Таня укатила в Кенигсберг, на празднование юбилея своего ксеноархеологического института, и мне стало грустно. Конечно, не поехать на такое мероприятие, да еще и после заискивающего персонального приглашения («Глубокоуважаемая, дорогая наша Татьяна Ивановна! Стоит ли говорить, какая честь для нас…» и т. д.), Таня никак не могла.

И все же я чувствовал себя покинутым, осиротевшим, выброшенным на обочину судьбы. За окном гостиницы «Белорусская» моросил по-осеннему серый дождь. Я лежал в яйцевидной ванне гостиничного номера с сигаретой в зубах (курить в ванне — особое искусство) и облепленной пеной бутылкой медового муромского пива «Услада» в левой руке. Не сказать даже «нежился». Скорее плавал — как рыба брюхом вверх.

Вдруг сквозь плеск воды и тихое жужжание вытяжки мое ухо различило докучливую трель видеофона.

«Таня? Танька! Надо же — как быстро долетела!»

Я выпрыгнул из ванной, напялил синий махровый халат, кое-как завязал его узлом на животе и, оставляя на паркете пенные лужицы, рванул в гостиную. Прилизал пятерней волосы, бухнулся на розовый кожаный диван и состроил нежнейшую мину.

Но вместо оболваненной, истощенной перелетом Тани на экране появилась курносая виртуальная красавица — лицо компании «Дальняя Связь» (как-то там ее зовут в рекламе — не то Надежда, не то Вера, не то Любовь) — и приветливо проворковала:

— Товарищ Пушкин, вас вызывает анонимный абонент из местечка Нарс, планета Ардвисура. Если вы согласны принять вызов, нажмите клавишу «Да».

Я нажал — просто автоматически. Потому что честный. И, главное, потому что был уверен: мой анонимный абонент ошибся номером. Перепутал меня с кем-то. Мало ли Пушкиных в Сфере Великорасы?

— Сеанс дальней связи состоится через одну минуту пятьдесят одну секунду. Просьба не отходить от аппарата, — сообщила Bepa-Надежда-Любовь и подарила мне очередную казенную улыбку.

Я откинулся на спинку дивана. Стоило экрану погаснуть, как в моей голове началась сущая вакханалия предчувствий, воспоминаний и сожалений. Мысли мои заторопились, завертелись волчками и наконец понеслись сумасшедшим карьером.

«Звонят с Ардвисуры. А что нам дает Ардвисура? Ардвисура дает нам райское взморье и оздоровительный пансионат «Чахра». В пансионате «Чахра» я познакомился с красивой девушкой Иссой. Я любил Иссу, а потом Исса погибла. В пансионате «Чахра» мы отдыхали с Колей после Наотарского конфликта. Потом Коля тоже погиб. Нам с Колей прислуживала уборщица Мидрахи. Мидрахи воровала мыло и была тупа как сибирский валенок. Неужели Мидрахи решила потратить сумму, приблизительно равную своей куцей месячной зарплате, на то, чтобы напомнить о себе Александру Пушкину? А еще там была красивая девушка Риши, которая влюбилась в Александра Пушкина. Риши не погибла. Риши — утонченная натура, таким иногда невероятно везет… Но что она там делает, на этом пафосном курорте для младшего офицерского состава, ведь она клялась, что ушла из армии?»

Заносило меня и в совсем уж безумные степи. В те самые, где некогда я уже странствовал, лежа в бреду, в госпитале космодрома Гургсар.

«А может, Исса все-таки… жива? Просто лечилась на Ардвисуре? Клонированные органы себе приживляла, заращивала ожоги, привыкала к протезам? Проходила курс срочной психиатрической помощи для тех, кто еще вчера был «практически мертв»? И теперь звонит, чтобы сообщить мне, что вовсе даже не передумала идти со мной в Комитет по Делам Личности и по-прежнему не против скрепить нашу любовь большим брачным штампом… И что я ей, спрашивается, скажу — что поезд ушел? Что у меня теперь есть Таня? Да, так и скажу: «Только ты не обижайся, пожалуйста, моя милая, дорогая Исса! Теперь я люблю не тебя, а русскую девушку Таню Ланину… Она верная, нежная и чертовски умная». Вот так и скажу. А она даже в лице не изменится. Потому что гордячка, потому что всегда владеет собой. Она бросит мне напоследок: «Желаю тебе большого счастья, Александр!» — и нажмет на кнопку «Отбой»…»

Экран вновь загорелся. На меня смотрела — хвала Ахура-Мазде и всем прочим благим сущностям, духам и праведникам зороастризма — Риши Ар.

