он замолчал, наблюдая за тем, оценил ли я степень его откровенности. Не придя к определенному выводу, решил продолжить.
— Я тебе больше скажу. Вот знаешь ты, что я на Мельниченка работал. И на Мороза, на Пригожу. Да и на Паламаренка. На завод к Паламаренку меня, кстати, действительно Пригожа послал. Но не в этом дело. Дело в другом. Умный человек себе работу всегда найдет. Более того, ты же понимаешь, а я секрета из этого уже не делаю, что если этот умный человек одновременно работает на таких разных людей, то прежде всего он работает на самого себя. Я же ими всеми вертел, как хотел! Я был их хозяином, я! — чуть не закричал Гемонович, но мгновенно успокоился. — Как ты знаешь, была у меня мысль с теми документами за бугор рвануть, но теперь понял я, что именно на этой земле мое время настало!.. Наше время, Волк…
Он наклонился ко мне, приблизив вплотную лицо с грязной засаленной кожей и уставившись почему-то своими красными глазами не в мои зрачки, а в мой лоб.
— Мы же с тобой бойцы, Волк. Вдвоем нас никто не победит. Мы же с тобой — люди бойцовской породы. Над нами черт его знает какие селекционеры работали! Все остальное — это просто навоз, толпа. Всю жизнь никто мне не верил. Думали, что так себе — мальчик на побегушках. Но в настоящих людей никто никогда не верит, Волк! Потому что толпе их не разглядеть, потому что они великоваты для нее, потому что она их облепляет и думает, что они — просто опора для стоптанных ее башмаков. Толпу надо согнать с опоры, Волчара! Кнутами, штыками, пулями!.. Чтобы она отбежала, испуганно остановилась да и рассмотрела то, на чем стояла. Чтобы изумилась убожеству своему. Идем со мной, Волк, идем!.. Потому что нет Гременца. Может, и мира нет. Есть только мы и толпа. И мы для нее свой порядок установим. Вдвоем. С тобой вдвоем. Не надо мне твоего лазера. Пусть у тебя остается. Будешь у меня главнокомандующим и правой рукой. Ну что, Волк, идешь?..
Я посмотрел на небо, в котором две последние тарелки передвигались осторожными кругами, постепенно сужая их над площадью. Бросил взгляд на стену тумана, в котором исчезал гангренозно-красный раскаленный Сухой Каганец. Взглянул на людей с ружьями, прячущихся за «маздою», на нашу «волынянку», сгорбленную пулеметом. И в конце концов повернулся к Гемоновичу.
— Нет, Юрий. Сам иди. И не просто иди, а широкой, так сказать, дорогой. А я лучше тропками побреду. На них интересней и для ума полезнее: со всякой нечистью поболтать можно, чарку перекинуть, с ведьмочкой какой-нибудь переспать. Общение. Существование, блин. А на твоей дороге — сосуществование. До определенных границ обочины этой самой дороги.
Гемонович пожевал губами.
— Отказываешься, значит. Почему?
— Я же объяснил. Да и вижу я, что слабеньким ты стал, Юра. Силы у тебя нет.
— Силы?!. У меня силы нету? — весь даже распрямился Гемонович.
— К тому же — вывод Шнеерзона из закона Алексиевского: абсолютная власть равна абсолютному безумию, — не обратил я на него внимания.
Но и он ответил мне тем же самым:
— Это у меня силы нет? — повторил. — У меня есть оружие, — загнул Гегемон первый палец. — У меня есть припасы, — загнул второй. — У меня есть люди. Целая армия людей.
Третьего пальца Гемонович не стал загибать, а рванул вверх рукав рубашки:
— Видишь?..
На его накачанном предплечье четко выделялись три цифры синего цвета «666», оплетенные хитроумным орнаментом. Честно говоря, я не знал, что и сказать. Ведь не каждый день присутствуешь на воскресении великого магистра.
— Итак, имею честь…
— Имеешь, имеешь, — мрачно пробубнил Гемонович, опуская рукав.
— Но ведь Айк…
— А, игрался парень, — махнул Юрий рукой. — Да и у меня другие дела были, а армию свою нужно было наготове держать. Ведь те же припасы собирать пришлось по всему околотку. Экономика, как ты понимаешь, всегда на первом месте.
— А для чего же ты их наркотой накачивал?
