Глава 12
Путешествие в город сирхов
Апрель, 2622 г.
Чахчон
Планета Фелиция, система Львиного Зева
Шли дни. Эстерсон терпеливо объезжал норовистый «Сэнмурв» — каждый день часа по три-четыре, пока в голове не начинало дребезжать, а ноги не превращались в бесчувственные березовые чурки.
Он проводил в гидрофлуггере так много времени, что через неделю начал испытывать к приручаемой машине нежные, почти интимные чувства — точь-в-точь как казак Митроха из русского сериала про Раннюю Колонизацию к молоденькому каурому псевдогиппу, будущему украшению псевдогипповодства планеты Краснокаменская (сей сериал имелся в библиотеке «Лазурного берега» и Полина его обожала). Инженер даже стал называть флуггер «дружочком» и «братом». Причем не по-шведски, а по-русски.
— Дружочек-брат, мать твоя! Высоту бери, как следует бери! — приговаривал Эстерсон. Красными от напряжения глазами он глядел на приборную панель, а индикаторы ободряюще подмигивали ему в ответ.
В десять часов утра Эстерсон, судорожно вцепившись в руд, то есть РУД, то есть «рукоять управления движением», проносился в гулкой вышине над заливом Бабушкин Башмак. Он мысленно салютовал обитателям «Лазурного берега» из-под облаков. Он осваивал основные фигуры. Нет, не высшего пилотажа. И даже не среднего. А самого что ни на есть любительского.
Округлившаяся, чистая Беатриче, самозабвенно пасущаяся на берегу, провожала конструктора ехидным взглядом. Более же никому не было до летных успехов Эстерсона никакого дела.
Качхид был поглощен исключительно духовным развитием.
Он вдумчиво вслушивался в сборник «Мелодии и ритмы XXIV века» (Эстерсон все же смог починить музыкальный центр), а по вечерам слагал поэму «Гостеприимство бездомных». Речь в поэме шла о двух влюбленных бесцветиках, мужчине и женщине, покинувших свой далекий дом Земля и обосновавшихся на чужой планете Фелиция. Бесцветики приютили в своем бедном жилище сирха, коренного жителя Фелиции, и «наполнили его душу добром». Сам собой заострялся поэтический парадокс: чужаки приютили аборигена, хотя по логике должно быть наоборот. К эпилогу вызревал и философский вывод: все мы в этом мире гости, дом — понятие условное, главное — любовь к ближнему.
Возвращаться к своим сирх, похоже, не собирался. «Сейчас там скучно. У них Сезон Детей. Сейчас у Качхида нет детей. Дети — это слишком громко, громче самой громкой музыки бесцветиков! Потому что музыка бесцветиков заходит в голову извне, а дети делают громко сразу внутри головы!» — разглагольствовал сирх.
Из расспросов Эстерсона вскоре выяснилось, что воспитанием детей у сирхов занимаются особи мужеского пола — сирхи-самочки считают свою миссию оконченной сразу после разрешения от бремени. Вот такой радикальный феминизм! Впрочем, учитывая, что длительность беременности у самок сирхов равна четырем земным годам, а половозрелым сирх считается по достижении шести с половиной лет, выходило, что тяготы репродуктивной функции распределяются у сирхов почти поровну.
Полина же музыки не слушала, поэм не слагала. Даже клонские газеты перестала читать. Да что газеты — она даже в сад, считай, не выходила.
Полина Пушкина с головой погрузилась в заботу о себе. Зачастила в мини-сауну, озверело вертела педали тренажера, часами раскрашивала ногти — на мизинце роспись «под Хохлому», на большом пальце — ацтекский узор. Добившись идеального маникюра, Полина смешивала маски, устраивала питательные ванночки для ног, укрепляла волосы при помощи специальных втираний и инъекций, укладывала свои кудри в сложные прически (каждый вечер прическа была новой!). По вечерам же в разговорах с Эстерсоном Полина сыпала градом непонятных слов— «пиллинг», «скраб», «кутикула», «лимфо-дренаж»… Вскоре в Полининой комнате зашелестела клеящая машинка «Зингер» — это Полина мастерила себе новые расклешенные брюки!
В какой-то момент это незамеченное ранее за Полиной рвение даже начало инженера тревожить.
— Если бы мы были на Земле… Ну, или не обязательно на Земле… В общем, если бы мы жили среди людей, я бы, наверное, уже задал тебе Главный Мужской Вопрос, — заметил однажды Эстерсон.
— Главный? Мужской? Гм… И что это за вопрос? — поинтересовалась Полина, с вызовом глядя на инженера. На лице Полины поблескивала иссиня-черная маска из лечебной грязи «Чакрак» — баночку с этой маской Полина обнаружила среди вещей погибшей Виктории, жены старого ловеласа Валаамского («Там, оказывается, столько классной косметики среди вещей пропадает! Просто жалко!»). В этой маске Полина походила на негритянку, зачем-то выбелившую себе круги вокруг глаз.
— «Полина, скажи мне откровенно, у тебя кто-то появился?» — спросил бы я. Мне бы страшно хотелось знать, ради кого ты так стараешься!
Полина звонко расхохоталась и маска, которая взялась уже подсыхать, пошла трещинами вдоль мимических складок — на лбу, в уголках рта.
— Какие же мужчины все-таки идиоты! — воскликнула она.
— Возможно, я и впрямь идиот, — Эстерсон ласково улыбнулся, — но… раньше ты уделяла своей внешности гораздо меньше времени. Я не понимаю, в чем причина перемен! Если хочешь, во мне говорит чисто исследовательский интерес.
— Все просто, Роло, — отвечала Полина посерьезнев. — Я вдруг очень остро почувствовала, что скоро у меня не будет ни джакузи, ни грязи «Чакрак», ни, возможно, пилки для ногтей. Совсем скоро ты освоишь этот водоплавающий флуггер, мы выйдем на орбиту, состыкуемся с этой клонской баржей или как ее там… И, если все будет хорошо, убежим отсюда! Где мы окажемся — ни мне, ни тебе пока неведомо. Но куда бы мы ни попали, у меня есть такое предчувствие, что там… на новом месте… мне уже не дадут красить волосы во все цвета радуги, мне не на чем будет клеить себе новые брюки и кофточки… Потому что там… наверняка… идет война!
— Меня всегда удивляла твоя чисто русская склонность все драматизировать, — поморщился Эстерсон. — В конце концов, мы с тобой не военнообязанные. Мы ничего никому не должны. Или ты думаешь, что стоит нам оказаться у своих, как меня сразу посадят в кабину истребителя, а тебя заставят дрессировать сусликов-убийц для отрядов специального назначения? — Инженер очень старался, чтобы его слова прозвучали ядовито.
— Не думаю. Но я чувствую, что там, куда мы попадем, сауны у меня не будет.
— Если тебя так гнетет эта перспектива, я могу предложить отличный вариант.
— ?
— Я буду учиться пилотировать гидрофлуггер еще… э-э… три месяца. За это время война кончится и не нужно будет никуда отсюда улетать!
— Ну уж нет! — взвилась Полина и тут же стальным голосом продолжила: — Этот вариант меня категорически не устраивает. Сколько тебе нужно времени, чтобы окончить обучение?
— Еще дня три, товарищ начальник! — смиренно отрапортовал Эстерсон, подыгрывая подруге.
— Не обманываешь?
— Никак нет, товарищ начальник! Зачем? Если желаете, можем завтра устроить летные испытания! Если вы, конечно, не боитесь, товарищ начальник.
— Я не боюсь! — запальчиво воскликнула Полина. — То есть… Я боюсь. Но все равно полечу!
— И куда?
— Куда скажешь. Мне все равно. Хоть к черту на кулички! Мне главное понять, как я восприму полет!
— Где кулички Качхид не знает, — вмешался в разговор серебристо-малиновый от возбуждения сирх. Он был вооружен, как и Эстерсон, переводчиком «Сигурд». Увлеченные спором, ни инженер, ни Полина не заметили, как сирх вошел в комнату. — Но Качхид приглашает бесцветиков на их летающей лодке к сирхам! Если вам все равно, куда лететь, полетели в Чахчон!
— Но ты же сам говорил, это далеко.
— Идти — далеко. Лететь — близко.
— Спасибо за приглашение, милый Качхид, — тепло сказала Полина. — Но я боюсь, мы попросту заблудимся. Там, в воздухе, трудно найти правильную дорогу.
— Качхид сам отыщет правильную дорогу!
— Но это очень опасно!
— Всё, что делает сирх, ищущий знания, опасно. — Качхид горделиво приосанился и распрямил свой кожистый наспинный стабилизатор.
— Господа и дамы, я не уверен, что наша летающая лодка поднимет троих, — соврал Эстерсон, все еще не расставшийся с мечтой хотя бы день побыть наедине с Полиной. На самом деле «Сэнмурв» был рассчитан на взвод мобильных пехотинцев в полной экипировке вместе со штатными транспортными средствами.
— Нет причин для тревоги, разумный Роланд! Качхид сам видел в твоей летающей лодке три сиденья!
«Для экипажа», — мысленно добавил Эстерсон. Аргументы иссякли.
— Ты точно не боишься летать по воздуху? — спросила напоследок Полина.
— Я ничего не боюсь. И никого, — твердо сказал сирх. — И могу порвать дварва напополам! Конечно, если бесцветики подарят мне рычалку для разрывания!
— Какую еще «рычалку для разрывания»?
— Это такая громкая железная штука. Бесцветики убили рычалкой деревья возле деревни Хамм!
— Держу пари, Качхид имеет в виду банальную механическую пилу, — вздохнул побежденный Эстерсон.
Погода была чудесной, настроение — тоже. Гидрофлуггер уверенно набирал высоту. Эстерсон чувствовал себя настоящим пилотом.
