День шестой

Это была странная ночь без ночи. Невидимое и незаходящее солнце никак не могло пробиться своими лучами к серебристым миражам потрескавшейся земли. Ненасытные слова метались по комнате-палате, не давая мне возможности заснуть. Впрочем, — спать почему-то не особо хотелось. В голове стоял тихий звон, и непонятно было, то ли это действительно звенят клетки изможденного мозга, то ли вибрируют атомы окружающего пространства от яростного желания прорваться сквозь замершее время.

А время и действительно словно замерло, застыло плотной прозрачной глыбой, в которую навсегда вмерзли наши осунувшиеся тела. И не было сил о чем-то думать, чего-то желать, или хотя бы мысленным взором попытаться ощупать сверкающую твердость этой глыбины. Не было сил для того, чтобы сделать неосторожное движение и, ударившись об эту твердость, с болью почувствовать, как она рассыпается миллионом острых, мерцающих и покрасневших от нашей крови осколков. И не было сил…

Как сказал мне Беловод, я с полчаса не приходил в сознание после того, как прыгнул на Гемоновича и получил удар арматуриной по голове от камуфляжника, стоявшего рядом с ним. Потом еще с полчаса я, сбрасывая с себя Ляльку с Лианной, висящих у меня на плечах, крушил закрытые двери. Потом минут пятнадцать просто орал, требуя отвести меня к Мельниченку, пока хриплый и потусторонний (в прямом смысле, поскольку звучал он с той стороны закрытой двери) голос не разъяснил мне, что Григорий Артемович сами утром придут к нам, а до этого все мы «немножко арестованы». После этого я упал прямо на голые пружины кровати, на которой Лианна недавно жгла документы, и уперся незрячим взглядом в белый потолок.

Лианна, всхлипывая, присела рядом, а Лялька (тоже, по-моему, всхлипывая) умостилась возле Беловода. Я не прислушивался к тому, о чем они говорили, но чувствовал, как тихий, печальный голос Вячеслава Архиповича успокаивает меня. Лианна тоже перестала дрожать. Да и Лялька, которую я видел со спины, через некоторое время выпрямилась и села уверенней. Умел все-таки Беловод людей в сознание приводить… Вот только как он сам с такой способностью да в такой переплет угодил?..

Оказалось, что первым про изобретение «Луча» узнал Паламаренко. Вернее, Вячеслав Архипович сам рассказал ему, как руководителю города, об этом. И тем самым повел себя по-житейски крайне наивно и неосмотрительно. Потому что Олег Сидорович потребовал, чтобы среди имен соавторов изобретения было указано и имя его зятя — Николая Лохова, человека довольно посредственного, хотя и имеющего некоторые административные способности. Напрямую, естественно, он этого не говорил, но при случае намекал, подкрепляя эти намеки некоторым давлением на хозяйственную деятельность научно-производственного объединения.

В это же самое время интерес к разработкам коллектива Беловода проявил и Пригожа, чисто по-торгашески предложив профинансировать исследования в обмен на информацию о них, но получил крупный поворот от ворот от… Паламаренка. А получил он его в такой резкой форме потому, что Беловод, вспомнив свой политический опыт, осуществил интересную дипломатическую интригу. А именно: назначил Лохова своим заместителем, тщательно, впрочем, дозируя для него информацию о сути изобретения, которое официально состояло в открытии нового способа передачи электроэнергии без проводов. О вторжении в энергоинформационное пространство знало ограниченное число особо доверенных лиц. Лялька с Дмитрием, кстати, в это число до последнего времени не входили.

Впрочем, размышлял я, лучше бы Беловод кричал на каждом углу именно про энергоинформатику. Никто тогда не обратил бы на него ни малейшего внимания: сумасшедших идей в наше время хватает. А вот такое конкретное дело, как возможность иметь огромную экономию средств на проводном хозяйстве, да еще во время жестокого энергетического кризиса…

В общем, дело закончилось тем, что «Лучом» заинтересовалось государство — или СБУ? — в лице неугомонного гременецкого нардепа. Как вышел Мельниченко на Беловода, достоверно известно не было (мне показалось, что здесь замаячила тень Пригожи), но он появился у него в лаборатории и безапелляционно потребовал своего ознакомления с прибором. Дело усложнялось двумя обстоятельствами. Во-первых, к тому времени Беловодом был уже изобретен знакомый мне аккумулятор. А во-вторых, работа в спецслужбах наложила определенный отпечаток на психику Григория Артемовича, и он, кажется, начал подозревать, что официальная версия изобретения прикрывает собой военные разработки. Такой поворот психики, кстати, был свойственен и некоторым работникам СМИ, пришедшим в журналистику из вышеупомянутых военных кругов.