— Ну, во-первых, возле кремняков под ее влиянием действительно спокойнее. Снова же, силы какие-то необычные в организме появляются. Сам же видел. А главное — все они, с наркотой, у меня вот здесь, — сжал Гемонович кулак. — Что скажу, то и будут делать. Организация, так сказать, толпы при наименьшем вложении средств. То есть снова экономика. Дрожжи для теста. Роботы. Так что, как понимаешь, все козыри у меня. Поэтому, Волк, у тебя есть два пути без всяких окольных тропинок: или быть вместе со мной, или героически погибнуть в борьбе с преобладающими силами противника.
Я встал с ящика, пахнувшего как церковь на Спаса. Гемонович тоже поднялся на ноги.
— А теперь послушай меня, Гегемон… Даю тебе ровно три часа, чтобы все продовольственные запасы, вся вода, а не только всякие побрякушки, были перенесены в помещение рынка. Оружие — туда же. И под расписку. — Вдруг я запнулся, неожиданно даже для самого себя. — Да ты еще человек ли, Гемонович? Ведь все мы одной крови, ты и я, как говорится в бессмертном произведении. У нас другие враги есть… А ты… А вы… Пригожа, Мельниченко, Мороз с его папкой!.. Сожрать друг друга хотите. Каннибалы какие-то…
— Что за папка? — насторожился Гегемон.
— А, — рассеянно махнул я рукой, — Мороз компромат на Пригожу собирал. Может, еще на кого-то. Сейчас разве узнаешь.
— И где же она? — совсем уже осторожно спросил Юрий.
Я внимательно посмотрел на него.
— Помнишь, как в детстве говорили: знаю, а не скажу. На черта она тебе сейчас нужна? Ведь Гременца-то уже нету, не так ли? Ты лучше подумай, как своих наркоманов так организовать, чтобы через три часа все запасы были тут, — и я повернулся, сделав шаг в направления «волынянки». — Ну, бывай, — бросил через плечо, на какое-то мгновение оказавшись на линии огня между пулеметом и Гемоновичем.
И тот воспользовался этим самым мгновением.
Молниеносным движением ноги он опрокинул ящик, наполненный яблочными ароматами, и схватил пистолет, лежавший в нем. «Айк припер», — догадался я. Но догадалось очень поздно, потому что прохладный ствол уже уперся мне в спину. А сам Гемонович находился под надежной защитой моего тела от случайной пулеметной очереди.
— А теперь ты меня слушай, — процедил он сзади сквозь зубы, — сейчас ты скажешь своим воякам, чтобы отошли от пулемета. А фифочка твоя пусть возьмет лазер и принесет его сюда. Только, скажешь, медленно и безо всяких резких движений.
— Дурак ты! — бросил я, не оборачиваясь. — Если ты мою жизнь изучал, то должен был понять две вещи. Первая: жизнь свою я особо не жалую. Хорошее уже узнал, а плохого узнавать не хочется. И вторая: возле пулемета сидит женщина, которая когда-то была моей женой. С которой я развелся и которая меня люто ненавидит. Особенно после гибели Бабия. И перед тем, как с тобой за «ящик переговоров» сесть, я приказал ей стрелять при малейших признаках опасности. Будь уверен, по мне она плакать не станет.
И я спокойно повернулся лицом к Гемоновичу. Тот колебался. Но я чувствовал, что мне необходимо привести еще какой-нибудь аргумент, чтобы он начал мыслить спокойно и логически.
— Юрий, ну перестреляем мы сейчас друг друга. Кто с этого навар иметь будет? Все равно вокруг Ларисы Леонидовны люди собираются, оружие у нее есть, и мы договорились, что если со мной что-то случится, то через три часа она вводит в бой всех своих людей, пулемет и лазер.
— Блефуешь, — сверлил меня взглядом Гегемон.
Я вздохнул:
— Юрий, последние события плохо повлияли на твои умственные способности. Если бы у меня было время привести хоть какие-нибудь доказательства…
— Приведи!..
Я вопросительно уставился на него. Он улыбнулся улыбкой пираньи:
— Приведи. Ведь твоя параноичка все равно начнет царапаться. Так идем, прогуляемся к рынку. Заодно расскажешь, где папку морозовскую видел. Трех часов нам ой как хватит.
— Сдалась тебе эта папка. Хотя… Лариса Леонидовна! — крикнул я, и Лялькина голова появилась из-за пулемета. — Срок переносится. Если через полчаса меня не будет, начинайте.
