Книга: Мягкая посадка
Назад: 1
Дальше: 3

2

Этот адаптант сдался сам. Его уронили в снег, ощупали – оружия не нашлось – и некоторое время топтали, выбивая, как было нам объяснено, сведения о противнике, а когда оказалось, что адаптант не обладает не только сведениями, но и элементарной речью, исключая слабо модулированное мычание, остервенились и топтали уже просто от злости и задерганности последних суток. Этих топтальщиков я знаю наперечет, в лицо – всех, а кое-кого из бывших коллег и по имени. По существу, ребята они неплохие, не пацифисты, конечно, но и не холодные убийцы, не садисты, им бы, ребятам, сечас поспать часа три – были бы в порядке. Или чтобы кто-нибудь погладил по нервам, подбодрил добрым словом. Ну, сейчас я их подбодрю… Сашка едва заметно кивает: вдарь, мол, разрешаю. Сейчас я их поглажу… По-моему, на время экзекуции они даже не оставили никого наблюдать за проспектом. Я им не начальство, но насовать любому в рыло имею и без Сашки полное право. Как и каждый из нас, разомлевший в подвале под прикрытием такого боевого охранения.
– Сволочи! – рявкаю я, оглядывая проспект и вбитое в утоптанный снег тело. – Скоты, не люди! Душу выну!
Недоумевающие лица под забралами. Потом – все разом:
– А что?
– Кому там не нравится?! Тебе? А иди ты…
– В тепле сидит!..
– Тише вы – командир…
– Да у меня они дочь убили! Понимаешь, дочь!..
– А в чем, собственно, дело?
– Уйди, Серега, уйди от греха, надоел ты мне…
– Полтора ей было, говорить уже начинала, Светланой звали, Светочкой…
– Заткнись, гад, не скули, у всех здесь кого-нибудь убили…
– Да нет, мужики, он же у них по связи, ему же его в штаб вести, верно, да? А если этот не встанет – ты его попрешь? Или я?
– Встанет, они живучие…
– Ма-а-а-алчать!! – ору я, не сдерживаясь. На секунду их берет оторопь. Секунды достаточно, чтобы овладеть положением. Из окон горелого дома начинают выглядывать любопытные из соседствующей автономной группы, черт бы их подрал. Сашка молча ковыряет ногой снег и делает вид, что не интересуется. Указываю стволом автомата на выродка:
– Поднимите.
Выродка пинают в бок. Поднимать его никто не торопится, на лицах людей написана брезгливость пополам с усталостью. Один пытается раскурить сигарету под бронезабралом.
– Я кому сказал!
«Сволочь Сашка, – думаю я со злобой. – Мне самое дерьмо, я для него подручное средство…» – но тут выродок издает сиплый писк и начинает шевелиться. «Во! – говорят с удовлетворением. – Погоди, сейчас сам встанет…»
Адаптант издает еще один сиплый писк и встает на четвереньки. Дальше у него идет глаже, и он уже без особой натуги поднимается на ноги. «Способный, стервь», – поясняет кто-то уже без особой злобы, а, скорее, с интересом. Цепкость к жизни у адаптантов, как всегда, поражает воображение. Весь он иссиня-битый, в жутких кровоподтеках, сквозь прорехи тряпья не видно телесного цвета, одна синева с чернотой, и как минимум одно ребро скверным образом сломано – но стоит прямо, не кривится, только слегка вздрагивает, скребет бороду и страшный колтун на черепе, стряхивает кровь со снегом и покряхтывает, а глаза – пустейшие… То есть, один глаз, второй уже заплыл. Пиджак, если в это звание можно произвести клифт, на нем старенький, дамского делового стиля, дыра на дыре, правый рукав напрочь оторван. Штаны еще хуже, даже не поймешь, какого они изначально были цвета, а на ступнях – ничего. Совсем ничего. Босой на снегу. И тут я ловлю себя на том, что я ему завидую. Я – ему! Выродку! С колтуном! Экий же феномен природы, нам бы быть такими, тепличные мы кактусы, а не апофеоз эволюции, вон как стоит, феномен, и не мерзнет, голым пусти – все равно ведь выживет, а на дворе, между прочим, минус пятьдесят пять…
Ага, теперь – внимание! Вплотную к пленному медленно подходит Сашка, и забрало у него уже затемнено, лица не видно. Походка хищная. Тоже решил отвести душу?
Сашка неожиданно издает странный звук – и пленный тут же вздрагивает всем телом. Звук, начавшись с низкого утробного рыка, проходит по очереди все стадии ворчания и пришепетывания и оканчивается пронзительным взвизгом. У меня закладывает в ухе, а адаптант вздрагивает еще раз. Потом начинает мычать. Тихонько и жалобно, одним носом. Сашка из-под забрала сплевывает ему под ноги.