На все требования Мельниченка Беловод резонно отвечал в том плане, что изобретение является частным «ноу-хау», и до того времени, пока не будет доказано, что оно является вдобавок и государственной тайной, никто из посторонних с ним ознакомлен не будет. На что народный депутат пообещал, что за государством задержки не будет. Но какая-то задержка, очевидно, вышла. Потому что Мельниченко на некоторое время исчез, а потом неожиданно началось давление правоохранительных органов на «Луч».

Все это Беловод выложил мне, успокоив Ляльку и старательно обходя в своем рассказе имя Дмитрия. Впрочем, в том, что в этом деле оказались задействованы профессионалы, я не сомневался еще со времен тщательного обыска в моем гостиничном номере. К тому же добавился и обыск в доме Ларисы. Искали документы, которые тогда Дмитрий все время таскал с собой и которые действительно Беловод хотел передать мне.

А потом произошли известные события, и доверие ко мне несколько пошатнулось. Что ж, обвинять в этом было некого: я очень долгое время не появлялся в Гременце. А появившись, начал посещать ненужные места и попадать там в такие же ненужные ситуации. Кроме того, бес его знает, какие изменения могли произойти в моей личной жизни за время продолжительного отсутствия…

Во всей этой истории меня несколько настораживали два момента: неумелый обыск на квартире Беловода, произведенный Айком, и похищение профессора неизвестными людьми. Хотя последние действовали довольно профессионально, но я не верил в то, что такие методы мог использовать Мельниченко… И на кого же тогда работал Айк?..

В конце концов, под утро я пришел к выводу о том, что Айк работал на Гемоновича, а Гемонович — на Пригожу. Это доказывал и разговор, подслушанный мной в «форде» во время моего первого бегства с нефтеперерабатывающего завода. Тогда я из него почти ничего не понял, но теперь, когда мне было известно точное имя убийцы Паламаренка… Наверное, они думали, что документы именно у него, а Мельниченко к этому времени потерял темп.

Все было расставлено, как мне казалось, более или менее логично, но я чувствовал, что какое-то звено упрямо выскальзывает из моих рассуждений. Это взлохмачивало мои и без того взлохмаченные мысли. Впрочем, такая «лохматушка» имела и полезную сторону: лица Дмитрия и Алексиевского почти не возникали в моем сознании. То, как работало сознание Ляльки, было не так понятно: она старательно отводила от меня взгляды, подчеркнуто обращалась только к Вячеславу Архиповичу и даже не реагировала на Лианну, время от времени ластившуюся ко мне. Оттолкнуть эту девушку мне было не под силу: хотя одна живая душа хоть как-то меня жалеет. Беловод не считается — он вообще за все в этом мире переживает.

Я тяжело вздохнул и перевернул затекшее тело. В тон моему расположению духа подо мной так же жалобно заскрипели пружины. И этот скрип совпал со скрипом несколько покореженной мной вчера вечером двери: она отворилась, и черным призраком в палату вплыла Гречаник. На нее смотреть было страшно: очевидно, события последних дней сказались, в конце концов, и на гременецкой «железной леди».

Остановившись посреди комнаты, она немного помолчала и хрипло произнесла:

— Ну, как ваши дела?..

Ей никто не ответил до тех пор, пока я тяжело не сел на кровати:

— Вашими молитвами.

— Проходи, Тамара, проходи, — вдруг словно гостеприимный хозяин уютного жилища зачастил Беловод. — Садись. Рассказывай, что там, на белом свете, творится.

Гречаник немного поколебалась, но потом подошла к нему и устроилась на соседней кровати. То есть на моей.