Близость обмирающей от страха Полины, которую сильно мутило на взлете, придавала ему если и не самой уверенности в своих силах, то уверенности в том, что такую уверенность необходимо симулировать.
Искоса глядя на бледное Полинькино лицо за забралом летного шлема (жизненной необходимости в гермокостюме не было, но Эстерсон настоял, чтобы Полина его надела — пусть привыкает, скоро пригодится), инженер сделал круг почета над знакомым уже до каждого мыска заливом. Качхид поприветствовал этот маневр суетливым ликованием.
— Качхид— птица! Качхид — повелитель неба! — вскричал сирх. — Качхид мечтал, мечта сбылась! Теперь бы еще…
— Эй, повелитель неба, — грубо прервал излияния пассажира Эстерсон. — Так куда мы летим-то? В Барахчу? — Барахча была единственным поселением сирхов, о местонахождении которого он имел представление.
— Нет, не в Барахчу. В Барахче никого нет. Я же тебе говорил! Сейчас Сезон Детей. Дети любят лес. Все сирхи сейчас в лесу, с детьми.
— Тогда куда?
— В Чахчон. Там много воды, много старых качагов…
— Да у вас тут везде много воды. И везде много качагов. Ты не мог бы конкретнее? Может, ориентир какой-нибудь?
Конечно, обо всем этом следовало поговорить еще на земле. Но Эстерсон так увлекся приготовлениями…
— Чахчон здесь. — Сирх ткнул морщинистым, с белой волосистой порослью возле суставов пальцем в серо-голубой монитор, изрезанный узорами линий. Там светилась карта местности.
— Тысяча двести километров?! Ничего себе! Ты же говорил, это близко! Зачем нам лететь в такую даль? Мы согласны посмотреть какой-нибудь город сирхов, все равно какой! Не обязательно Чахчон!
— Но Чахчон самый лучший! Чахчон — священный! — веско сказал сирх и по цветовой гамме его шерсти Эстерсон понял, что сирх до глубины души уязвлен безразличием своих друзей. — Сегодня ночью мой друг и учитель Качак-Чо послал вежливое приглашение двум бесцветикам. Послал тебе, послал Полине. Качхид сказал, что мы приедем втроем!
— Но каким образом твой друг послал нам приглашение?
— Радио — это игрушка. Добрые сирхи не играют в игрушки.
— Ты изъясняешься загадками. Если можно, поясни.
— Мой учитель послал свое приглашение при помощи своей головы. Я получил его при помощи моей головы, когда спал. Что тут пояснять?
— А-а, телепатия… Так бы сразу и сказал. А насчет игрушек… Ведь, я слышал, у вас, у сирхов, есть даже самодвижущиеся паровые экипажи!
— Экипажи есть у умных сирхов, — уточнил Качхид. — У добрых экипажей нет!
— А что, разве умные сирхи не бывают добрыми? — шутливо осведомился Эстерсон.
— Спроси у Полины, она знает.
— Ничего я не знаю, — простонала Полина, не открывая глаз. Эстерсон понял — Полине сейчас не до дискуссий.
— Стыдно быть такими невежами! — Сирх сжал свои потешные лапки в еще более потешные кулачки и гневно раздул ноздри. — Ладно… Расскажу тебе. Сирхи бывают умные и добрые. Умные, как бесцветики, строят игрушки из железа, играют ими.
— А добрые?
— Добрые играют игрушками, сделанными из снов и фантазий! Умные сирхи живут на Севере. Добрые — на Юге. Они не дружат.
— Напрасно. На месте добрых сирхов я бы дружил с умными. Как показывает история моей цивилизации, когда умные злятся на добрых, они иногда делают ужасные вещи. Например, изобретают грозное оружие. Иногда настолько грозное, что оно способно стереть всех добрых с лица земли! Мораль: добрым следует бояться умных.
— Это у вас! — беспечно отмахнулся Качхид. — У нас, сирхов, умные с Севера боятся добрых с Юга больше, чем добрые умных!
— Вот как? — Удивление Эстерсона было неподдельным, уж больно все сказанное шло вразрез с его жизненным опытом.
— Да! Кача устроила так, что если добрые сирхи разозлятся на умных, они смогут уничтожить их без всякого оружия! В давние времена такое случалось.
— Очень интересно!
— Да, да случалось! Бывает, что добрые сирхи становятся злыми. Но быть злыми долго они не умеют, им становится невмоготу. Болит спина, болит хвост, быстро-быстро стучит сердце. От зла добрые сирхи болеют. Чтобы выздороветь, они выбрасывают из себя зло. Иногда это выброшенное зло случайно попадает в головы умным сирхам. Тогда зло затапливает головы умных, как наводнение. И в этих головах ни для чего не остается места. Ни для радости, ни для ума! Когда умные перестают находить радость в своих играх, они умирают от тоски. Или начинают убивать друг друга, чтобы было не так скучно… Однажды так умерло восемьдесят восемь тысяч восемнадцать умных сирхов!
— Честно говоря, похоже на сказки, — заметил Эстерсон, обращаясь по преимуществу к Полине. — Как думаешь, а?
— Он говорит правду, Роло. Не знаю, что там насчет зла в голове, но я своими глазами видела, как умные привозят добрым своего рода дань — в основном продукты своего мануфактурного производства, — отозвалась обессиленная Полина. — И действительно привозят! А добрые только улыбаются поощрительно. Дескать, давайте-давайте, несите, да побольше. Не то мы за себя не ручаемся! Как выбросим свое зло прямо вам в головы!
Всю оставшуюся дорогу Полина молчала. Зато Качхид трещал без умолку, живописуя город добрых сирхов Чахчон. Из его рассказа Эстерсон узнал про инопланетную цивилизацию разумных котов-хамелеонов больше, чем за все предыдущие месяцы на Фелиции. Впрочем, раньше он был уверен, что и знать-то о ней особенно нечего.
— Название Чахчон очень старое. Оно означает Город Беременных Самок. Я уже рассказывал тебе, бесцветик Роланд, что беременные самки не живут с самцами. У нас самки вообще не живут с самцами никогда! Мы не такие, как вы. Ты спрашиваешь про любовь? Мне знакомо это слово. Но мы понимаем его по-другому. У нас любовь бывает только три раза в жизни. Больше не бывает. Правду сказать, даже три раза бывает не у всех. Обычно только один. Или два. У меня в жизни любовь была три раза. И все три раза я выращивал детеныша. Я очень много видел в этой жизни! Вы, бесцветики, сказали бы, что у меня было три жены. Когда приходит любовь, мы сходимся. Мы любим друг друга с утра до вечера. А потом твоя любовь уходит, твоя самка уходит… Она возвращается, только когда маленький сирх уже родился. Твоя самка оставляет маленького тебе и ты воспитываешь его. А потом он тоже уходит. И так пока не придет новая любовь… Качхиду не нравится любить.
— Интересно, почему?
— Когда любишь, хочешь обнять небо. А потом — любовь уходит и уносит с собой небо. Без неба на земле плохо. Сначала ничего не хочется, иногда даже хочется умереть. А потом тебе приносят маленького. Приходится заботиться. Доставать еду…
— В принципе у нас, у людей, что-то похожее. Насчет неба, — покачал головой Эстерсон.
— Нет! Нет! У вас все не так! Я смотрю на бесцветиков и радуюсь за вас! Ваш сезон любви длится гораздо дольше нашего!
— А сколько длится ваш?
— Три дня. Иногда пять. Это если любовь очень-очень сильная!
Эстерсон не удержался от ироничной улыбки. Он-то ожидал услышать по меньшей мере о трех месяцах! Да и как быть со страстью Качхида все преувеличивать? Если он говорит, что утром видел в море десять гигантских дварвов, это скорее всего значит, что видел одного средней величины. Если утверждает, что учился выплясывать Танец Героя тридцать месяцев, значит, скорее всего речь идет о трех неделях. Но что останется от трех дней Сезона Любви, если поделить их на «коэффициент брехливости» Качхида?
— Знаешь, Качхид… Мы, люди, очень медленные существа. Мы не успеваем полюбить друг друга как следует за три секунды. То есть, я хотел сказать, за три коротких дня!
— Давай не будем говорить о любви, летающий Роланд. Когда я говорю о ней, внутри у меня становится холодно, как в логове у дварва! — вздохнул сирх. — Лучше поговорим про Чахчон… Я уже сообщил тебе, что раньше там жили беременные самки умных сирхов? Так вот, потом им там надоело. И они ушли на запад, в горы. В горах гораздо труднее строить города, а умным сирхам нравятся всякие трудности. А потом в Чахчон пришли добрые сирхи. И сделали там все как надо. В центре они сделали жертвище. Там мы до сих пор приносим жертвы Лесу. Возле этого жертвища в стародавние времена посадили первый качаг. Этот качаг и до сих пор растет там! Он способен обеспечить вкусной качей десять тысяч сирхов!
— Действительно десять тысяч? — переспросил Эстерсон.
— Ну, может, и не десять тысяч… Но тысячу сирхов — точно! Этому качагу мы кланяемся в начале каждого Сезона Еды… Мы разговариваем с ним! А он — с нами. Обычно он ругает нас. Нам это не нравится, но это справедливо. Качаг носит имя Говорящий Верное. Листья этого качага имеют желтый цвет. Они очень ценятся у сирхов. Почти так же, как у бесцветиков деньги! Рядом с Говорящим расположен мавзолей «рикуин». Это очень священное место! Слово «рикуин» как раз и значит «священное место»!
— Наверное, там похоронен основатель города? — предположил Эстерсон, влекомый общими соображениями о культуре. — Или какой-нибудь другой почтенный сирх?