Со дня нашей последней встречи Иришка заметно похорошела. Она словно бы округлилась чуток, подобрела. А еще — выщипала брови и, о Боже мой, постриглась! Прощайте, эпические черные косы до пояса, теперь Риши Ар — кудрявый черноволосый мальчик с пухлыми щечками.

Только глаза остались такими же, как были, — мерцающими тайной, горящими неземным пламенем, вызывающими пронзительную жалость напополам с чистейшими истечениями платонической любви. Разве что смотрели эти глаза теперь спокойно и даже… весело.

Впрочем, цену Иришкиной веселости я знал. Сейчас улыбается, через минуту закутается в облако мягкой грусти, а через две минуты — зарыдает, да так жалостно, что захочется немедля отправиться за веревкой и мылом, чтобы поскорее разорвать отношения с этим миром, где на долю прекрасных молодых женщин выпадают такие страдания.

— Иришка?! Ужасно рад тебя видеть! Я сразу подумал, что это ты! — соврал я для затравки.

— Надо же… Значит, сюрприза не получилось, — с притворным отчаянием в голосе вздохнула Риши. — Все равно привет тебе, Саша, Сашенька! Я получила бонус в виде бесплатного сеанса дальней связи. Решила первым делом позвонить тебе!

«Привет? А где же «встань на путь Солнца»? Куда девался обязательный «Александр» вместо «Саши-Сашеньки»? И что это за «бонус» такой космополитический? Ведь наверняка есть правильное клонское слово для того, чтобы обозначить поощрение, — какой-нибудь «уруш-пуруш»? Неужто моя Риши стала теперь такой вот ультрасветской эмансипе, желающей общаться исключительно по нашему, земному образцу? Отринула догмы? Этак она и пиво нефильтрованное скоро пить начнет, не смущаясь зловредной плесенью».

— Предупреждая твой обязательный вопрос о том, как я тебя нашла, — Риши сопроводила эти слова стыдливой улыбкой, — скажу сразу: как и в прошлый раз, твои координаты сообщил мне Святополк Даромирович Тылтынь.

— Да он просто добрый гений наших отношений! — воскликнул я. — Наших дружеских отношений.

— Конечно, дружеских! — легко, как-то даже слишком легко согласилась Риши.

— Как здоровье? Лечишься?

— С чего ты взял?

— Ну… Ты ведь звонишь с Ардвисуры… Там, насколько я помню, расположены ваши лучшие здравницы.

— Нет, я не лечусь. Я — лечу! — Риши рассмеялась. — Видишь ли, Саша… Два месяца назад Римуш получил высокую должность главврача госпиталя «Адурог». Это самый крупный госпиталь на Ардвисуре. С новейшим оборудованием.

— Римуш? — Я наморщил лоб, силясь вспомнить, кто это (первоучителя конкордианских зороастрийцев и одноименный авианосец не предлагать!).

— Да! Помнишь, на Муроме, в том ужасном ресторане с отдельными комнатами, я рассказывала тебе о нем.

— А! Конечно, миляга Римуш! Помню! — с преувеличенным жаром заверил я. — Извини олуха… Я после Большого Мурома побывал в таких переделках, что удивляюсь, как собственное имя еще не забыл. Даже счет времени потерял.

— Мне тоже кажется, что мы с тобой не виделись десять лет. — Риши улыбнулась и в ее прелестных глазах на миг мелькнула хорошо знакомая мне вековечная женская печаль. — Знаешь, после того как ты поцеловал меня тогда, возле той гостиницы… ну, где медведи стояли на первом этаже… я очень долго не могла оправиться. Все мучилась, — переживала. Мне так хотелось, чтобы то, что я себе нафантазировала, оказалось правдой! Ну хотя бы чуть-чуть правдой! Так хотелось верить, что в твоей душе зажглась… ну… какая-то небесная искра, которая впоследствии… возможно… Знаешь, как иногда случается? Я много читала о таком в книгах, особенно в школе… А потом ты все время мне снился и сны были такие… страшные, бестолковые. Я много плакала тогда… Римуш даже настоял, чтобы я начала пить парное ослиное молоко. Это прекрасное народное средство — от нервов.

— Это ужасно, Риши. Если бы я знал — я был бы осмотрительнее! — с искренним сожалением сказал я и подумал: кое в чем Риши совсем не изменилась. Ее по-прежнему хлебом не корми — дай только поведать о своих чувствах. Впрочем, я не вижу в этом ничего плохого. Просто не люблю, когда люди плачут. Из-за меня.

