Часть II
Добрые доктора: за порогом

Доктор Маркевич с наслаждением вытянул ноги на диване и растянул губы в самодовольной улыбке: день выдался не простым, однако «конец дело красит» — или как там? — завершился превосходно, по полной программе. Такая молоденькая раздвигушка у него уже давно не гостила. К тому же, глупа, как гусь: всецело убеждена, что его слово перед главврачом весит больше, чем Коран для мусульманина. Впрочем, что-то таки весит. Придется ей сюда зачастить, разумеется, в надлежащее на то время — он-то знает, как придержать таких на крючке и, естественно, не станет тратить время зря. Пока его опостылевшая как мигрень стодесятикилограммовая толстуха горбатится на даче, словно неповоротливый комбайн, — док-что-надо употребит время с толком.

Маркевич снял очки генерала Пиночета с дымчатыми стеклами, положил на журнальный столик и, жмурясь, потер переносицу.

Практикантка ушла десять минут назад — на большом овальном циферблате напольных часов серебряные сердечки стрелок указывали острыми хвостиками на без пяти минут одиннадцать.

К этому времени его обычно начинало клонить ко сну, но возбуждение после близости с молодой практиканткой еще не улеглось, и, прежде чем отправиться в постель, Маркевич решил почитать.

Скорый выход на пенсию его не тревожил. Сидеть на бобах он не собирается: пяти-комнатная квартира «люкс» в старом добротном доме еще польской постройки, нафаршированная антиквариатом, две дачи (на одной из которых сейчас ползал его «комбайн») да кое-какие сбережения на черный день — подпольные аборты сделали свое дело. Пенсия? Ну так и черт с ним, с насиженным местом в больнице и вымученной многими годами должностью! Клиенты, вернее, клиентки все равно останутся. За ошибки нужно платить, дорогие дамы, и не только слезами — уж так заведено местными правилами хорошего тона.

Он выключил огромную хрустальную люстру, неизвестно уже кем и когда подаренную, и зажег бра над диваном, нащупав в короткий момент темноты шнурок с кисточкой. В пояснице что-то щелкнуло; Маркевич поморщился и решил, что виной тому глупая девка, чересчур сильно сжимавшая его своими волосатыми ляжками, кончая (интересно, она действительно кончила или притворилась, чтобы сделать ему приятно?). А ведь ляжки у нее действительно оказались куда более волосатыми, чем он предполагал до того, как она стянула чулки; почти как у обезьяны, — но Маркевича это только сильнее возбудило. Ноги его благоверной, даже в молодости, напоминали ему свиные окорока с этикетки на банке тушенки.

Тишину комнаты нарушала частая дробь дождя, идущего весь вечер. Капли монотонно барабанили по подоконнику, будто осени мало было придти на улицы — она стучала в человеческое жилище, желая, чтобы ее как вампира пригласили в дом. Порывы ветра заставляли скрипеть незакрытую форточку: а-аай!.. — долгий-долгий скрип. Будь Маркевич ребенком, этот звук показался бы ему жутким.

Он словно прилетел из тех времен, когда Маркевичу было пять, и он думал, что такой звук издает мохнатое существо со скверным характером и злыми глазами, которое приходит по ночам к непослушным детям, появляясь из-под кровати, где терпеливо сидело в пыльном сумраке целый день и наблюдало за его поведением. Даже став значительно старше, он не раз представлял себе медленно вылезающего из-под его кровати мохнатого монстра. Серая подкроватная пыль медленно опадает с его вытянутой морды. А он не может даже закричать, потому что тугой комок ужаса как пробка застрял где-то на полпути между горлом и легкими, словно вата — та самая вата, из которой сделаны ноги во сне, когда сзади настигают злые голодные существа. Иногда подобное снилось уже взрослому Маркевичу, и если ему, еще находящемуся на границе между сном и явью, приходилось вставать в туалет, то преодоление темного коридора становилось настоящим испытанием. Но страшнее всего было открыть дверь уборной, потому что…

Форточка будто пыталась о чем-то докричаться на своем особом языке до мальчишки, что давно вырос, и стал слишком самоуверенным. Маркевич уже много лет как забыл этот язык. Он безмятежно продолжал читать, не обращая внимания ни на колыхаемую ветром длинную портьеру, ни на взвизгивающую за ней форточку. Обычно это продолжалось до тех пор (чертова форточка скрипела хронически), пока терпение Маркевича не лопалось, и он, чертыхаясь, не шел завязывать распустившийся шнурок, поскольку заняться починкой защелки руки никак не доходили.