Срока, конечно, никакого не было. Я просто надеялся, что Лялька поймет, что у меня возникли проблемы, и что с ними я смогу продержаться максимум полчаса. И, главное, мне очень не хотелось, чтобы Гемонович расстрелял меня просто у нее на глазах. Последний разговор с Лялькой в частном доме я помнил очень хорошо.
Гегемон немного ошалел от наглого переноса сроков атаки, но тряхнул головой и попятился к рынку, направив на меня пистолет и постоянно держась за мной от нашей «волынянки». Как только мы зашли за «мазду», он расслабился, улыбнулся и кивнул своим людям, направившим на меня стволы охотничьих ружей.
— Все нормалек, ребята. Полдела сделано. А другие полдела я и сам устрою, — и он подтолкнул меня к входу в рынок.
Весь первый этаж был завален ящиками, свертками, пакетами, целыми и сломанными вещами. Они лежали, собирались в кучи, прислонялись к стенам, высились на заплеванном полу, и в их огромном количестве исчезали одиночные фигуры людей, осторожно снующих между ними. Прямо сельпо какое-то. Заведовал этим сельпо Айк, который, увидев нас, подбежал к Гегемону.
— Что, согласился?.. — не очень-то и довольно спросил он.
— Согласится. Вот только о папке морозовской нам расскажет. Помнишь, как мы ее искали?
Мне показалось, что на мгновение лицо Айка окаменело, но почти сразу же снова приобрело свое свиное выражение. А мне эта папка начала уже и надоедать. Что это еще за чудо такое?.. О чем я прямо и спросил Гегемона.
— Это, Волк, мой личный страховой полис. Поверь, для тебя он никакого значения не имеет. Потому скажи, где эти бумажки, и будем мы с тобой целых полчаса разговаривать тихо и мирно.
Конечно, я ему не поверил, но срок, определенный мной, стремительно сокращался. Лялька и действительно могла полезть в драку. Да и тарелки, подкрадывающиеся к площади, меня очень беспокоили. Как и продолжительное затишье кремняков. Если они снова бой начнут, то всем нам достанется. Надо скорее исчезать отсюда. Скорее!
Я пожал плечами:
— Какие-то меркантильные интересы у тебя, Гегемон. Но если хочешь… В последний раз я видел эту папку здесь, в кабинете Мороза.
Гегемон и Айк пораженно переглянулись. Потом Гемонович грязно выругался:
— Идиот! Надо же додуматься: такие документы на рабочем месте держать!
Он еще раз выругался и махнул мне:
— А ну, пошли.
Пистолет он не спрятал.
Кабинет Мороза находился на втором этаже, в производственных помещениях. И мы втроем начали подниматься по лестнице, протертой тысячью грязных подошв и покрытой какими-то жирными подтеками. Я — впереди. За мной — Гемонович с пистолетом. За ним — Айк.
Мы уже почти поднялись на второй этаж, когда я услышал, как позади что-то пораженно хрюкнуло. Словно поросенок, которому опытный мясник с первого удара попадает в самое сердце. Я резко оглянулся и не сразу понял, что произошло.
Гемонович, широко раскрыв глаза и рот, испуганно смотрел на меня и медленно оседал на ступени. Сзади его поддерживал Айк, перехватив руку с пистолетом. Вырвав его из нее, он опустил Гемоновича, и тот покатился вниз по ступеням, мягко ударяясь о них всем своим весом. В спине у него торчал нож. Мой любимый вид оружия.
Айк, направив пистолет на меня, провел Гегемона взглядом:
— Земля тебе пухом, магистр. Извиняй, если что не так.
И хохотнул смешком олигофрена.
Я, конечно, не любил Гемоновича. Не без причин. Я его ненавидел. Причины на это имелись. Он был враг. Но враг понятный и по-своему честный. Иногда я даже ощущал какое-то родство душ между нами. Кто знает, что бы вышло из Юрки, если бы он в своей жизни встретил таких людей, каких встречал я. Старенькая учительница литературы, дающая читать мне запрещенного Стуса. Заместитель начальника училища, элементарно настрелявший мне по физиономии за нечестность перед друзьями. Польский журналист-диссидент, который во время моего транзитного пребывания во Франции сильно пошатнул некоторые мои идеологические устои. Никарагуанский партизан, вытягивающий мое истерзанное тело из-под обстрела правительственных войск. Немножко распущенная санитарка из госпиталя, приучившая это тело снова любить маленькие радости этой жизни. В конце концов, наш вечно сердитый и вечно добрый редактор Абрамыч.