— Особенного — ничего. Город молчит, тарелки висят, извержений немного меньше стало.

— В общем, божья благодать, — мрачно бросил я, но она не обратила на меня внимания.

Такое невнимание могло быть и обидным, если бы меня намного больше, чем оно, не беспокоило относительное затишье, установившееся ночью. Было в нем что-то напряженно-зловещее и угрожающее, как тишина вспышек далекой грозы, которая, впрочем, неумолимо надвигается на притихший город.

— Божья благодать, — повторил я. — Но, Тамара Митрофановна, всех нас больше беспокоит другая проблема. А именно: кто разрешил арестовывать свободных граждан свободного государства без суда и следствия? Ваш патрон, — я намеренно подчеркнул это слово, и Тамара заиграла желваками, — ваш патрон неоднократно публично заявлял о том, что его семьей являются Конституция, Закон и Офицерская Честь. Мне кажется, что в этой благополучной семье выросло дитя с преступными наклонностями.

По мере нагнетания обвинительного тона моей тирады Беловод грустнел, а Тамара… Странно, но Тамара старательно отводила от меня глаза, скользя взглядом по потрескавшимся стенам. Это на нее было не похоже.

— Роман… — начал было Вячеслав Архипович, но Гречаник остановила его движением руки.

— Не надо, Вячеслав, я сама отвечаю за свои поступки. То, что сделали с вами, вызвано чрезвычайными обстоятельствами, в которых мы все находимся…

Я выразительно ощупал разбитую арматуриной голову, неумело перебинтованную самодельным бинтом, сделанным Лианной из своей разорванной тенниски. Сейчас она сидела в одной кожаной жилетке, плохо прикрывающей ее маленькие груди.

— …в которых все мы находимся, — старательно не смотрела на меня Гречаник. — Возможно, Григорий Артемович немного погорячился, но ваше нападение на него было совершенно неожиданным… Но, Вячеслав, — вдруг обратилась она к Беловоду, обозленно хлопая себя ладонями по бедрам, — какой же мы, украинцы, все-таки быдловский народ!.. Не объединяемся вокруг честных людей, а, наоборот, дробимся на прожорливые отары. Хрустим, чавкаем из своих — только из своих! — корыт. Не преодолеваем сопротивления обстоятельств и жуликов, а по-скотскому терпеливо выносим все издевательства над собой!..

— Вот, вот! — вставил я.

— Что «вот»! — вконец взорвалась Тамара. — Что «вот»? Да нас пока рылом в навоз не всунут, мы же ничего не поймем. Нам же не слова нужны, а грубая сила!.. Вы здесь хотя бы под какой-то защитой находитесь, хотя бы несколько часов отдохнули, а другие… — махнула она рукой.

— Не другие, — тихо, но твердо произнес Беловод, — а весь тот народ, который ты, Тамара, считаешь быдлом и тупой скотиной.

— И кто же этому народу мешает не по-скотски, а чисто по-человечески объединиться, создать спасательные отряды, пробиваться к городу?!. Все чего-то ждут, мародерствуют и словоблудят.

— Объединяться, конечно же, все должны вокруг фигуры Григория Артемовича?.. А не считаешь ли ты, что именно тогда они и превратятся в стадо?

— Вячеслав, — даже застонала Тамара, — ну что ты за идеалист такой! Да пойми, что несвоевременна сейчас твоя демократия. В чрезвычайных обстоятельствах нужна сильная и чистая рука.

— В чрезвычайных обстоятельствах нужен, прежде всего, сильный и чистый ум. Такой ум, который имеет способность прислушиваться к другим умам. Вот такая телепатия, Тамара, и есть настоящей демократией. А сильная рука, скажем, господина Шикльгрубера или чистая — товарища Кобы будут цепко держать нас еще целые века. И на одном месте будут держать, Тамара!

— Хватит! — снова хлопнула ладонью по бедрам Гречаник. — Нет у меня времени с тобой диспуты устраивать. Кому-то, кроме телепатических упражнений, надо и просто вкалывать по-черному.

— Тамара, — снова тихо произнес Вячеслав Архипович, — зачем ты пришла?..