Этим вечером он чересчур увлекся, чтобы быстро обратить внимание на странный запах, который начал расползаться по квартире почти сразу после ухода практикантки.

Минут через десять он все-таки оторвал глаза от книги и посмотрел туда, где в полумраке тонули большие напольные часы, громко тикающие в такт раскачиваниям маятника. Маркевич ощутил смутное беспокойство. Что-то закопошилось в груди, похожее на детский страх. Но дело было не в запахе, который расползался по комнате, как туман с ночного болота — у него промелькнула мысль: не придется ли однажды иметь дело с еще одним, весьма паскудным абортом — в виде платы за сегодняшний вечер. А за ней попыталась вылезть на поверхность еще одна, но Маркевич быстро подавил ее.

По его лицу скользнула тень облегчения — нет, все в порядке, в таких делах он битая собака. Просто выскочила из головы вся эта возня с презервативом; его он сразу спустил в унитаз, не поленившись специально сходить в уборную. Не дай Бог, хренов балахон завалится в какую-нибудь щель, где его найдет эта толстая бочка с жиром… Маркевич на миг представил, как он стоит перед медленно багровеющей тушей, будто школьник, ожидающий хорошую взбучку, наспех выдумывая безнадежные оправдания.

Нет, все в порядке, он не сплоховал.

Наконец он перестал думать об этом, почесал мошонку и вернулся к чтению.

Странный запах тем временем усилился, достигая уже своими незримыми щупальцами самых отдаленных уголков комнаты.

…А-аай! А-аай! — глупо вскрикивала форточка.

Существовала, по крайней мере, еще одна причина, побуждавшая Маркевича уйти с головой в повествование книги. У этой причины даже имелось имя — Феликс Лозинский, с которым сегодня днем у Маркевича произошла очередная перепалка в отделении больницы, где им обоим не посчастливилось работать вместе. Бывший военврач Лозинский с приходом в больницу несколько лет назад стал для Маркевича огромной ноющей занозой. Неотесанный мужлан и солдафон, прилюдно посмевший назвать его сегодня «гребаным слизняком от медицины». Гнида! Дешевка! Слава Богу, давно прошли времена, когда таких, как он, считали героями!

После ухода практикантки эти мысли снова полезли ему в голову, как назойливые насекомые. Плевать ему на все военные заслуги Лозинского перед страной — которой тоже, слава Богу, давно больше нет — плевать с самой высокой колокольни! Но книге действительно удалось его немного отвлечь.

Он как раз закончил читать очередную главу, когда опять ощутил какое-то беспокойство.

И вновь в глубине заворочался этот странный детский страх.

Он посмотрел в сторону окна, заметив теперь, как неприятно скрипит форточка. Временами она сильно хлопала об оконную раму, и это напоминало удары кнута между чьими-то испуганными вскриками.

Маркевич отложил книгу и поднялся, чтобы привязать чертову форточку. Оказавшись на ногах, он ощутил странный запах, витавший в комнате. Он был не слишком сильным, зато очень неприятным, что заставило Маркевича моментально забыть о своем намерении.

Он растерянно оглянулся по сторонам, шмыгая носом.

Странно…

На всякий случай Маркевич обнюхал себя, убеждаясь, что сам не является причиной этого запаха. И поймал себя на мысли, что ведь это абсолютно невозможно. Подобная вонь… Могла ли, например, девка-практикантка, проведшая у него довольно долгое время, иметь к этому какое-то отношение? Он подумал и решил, что вряд ли.

Он включил в гостиной яркий свет, прошелся по комнате, но ничего необычного не обнаружил. Затем заглянул во все углы. И снова ничего. Ничего, что могло бы издавать этот проклятый запах.

Чертовски странно.

Вернувшись на диван, Маркевич попытался определить происхождение той гадости, которая все сильнее (теперь он заметил и это) расползалась по комнате. Ведь причина была просто обязана существовать. Тем более что неожиданно запах показался Маркевичу знакомым. На секунду странный детский страх отступил перед раздражением. Но вскоре вернулся снова.

Этот запах явно был ему знаком.

Маркевич побледнел, как будто его посыпали тальком. Это напоминало… Что за чушь?! Он снова принюхался. На его лице отразились одновременно страх и отвращение. Однако это определенно был… запах трупного разложения. Тяжелый и чуть сладковатый.

Взгляд Маркевича метнулся к телефону.

И?

Вот именно.

Он попытался рассуждать логично. Может, в квартиру забралась уличная кошка? Очень больная кошка, и, где-то спрятавшись, издохла. Проклятье! Прямо у него в квартире, в его квартире! Версия была не лишена смысла — Маркевич жил на первом этаже. Уличная кошка? — почему бы и нет.