– Отойдем-ка, Сергей.
Сколько угодно. Даже с удовольствием: происходящее мало-помалу начинает меня занимать.
– Ты с ним разговаривал? – спрашиваю.
– Ты же видел.
– Видел, – говорю. – В первый раз сам видел, как человек разговаривает с адаптантом. С ума сойти, есть же доказательства, что это невозможно. Правда, Бойль утверждает… – я спохватываюсь и замолкаю на полуслове. Про Бойля это я зря. Напоминать о Бойле совершенно незачем.
– Так что же утверждает Бойль?
– Да нет, ничего особенного… Он думает… думал, что для человека с особой, чрезвычайно редкой психической организацией… не помню, как она называется… в общем, для такого человека изучить способ общения стайных адаптантов не труднее, чем овладеть иностранным языком… То есть иностранным языком из другой языковой семьи. Может быть, даже легче.
– Так оно и есть. Ты хочешь знать, что он сказал?
Хочу ли я? Естественно.
– Ком дерьма. О дислокации ближайших стай сообщить не может или не хочет. Он потерял свою стаю, к другой не прибился и теперь от полного отчаяния канючит, спрашивает, не примем ли его мы.
– В нашу стаю? – Я усмехаюсь.
– В нашу стаю.
– А ты не спросил его, почему стаи никогда не грызутся друг с другом? – интересуюсь. – Или их кто-то координирует?
С минуту Сашка смотрит на меня темным своим забралом.
– Вот именно это я и хотел бы выяснить…
– А он что?
– Мерзавец не понимает вопроса. – Сашка опять сплевывает. – Отребье, шестерка. Пусть им занимаются в Экспертном Совете, это их прямое дело… Ты мне не хочешь рассказать, как тебе было в госпитале? У меня есть пять минут.
Конечно. Для Сергея Самойло у него всегда есть пять минут. Лучше бы не было. Оглядываюсь на ребят – те кучно стоят в стороне и ни черта не боятся. Всякому в отряде известно, что против нас стоит особенная стая, до девяти примерно утра она никогда не проявляет активности, если ее к этому не вынуждают. У каждой стаи свой характер, как у человека. А за три квартала отсюда – идет бой.
– А что госпиталь? – рассказываю я в сотый раз. – Лежишь себе, рука на блоке в каком-то перпетуум мобиле с винтами, да еще мажут ее такой дрянью, что потом целый день чешется. Охраны нет, оружия нет – лежишь в полной беспомощности и дрожишь, когда дверь хлопает, и почесаться нельзя, а за окном, естественно, стреляют… Один так с ума сошел. В общем, веселое времяпрепровождение.
– Сам виноват, – выносит вердикт Сашка. – Герой. Не знал, что надо делать?
Я молчу. Знал, конечно. Знал я, что мне надо было делать, знал, кому сообщить и каким каналом связи воспользоваться. Все необходимое имелось в машине. Весьма вероятно, что через десять минут стаю разметали бы в пыль, стая перестала бы существовать – о предраспадных возможностях нацбеза я был худо-бедно осведомлен. С меня бы и волос не упал. И взяли бы живьем верхушку стаи для надобностей, недоступных доцентскому пониманию, тут нет никаких сомнений. И даже выразили бы соболезнование, помогая мне вынуть из петли окоченевший труп.
– Операцию ты провалил, – Сашка безжалостен. – Вывел себя из строя на полтора месяца. Бойля упустил. Пытался отказаться перейти в Экспертный Совет…
– С особой дерзостью и цинизмом, – не выдерживаю я.
– Что?
– Да так. Знаешь, была когда-то такая формулировка в судебных определениях: с особой дерзостью и цинизмом. Мне нравится.
– Вот именно: с особой дерзостью. Правда, потом ты с блеском провел операцию «Гвоздь в ботинке», но имей в виду, что это тебя не оправдывает. Нисколько.
Я молчу. Что мне сказать? Он знает обо мне если не все, то многое, а я о нем ничего – наблюдается между нами такая анизотропия, и отбиваться мне нечем. Остается открыть кингстоны и тонуть.
Но я еще побарахтаюсь.
– Бойль тебя в госпитале не навещал?
– Нет. Ты уже спрашивал.
– Бойля я тебе не прощу, – спокойным голосом говорит Сашка, – это ты помни. Теперь доложи по основной теме…
Что Сашка хорошо умеет – это вызывать у агентов рефлекс отвисания челюсти. Ну, пусть отвисает. Я ей еще помогу.