— Если добрые сирхи будут строить такой мавзолей для каждого, кто сделал что-то хорошее для народа, они будут строить с утра до ночи. У них не будет времени на то, чтобы расти! На поэзию и музыку! На размышления! На поиск Скрытой Качи! И тогда они уподобятся умным сирхам, ставшим рабами своих игрушек! Они будут с утра до ночи выковыривать камень, рубить высокие деревья, разводить огонь, чтобы делать железо… Наш мавзолей пустой. Но очень почетный!
— Не понимаю, какой смысл в мавзолее, в котором никто не похоронен.
— Смысла много! — горячо заверил Эстерсона сирх. — Каждый достойный сирх может полежать в нем, как будто бы это его собственный мавзолей! Как будто его построили именно для него. И почувствовать, как он велик! Как он славен! Вспомнить свою жизнь, как следует ее вспомнить! А потом пойти своей дорогой, преисполнившись благими мыслями.
— И что, многие сирхи удостаивались чести полежать в мавзолее «рикуин»?
— Полежать разрешено всем! Даже бесцветикам!
Распугивая водоплавающих птиц, гидрофлуггер Эстерсона приводнился на поверхность безымянного мутно-зеленого озера, неподалеку от города Чахчон.
На посадке Эстерсон изрядно переволновался — сказывалась накопившаяся усталость. Однако и этот экзамен инженер выдержал — вскоре вся троица уже спешила по охряно-серым от пыли улицам в направлении мавзолея.
Город поразил Эстерсона полным безлюдьем. Или, точнее сказать, «безсирхием».
Кое какие городские строения все же казались обитаемыми — где-то курился дымок, из иных доносились уютные хозяйственные звуки.
Возле одного домика, формой походившего на плод манго, лежал, свернувшись клубком, тщедушный, с выступающими ребрами сирх. Его летательный гребень был безвольно опущен, шерсть казалась тусклой и потрепанной. Он не обратил на чужаков никакого внимания, даже ушей не навострил. Размерами сирх был вдвое меньше Качхида.
— Это детеныш? — спросил Эстерсон. — Кажется, он заболел?
— Это не детеныш. И он здоров. Ты видишь умного сирха, который решил стать добрым. Он укрощает свой ум. Поэтому он не пошел в лес с другими, но остался в городе. Здесь сейчас скучно, скука убивает ум. Когда он станет таким же добрым, как мы, он станет большим, как я или как мой друг и учитель Качак-Чо.
Возле соседнего домика Эстерсон приметил широкую черную лужу в оправе из жирной расквашенной грязи. «Но откуда взяться луже в такую жару? Похоже, сирхи специально доливают туда воды, чтобы лужа не высыхала. Только зачем?»
— Это лечильница, — объяснил Качхид. — Когда сирх болеет, он залезает в нее. И его болезнь проходит.
— Вот видишь, Роло! И не смей больше говорить, что мои маски — пустая трата времени! — вставила приободрившаяся Полина. — Даже сирхи знают силу лечебной грязи!
— Это не грязь. Это гнилые листья качагов. Мы собираем их, растираем между двумя камнями, пока они не сделаются как пыль. Потом добавляем той штуки, которую вы оставляете в большой белой вазе, которая стоит в туалете. Не помню, как называется… там вода журчит… И получается лечильница!
Эстерсон втянул ноздрями воздух. От лечильницы исходил гнуснейший, отвратительнейший гнилостный запах… Эстерсон подумал, что лечиться таким способом он согласился бы разве что от трижды неизлечимой болезни. Полина тоже зажала нос пальцами.
— А что, сирхи находят этот запах приятным? — осторожно спросил Эстерсон.
— Что ты! Все ненавидят этот запах! Даже болезни. Болезни ненавидят его даже больше, чем сирхи! Поэтому-то они и уходят из тела!
«Получается, лечение у сирхов — нечто вроде травли тараканов дешевым аэрозолем. Тот же расчет — что тараканы сбегут из квартиры первыми…»
Однако этой мыслью Эстерсон предпочел не делиться. Из врожденной шведской деликатности.
А вот и мавзолей, в тени раскидистого золотого качага.
«Рикуин» имел форму правильного куба, сложенного из гладко отесанных каменных блоков. Эту громадину высотой с десятиэтажный дом, возвышавшуюся над зеленым ковром леса, Эстерсон приметил еще во время полета. Странное дело, но украшений — лепки, рельефов, фигурных окон — мавзолей был лишен начисто. Только дверной проем был облицован чем-то вроде шишковатой перламутровой плитки. Двухстворчатая дверь оказалась отворена — заходи не хочу.
— Друг! Друг! — заорал Качхид, запрокинув голову и как-то очень по-человечески сложив лапки рупором.
— Кого это он там зовет? — шепотом спросила Полина.
— Карлсона, который живет на крыше, — отвечал Эстерсон и его подруга громко прыснула со смеху.
Качхиду между тем не отвечали.
— Качак-Чо! Бесцветики пришли! — гнул свою линию сирх. И вновь — тишина.
— Как же так, телепатия больше не работает? — язвительно осведомился Эстерсон.
— Зачем пользоваться сложным, когда есть простое? — парировал сирх и продолжил вопить.
Утомленная Полина села на землю и скрестила ноги по-турецки. Эстерсон плюхнулся рядом, нашаривая пачку сигарет в нагрудном кармане. Обоим наскучило следить за трудами Качхида. В разочарованных глазах Полины Эстерсон прочел: она почти смирилась с тем, что экскурсия окончена и пора возвращаться домой.
— Давай-ка попросту внутрь зайдем! — не выдержал Эстерсон.
— Заходить нельзя.
— Почему нельзя? Дверь ведь не заперта!
Дверь заперта в моей голове! И этого достаточно!
Качак-Чо все-таки появился — не прошло и получаса. Это был матерый, изрядно заросший шерстью сирх необыкновенно крепкой комплекции, похожий на снежного человека из допотопных научно-популярных киноальманахов, которые давали по всемирному каналу «Ретро». Он превосходил Качхида и ростом, и весом, и, так сказать, развитием мускулатуры. Причем превосходил примерно втрое. (Эстерсон и Полина уже знали, что величина физического тела сирха прямо пропорциональна уровню его духовного развития.) «Учитель и друг» вышел из дверей мавзолея и твердой, уверенной походкой направился прямо к гостям.
Полина дружелюбно помахала крепышу рукой. А вот Эстерсон не сплоховал и поприветствовал Качака-Чо по всем правилам местного этикета.
— Наше знакомство устроено качей! — экзальтированно воскликнул он.
— И пройдет с большой миской качи! — учтиво отвечал сирх.
Эстерсон заметил, что шерсть Качак-Чо не изменяет окраски, как шерсть Качхида, но постоянно сохраняет ровный кофейно-серый цвет. Это навело инженера на мысль о том, что Качак-Чо принадлежит к какому-то другому подвиду сирхов («Тоже умный, что ли?»). Но вскоре Качхид дал объяснение и этой загадке. «Мой учитель и друг Качак-Чо не имеет своих чувств. Он уже нашел Скрытую Качу. И теперь все чувства дает ему она. Его шерсти нечего выражать, потому что у него нет ничего своего». Этого объяснения Эстерсон не понял. Однако Качак-Чо сразу понравился ему.
— Качхид рассказывал о вас. Вы — из рода тех бесцветиков, которые прогнали однолицых бесцветиков?
— Да, — кивнул Эстерсон, хотя он и не был уверен в том, что клонов с Фелиции изгнали именно Объединенные Нации.
— Качхид говорил мне, что вы — те самые герои, которые не склонились перед однолицыми бесцветиками, как другие, но смело и мужественно скрывались от них! И при помощи своей ненависти зажгли искру небесного огня, который спалил однолицых бесцветиков!
— Вы нам льстите, — признался Роланд. — Говоря по правде, мы лишь прятались в лесу, спасая свои шкуры. В этом было мало смелости и мужества…
— Но для небесного огня мы все-таки сделали кое-что полезное, — добавила Полина, имея в виду спасение летчика Николая, и озорно улыбнулась.
— Что ж… Не вижу ничего позорного в том, чтобы прятаться в лесу. Мы тоже прятались. Что еще нам было делать? В общем, я приглашаю вас, друзей народа сирхов, войти в мавзолей! — провозгласил сирх, после чего развернулся и шустрой походкой направился к дверям. Следом засеменил Качхид. Полина и Роланд переглянулись и покорно последовали за гостеприимцами.
— Я рад, что кача свела нас. И хотел бы сделать вам благодарственный дар, — сказал Качак-Чо, когда они оказались внутри, под сумрачными сводами строения.
— Благодарственный? Помилуйте, но чем мы заслужили вашу благодарность? — недоуменно спросил Эстерсон.
— Чем? — Качак-Чо комично отпрянул, словно бы чем-то испуганный. — Как же это — чем? Конечно, изгнанием однолицых бесцветиков!
— Но я же говорил вам — это сделали не мы!
— Вы, не вы… Кача не видит таких мелочей! Когда кача благодарит вас, она благодарит весь ваш род!
— Роло, не упрямься. Ну хотят они сделать нам приятное, пусть сделают! — прошипела Полина на немецком. Инженеру оставалось только смириться. Он склонил голову, опустил глаза и сделал отрешенно-сонное выражение лица — какое делал в детстве перед алтарем во время воскресных походов в церковь.
— Благодарность сирхов бывает двух видов. Неовеществленная и овеществленная. Какую предпочитаете вы?
— Мы предпочитаем… неовеществленную… — отвечал Эстерсон. «Вот разобьется кувшин с дареной качей прямо в салоне — придется потом весь вечер отмывать эту их овеществленную благодарность от приборной панели…»
— Тогда предлагаю вам выбрать. Оракул или почетное возлежание?