А еще — Лялька, Беловод… И Алексиевский… И Дмитрий… И Гречаник… Человек от рождения греховен, утверждает религия. Я не верю в такую религию. Человек от рождения никакой. Как и после смерти. Его содержание находится посредине и определяется содержанием других людей. То есть всеми нами. Даже этим выродком, который тычет пистолетом мне в грудь.
— Чего встал?.. Смена командования, писака. Будешь теперь со мной работать.
Наверное, взгляд у меня был еще тот. Потому что Айк немного отодвинулся, и движения его стали слегка суматошными. Но оборотов он не сбавил.
— Иди, говорю! Поторапливайся!
Я тяжело повернулся и пошел вверх. В гору. По вертикали. Вспоминая все, чему меня учили в десантных войсках. Наполняя силой и энергией каждую клетку своего тела. Заставляя его хотя на несколько минут вспомнить, каким оно было до никарагуанской командировки, и умоляя его в нужный момент забыть о своей искалеченности.
Когда мы вошли в кабинет с проваленным потолком, одна плита которого угрожающе нависла над замусоренным столом, я уже отключил почти все свои болевые центры и превратился в ледяной осколок разума, покачивающийся в вязких всплесках ртутных жил, мышц и конечностей.
— Ну и где же Мороз свои бумажки держал? — играя пистолетом, спросил Айк.
— В верхнем ящике, — медленно указал я головой на стол, стараясь не делать пока лишних движений: нельзя было расплескаться преждевременно.
Айк, не выпуская меня из поля зрения, подошел к столу и изо всех сил рванул ящик. Он сухо хрустнул, будто кости ему переломали, и вывалился на пол, рассыпая по нему какие-то исчерченные бланки. Сверху на них тяжело плюхнулась толстенная папка.
— Ага, — удовлетворенно хрюкнул Айк.
Осторожно поднял ее, положил на стол и одной рукой — второй держал оружие — раскрыл, шурша бумагами.
— Ага, — еще раз повторил он. — Вот теперь я почти доволен. Теперь, если город к нам, мы ли к городу пробьемся, все будет очень гуд. А то придумал: ничего нет, мы здесь новый мир построим!.. Шизик!.. Все когда-то заканчивается и заканчиваться должно хорошо. Для меня… И для Лохова.
Айк весело взглянул на меня:
— Гегемон думал, что он всеми крутит. Я же говорю — шизик. Мелковат он для этого. Потому что есть и покруче людишки. Лохов, например. Вот кто всеми действительно крутил! Даже тестем своим. Но незаметно, как и положено немелочным фраерам. Гегемон думал, что если он Люцифером своим пацанве баки забил, то и шарагу для себя сколотил? А хрена лысого! У Лохова не хуже бригада была. Он Людмилку втихаря трахал, а та, что он хотел, то и делала. Еще и молилась на него прозрачно. Намаханная!.. А теперь… — Айк торжественно дунул на папку, стряхивая с нее невидимую пыль, которая еще не успела и сесть на нее. — А теперь все у него вот тут будут, — поднял он грязный кулак и вдруг пожаловался мне: — Знаешь, писака, сколько я за этой папкой побегал?.. Но нашел. Нужный я все-таки человек!..
— Нужный, нужный, — произнес я, прислушиваясь к своему телу. — Можно сказать: самый нужный. Потому что без дерьма и чертополох не вырастет. А еще ты у нас, братан, умный очень: знаешь, как Лохов жмуриками крутить будет…
Рука с пистолетом немного опущена. Рывок прямо на Айка. Пистолет поднимается. Выше. Выше. Вот сейчас. Молниеносный боковой уход. Пуля позади врезается в стенку. Правую руку — на столешницу. Тело — горизонтально. «Вертолет». Ногу, ногу подогнуть! Правой — по печени. Левую выстреливаем в солнечное сплетение. Вышло. Падает. Пистолет, зараза, не выпускает. Перекат по столу. Приземление на одну точку. Плохо. Он сзади. Только бы попасть. Точку, точку держи! Удар левой назад. Переворот. Снова боковой уход на всякий случай. Правильный случай. Не попал, гаденыш: наугад стреляет. «Батут». Кульбит. Обеими ногами — в рыло. В отвратительное свиное рыло с вылупленными глазами.