— Ни к чему осмотрительность! Ты вовсе не был виноват! Ведь ты ничего мне не обещал! Просто… Вначале ведь идет желание любить. И только вслед за ним — сама любовь. Во мне было слишком много этого желания… — Риши издала сдавленный вздох и добавила: — Знаешь, мне иногда кажется, что любовь — это нечто вроде… прячущегося солнца.

— Как-как? Солнца? — глуповато переспросил я.

— Сейчас попробую объяснить. Если это маленькое солнце, я имею в виду солнце любви, спрячется за спиной какого-нибудь человека, тебе будет казаться, что этот человек сияет, что он самый светлый, самый прекрасный. Но однажды солнце перейдет на новое место, найдет нового человека и спрячется у него за спиной. И вот уже другой человек будет казаться тебе богом, будет вызывать твою любовь! Наверное, я не сумела сказать красиво — это такие сложные материи, а я… так ужасно волнуюсь! — Риши молитвенно сложила руки и скроила умилительную гримаску.

— Отчего же… Я понял, что ты хотела сказать. Любовь — первична. А те, кого мы любим, — они, так получается, вторичны… И все мы светим отраженным светом — светом того единственного солнца, которое прячется за нами… и которое, возможно, есть Бог, коль скоро Бог есть любовь… Верно?

— Верно! — радостно согласилась Риши.

— Ну вот и славно…

Я чувствовал себя неуютно во время разговоров о сути любви. Возможно, просто недоставало навыка, налета, так сказать. А может, оттого, что сама любовь ассоциировалась у меня теперь исключительно с Таней. С нею одной. Нет, я не видел ничего крамольного в нашей беседе, но…

Так или иначе, я поспешил свернуть теме шею:

— Что ж, практика показала, что ослиное молоко — прекрасное лекарство. Выглядишь ты замечательно! Просто как… как Амеретат! Да здравствует доктор Римуш!

— Да-да, спасибо ему! — блаженно откликнулась Риши. — Меня спас он. А вовсе не ослиное молоко! После того как мы расписались, мне сразу стало так легко…

«Интересно, они с Римушем… были близки до свадьбы? Или нет?» — промелькнула мысль, но я вышвырнул ее прочь ввиду откровенной пошлости напрашивающихся выводов, в худших традициях языкастых, всему знающих «цену» провинциальных баб: «Вот нашла нормального мужика себе, так он сразу всю дурь из головы ей и выбил!»

— Ты себе представить не можешь, как приятно мне это слышать!

Несколько секунд мы молчали. Я не мог понять — то ли наши любительские философствования служили лишь вводной частью к Действительно Важному Разговору, то ли им они и являлись. Это ведь только музыканты, слушая оперу в записи, всегда безошибочно определяют, где кончается увертюра и начинается основное действие. Товарищам же без слуха — то есть боевым офицерам вроде меня — все едино.

О чем думала Риши в ту минуту, мне было неведомо. Может, ни о чем не думала, просто смотрела на меня. И получала удовольствие от этого незамысловатого (хотя и чудовищно дорогого, учитывая цены на Х-связь) процесса. И если женщины действительно любят ушами, а мужчины — глазами, то Риши (как и когда-то Исса) в этом вопросе была скорее мужчиной. Она буквально пожирала меня своим пламенистым взглядом.

— Расскажи же мне скорее, как ты живешь! — наконец попросила Риши, пересчитав ворсинки на рукаве моего халата и щетинки на моей небритой щеке.

— Живу — как на перекрестке. Миллион мыслей, предложений, приглашают куда-то все время, как кинозвезду. А я… Как сказал бы мой театральный папа, я еще не определился со сценарием… Правда, отпуск мой пока не окончился. Есть время почитать текст.

«Как кинозвезду» меня и вправду приглашали. Но я из деликатности не стал уточнять, куда и в каком качестве, — я ведь говорил все-таки с конкордианкой, патриоткой своей страны, а ее прекрасная родина войну проиграла, причем разгром был полным. Поэтому, как я полагал, подробности послевоенного карьерного роста офицера державы-победительницы едва ли будут Риши столь уж интересны, а главное — приятны.

Ну а приглашали меня в самые разные места — только рапорт напиши.

Федюнин и Кайманов зазывали служить на «Дзуйхо» пилотом-инструктором.