И снова Гречаник сникла, и снова это было не похоже на нее. Они с Беловодом встретились глазами, и было в их взглядах что-то такое, что не давало мне решимости вмешаться в конце концов в этот разговор.

— Плохо, Тамара? — спросил Беловод.

— Плохо, Слава, очень плохо, — прошелестела Тамара в ответ.

Наступила тишина. Не та, угрожающая, которая не давала мне покоя всю ночь, а теплая тишина встречи после продолжительной разлуки двух обеспокоенных этой разлукой людей.

Молчание затягивалось. Я было нетерпеливо заерзал на месте, но Беловод опередил меня.

— Тамара, — сказал он, — Роману надо обязательно встретиться с Мельниченком. Помоги.

— Да, собственно, я за тем и шла, — слабо улыбнулась она. — А вы здесь в штыки…

— Штыки у вас, — буркнул я, и Тамара снова напряглась.

Потом встала с кровати и ледяным тоном произнесла:

— Пошли, Роман Ефимович. Мельниченко вас ждет.

Выходя из палаты, я изо всей силы ударил кулаком по створке двери. Та глухо хрустнула, выламывая из себя хороший кусок древесины, а два камуфляжника, которые должны были сопровождать нас, с хмурым уважением взглянули на меня. Вот так, ребята!.. Это ж надо было меня вчера так уездить, что я не смог эту фанерку на щепки размолотить…

На улице слышался тот странный тихий гам, который бывает в больнице во время ее переполнения. Рядами, на матрасах, положенных прямо на асфальт, лежали раненые. Кое-где над ними высились тростины капельниц. Усталые врачи сновали между ними, будто призраки, в грязных белых халатах. В стерильном поднебесье покачивалась пара десятков тарелок. Вдали, на площади, захламленной какими-то обломками, виднелась большая армейская палатка. «Будто ставка хана Батыя», — почему-то подумал я. Впрочем, я не сильно ошибался. Потому что это и действительно была ставка, вернее — штаб главнокомандующего всех Юнаков и его окрестностей, его превосходительства господина Мельниченка.

Мы с Тамарой молча шли рядом. И со стороны, наверное, казалось, что камуфляжники конвоируют не меня одного. Что, впрочем, никаких возражений у Гречаник, углубленной в свои мысли, не вызывало.

Возле входа в палатку дежурило четверо охранников: двое камуфляжников и двое оранжевожилетчиков. «Словно мушкетеры короля и гвардейцы кардинала», — мелькнуло у меня. Но король мертв. Или кардинал?.. Впрочем, как бы то ни было, виват, король!

С этой мысленной картиной, застрявшей в голове, и с застывшей иронической улыбкой на лице я погрузился в полутьму палатки. Гречаник двинулась за мной, а моя улыбка внезапно начала линять.

За пластиковым столом, притащенным из какого-то офиса, сидело двое: Мельниченко и… Гемонович. Перед ними было разложено содержимое портфеля Алексиевского и кофра Бабия. Черновики Сергея высились аккуратной стопой: очевидно, их тщательно просматривали, но никакого компромата не нашли. Чуть поодаль лежал лазер. Параллелепипед аккумулятора тоже был тут. Все сберегалось надежно, как в камере хранения.

Гемонович черными пятнами своих солнцезащитных очков молча уставился на нас. Мельниченко тоже выдержал солидную паузу, после которой устало кашлянул, обращаясь к Гречаник:

— Тамара, устрой его где-нибудь.

Голос, кстати, у Мельниченка был тоже какой-то не мельниченковский. Стариковским стал, что ли? Да и сам майор напоминал не былого бравого вояку, а отставного капельмейстера, проигравшего в карты свою любимую трубу. Ночь явно была тяжеловатой для него. Я, кажется, находился все-таки в лучшем состоянии.

А Гречаник уже притащила два стула и начала было устанавливать их возле стола, но ее остановил хрипловатый голос Гемоновича:

— Ты что, Гриша, действительно с ним бодяжить хочешь? Я ж тебе популярно объяснил ситуацию. До тебя что, не дошло?