Только этого ему не хватало… Чертыхаясь, он нервно зашагал по комнате, решительно настроенный найти эту подлую тварь. Вернее, ее труп, который грозил навечно провонять квартиру. Маркевич несколько раз подряд чихнул, — виной тому был все усиливающийся чертов запах, а на его обоняние он оказывал такое же воздействие, как звук льющейся воды на желание опорожнить переполненный мочевой пузырь. Итак, сейчас он должен немедленно покончить со всем этим говном. Прежде всего, найти проклятую кошку. Маркевич серьезно принялся за поиски, даже надел очки.

Но вскоре он резко остановился и приподнял брови в неприятном удивлении: почему запах появился так внезапно? Страх завозился в груди с удвоенной силой, несмотря на яркий свет в комнате.

Или… уличные мальчишки забросили дохлую кошку ему в окно? Воспользовались открытой форточкой на первом этаже. Маленькие вонючие питекантропы!

Не смотря ни на что, эта мысль принесла облегчение. Теперь нужно было срочно обыскать всю квартиру, потому что в гостиной он ничего не обнаружил.

Маркевич перешел в смежную комнату. Тут запах заметно усиливался, даже приобрел некую бархатистость. Лицо Маркевича перекосилось: так могла смердеть только целая дюжина дохлых котов, лежалых много дней под жарким солнцем на какой-нибудь свалке. Маркевич вновь оглушительно чихнул, брызгая слюной, и включил свет, одновременно опасаясь, чтобы его, не дай Бог, не стошнило на дорогой, недавно переложенный паркет.

И окно, и форточка в комнате оказались закрытыми. Плотно и надежно.

Он перешел в следующую комнату, где находилась их с женой спальня. О, только не здесь! Запах проник и сюда, но, к облегчению Маркевича, не так сильно, как он опасался. Он даже повеселел. Если бы кошачий труп оказался в спальне, это было бы хуже всего.

Кабинет был следующим пунктом проверки. Кажется, форточка оставалась в нем открытой. Да и дверь после недавнего ремонта…

— Неплотно прилегает… — вслух закончил Маркевич. Звучание собственного голоса ему не понравилось.

Или всему виной проклятый смрад?

Чтобы попасть в кабинет, нужно было пройти по длинному коридору. Здесь располагались двери двух кладовок, огромный, почти до самого потолка в три с половиной метра, шкаф с раздвижными зеркальными дверцами, привезенный в разобранном виде из Польши — гордость этой старой жирной свиньи. В небольшой нише стояла пара старых кресел и журнальный столик — рухлядь, с которой ей было тяжело расстаться. Все это тонуло сейчас в моторошном полумраке. Лишь нехотя долетавшие клочки света из открытых дверей комнаты позволяли разглядеть контуры предметов. А выключатель (какой идиот его там придумал!) находился в противоположном конце коридора, похожего сейчас на неуютную шахту в старых катакомбах.

Идти по коридору Маркевичу хотелось не больше, чем засовывать голову в пасть к голодному льву.

Он открыл шире дверь спальни, чтобы свет падал как можно дальше, и шагнул в сумрак коридора.

«Почему она их не бреет?..» — внезапно возникла мысль о практикантке из медучилища.

Маркевич дошел уже до середины коридора, где стояли старые журнальный стол и кресла, когда вдруг прямо за его спиной раздался громкий хлопок…

Ноги Маркевича едва не подкосились от ужаса. Он вскрикнул и сумел преодолеть оставшийся отрезок пути до конца коридора одним рывком. Дотягиваясь до выключателя, он споткнулся одной ногой о небольшой, выступающий над полом порожек, другой сильно ударился чуть выше колена об угол арки, которой заканчивалась эта часть коридора. Но боли в тот момент не почувствовал. Широко раскрытые глаза смотрели в залитый светом коридор, грохот выскакивающего из груди сердца наполнил весь мир.

Это была лишь стопка старых журналов, которую он нечаянно зацепил бедром в темноте; журналы рассыпались по полу замысловатым изогнутым веером.

Маркевич облегченно выдохнул, машинально потер ушибленное место над коленом и взглянул на тапок, носком которого зацепился о порожек. Подошва отодралась до половины и, казалось, что тапок голодно раскрывает рот.

Маркевич чертыхнулся и снова удивился неприятному звучанию своего голоса — как из могилы.