Бердник просил остаться во 2-м гвардейском: сулил комэска в течение 24 часов после моего согласия и старшего лейтенанта автоматически, как дело решенное, а «через полгодика» гарантировал должность замначштаба полка.

Румянцев с наизагадочнейшим видом спрашивал, нет ли у меня желания «поработать серьезно» в Тремезианском поясе. (Нет, такого желания у меня не было; но мне льстило, что его высокие покровители из ГАБ считают лейтенанта Пушкина пригодным для «серьезной работы».)

Наконец, звонил некий задумчивый спец из Технограда, жаловался на нехватку опытных кадров в отряде пилотов-испытателей, соблазнял лаврами первопроходца, укротителя новейшей техники…

Вместо всего этого я зачем-то рассказал Риши о том, что мы с Меркуловым и Данканом Тесом получили награды — за Город Полковников. Не упустил ни одной подробности, приукрасил, конечно… Например, когда Меркулов узнал, что Данкану Тесу, гражданину Атлантической Директории, вручили высшую награду России — Звезду Героя, — он, выказав глубоко несвойственную себе рассудительность, заметил: «А что, нормально. За дело дали».

В моей же красочной интерпретации Меркулов орал, что он отказывается носить свое «Боевое Знамя», когда всяким америкашкам раздают Героев направо и налево, что это вражьи происки и что если он, Меркулов, не получит к концу войны две Золотые Звезды — увольняется из военфлота к едрене фене.

Риши, к моему удивлению, темой очень заинтересовалась, вдумчиво кивала и, когда я дошел до якобы сделанных Меркуловым заявлений, спросила:

— Ну и как? Получил он свои две звезды?

— Как посмотреть. Он получил две золотые звезды на погоны, то есть стал капитаном второго ранга.

— Дал слово — сдержал слово. Настоящий пехлеван, — одобрила Риши. И, не скрывая гордости, добавила: — А вот мой Римуш за отвагу, проявленную при пожаре на борту линкора «Фраат», получил Серебряное Солнце… И мне тоже медаль дали.

— За отвагу при пожаре на «Фраате»? — ахнул я.

— Не-ет. — Риши рассмеялась. — Новую медаль. Ее все офицеры получили, даже отставники и комиссованные. Называется она «Атур-Вэртрагн».

— Это… Это означает «Огонь»… «Огонь Победы»?

— Именно так.

— И что это за огонь? У вас такого вроде раньше не было?

— Медаль названа в честь четвертого Священного Светоча, зажженного в Хосрове по случаю всемирно-исторической победы над азиатским буддизмом, европейским атеизмом и вселенским манихеизмом, одержанной в системе Вахрам.

«Ах вот оно что…» — подумал я, начав кое о чем догадываться.

— А как насчет российского гегемонизма? — осторожно уточнил я.

— Эта установка была признана ошибочной, — отрезала Риши чужим, заемным голосом своей прекрасной родины. И, вздохнув, добавила: — Жаль, конечно, что Паркиду пришлось взорвать… Но это был единственный способ образумить азиатские полчища. Ты согласен?

— Вне всякого сомнения! — согласился я с подчеркнутым энтузиазмом.

Я даже затрудняюсь сказать, что меня впечатлило больше. Изворотливость Народного Дивана и Благого Совещания, способных любые события выставить всемирно-исторической победой конкордианского народа? Или пластичность сознания этого самого народа, принимающего с воодушевлением любую конфигурацию идеологической змеи-головоломки?

Пришлось срочно вспоминать еще какую-то ерунду, лишь бы не молчать и ничем не выдать своего скепсиса касательно «взорванной» Паркиды. О появлении в моей жизни Татьяны я даже в косвенной форме не упомянул — наверное, привычка щадить чувства Риши (пусть — воображаемые чувства!) стала-таки моей второй натурой.

Риши же рассказала мне о грядущей реформе клонской системы здравоохранения. И о своей нравственной оценке оной реформы. Как встарь!

Между тем, пока длился наш разговор, я все никак не мог решить, следует ли упоминать о Коле. Точнее, я сразу решил: если Риши справится о нем, я выложу ей горькую правду. А если не спросит — промолчу.

А вот о том, что Коля безответно, тайно, мучительно любил ее со дня нашего идиотского знакомства на пляже той самой «Чахры», я все же решил ей ни за что не рассказывать. Ведь благодаря Риши я на собственном опыте узнал, как трудно влачить по дороге жизни эту скорбную ношу — бремя чужого чувства, которое ты не в силах разделить. Словом, я избавил Риши от роли Жестокой Прекрасной Дамы. Однако мысль о Коле натолкнула меня на один странноватый вопрос — он исподволь грыз меня с того самого рокового отпуска.