— Мне по душе почетное возлежание… Устал — зверски! — признался Эстерсон.
— Очень хорошо!
— Тогда мне — оракул! Я лично в кабине флуггера належалась, — отозвалась Полина. — Если я правильно понимаю слово «оракул», вы скажете мне, что со мной будет?
— Верно. Только говорить будет не Качак-Чо, говорить будет кача! — С этими словами Качхид благоговейно воздел руки к небу, точнее, к высокому потолку мавзолея, изукрашенному примитивными геометрическими узорами.
«Каждый должен хотя бы однажды почувствовать себя почетным покойником!» — звучал в ушах у Эстерсона бархатистый голос Качак-Чо.
Инженер оказался в особой, свитой из тонких, но прочных древесных волокон колыбели — руки вдоль тела, ноги вместе. При помощи незатейливого механизма, невесть кем или чем приводимого в движение, колыбель эта, с благословения Качак-Чо, была поднята после того, как в нее, словно младенца, уложили Эстерсона. Причем поднята не к потолку, но в точности на половину высоты мавзолея. Так и болтался конструктор — одинаково далекий и от земли, и от неба. Словно желток в белке.
Колыбель слегка раскачивалась из стороны в сторону, под сводами мавзолея прогуливался прохладный ветерок. Пахло сыростью и отчего-то лавандой.
Почти сразу Эстерсон ощутил непреодолимое желание посмотреть вниз — раньше он боялся совершить лишнее движение, чтобы случайно чего-нибудь не порвать (в конце концов, ему наказали лежать смирно, как подобает мертвецу). И он посмотрел.
Высоко. Боже мой, как высоко! Сразу же закружилась голова, пересохло во рту, кровь застучала в висках… Даже основательный (для новичка) налет на гидрофлуггере не примирил Эстерсона с высотой, не избавил его от этого древнего страха.
А может быть, всему виной была поза. Ведь парить над землей хребтом вниз — это противоприродно, недаром все парашютисты, что твои кошки, спешат поскорее перевернуться животом к земле! В последний раз Эстерсон испытывал этот бодрящий комплекс экстремальных ощущений в корзине смастеренного собственноручно воздушного шара…
Внизу, в освещенном розовым светом северо-восточном углу мавзолея, инженер разглядел свою Полину.
Полина Пушкина рассеянно раскачивалась на качелях, опершись о спинку резного сиденья. Эстерсон уже знал, что качели — самый популярный у сирхов предмет домашней обстановки. Нечто вроде стульев у людей, причем стулья (то есть качели) у них тем выше, чем выше ранг персоны, на этом стуле обычно сидящей.
Глаза Полины были закрыты. Она внимательно вслушивалась в звуки глубокого мужского голоса (снова Качак-Чо?), иногда кивая, иногда озабоченно хмурясь. Увы, Эстерсон находился слишком далеко и расслышать слова оракула никак не мог. А ведь так хотелось!
У ног Полины, на низеньком столе, располагалась массивная, с неровными краями чаша из толстого пупырчатого стекла. Недвижимо стояла в ней густая белесая жидкость. Присмотревшись, Эстерсон заметил: жидкость исходит флюоресцирующим паром. Ни Качак-Чо, ни Качхида рядом не было — не иначе как сирхи выскользнули на свежий воздух и лакомятся там качей, предоставив незадачливых мистов самим себе.
Лицо Полины было бледным, отсутствующим — такими, знал Эстерсон, бывают лица людей, глубоко погруженных в свои переживания. А еще — лица тех, кто испытывает сильную, на грани переносимости, физическую боль. Тотчас Эстерсона охватила тревога за Полину. «Что еще за оракул они ей подсунули?! Что за химия? А вдруг эти испарения вредны для здоровья хомо сапиенсов?»
Эстерсон принялся громко требовать, чтобы его опустили вниз. Но — безуспешно. Ему никто не внял, его попросту не слышали…
«Наверное, я слишком нервный для покойника», — заключил наконец изрядно намаявшийся инженер. Он решительно прекратил созерцание Полины на качелях, водрузил занемевшую шею на валик из сухой травы и как умел расслабился. Закрыл глаза. Сосчитал, как учил Качак-Чо, до одиннадцати. Не успел инженер прошептать «двенадцать», как сразу же… началось!
Тело исчезло. Или скорее перестало весить. А заодно — и что-либо для него значить. Хотите отпилить голову — пожалуйста, пилите. Полостная операция? Да хоть трепанация черепа!
Тревоги, страхи, желания — тоже ушли.
Ослабели, стерлись привязанности.
Душу покинула любовь. Даже веселый взгляд Полининых глаз перестал казаться ему божественным!
Исчезла биография — точнее, она перестала быть его биографией. И стала биографией какого-то шведского инженера Эстерсона. У этого Эстерсона было прошлое, настоящее и будущее. Но настоящему Эстерсону, Эстерсону без биографии, без тела, без привязанностей, не было до всех трех никакого дела!
«Что со мной происходит?» — в панике спросила последняя частичка «я», оставшаяся от прежнего инженера Эстерсона. Но некому было ответить ей, некому было ее утешить.
Последними пропали чувства — он перестал что-либо видеть, слышать, обонять и осязать.
Но самое странное, что все эти чудовищные метаморфозы заняли по внутреннему времени Эстерсона не более минуты!
Мыслимо ли — за минуту потерять столь многое? И, главное, мыслимо ли не испытывать по этому поводу сожалений? Как будто все его существо с раннего детства готовилось к тому, что однажды, на затерянной в космосе планете Фелиция, колдовство разумных лесных котов уничтожит все то, что зовется Эстерсоном!
Спустя еще минуту Эстерсон превратился в полноправную частицу Великого Ничто в огромном Океане Пустоты.
Но потом откуда-то подул пахнущий лавандой ветер (Эстерсон был уверен, что все дело в ветре!). И все то, что было Пустотой, стало вдруг… воспоминаниями!
Воспоминания — текучие, теплые, вечные… Они простирались во все стороны, на бесконечные расстояния. Вверху и внизу тоже были они и только они. А Эстерсон был погружен в них, как эмбрион в околоплодные воды.
Некоторые воспоминания были громадными и имели форму — как правило, сферическую, и цвет, обычно синий. Некоторые казались мелкими дождинками.
Эмбрион Эстерсон протянул руку и схватил пальцами одну летящую прямо ему в лицо каплю средней величины, размерами она была не больше теннисного мяча.
Стоило его незримой руке коснуться иноматериальной голубой субстанции, как Эстерсон обнаружил себя стоящим посреди пустой аудитории родного университета. Комната залита щедрым майским солнцем. За окном щебечут птицы и поют под гитару первокурсники, празднуют окончание учебного года.
Но он, Эстерсон, серьезен и хмур, как всегда. Разве что бороды у него еще нет, бороду он отпустит несколько лет спустя. Перед ним, у исчерченной схемами доски — русский конструктор профессор Шахнов. Кумир молодого Эстерсона, да и всего машиностроительного факультета, пожалуй. Белые пышные усы, мясистый нос, красные щеки, ничего особенного. И лишь глаза — переливчатые, сияющие, васильковые, кричат: перед тобой чистый, тонко мыслящий человек большой, могучей души.
— Я смотрел ваши работы, Роланд, — говорит профессор Шахнов, перелистывая содержимое папки с личным делом студента Эстерсона. — Вы, молодой человек, действительно талантливы! Вы чувствуете технику. Понимаете ее. Но… чтобы стать выдающимся конструктором, нужно… Нужно что-то еще!
— Что вы имеете в виду, профессор? — спрашивает молодой Эстерсон.
— Нужно любить другие вещи, не только флуггеры.
— Не понимаю… Что я должен… любить?
— Поэзию, например.
— Поэзию? Это очень неожиданно.
— Или музыку!
— Но зачем? Прошу вас, объясните мне, Ромуальд Орестович! Какую помощь могут оказать стишки в создании современного летательного аппарата?
— Не стану вам ничего объяснять, Роланд. Вы все равно моих объяснений сейчас не поймете, — улыбается профессор Шахнов. — Просто поверьте моему опыту. Однажды человек расплатится за каждое непрочитанное стихотворение. За каждую несыгранную мелодию. За каждый неотданный поцелуй. Расплатится депрессией и тоской, а если не одумается, то и самым страшным: утратой таланта…
Профессор Шахнов собрался было сказать что-то еще, но в этот миг голубой пузырь воспоминаний лопнул и рассыпался в мелкую невесомую пыль.
Эмбрион Эстерсон, сорокалетний, видавший виды эмбрион осознал глубинную правоту профессора Шахнова и улыбнулся грустной улыбкой. Ведь по сути слова профессора о расплате за непрочитанные стихотворения стали формулой, точно описавшей его жизнь в последние несколько лет. Надо же… А ведь разговор этот вообще стерся из памяти! Как будто и не было его! И вот теперь…
Но закончить свою мысль эмбрион Эстерсон поленился. Секунду спустя он уже нырнул в надвигающееся кобальтовое облако и увидел мириады новых шаров и шариков, которые обратились целым выводком сцен и сценок, грустных и смешных, сладострастных и унылых.
Вот дядя учит его ездить на велосипеде, у маленького Роло разбиты коленки… Вот томимая жаждой первая жена пьет из фонтана во время единственного их совместного итальянского отпуска, а напоенный жасмином флорентийский ветер играет с ее волосами… Вот он стоит в очереди за билетами в синематограф, на премьеру русской психодрамы «Человек-колобок», а в его правой руке — бутылка дешевого пива.
