Похоже было, что меня решили на какое-то время оставить в покое: машина оказалась в полном порядке. Правда, я и сам сделал для этого не так уж мало: более или менее договорился с Батистовым и не расторг устный контракт со Стирлингом; значит, ни тот, ни другой не были сейчас заинтересованы в том, чтобы вывести меня из строя – совершенно или на время. Однако они вряд ли были главными моими недоброжелателями.

Я ехал медленно, соблюдая все правила, и до дома напротив пивного бара мы добирались целых сорок минут. После компактных европейских городов к московским расстояниям каждый раз приходится привыкать заново. Возле бара я притормозил, но глушить мотор не стал, мы постояли минуты три, пока я пытался представить себе, как некто выйдет из этого подъезда, где будет в это время стоять его машина, где расположатся телохранители и – самое главное – из каких окон или с каких крыш будут прицеливаться чужие снайперы; в том случае, конечно, если им известно, что движение начнется именно отсюда.

Потом я тронул с места и поехал еще медленнее, чем до сих пор, чтобы скорость не мешала осматриваться и думать.

Я размышлял вот о чем: сейчас никто – включая и меня самого, что уж говорить о противнике, – совершенно никто не знал предстоящего маршрута – по той причине, что он вообще не был еще утвержден. Достоверно известен был лишь конечный пункт движения: Художественный театр, что на Тверском бульваре. Относительно начального пункта – того, где я только что был, – я сомневался; но для пользы дела следовало предполагать, что они его знают. Не бездельничают же они в Москве… Однако от пункта А до Б можно проложить самое малое четыре маршрута, начиная с того, что отсюда можно тронуться направо, а можно и налево, и к театру тоже можно подъехать со стороны Тверской, но не исключено, что кортеж подкатит с противоположной стороны – с Большой Никитской; можно было ожидать движения по Суворовскому бульвару, но с тем же успехом – и по Страстному; вообще, даже зная, что движение начнется в Чистом переулке и что маршрут будет пролегать через какие-то улицы и переулки в треугольнике, сторонами которого являлись – дуга Кольца, от Смоленского бульвара до Садовой-Триумфальной, затем – Пречистенка с Волхонкой и, наконец, Тверская, – даже зная все это, вряд ли можно будет перекрыть снайперами (даже при полном содействии властей) все арбатские переулки или улочки между Тверской и Большой Никитской. Заложить заряды так, чтобы процессия обязательно наткнулась бы хоть на один из них, тоже представлялось делом весьма нелегким. Но я никогда не страдал недооценкой противника и просто обязан был проверить все, хотя бы маловероятные, возможности действий с их стороны.

Поэтому мы с Наташей утюжили все эти Газетные, Гнездниковские, Бронные, Староконюшенные и Плотниковы. Своевременно полученная мной катушка, приведенная в действие, ни разу не подала сигнала, что должно было свидетельствовать о том, что пока никакого минирования не производилось – и очень хорошо: сработай катушка, могли бы пострадать и мы (хотя это было и не обязательно), и, во всяком случае, взрыв наделал бы немало шума. Одновременно мини-камера, прилепленная мною к лобовому стеклу, исправно фиксировала фасады и крыши; в этом еще придется разобраться нашим специалистам. К концу я стал уже чувствовать, что начинаю уставать и – главное – злиться; тем более что наши люди уже дважды прошли всеми этими маршрутами, и еще самое малое столько же пройдут; но я издавна привык проверять самому, чтобы быть уверенным в качестве работы.

Мы потратили на эту прогулку два с половиной часа. И одновременно вздохнули с облегчением, когда снова выбрались наконец на Кольцо, чтобы направиться на вернисаж к Дому художника, что на Крымском валу.