— Послушай, Риши, ты помнишь, как мы встретились?

— Конечно, Саша! Эти дни — священные дни моей жизни. — Риши церемонно кивнула.

— Помнишь, в первый день знакомства мы вчетвером — я, Исса, Коля и ты… мы пели на пляже песню. Всего один куплет этой песни… Вначале мы ее вместе разучили — а потом спели!

— Это было так… замечательно, — вздохнула Риши и мне показалось, что ее прекрасные глаза усилием воли удерживают непрошеную слезу.

— В этой песне были слова про какие-то «тучи грозовые»… Про «бури огневые»… Как-то так… Ты помнишь ее?

— Разумеется. Ведь эту песню поют на всех женских отделениях военных учебных заведений. Это своего рода гимн! — с преувеличенной, типично клонской точностью отрапортовала Риши. И, изменившимся вдруг, посерьезневшим, монотонным голосом продекламировала:

— А что дальше? Какие там еще слова? Там другие куплеты есть?

— Следующий куплет такой:

— И все?

— Да… То есть нет… — рассеянно пролепетала Риши. — Там есть еще один куплет. Как я могла забыть? Вот послушай:

— Спасибо. Риши. Мне. Очень. Понравилось.

Стоило Риши дойти до слова «ненаглядный», как меня пробрало. До самого позвоночника. До костного мозга. До каждой клетки, мембраны, ядрышка, вакуоли. Все мое существо, все мое тело содрогнулось от вспышки вселенской какой-то, невытравимой, неугасимой боли.

Мне захотелось выть и беситься. Биться головой об стену, грызть стекло, ломать мебель. Кричать. Так кричать, чтобы было слышно сквозь стены и герметичные стеклопакеты, слышно даже в холле гостиницы, где, убежав от дождя, пьют кофе с коричными булочками модные девушки и их гражданские кавалеры, никогда не видевшие обратной стороны вещей. Мне захотелось напиться смертельного яду и скорчиться, умирая, на полу.

Это было просто какое-то ослепление. Да, на меня нашло, как писали в старых романах, «помрачение рассудка», как тогда, на манихейском катамаране! А все из-за слова «ненаглядный». Ведь «ненаглядным» называла меня только одна женщина во вселенной — Исса Нади Дипак Гор (Господи, я не смог забыть даже ее полное имя!). Может, Исса гимн этот цитировала, а может, просто повторяла слова, услышанные в детстве, потому что так говорила отцу ее мать… Она называла меня «ненаглядный» именно в те мгновения, когда в буквальном смысле не могла на меня наглядеться — ведь знала: скоро расставание. Когда наши взгляды образовывали особую, почти зримую, колдовскую реальность, зовущуюся «мы». Когда наши многочисленные культурные и, если угодно, сословные различия отступали и освобождали место нашему божественному сходству, взаимному осознанию нашей дополнительности, пониманию того, что мы пришли в этот мир для того, чтобы всегда, навечно быть друг другом. Она целовала меня — и, отстранившись, называла ненаглядным, а потом обнимала мою жилистую пилотскую шею своими худющими руками и смеялась, как расшалившаяся русалка. Уже тогда это старообразное, как бы патиной подернутое слово словно секретный пароль открывало все двери моего восприятия. И ведь, как оказалось, до сих пор оно их открывает. Только когда-то в эти двери входили желание, радость и надежды на счастье, а теперь…

Что же входит в них теперь? Ничто? Черт-знает-что? Страх и тоска? Нет, этой звенящей бездны не заполнить Тане. Эта бездна навсегда останется моей приватной территорией слез. Моим засекреченным периметром Хайека. Моей исповедальней. Склепом, входя в который, каждый раз будет умирать частица Александра Пушкина. А ведь все из-за этой проклятой песни! Зачем я только к Риши прицепился?

«Из высей дальних молвит: ненаглядный, ты в мирном завтра вспоминай меня».