«Студентам скидка 20 процентов», — читает Эстерсон над окошком кассы. А вот инженера Эстерсона распекает начальник Марио Ферейра. У Марио — волосы в ушах и это ужасно смешит Эстерсона, но ни в коем случае нельзя смеяться!
Эмбрион Эстерсон быстро перебирает эти воспоминания — как монах нефритовые четки. И каждая новая косточка на этих четках делает его еще более легким, еще более свободным, еще более всемогущим!
…Люлька уже ползла вниз, когда Эстерсона волной накрыло последнее, самое яркое видение.
В дни работы в Патагонии, когда сердце его еще было исполнено чаяний и надежд, по большей части демиургического свойства, когда «Дюрандаль» летал лишь в его, конструкторских снах, Эстерсону случилось познакомиться с одним канадцем. Он носил неблагозвучную фамилию Перебейвус, звали же его Унгаро. У этого Унгаро Перебейвуса имелось пристрастие к одной гнусной психологической игре. Он играл в нее, не зная ни стыда, ни усталости.
— Так сколько, ты сказал, тебе лет, Стив? — спрашивал Унгаро у молоденького, тщедушного инженера-филдера.
— Двадцать восемь, — неуверенно говорил тот. (Вся его научная биография была написана на его прыщавом, лишенном подбородка лице. В шестнадцать — победитель олимпиады по физике в своей голожопой субдиректории Средняя Дакота. Потом муштра на интенсивных языковых курсах, зачисление в престижный русский вуз по благотворительной программе, с отсрочкой оплаты обучения. На каждый год учебы — по блестящей научной статье, дипломная работа с замахом на Госпремию. Вместо личной жизни — виртуальные эротические туры, в анкетной строке «хобби» — красноречивый прочерк. И вот окончание университета и обретение Работы Своей Мечты. Добро пожаловать в концерн, который делает флуггеры! «Да-да, дорогие мои мамочка Свит и папочка Бакс, настоящие большие флуггеры, которые могут летать в космосе!»)
— Ты сказал двадцать восемь? — выпучив глаза на Стива, переспрашивал Унгаро. Очень артистично это у него получалось.
— Д-да, — несмело кивал филдер. — А что?
— Тебе двадцать восемь и ты все еще не получил должность ведущего?
— Н-нет…
— Да Александр Македонский в двадцать восемь уже покорил полмира! А ты булки греешь тут, в этом отстойнике… Гос-споди…
— Но ведь то Македонский, — оправдывался несчастный, стараясь унять дрожь в голосе. Комплексы неполноценности бросались на него стаей одичавших волкодавов. Этой ночью ему не уснуть! («Сегодня думал о самоубийстве. Неужели все мои достижения так ничтожны, дорогие мамочка Свит и папочка Бакс?»)
— Да не бери дурного в голову, Стив, — вдруг, словно бы что-то для себя решив, говорил Унгаро со змеиной улыбкой. — Ты вообще большой молодец!
Филдер Стив удалялся в уборную на подкашивающихся ногах, а Унгаро начинал поиски новой жертвы.
«Сколько-сколько тебе, Хуан? Тридцать? Ты сказал тридцать? Да в тридцать лет Наполеон был уже императором Франции! А ведь выбился из простых артиллерийских лейтенантов!»
«Не смеши меня, Сторм. К сорока годам Эдисон уже изобрел граммофон и аккумуляторную батарею!»
«В тридцать один Шекспир уже был автором «Ромео и Джульетты», Вонг. А Пушкин написал «Я помню чудное мгновенье!»…»
И так далее. Эффект был ошеломляющим. И, очевидно, без черной магии тут не обходилось. Ну кто не знал про Александра Македонского? Все знали, со школы. Но почему-то от этого знания никому не было больно. А вот от одной фразы Унгаро Перебейвуса — больно было.
Однажды, на юбилее одного из учредителей концерна (не то Родригеса, не то Дитерхази, всем было наплевать), дошла очередь и до Эстерсона.
— Между прочим, сколько вам лет, дражайший Роланд? — осведомился Унгаро, размешивая полосатой соломинкой модный в том сезоне коктейль «Хиросима» (с добавлением экстракта термоядерного никарагуанского перца).
— Ну, сорок.
— А знаете ли вы, что в сорок лет Леонардо да Винчи…
— Не знаю и знать не хочу, — перебил собеседника Эстерсон и сопроводил свою фразу зверской улыбкой викинга, неделю не едавшего свежей человечинки. — И, кстати, в моей жизни тоже случалось кое-что, чем я мог бы гордиться не меньше, чем да Винчи своими деревянными вертолетами.
Сказав так, Эстерсон покинул разочарованного Унгаро и отправился дегустировать вишневый бисквит сеньоры Талиты.
Однако потом долго думал над вопросом — чем же именно ему следует гордиться? Проявлял пресловутое французское «остроумие на лестнице» и вполне по-русски махал кулаками после драки, доказывая Унгаро, что не верблюд.
На ум ему шла всякая банальная всячина: патенты… изобретения… банковские счета… сынок Эрик… Родила Эрика, конечно, жена, но он по крайней мере зачал его в поте лица своего… Вспомнился даже крупный взнос в фонд защиты какой-то редкой сахалинской синицы… Но чего-то такого, воспоминание о чем взорвалось бы в мозгу сверхновой и наполнило душу нематериальной, но несгибаемой уверенностью, что все было не зря ну или по крайней мере не в тысячу раз хуже, чем у да Винчи… В общем, ничего такого, как Эстерсон ни бился, вспомнить он не смог.
Это потом у него в жизни появилась Полина, случилась встреча с русским пилотом Николаем и отважный рейд за картошкой. Чуть ли не каждый день в копилке его памяти оседало еще одно драгоценное воспоминание. И все-таки, когда люлька коснулась земли, Эстерсон вдруг ощутил всеми клетками своего усталого тела: самое главное событие его жизни, воспоминание о котором превзойдет по силе и яркости все те, что были собраны им ранее, у него впереди.
«Может, рано мне еще на пенсию?» — пробормотал Эстерсон, возвращаясь в мир живых. Всю обратную дорогу от Чахчона до «Лазурного берега» с его лица не сходила вдохновенная улыбка.
Все прошло именно так, как Эстерсон и ожидал.
Элементарный взлет. Легкий выход на орбиту. Утомительное подползание к «Мулу» по высоте (восемь коррекций орбиты!). Очень проблемное сближение: дважды чуть не въехали в стыковочный модуль буксира рылом, трижды — правой плоскостью.
Потом, выровняв наконец высоту и скорость, пообедали.
«Мул», как и предсказывал Эстерсон, вращался вокруг своей продольной оси. Сбойный импульс по неизвестной причине выдала одна из четырех ориентационных дюз, которые отвечали за управление креном. Соответственно стыковочный модуль буксира, расположенный строго в носу, но не вполне точно совпадающий с осью вращения корабля, совершал круговое движение того же типа, что и обруч хула-хуп вокруг талии гимнастки.
— И как ты намерен стыковаться? — спросила Полина.
— Вот и пойди пойми… Хорошо хоть «Мул» не кувыркается.
— Неужели и так могло быть?
— Конечно. Достаточно импульса любой из кормовых или носовых тангажных дюз — и корабль начнет бесконечное кувыркание. В такой ситуации стыковочный модуль крутился бы в другой плоскости, причем по окружности радиусом метров семьдесят. И вот тогда точно оставалось бы только вернуться на Фелицию. Потому как попасть в дыру размером два на два метра, которая проносится мимо тебя со скоростью гоночной машины, не смог бы и пилот высшей категории.
— Может, нам нужно так же точно закрутиться, как «Мул»? Тогда мы друг относительно друга вращаться не будем…
— Теоретически безупречное предложение. Увы, на практике его реализовать сложно, а главное — практически бесполезно. По той причине, что вращение стыковочного модуля буксира, как ты видишь, имеет выраженный эксцентриситет. С другой стороны, у «Сэнмурва» модуль стыковки расположен на верхней поверхности фюзеляжа. И если придать нашему флуггеру вращение в базовой плоскости, то ось этого вращения пройдет, конечно же, невесть где… Короче говоря, наш модуль тоже будет вращаться с неким эксцентриситетом, и состыковаться все равно не выйдет… Ко всему прочему, вот это означает, — Эстерсон постучал ногтем по экрану монитора, на который транслировалось изображение верхних видеокамер «Сэнмурва», — что мы имеем дело с аварийным стыковочным узлом, к которому раньше крепился спасательный бот.
— С чего ты взял?
— А с того, что вот здесь, — он указал на распахнутый зев модуля, — должна быть вовсе не чернота, а люк с концентрической «мишенью» для лазерной юстировки. Кроме того, приличный стыковочный модуль оборудован выдвижными телескопическими штангами, приемниками для чужих штанг, желательно еще манипуляторами. Все это нужно именно для того, чтобы облегчить процесс стыковки — в частности, и в таких нештатных ситуациях, как наша. А вот когда на стыковочный узел навешивается спасательный бот— тогда, конечно, все это сложное оборудование не ставится.
— Выходит, экипаж покинул корабль?
— Надеюсь.
— Так, значит, они не умерли прямо на борту? Почему же они не сели на клонский космодром?
— Конкретно у этого типа буксиров, судя по корабельной архитектуре, нет силового эмулятора. А это значит, что пытаться войти в атмосферу на «Муле» равносильно самоубийству. Что же касается спасательного бота… Я не знаю, какую именно модель они использовали, но в Конкордии большинство ботов не имеют полноценного аэродинамического управления. Фактически их спасбот — это очень примитивный аппарат с малоресурсными двигателями для схода с орбиты, тепловым экраном и собственно спускаемой капсулой, которая оборудована тормозными парашютами. Конечно, хороший пилот, используя тепловой экран как своего рода крыло, может обеспечить приведение модуля в заданную зону поперечником километров в четыреста, но точнее — едва ли.