…А-аай… — доносилось из гостиной уныло-испуганное скрипение форточки. Маркевич поежился. Такого страха ему не доводилось испытывать с детства. Просто дерьмо какое-то…

Он минуту постоял у коридорной арки, опасливо оглядываясь, и, наконец, медленно двинулся к двери кабинета.

Дверь была действительно приоткрыта на три-четыре пальца. Маркевич толкнул ее ногой и некоторое время, глотая слюну, вглядывался в темноту. Затем решился просунуть руку и включить свет.

Никаких дохлых котов…

Оставалось проверить последнюю комнату. В кухне делать было нечего, так как после недавнего ремонта там почти круглые сутки работала мощная вытяжка. Туалет и ванная тоже полностью исключались, — там не было окон, выходивших на улицу. Если только… распухшие от гниения коты не заползли туда сами… О господи, о чем он думает!

В этой комнате раньше обитал сын Маркевича, до того как уехал учиться за границу. Теперь она все время пустовала; иногда они с женой сносили в нее шерстяные вещи, «чтобы на открытом месте сохранить от личинок моли» — как выражалась эта бройлерная свинья с гримасой мудрой предусмотрительности, что внутренне всегда выводило Маркевича из себя.

Бывшая комната сына, — а ныне форпост шерстяной одежды, с раскиданными по всем углам засохшими апельсиновыми шкурками, где моли должно было показаться очень неуютно, — находилась в двух шагах от дверей кабинета.

Искать больше негде, либо это находится там, либо…

Маркевич замер в нерешительности. Он видел перед собой плотно закрытую дверь. Но ведь она наглухо закрыта, а запах успел проникнуть уже почти в каждый уголок квартиры.

Он взялся за ручку. Липкими гнилыми водорослями его обволокло какое-то жуткое ожидание. От невыносимой вони в горле пульсировал вязкий комок тошноты; взмокшая от пота домашняя рубашка с короткими рукавами облепила тело, словно сырая тряпка. Находись он в проветренном помещении, от него несло бы как от взмыленного борова.

Маркевич, ощущая поверхность медной ручки в виде головы ящерицы, почему-то в этот момент вспомнил один мерзкий сон, от которого проснулся среди ночи около полугода назад. Да, это было как раз весной, когда оставалось несколько дней до дня рождения этой жирной свиньи.

Кошмар запомнился именно потому, что ужасал своей реальностью от начала и до конца. Он лежит в постели и просыпается ночью — жена поднялась в туалет. Лежит, проклиная ее за прерванный сон, и пытается как можно быстрее заснуть снова. Ему это почти удается, хотя он слышит, как вернулась в постель жена и начинает прижиматься к нему сильнее и сильнее (с чего бы это?). Она обхватывает его руками сзади и все сильнее притягивает к себе, когда до него постепенно начинает доходить, что это вовсе не руки, а какие-то мохнатые лапы с очень длинными когтями. И в этот момент он слышит, как в уборной жена сливает воду…

Он проснулся с хриплым воплем. Рядом в две дырки сопела эта корова; жаль, она почти не храпела той ночью: возможно, он проснулся бы раньше от ее позывных готовой к случке самки гиппопотама. После этого он уже действительно не смог заснуть до самого утра, продолжая ощущать на груди и плечах объятия того, кого он больше всего боялся в детстве и в кого верил куда сильнее, чем в Бога или Деда Мороза.

Наконец, внутренне содрогаясь, Маркевич повернул ручку двери и ступил в бывшую комнату сына. На какое-то мгновение ему показалось, что запах резко усилился. Но… только показалось. Ничего больше.

Никаких котов. И ничего, что могло бы издавать этот мерзкий запах. Док Маркевич уже в который раз растерянно осмотрелся по сторонам. Откуда же, черт возьми…

В самый раз было надевать респиратор. Такой ему, еще в студенческие годы, выдавали в морге…

О Господи! — Маркевича передернуло. Создатель никогда раньше не вызывал у него столько симпатии, как в эту минуту. Похоже, что прямо сейчас по его квартире бродит мертвец…

Маркевич снова вышел в длинный коридор, мысленно благодаря себя за то, что догадался оставить включенным свет везде, где проходил раньше. Заглянуть на всякий случай в большой коридорный шкаф было выше его моральных сил.

По мере продвижения назад Маркевич заметил, что запах усиливается, перерастая уже в настоящий смрад. Тяжелый приторный запах гниения глумился над обонянием и затуманивал голову.

Входя в гостиную, Маркевич уловил какой-то посторонний звук. Но вскоре выяснилось, что это всего лишь форточка — а-аай!

Ничего больше.

Он собирался было перевести дух, когда что-то тяжелое опустилось сзади на его плечо…