– Я считал, что основная тема давно закрыта…
– Вот как?
Не вижу, какой взгляд у Сашки под забралом. Но могу представить.
– Запомни: тема для тебя закрыта только тогда, когда тебе приказывают ее забыть и заняться другим делом. Насколько мне известно, я тебе этого не приказывал. Основная тема для тебя была и остается основной, ты меня понял?
– Но ведь обстановка же изменилась…
Трудно Сашке с дилетантами.
– Ты знаешь, какие структуры государства распадаются в последнюю очередь? – скучным голосом осведомляется он.
Это я хорошо знаю. Хотя никто не объяснил мне, почему иначе не бывает.
– К твоему сведению: тот, за кем мы охотимся, скорее всего находится среди нас.
– В нашемотряде? – ошарашенно спрашиваю я, а сам все еще не могу поверить, и вид у меня, должно быть, глупейший.
– В Экспертном Совете.
Нет, не верю. Не может быть. Судорожно глотаю липкую слюну.
– Откуда информация?
Знаю, что не ответит. Но почему бы не спросить?
– Заберешь пленного, – говорит Сашка как ни в чем не бывало. – Его уже обыскивали, но ты все равно проверь, он мне что-то не нравится. Отведешь его куда надо, дорогу помнишь? – Это ирония.
– Вацек сбегает, – возражаю я. – Я бы еще тут побыл.
– Нет, – Сашка в третий раз сплевывает. – Юшкевича я тебе не дам. И запомни: ты мне здесь не нужен, ты мне нужен в Экспертном Совете. Все. Иди выполняй.
Иду. Оружия у пленного, конечно, нет, но для проформы хлопаю феномен природы по рукам и бокам, лезу пальцами в жуткий и вшивый его колтун, отчего боевое охранение брезгливо воротит носы и плюется. Термоперчатки, ясное дело, придется выбросить. И это я Сашке тоже запомню.
– Пошел!
Не понимает, хоть и феномен. Толкаю его автоматом: иди, мол, сука, пристрелю. Ага, теперь понял. Плетется – нога за ногу. Я следом. Идиотская обязанность, идиотская киношная роль: затерявшиеся в снежной пустыне арестант и зверь-конвойный… Ладно, побудем зверем. Чувствую затылком провожающие взгляды и злюсь. Интересно, насмехаются надо мной или, наоборот, сочувствуют? Я им посочувствую, я им так, мерзавцам, посочувствую… Провалитесь вы со своим сочувствием, забудьте о нем, о себе больше думайте, не обо мне – только о себе, нас с вами, ребята, уже которое поколение подряд пытаются научить думать только о себе на благо государства, да ведь мы же люди с рефлексами: ладонь к козырьку – фигу в карман, оба действия строго синхронны, противоположны и описаны Ньютоном – но зато когда фигу обнаруживают и заставляют вынуть, вместо нее почему-то всегда вынимается автомат… Насколько я знаю, Ньютон такого не описывал.
– Иди, сволочь.
Он, собственно, и идет. Торопить прикладом, конечно, нет никакой необходимости. Редкостный попался адаптант, дисциплинированный. Вообще какой-то неправильный: где это видано, чтобы адаптанты сдавались в плен, хотя бы и потеряв стаю? У них и понятие-то о сдаче в полном отсутствии, себя не берегут, о том, что сила солому ломит, знать не желают, дерутся всегда до последней крайности, перешагиваешь через недобитого – он тебя зубами за ногу, а хуже их патлатых ведьм в ближнем бою ничего нет и быть не может. Притом кое-чему у нас уже научились: и снайперы у них теперь есть, и грамотные пулеметчики, а дядя Коля просто-напросто убежден, что они нас за нос водят… Ну, это вряд ли. А пиджак у этого типа, если приглядеться, не так уж и стар, просто уделан до невозможности. Женский пиджак… Где теперь лежит эта женщина – в снегу, в пустой квартире, в обледенелом подъезде? Сожжена в автомобиле? Очень вовремя мы за вас взялись, вот что я вам скажу, то есть чисто по-отечественному вовремя, в самый последний момент, а ведь промедли мы еще месяц – и все, ни одного человека здесь бы уже не было. Дрянь у нас сегодня боевое охранение – а понять ребят можно…
Я засыпаю. На улице пустынно и, по-видимому, безопасно. Очень хочется лечь, я бы лег прямо в снег – но человек может спать и на ходу, даже конвоируя, – он существо хотя и непрочное, с проектными недоработками, но ко многому способное. Ноги выведут, а если что-нибудь случится, я не так уж сильно запоздаю с ответной реакцией. Проверено.