— И что же стало с экипажем?
— Не знаю. Спустились где-то в джунглях, сориентировались и пошли к Варе-8. А то, может, в океан упали… И плавают там, кукуют… А могли и в атмосфере сгореть. Если, скажем, тепловой экран бота во время нападения «неопознанного противника» получил хотя бы пару глубоких царапин, а уж тем более пробоин…
— То есть в сухом остатке у нас имеется: звездолет пуст, но проникнуть внутрь мы не можем… — Полина тяжело вздохнула. — Я правильно поняла тебя, мой речистый Роло?
— Проникнуть по-человечески, с комфортом — не можем. Но поскольку мы с тобой сейчас одеты в полноценные скафандры, это дает нам шанс вломиться в «Мул» по-хулигански.
Прямо над головой Эстерсона медленно проворачивался стыковочный модуль буксира. Теперь относительная скорость его вращения была совсем небольшой: инженер все-таки воплотил им же самим первоначально отвергнутый замысел и закрутил «Сэнмурв» при помощи дюз рысканья. Конечно, скорости вращения были согласованы с точностью, не превышающей градус в секунду, но это было уже неплохо: полный оборот стыковочный модуль «Мула» совершал теперь за пять с половиной минут.
По сути, модуль представлял собой толстостенную бочку глубиной три метра, на «дне» которой находился люк, ведущий в…
Куда именно он ведет? Имелись варианты.
Если «Мул» проектировали приличные люди без оглядки на бюджет, за люком должен был находиться воздушный шлюз. Если же «Мул» создавался по принципу «корабли строятся ради пушек» — то есть инженеры экономили на каждом узле, который не относится напрямую к функциональному назначению звездолета, — тогда за люком сразу начинаются внутренние помещения корабля. И после его открывания будет ta-akoe zrelische…
— Ну что там у тебя, Роло? — раздался в наушниках голос Полины.
— Пока ровным счетом ничего.
— А я только что твою руку на мониторе видела!
— Надеюсь, не отдельно от тела? — со смешком спросил Эстерсон.
— Типун тебе на язык!
— Я просто тут пытаюсь как-то освоиться… Вожу руками в стороны. Открытый космос — это, знаешь ли… нечто. Ну ладно, начинаю работать, а то так можно целый день примеряться.
— Ты поосторожнее там!
— Да уж куда осторожней… Все, молчи. Не отвлекай.
Эстерсон в пятый раз подергал страховочный фал. Все нормально. Держится.
Неловко оттолкнулся и поплыл вперед.
Едва не промахнулся мимо «бочки», между прочим, — хотя казалось, промахнуться невозможно.
Судорожно вцепился в одну из скоб, грубо приваренных к внутренней поверхности стыковочного узла.
Пристегнулся вторым страховочным фалом за скобу, а первый отстегнул от скафандра и тоже навесил на скобу, соседнюю.
Все эти манипуляции были инженером тщательно обдуманы заранее, и он выполнял их теперь с педантичностью запрограммированного автомата.
Вслед за этим Эстерсон, перебирая руками по скобам, достиг «дна» стыковочного модуля, где располагался люк.
Достал молоток. Обстучал молотком внешний ручной привод люка.
Подергал за рычаг. Как он и ожидал, во время бегства экипажа на спасательном боте в привод проникли микрочастицы влаги, что привело к спайке, а потому рычаг не поддавался.
Ударил по рычагу несколько раз изо всей силы.
Дернул еще раз…
Рычаг пошел на всю длину хода!
Люк расконтрился.
Мощнейшая пневматика на борту «Мула» рывком приоткрыла люк внутрь корабля на несколько сантиметров, после чего два стальных пальца выскочили из пазов и временно подперли титанировую плиту, обеспечивая стравливание атмосферы.
Воздушный шлюз, как и подозревал Эстерсон, все-таки отсутствовал. Внутренняя атмосфера корабля ринулась наружу. В лучах Фелиции засеребрились тучи пыли, крошечные льдинки, пронеслись крошки и несколько чудом проскользнувших в щель пластмассовых вилок. Другие, более крупные, предметы ударялись о люк с внутренней стороны и, увлекаемые потоком воздуха, ползли к щели, но вырваться на свободу удалось только чьей-то клетчатой рубахе и шикарному бумажному ежедневнику с золотым обрезом.
Все закончилось довольно быстро. Из этого Эстерсон сделал вывод, что дверь в ближайшей герметичной переборке все же была на прощание задраена аккуратными конкордианскими звездолетчиками.
— Полина, как поживаешь?
— Отлично. Видела вилку. Она вылетела из «Мула», потом куда-то делась, а сейчас перед камерами кружатся ее обломки. Это не опасно?
— Ерунда. Слушай, я сейчас иду внутрь буксира. Связи какое-то время не будет. Скажем, полчаса. А может, и больше.
— Ты меня об этом уже пять раз предупреждал.
— Ну мало ли. Вдруг ты забыла и начнешь волноваться… В общем, я полез.
— Жду.
«Я люблю тебя», — хотел добавить Эстерсон, но счел пафос неуместным.
«Все-таки не на смерть иду… Хотелось бы надеяться».
Чтобы задраить за собой люк, разобраться с переборочной гермодверью, сориентироваться во внутренних помещениях и добраться до ходовой рубки, инженеру потребовалось тридцать пять минут. Неплохой результат— учитывая, что проделать все это пришлось при свете двух фонариков (нашлемного и ручного) в условиях полной невесомости.
В рубке он выключил наконец автопередачу от лица Нумана Эреди, «верного сына великого конкордианского народа», и вышел на связь с Полиной.
— Мне вдруг стало так страшно… — Голос Полины дрожал. — Я вызывала тебя по рации… А в ответ — молчание.
— Глупая… Корпус корабля полностью экранирует рацию скафандра. Я же объяснял… И мы договаривались… Меня не было на связи всего тридцать пять минут!
— Да-а… А кто обещал «полчаса»?
— Ну знаешь! Я тут все-таки не с клонской газеткой прохлаждаюсь в отличие от кое-кого!
— Тут так темно…
— Мы сейчас проходим над ночной стороной Фелиции — вот и темно.
— Какой злюка!
— Извини… Слушай, если хочешь, можешь говорить. Я тут подключился к корабельной радиосети, так что из эфира больше не пропаду. Рассказывай мне что-нибудь, а я тем временем осмотрюсь в рубке.
— А что рассказывать?
— Ну, что хочешь… Если не знаешь что — можешь, конечно, не рассказывать…
— А ты долго еще?
— Мне нужен примерно час, чтобы понять, будет ли буксир летать. А то вдруг ему так досталось, что Х-переход из системы Секунды был его последним межзвездным путешествием?
— Знаешь, давай я не буду мешать тебе всякими вздорными историями. Но ты пообешай, что, как только выяснишь все важное, сразу со мной свяжешься. Обещаешь?
— Обещаю.
«Важное, важное… — подумал Эстерсон. — Самое важное вот что: если допустить, что «Мул» еще на ходу и располагает достаточным количеством люксогена, то почему же его экипаж предпочел оставить корабль? Неужели критичная нехватка кислорода?»
Не прошло и десяти минут, как Полина не вытерпела.
— Роло, ну как? — спросила она.
— Кислорода нет и не будет. Это минус. Люксоген есть. Это плюс. Такая информация.
— Так, значит, можно лететь на Землю?!
— Да погоди ты… Лететь! На Землю! Дай разобраться…
— Противный! Значит, буду спать.
Полина не соврала. Когда через полтора часа Эстерсон вернулся в пилотскую кабину «Сэнмурва» и с огромным наслаждением снял шлем, ему пришлось приложить немало усилий, чтобы растолкать сопящую Полину.
— Ну ты даешь! То переживаешь, то дрыхнешь!
— Переживаю — оттого и дрыхну… У меня такая конституция. Ты почему шлем снял? Разве можно?!
— Да можно, можно…
— Ага, а мне так строго-настрого приказал его не трогать!
— Мало ли что могло быть… Снимай, подыши нормально на прощание.
— А что такое? Мы летим на Землю? Да?
— Не хочу тебя огорчать, но на Землю мы не летим. Это невозможно.
— Почему?
— Главная, хотя и не единственная, причина в том, что координаты Земли в астропарсере «Мула» отсутствуют. Задать их самостоятельно я не смогу. Так что у нас есть выбор: попотеть часов пять и попробовать слетать на Грозный либо забыть о «Муле» и вернуться обратно на Фелицию.
— Ha Грозный я не хочу!
— Я тоже на Грозный не хочу. Но вариантов нет больше никаких. Ах нет, извини, забыл. Есть еще один вариант: слетать на Грозный, а потом — на Тэрту.
— На Тэрту? Это где?
— В Конкордии.
— Час от часу не легче! А в Объединенные Нации он что — не летает? У нас Х-матрица какая-то не такая?
— Х-матрица такая же точно. Однако астропарсер «Мула» содержит координаты только трех планетарных рейдов. А именно: Тэрта, Грозный, Фелиция. При этом вся функциональность, связанная со свободным вводом координат, заблокирована. Это сделано явно для того, чтобы буксир невозможно было угнать в произвольно заданный район.
— Как-то это глупо. Клоны что — собственным экипажам не доверяют?
— А думаешь, в наших военно-космических силах все всем доверяют? Особенно на таких маленьких кораблях?
— Ничего не думаю… А как насчет ключиков?
— Каких ключиков?
— Ты говорил, там могут быть специальные ключи для приборных панелей. Без которых ничего нельзя завести.
— Ключей нет. Вместо них имеется машинка для идентификации пилота по радужке глаза и по отпечаткам пальцев.