Я даже музыкальную фразу не забыл, которая этим словам соответствовала. Она прозвенела хрустальным колокольчиком в моем сознании и я вдруг вспомнил, с чудовищной какой-то адской ясностью, темноокую мою Иссу, сидящую в застиранном пляжном платьице у самой полосы прибоя. Шея, кисти рук и даже щеки измазаны желтым песком, ветер играет в ее змеистых волосах. Моя любимая жует мороженое и тайком, зазывно улыбается мне. Коле она улыбается совсем не так — приветливо, но отстраненно. А Коля, мой Колька, в синих плавках, подчеркивающих розоватую белизну его кожи, как раз рассказывает занудливую историю о том, как его отец, начцеха крупного военного завода, едва не попал под суд из-за того, что по рассеянности поставил под документом неправильную дату, обогнав календарь на месяц. Мораль у истории простая: «Точность — вежливость королей».

Девушкам мораль нравится, они согласно кивают и требуют, чтобы я рассказал о том, что такое северное сияние, не в смысле — коньяк, а в смысле явление природы… И Исса потом еще говорит: «А это ваше «Сияние», которое вы на Наотаре поставили… у вас такое же, над Новой Землей?» А Риши, проигнорировав предложение Коли сесть на шезлонг рядом с ним, опускается на горячий песок справа от меня и задумчиво глядит в зеленые морские дали. Мордашка у Риши такая сентиментальная, никогда не скажешь, что она — офицер армии вероятного противника. Мы с Иссой тайком обмениваемся многозначительными взглядами. Сейчас я возьму ее за руку…

— Саша, что с тобой? — тревожно спрашивает Риши. — Сашенька!

Я делаю над собой усилие. Я улыбаюсь — резиновой, деревянной, целлулоидной улыбкой.

— Извини, это у меня после ранения. Бывает иногда. Просто… вдруг делается больно.

— Ранение нужно лечить… Когда пассажирское сообщение наконец откроется, нижайше просим к нам на Ардвисуру! Забыла тебе сказать, я же теперь медсестра! Римуш настоял, чтобы я пошла на курсы… И это только первый шаг, потом я смогу поступить в медицинский! Знаешь, я только недавно поняла, насколько приятнее лечить людей, чем… — Риши деликатно замялась, как видно, просто не хотела произносить слово «убивать».

— Ага, — понимающе кивнул я. — Намного лучше.

Мы оба призадумались и умолкли. Печальную паузу вновь прервала Риши — надо же, а ведь раньше, я имею в виду, во время оно, эта почетная обязанность в основном выпадала мне.

— Мне, кажется, пора идти… Через четыре минуты у меня заканчивается обеденный перерыв!

Я бросил взгляд на свои часы «Луч». В Москве было без четырех минут два часа дня. И через четыре минуты обеденный перерыв заканчивался в магазине спортивной одежды, который располагался в холле гостиницы, — я планировал завернуть туда на предмет новых кроссовок. Забавное совпадение.

— Мне страшно неудобно тебя задерживать, Иришка… Но во сколько именно у тебя заканчивается обеденный перерыв?

— В два часа, как всегда.

— Ничего себе! То есть у вас, на Ардвисуре, сейчас 13.56?

— Если быть точной, 13.57! Что-то случилось?

— Дело в том, что у нас тоже 13.57!

— Не может этого быть! — всплеснула руками Риши. — Так не бывает!

— Бывает. Но очень, очень редко! Выходит, вы на Ардвисуре живете по московскому времени!

— Ну уж нет! Это вы живете по времени города Нарс!

Мы оба рассмеялись — причем от души.

— Ах, Москва, — мечтательно промолвила Риша. — Там, наверное, красиво!

— Прилетай — сама увидишь! Вместе с Римушем прилетай! Буду рад с ним познакомиться. Уверен, мы подружимся. Я тоже люблю стихи… правда, в основном русские. Римуш — прекрасный человек! Он сумел сделать тебя счастливой. — Я очень старался выражать свои чувства так, как это принято в Конкордии. Чтобы Риши поняла — я не шучу.

— Саша! Милый Саша! И ты тоже… тоже прекрасный человек! — Расчувствовавшаяся Риши прижала руки к груди, подалась вперед, к экрану. — И я всегда буду любить тебя, — бархатным от волнения голосом промолвила она.

Казалось бы, эту фразу Риши говорила мне не впервые. Но только теперь ее обещание вечной любви звучало… как-то не так! Клянусь, не было в нем надрыва, не кровоточило оно. Не звенели в нем невыплаканные слезы. Их не было! А что было? Одна лишь лазурно-голубая, божественная отрешенность, которую легко вычитать между строк буддийских притч, разглядеть в небесах за белыми силуэтами древних русских церквей, угадать в добрых глазах стариков, решающих кроссворды в весенних скверах.

— Я тоже буду всегда, всегда любить тебя, Риши, — пообещал я.