Айк со всего размаха ударился о подоконник, крякнув и выпустив все-таки пистолет. Тот глухо стукнулся об пол. А Айк, оттолкнувшись от подоконника, тараном пошел на меня. Что ж, масса у него побольше. Только, наверное, поясницу забил — двигается как-то вяло. Вяло, конечно, но масса же… Вот это удар!.. Меня отбросило к стенке, мгновенно выплескивая из меня все силы, которые я тщательно собирал последние несколько минут. Даже по стенке потекло.
В последний момент я все-таки успел выставить вперед согнутую ногу, и Айк всей своей хваленой массой налетел на мое колено интересным местом. Ох, родной ты мой, больно тебе?.. У моего тела уже не оставалось времени ни на воспоминания, ни на выдумывания, и оно применило к скрюченному Айку старый — но такой надежный! — боксерский хук. Его даже вверх подбросило. А я, уже безо всякого мудрствования, начал размахивать руками, как в давние времена мальчишеских потасовок, лупя Айка по ошарашенной морде. За себя… За Лианну… За Михая… За мир этот потерянный…
Внезапно я понял, что я размахиваю руками в воздухе, что впереди никого нет, что Айк грязным мешком валяется на полу, судорожно дрыгая одной ногой. Понял и встал на колени, согнувшись и упершись руками в пол. Меня стошнило. Прямо на Айка. Последний, так сказать, аккорд.
Вверху что-то заскрипело. Я поднял тяжеленную голову и оцепенел. Плита, нависшая над кабинетом, начала медленно, но постепенно ускоряя свое движение рушиться прямо на меня. А я, — словно загипнотизированный, не мог расшевелить ватное тело: последние силы вышли из него вместе с рвотой, и плоть, очищенная от грязи, напоминала собою белый мертвенный саван, накинутый на упокоенную душу.
«Ну, вот и все», — успел я тоскливо подумать перед тем, как что-то мощное дернуло меня назад, больно выворачивая все кости и этой болью заставляя тело снова взывать к жизни. Сквозь грохот плиты, которая с треском проваливала пол вместе с Айковым телом и проклятой папкой, сквозь клубы пыли и какие-то липкие брызги меня выбросило в коридор, и что-то теплое и упругое свалилось на меня сверху, прикрывая собой от всех опасностей этого мира.
— Тебе что, — выдохнуло это теплое и упругое, — без меня умереть захотелось? Нет, дорогой, я тебе еще жизнь попорчу.
Меня начала бить мелкая дрожь, которую я никак не мог унять.
— Д-д-дура!.. Люб-бим-м… Я ж сказ-зал — ж-ждать…
— Тебя дождешься! — говорила Лялька, осторожно освобождая меня из своих объятий и прислоняя к стенке. — Смерти скорее дождешься.
Она присела на корточки и обеспокоенно оглядела меня.
— Хорош. В гробу, наверное, лучше смотреться будешь. Идти-то можешь?
Я пожал плечами и попробовал подняться на ноги. Ничего, вышло. Только пол немного покачивался и стены все время пытались пойти по кругу. А так — ничего.
Я даже сделал пару шагов перед тем, как до меня дошло:
— А ты как сюда прорвалась? Что-то я криков «ура!» и пулеметных очередей не слышал. Снова хитростью и женским лукавством?..
Лялька смущенно улыбнулась, поглядывая на вываленные стены кабинета, за которыми еще метались клубы пыли. Ей только сейчас становилось страшно. Что-то не то у моей бывшей жены с реакцией. Вон как лицо вытянулось!..
— Там кто? — спросила тихо. — С кем ты?..
— С Айком, — ответил мрачно.
Лялька согласно мотнула головой:
— Да. С кем же еще?.. Гемонович внизу лежит. Он тоже с тобой?..
— С Айком, — повторил я тем же тоном. — Потом объясню. Как ты возле тех ребят с пушками прошла? И как выбираться будем? Я, честно говоря, немного не в форме.
Лялька немного изумленно взглянула на меня, а потом снова заулыбалась:
— Ты же еще ничего не знаешь! Меня же сюда те самые ребята с пушками и направили. А откуда бы я знала, где на тебя плиты валиться станут? Слушай, — положила она мне руку на грудь, — где ты того Федора Ивановича нашел?.. Это же чудо какое-то, а не дед!.. Идем, идем, сейчас сам все увидишь.
И Лялька, обняв меня одной рукой за поясницу, потянула смертную плоть мою к выходу из здания рынка. А бессмертная душа все пробовала и пробовала донырнуть до самого дна ее фиолетовых глаз.