— Так что же ты молчишь?! Это же значит, что полететь все равно не получится!
— Если я молчу, — инженер таинственно улыбнулся, — значит, эта машинка нашим полетам не помеха. Она отключена, причем самым грубым образом! Клонские пилоты смогли при помощи карманной электронной книги, мотка проводов и нескольких пар «крокодильчиков» включиться в управляющую цепь и эмулировать необходимый сигнал доступа. Народные умельцы, что еще сказать… Я перезарядил аккумуляторы электронной книги, включил ее обратно в цепь и у меня тоже все заработало!
— Странно… Зачем им нужны были такие ухищрения?
— Все эти системы идентификации и блокировки могут сослужить дурную службу в реальных боевых условиях. Например, в том случае, если на звездолет прибывают пилоты-навигаторы на замену штатных и тут вдруг надо срочно совершить Х-переход. Или само устройство идентификации выйдет из строя и перестанет признавать даже капитана корабля… Поэтому, я думаю, клонские звездолетчики еще в первые недели войны должны были прибегнуть к импровизациям. Я допускаю также, что предмет, который внешне выглядит как обычная электронная книга, является специализированным шифратором…
— Хорошо, хорошо. — Полина энергично закивала. — Уговорил. Лететь, значит, мы можем. Но только на Грозный. Верно?
— Верно. Хотя для этого тоже надо потрудиться. А именно: перегрузить с «Сэнмурва» на «Мул» хотя бы тонну топлива, баллоны с кислородом и закрепить гидрофлуггер на носовой буксирной рампе.
— И все это ради того, чтобы попасть в плен к клонам на Грозном?
— Видишь ли… ты клонские газеты внимательно читала?
— Конечно!
— Я вот тоже. Когда узнал, что буксир прилетел из системы Секунды, решил найти в газетах все, что касается Грозного. Может, думаю, удастся вычитать какие-то намеки насчет «неопознанного противника», который атаковал «Мул». Что там вообще могло стрястись такого, что экипаж эскадренного буксира не нашел ничего лучшего, кроме как убежать на орбиту Фелиции?
— Ну и как? Вычитал?
— Нашел одну забавную нестыковку. Клонские газеты включают Грозный в число «освобожденных и надежно удерживаемых» планет. Там ведется повсеместное и успешное насаждение Возрожденной Традиции, созидаются новые храмы и так далее. Однако вдруг в номере «Хосровской зари» от пятнадцатого марта сего года в разделе «На передовой» обнаруживается крошечная заметка. Общий смысл: какой-то «полевой заотар» подал прекрасный пример бойцам своего батальона, бросившись под гусеницы русского танка с миной в руках. Подвиг был совершен… на Грозном! Еше раз подчеркиваю: это газета от середины марта! И речь идет не о каких-нибудь партизанах, а о русском танке. Представь: еше две недели назад на Грозном был русский танк! Если об этом вскользь упоминает конкордианский официоз, что же там на самом деле? Целая танковая дивизия?
— Может, ошибка? Или заметка два месяца в редакции пролежала, пока до нее очередь дошла?
— Все может быть, конечно… Хочешь — вернемся на Фелицию? Через час уже будем на «Лазурном берегу».
— Не хочу. И на Грозный не хочу. Вот и выбирай из двух «не хочу»… А ты что скажешь?
— Я скажу, что раз уж мы здесь, надо «Мул» хотя бы обеспечить топливом для разгонно-маневровых двигателей. Это развлечение на несколько часов. Требуется переправить двадцать топливных баллонов из транспортного отсека «Сэнмурва» на борт буксира. А там видно будет.
Если бы Эстерсон и Полина, вместо того чтобы возиться с перегрузкой баллонов по организованной инженером импровизированной канатной дороге «Сэнмурв» — «Мул», воспользовались телескопом, расположенным в обзорной рубке буксира, то при должной подготовке во время очередного орбитального витка они смогли бы на несколько секунд разглядеть летное поле космодрома Вара-8.
Нет ни малейших сомнений, что увиденное заставило бы Эстерсона немедленно выйти на связь. А возможно даже — без всяких размышлений и проволочек сойти с орбиты и вернуться на космодром…
На летном поле Вары-8 стоял фрегат типа «Цепкий». Такие строились на константинопольских верфях и поступали в первую очередь на вооружение российского военфлота. Несколько единиц были проданы индусам. Два фрегата приобрел Большой Муром.
Фрегат, который совершил посадку на Фелиции, назывался «Хозяин» и входил в состав 2-й дальноходной флотилии муромского Звездоплавательного Приказа.
Несколько человек из команды фрегата через воздушный шлюз надстройки выбрались на крышу смотрового мостика, вытащили и раскатали длинные белые полотнища. Свесившись до самой земли, полотнища явили «на оба горизонта», как выразился бы Качхид, надписи на фарси.
Вот что было написано на полотнищах:
КОРАБЛЬ НЕЙТРАЛЬНЫЙ! НЕ СТРЕЛЯТЬ!
РАБОТАЕТ ВРЕМЕННАЯ КОМИССИЯ ПО ПЕРЕМЕЩЕННЫМ ЛИЦАМ!
Для большей наглядности на надстройке были вывешены три флага: конкордианский, муромский, российский.
По трапу на космодром сошла весьма необычная компания офицеров.
Трое были в российской форме: капитан-лейтенант ВКС, артиллерийский майор сухопутных войск и полковник с нашивками военмедика. На груди полковника рядом с медалью за выслугу лет ютился невзрачный латунный значок военной специальности: «Санконтроль».
Два офицера — бородачи в лазурных кителях с непропорционально удлиненными полами — не носили погон. Знаки различия были выгравированы на их металлических нашейных горжетах. Согласно огнистой золоченой гренаде на горжете русобородого офицера, тот носил звание хорунжего, то есть примерно соответствовал майору Объединенных Наций. Второй, с перекрещенными якорями, был кормщиком — капитаном третьего ранга.
И, наконец, еще три офицера были конкордианцами.
Все перечисленные имели широкие нарукавные повязки «Временная комиссия по перемещенным лицам».
На грузовом лифте с борта фрегата спустился взвод муромской пехоты. Пехотинцы с автоматами наперевес рассыпались по летному полю.
— Тихо. Как и следовало ожидать, — констатировал конкордианский подполковник.
«Вара-8… Вот и вся ваша Вара-8, сукины дети, — злорадно подумал русский майор Эйджиев. — Хорошо тут поплясали, ничего не скажешь. Жаль, меня здесь в свое время не было с моим дивизионом… Я бы подбавил жару».
Майор покосился на клонов. Это был, наверное, семидесятый по счету неприязненный взгляд, которым он наградил врагов с момента встречи на Большом Муроме.
— Где тут у вас располагалась комендатура? — спросил полковник-военмедик у старшего офицера клонской делегации. — Или начнем с осмотра ядерного склада?
— Я полагаю, начинать надо со склада.
— Ну тогда ведите… друг мой.
Командир фрегата «Хозяин» между тем был занят своими прямыми служебными обязанностями.
Ему не нравилось задание, связанное с изрядными растратами ценного добра — люксогена. Не нравилась компания офицеров двух враждебных лагерей, которая, действуя под вывеской «Комиссии по перемещенным лицам», теперь занималась пренеприятным делом о конкордианских еретиках. А дело этих еретиков не нравилось кормщику-старшине Гостемилу Ратиборовичу Белоярову пуше всего прочего.
С участием клонских еретиков на рейде планеты Иокаста имел место прегадкий инцидент.
Из Х-матрицы вышел конкордианский фрегат «Киш II». Он почти сразу подорвался на орбитальных минах, но все-таки исхитрился выпустить по линкору «Пересвет» четыре торпеды.
Торпеды имели плутониевые боевые части. Свершилось худшее из всего, что может случиться на войне: звездолетом противника было применено ядерное оружие.
Две торпеды были сбиты зенитным огнем «Пересвета» и охранявшего рейд фрегата «Огневой».
У одной торпеды не сработал дистанционный взрыватель. Она ударилась о бронепояс «Пересвета» и, не пробив его, разбилась вдребезги.
И, наконец, четвертая торпеда взорвалась в нескольких десятках метров перед носом линкора.
Вспыхнуло рукотворное солнце тротиловым эквивалентом 500 килотонн.
Весь линкор от носа до кормы исчез в ослепительной плазменной сфере.
К счастью, за секунду до взрыва «Пересвет» все-таки успел вывести генераторы на штатную мощность и включить защитное поле.
От мгновенной гибели линкор спасло то, что дело происходило в вакууме. За счет этого отсутствовал самый страшный поражающий фактор: ударная волна.
Разумеется, все прочие прелести — световое излучение, радиация и электромагнитный импульс — обрушились на защитное поле корабля в дозах, легко вообразимых человеку с военным образованием.
Защитное поле, рассеивая львиную долю всех частиц, продержалось три миллисекунды — самые страшные миллисекунды! — после чего генераторы отключились.
Связь с обугленным «Пересветом» мгновенно пропала.
Если бы «Киш II» выпустил по линкору еще одну атомную торпеду, одну-единственную торпеду, корабль был бы неминуемо уничтожен.
Фрегат «Огневой», к слову, защитное поле включить не успел. Но благодаря тому, что он находился в одиннадцати километрах от эпицентра, для него взрыв атомной торпеды стал лишь досадным пиротехническим эксцессом.
Поэтому, немедленно выйдя в атаку против «Киша II», фрегат обстрелял его всеми зенитными ракетами, которые оставались в пусковых установках, и приготовился добить торпедами. А если бы торпеды не помогли, командир «Огневого» был полон решимости таранить супостата, лишь бы не дать ему возможности применить ядерное оружие повторно.