Даже я был поражен такой фамильярностью. Про Тамару нечего было и говорить: она, схватившись за спинки стульев, с какой-то боязливой надеждой уставилась на депутата. У того по горлу скользнул кадык, и он растерянно ответил, отводя глаза в сторону:

— Прекрати, Юрий. Иди себе. Все будет так, как мы договорились.

— Так? — зашипел тот. — «Так» будет тогда, когда я заберу с собой этого кенаря, — и он кивнул на меня.

— Так нужно же разобраться…

— В чем разобраться?! Смотри, так можно и самого себя на части разобрать. Я ж тебе говорил, что документы были у Паламаренка. Этот фраер его пришил, а бумаги забрал. Правда, сжечь их успел, сволочь! Но ничего страшного: аппарат у нас, профессор у нас, все остальное устроится.

— Григорий Артемович, — зазвенела Тамара, — да как вы ему позволяете…

Закончить фразу ей не удалось, потому что уже громыхнул металл другого голоса. Моего.

— Слушай-ка, Гегемон, ты часом не знаешь, как пишется «по рылу»?.. Могу объяснить как специалист. А вам, Григорий Артемович, я вообще ничего объяснять не стану, а просто посоветую взять вот ту фотопленку, которая лежит у вас под левой рукой, и посмотреть на последний кадр. Снимал я, проявлял Алексиевский. На нем, этом кадре, ясно видно лицо настоящего убийцы Паламаренка, — я на мгновение задержал дыхание, — Юрия Гемоновича.

И тут Гегемон допустил ошибку. Ему надо было бы потянуть время, сказать, что снимали его при других обстоятельствах, или что-нибудь такое: все равно Мельниченко мне не верил. Но он попал в знакомую мне ситуацию, когда действия тела опережают течение мысли. Но опережают не как у бойца, а как у обычной мелкой сявки, пойманной на горячем. Он одной рукой молниеносно вытянул из кармана пистолет, а другой не менее быстро схватил фото-пленку, которая лежала под самым носом у депутата.

Странно, но, насколько я понял, того поразила не реакция Гегемона, а наличие у него оружия.

— Юрий, — как-то по-бабьи ойкнул он, — я ж приказал, чтобы все найденное оружие сдавать…

— Так то ж найденное, — поиграл Гемонович пистолетом, — а это — мое персональное. С какой радости я его сдавать должен?

— Григорий, — застонала рядом Тамара, — я же просила вас не связываться с этим человеком…

А до Григория, кажется, постепенно начала доходить суть сложившихся обстоятельств. Маленькие глазенки его расширились, по-женски пухлые щечки втянулись, а концы молодцеватых, неопределенного цвета усов опустились вниз:

— Ты что, Юрий!.. Ты действительно?..

— Бо-о-о-оженька мой! — заскулила Тамара.

Я стоял неподвижно, глядя на пистолет в руках Гемоновича: первая пуля в нем, наверно, была моя.

— Что — «действительно»? Что — «действительно»? — оскалился Гегемон. — Ты мне приказал Беловода взять и немного прищучить? Приказал! Я сделал? Сделал. Но до конца дело довести не удалось, сам знаешь. А я не могу на полдороге останавливаться. Не приучен. Да и обстоятельства так сложились.

— Но ты же не мог знать, что документы у Паламаренка могли быть.

— Верно. Не мог. Добрые люди надоумили.

— Какие еще…

— Дурак ты, Гриша. Наполеончик периферийный. Ты что думаешь, я на тебя работал? Да на хрен ты мне, не при женщине будь сказано, безденежный да сдался? Пригожа мне хороший кусок давал, однако не могли мы конкретно Беловода достать. Вот ты нам и помог, в натуре, сладенький ты наш. Да и крыша серьезная была б в случае чего.

На Тамару было страшно смотреть. Ее как-то перекосило, словно она сломалась одновременно в нескольких местах. Лица не было. Были лишь глаза, до краев наполненные по-внеземному ужасной болью.

— Юра, — осторожно произнес я, — давай-ка наши дела без Тамары Митрофановны решать. Пусть идет себе женщина.

— Тамара, Тамара, — вдруг фальцетом взвизгнул Мельниченко, — я ничего не знал! Мне деньги не предлагали, я на государство работал!..