В этот момент «Киш II» неожиданно вышел на связь. Некий лейтенант заявил, что является старшим «законным представителем Конкордии» на борту корабля. На фрегате имел место «манихейский мятеж» и ядерное оружие столь нерыцарственным образом применили именно мятежники-манихеи. Теперь же «Киш II» готов сдаться на милость победителя, лишь бы только не началась неограниченная термоядерная война, от которой в конечном итоге выиграет один лишь Ангра-Манью.
Командир «Огневого» не поверил ни одному слову врага. Учитывая, что «Пересвет» не отвечал на запросы и весь его экипаж при известном воображении в ту секунду можно было полагать погибшим, фрегат продолжил атаку и вскоре «Киш II» был разорван на куски торпедным залпом.
Такова была фактическая сторона Иокастинского инцидента в изложении сухой официальной справки, составленной российским Генштабом.
Белояров в свое время окончил Дальневосточную Военно-Космическую Академию на Земле и хорошо представлял себе, что такое Россия. Знал он и людей «старой московской школы», в духе которой неукоснительно воспитывались адмиралы и дипломаты, политики и идеологи Директории.
«Любая планета, любое государство или иное теробразование, где находится хотя бы один гражданин Российской Директории, попадает в сферу международного и интеркосмического права в нашем понимании последнего, — чеканила вводная лекция по «Этике военнослужащего». — Военная доктрина России традиционно исходит из презумпции немедленного и сокрушительного стратегического действия в ответ на любую правовую угрозу — как явную, так и косвенную. Но именно правовую, а не какую-либо еще. Ни прихоть отдельных лиц, ни «партии», «корпорации», «общественное мнение» и прочие кланово-демагогические структуры и фикции не влияют и не могут влиять на принятие стратегических решений. Таким образом, гарантируется фундаментально справедливый и в то же время последовательно миролюбивый характер российской внешней политики — в том числе и войны как ее высшего проявления. Этим же положением задаются и прочные основания этики любого военнослужащего, который, осознавая, что никогда не получит приказов извне правового поля, тем самым в любой ситуации получает полное моральное превосходство над противником».
Отсюда было как дважды два ясно, что Россия — мать суровая. И уж если взялся воевать с ней, так изволь соблюдать все конвенции, правила и обычаи войны.
В ответ на четыре атомные торпеды клоны рисковали получить от русских сотни термоядерных ракет и тысячи калифорниевых снарядов. Причем — на строго законных основаниях, с «полным моральным превосходством над противником». Конечно, клоны тоже в долгу не остались бы и тогда…
Представить, что будет тогда, Белоярову не хватало воображения. Но было ясно, что Великорасе придет голубой зверь с ценным мехом.
Клоны, похоже, были шокированы происшедшим на рейде Иокасты. В ответ на яростное требование «Объяснитесь!», подписанное лично Председателем Растовым, они прислали длиннейший документ.
Основные тезисы этого шедевра обскурантизма были Белоярову также известны. В вольном изложении они выглядели примерно так:
«Приносим свои глубочайшие извинения. Мы провели расследование. Это все для нас ужасная неожиданность. Наши вооруженные силы ни в чем не виноваты. Все зло от манихеев. С той самой, известной вам теперь планеты, которую вы именуете «Глагол».
Манихеи прорвались на космодром Гургсар и угнали фрегат «Киш II». Прилетели на базу Вара-8 (планета Фелиция). Которую мы, кстати, к тому времени уже поставили на эвакуацию за ее полной оперативной ненадобностью. Но манихеи всех убили, кто там еще оставался. Захватили на складе атомные торпеды и две термоядерные ракеты «космос-поверхность».
Мы еще раз приносим свои глубочайшие извинения, но законы и обычаи войны пока еще не запрещают содержать ядерные боеприпасы на передовых складах. Торпеды были погружены на фрегат «Киш II». После чего фрегат прилетел сперва на нашу собственную колонию Тэрта и выпустил две ракеты «космос-поверхность». Обе были нейтрализованы конкордианским аналогом вашей системы «Nigredo» (трансмутаторы Данко Липича) и лишь поэтому мы избежали жутких жертв.
Но фрегат мы сбить не успели и он от нас сбежал. Сами видите куда — на рейд Иокасты. Сердечно поздравляем экипаж «Пересвета» со счастливым спасением, да пребудет с ним и впредь благословение Ахура-Мазды! А экипаж «Огневого» благодарим за изничтожение манихейских бешеных псов. Пусть и впредь!.. Еще раз поздравляем! И еще тридцать три раза извините!..
Но главное: манихеи хотят увлечь нас и вас в пучину термоядерного всесожжения! Не будем же поддаваться! Давайте создадим совместную комиссию! Прилетим на Фелицию! У нас так хорошо все получилось с обменом пленных! Пусть Большой Муром вновь будет посредником! Муромцы согласятся! Они такие добрые!»
— Мы очень, очень добрые, — задумчиво произнес Белояров вслух, прихлебнув сбитня из массивной кружки с боевитыми петухами на боках. — А вы очень, очень торопливые.
Кормщик-старшина стоял на обзорной площадке ходового мостика. Напряжение не покидало его. Более всего тревожила поспешность, с которой проводилась инспекция. Не успели они выйти из Х-матрицы и толком прощупать околопланетное пространство на предмет наличия других звездолетов, как члены комиссии уже погнали «Хозяин» на посадку.
Белояров, как командир корабля, имел полное право послать их к щурам и пращурам и намотать пару-тройку обзорных витков над Фелицией. Но ведь и комиссию понять тоже можно было! Чем быстрее русские получат подтверждение манихейской версии событий, тем лучше…
Но с другой стороны: безопасность корабля и самой комиссии! А вдруг что? А если злокозненные манихеи еще каким-то корытом разжились и лишним ядрён батоном, да как влепят с орбиты по «Хозяину»?
И тут, словно беспокойный бес тревоги, одолевавший Белоярова, обрел собственный голос, прозвучал вызов от вахтенного офицера.
Поскольку оба в свое время учились на Земле, то в служебной обстановке по привычке переходили на военный жаргон Директории и звания использовали обычные, российские. При этом Белояров ловил себя на мысли, что родной язык начинает звучать для него как иностранный, будто польский али другой басурманский.
— Тащ командир, наблюдаем орбитальную цель. Орбита 242-11, текущая наклонная дальность 330. Скорость отвечает пассивной орбитальной. Оценка по размерам: тральщик, монитор, фрегат, эскадренный буксир.
— Понял… Госпринадлежность?
— Неопознанная. Ответ на запрос «свой-чужой» не поступил.
— Техническая активность?
— Отсутствует… Нет, секундочку… Есть слабый сигнал! Сигнатура отвечает клонскому флуггерному радиовысотомеру 3–5.
— Так это флуггер? Как мы его могли взять радарами из такой позиции?
— Не знаю…
— Но радиовысотомер точно клонский?
— Да.
— Объявляй боевую тревогу. Сбивай любой объект, который появится в зоне безопасности 200–200. Я сейчас спущусь… Нет, погоди: попробуй связаться с ним на международном канале.
Белояров чуть помедлил.
Сбывались его худшие опасения: окрестности Фелиции оказались вовсе не столь пустынны, как уверяли клонские члены комиссии.
Если сейчас отдать приказ о взлете, «Хозяин» будет в космосе только минут через сорок — на посадке эти фрегаты сильно перегружают дейнекс-камеру, требуется тройная продувка…
Возможности ведения боя из наземного положения — довольно ограниченные…
Перед тем как направиться к двери, он бросил последний взгляд вниз. Там по летному полю космодрома, заслышав зов тревожного ревуна, к «Хозяину» трусила перепуганная комиссия. Клонский капитан-лейтенант уверенно обгонял русского майора.
«Ничего-ничего, пусть пошустрят».
Боевая рубка называлась таковой только в дань традиции, а в действительности это была двухъярусная бронированная цитадель в недрах корпуса. От обзорного мостика путь туда лежал неблизкий, несмотря на наличие скоростных лифтов.
Поэтому, когда Белояров спустился из поднебесья, вслед за ним в рубку ввалился тот самый быстроногий клонский капитан-лейтенант, которого он видел бегущим по летному полю.
— Почему посторонние в рубке?! — рявкнул Белояров.
— Почему тревога? — ответил клон вопросом на вопрос. Он говорил с сильным акцентом на русском языке, позабыв о своем «Сигурде».
— Тащ командир, на международном канале не отвечает, — некстати доложил вахтенный.
Клона тем временем взял за локоток один из операторов.
— Нельзя вам здесь. Пойдемте, пойдемте.
— Кто атаковать? — не унимался клон.
— Ладно, отпусти его, — внезапно сменил гнев на милость Белояров. — На орбите что-то есть. Мы полагаем, ваш звездолет. Или флуггер. Или и то и другое. Ответчик молчит, пытаемся с ним связаться.
— Я могу, — безапелляционно заявил клон. Но, оценив смелость своего заявления, неловко улыбнулся и добавил: — Пробовать.
— Ну пробуй. Иван, помоги ему, — приказал Белояров связисту.
Капитан-лейтенант пробовал минут пятнадцать, так и этак.
Один раз был получен ответный сигнал открытой сессии, по которому удалось опознать абонента: гидрофлуггер типа «Сэнмурв». Но сигнал тут же исчез — будто бы неизвестный пилот полностью обесточил всю консоль связи.
Затем цель скрылась за диском планеты.
И больше не появилась. Вышло расчетное время витка, но на орбите 242-11 радары «Хозяина» больше не фиксировали никаких объектов.
Не было их и на других орбитах, доступных обозрению.
Белояров вздохнул с облегчением и засел за донесение для Звездоплавательного Приказа.
Комиссия вернулась к работе.