— На себя ты работал, депутатишка всененародный. Потому что сам предупреждал, чтобы никто ничего не пронюхал. Особенно в органах. Но, думаешь, я б те бумаги тебе или Пригоже отдал? А фига!.. У меня тоже свои интересы есть: где-то в далеких краях американской мечты за такие вещи бешеные бабки дают. На всю жизнь хватило бы. С бунгалом, мемуаром, бассейном и спокойной старостью. Опостылела мне эта ваша страна, которую вы в разные стороны строите да разводите. Опостылела! — неожиданно выкрикнул он.

А Тамара, внезапно схватившись за голову и раскачиваясь в стороны всем своим туловищем, метнулась к выходу из палатки.

— За что, боже, за что?! — стонала она уже где-то вдалеке, а мы неподвижно стояли, уставившись друг на друга.

— Сука ты, Гегемон! — сплюнул я. — За что же ты Паламаренка?..

— Волчара, ты же сам знаешь — случайно. Хотел просто попугать, а тут — землетрясение. Впрочем, все это сейчас не имеет никакого значения. Значение имеет другое: собирай-ка все эти манатки и пойдем со мной. Разговор есть. Но без этого слизняка, — и он пренебрежительно ткнул пистолетом в сторону Мельниченка.

А тот внезапно схватился за штанину, которая угрожающе выпятилась оружием, спрятанным где-то в ней. Но закончить движения он не успел: два почти одновременных выстрела отбросили его на брезентовую стенку палатки. Третий выстрел снес фигуру камуфляжника, неожиданно вскочившего к нам. Четвертого выстрела не было, но ствол пистолета больно уперся в мою грудь.

— Это тоже случайность? — спокойно, очень спокойно сказал я, кивая головой на скорченного Мельниченка.

— Х-хлопцы… я ж-жг… я ж ничего… чего… — по-детски вытаращив бесцветные глаза, выдавил тот. Потом вздрогнул всем телом, и как-то мгновенно окаменел, став маленьким-маленьким. Даже мелким.

Я затаил дыхание и изо всех сил старался сдержать вопль ярости, бурлящий в моих легких. Иногда в бою вопли мешают.

— Случайность? — задумчиво переспросил Гегемон и снял очки.

Глаза у него были красные. Такие красные, что сливались в два куска кровавого мяса, вдавленных в глазницы. Он опустил их на ствол пистолета, и я понял, что сейчас он выстрелит.

В последней попытке спастись я попробовал развернуть туловище, уменьшая сектор обстрела. Что-то бухнуло и горячо царапнуло по левой руке, а земля вдруг вздрогнула, разбрасывая нас с Гегемоном в разные стороны. Такого эффекта от пистолетного выстрела я не ожидал. Казалось, вокруг взорвалось буквально все: камнем, пожаром, человеческими стонами. Воздух моментально стал плотным и жирным, а по палаточному брезенту побежали языки пламени. На спине Гемоновича запылала рубашка. Он по-животному завыл, крутнувшись на месте, и побежал прямо сквозь прожженную стенку палатки, заваливая ее и забрасывая меня горящими лохмотьями.

Наверное, только ярость, так и не вырвавшаяся диким воплем из моего естества, заставила меня остаться на месте. И не только остаться, но и сквозь пламя рвануться к столу.

Первым делом — черновики Алексиевского. Сбиваем с них красные язычки огня и прячем за пазуху. Вот так. Вторым делом — лазер. Параллелепипед аккумулятора крепко всажен в приклад. Аппарат надежно зажат в руках. Хорошо. Фотопленка?.. Черт с ней!.. Мельниченко?.. Пульс не прощупывается… Оружие… Тело перевернуто, пистолет вытянут и тоже засунут за пазуху… Очень хорошо!.. Что еще?.. Ч-черт, дышать нечем!.. Надо убегать, не то поджарюсь тут, как поросенок в соломе!.. А там — Лялька, Беловод… Вот, зараза, джинсы загорелись!.. Убегаем, Роман, убегаем!..

Со стороны, наверное, казалось, что я выскочил из горящей палатки, как тот бес из ада. Впрочем, вокруг полыхал именно он… Ад…

«Началось», — почему-то очень спокойно и уверенно, будто знал об этом очень давно, подумал я.