Глаза открыты – я начинаю видеть белый сон. Белый, как снег. Не хочу видеть белое. Огня мне, огня! Рыжего, с дымом! Мне снится, что я подсчитываю: сколько же это суток я не спал по-человечески? Говорят, Эдисон всю жизнь спал по три часа в сутки и прекрасно себя чувствовал. Всю жизнь – я бы так не смог. Говорят, он тоже спал на ходу. Шел, должно быть, как-то раз по улице, забрел в темноту, от неуюта проснулся и подумал, что не худо бы изобрести электрическую лампочку. Правильно подумал. А один византиец – тоже насчет поспать был вроде Эдисона – взял вот так однажды да и усовершенствовал от бессонницы тайную службу…
Сашке я наврал. Не так уж скверно мне было в госпитале, если не касаться состояния души, которой нет, и не столь уж беззащитными были страждущие: почти каждый второй имел под матрацем что-либо на случай крайней необходимости. Я, например, имел, так было спокойнее. И ни разу никем из больных это оружие не было применено, если не считать того идиота, который начал палить в потолок, – стрельба случалась только на улицах и преимущественно между людьми. То было время массового бегства из города, в уличных пробках стонали перегруженные легковушки и ревели исполинские трейлеры, битком набитые людьми, а те, кому не досталось места… ну, это отдельный разговор. Между прочим, Сашка мог бы зайти посмотреть, как себя чувствует его агент, это было бы педагогично… Хотя – может, и лучше, что не зашел.
Желал бы я знать: поверил он мне насчет Бойля или нет? Я бы не поверил.
– Иди, иди…
Просыпаюсь и вновь засыпаю. Теперь мне снится письмо – то самое письмо от мамы. Оно ждало меня, когда я вышел из госпиталя. Лист был странный, шероховатый на ощупь – настоящий бумажный лист, – видно, где-то бумагу опять начали делать из древесины, решив не ждать, когда снег окончательно завалит мертвые леса. Я боялся читать это письмо. Весь Юг сейчас – кошмар кромешный, место, где десятки миллионов людей рвут друг друга за еду, за жилье с хотя бы нулевой температурой воздуха, за место под негреющим солнцем. Армия почти вся там. С адаптантами тоже дерутся, но чья берет, неясно: телевидение сдохло еще раньше почты. Правительства вроде бы уже нет, по некоторым слухам – утоплено в проруби, в море, в полном составе, по другим слухам – не в полном. Не знаю, чему верить, а вот этому поверил сразу: «Сынок, Сереженька, жить здесь невозможно, люди хуже зверей, так мы с отцом думаем вернуться, ты как, Сережа, считаешь?..»
Куда они вернутся?! Сюда?
Тогда я бросил все. Сашку. Квартиру. Работу в институте – уже чистую синекуру. Дарью. Я рванул на Юг. Уже в то время я понимал, какой невозможной мальчишеской глупостью это было, но не сделать этой глупости не мог. Мне еще повезло: я вернулся живым. Последние пятьдесят километров обратного пути я проделал пешком, бросив разбитую машину, и каким-то чудом добрел, не замерз…
Я не добрался даже до Курска.
Потом я ждал, когда придет очередь Дарьи. Просто ждал. Она не кричала и не отбивалась, как другие, когда ее забирали. Последние дни она вообще была очень тихая, будто что-то чувствовала заранее. Она только подошла ко мне и спросила: «Что, правда, так нужно?»
Лучше бы она выцарапала мне глаза. По крайней мере, я не стал бы тогда утешать ее лживыми словесами о том, что все это, конечно же, временно, что надо просто подождать, пока что-то там не изменится и не станет лучше, и мы опять будем вместе, ты и я, мы даже как-нибудь летом сходим на лыжах к той самой сосне, ты ее помнишь?
Потом ее увели. Навсегда. Через Сашку мне удалось определить ее в Степной резерват – были слухи, что там можно выжить и не возбраняется выкапывать мерзлых сусликов. Мне опять повезло, я успел вовремя: спустя несколько дней, когда первые отряды повстанцев начали разоружать полицию, любой, кому я предложил бы отправить в резерват формирующегося адаптанта, просто-напросто рассмеялся бы мне в лицо.
В моем белом сне, конечно, наоборот: Дарья остается со мной, а те, кто за ней пришли, – те уходят, причем на цыпочках…
– Стой!
Проснулся. Вот она, главная зараза, – площадь под эстакадой надземки. Крохотная, метров сто всего бежать по открытому, а противная, простреливается вся насквозь с любой крыши – после вчерашнего дела, правда, не с самой близкой крыши, и то удача. Амелин и Бугаец накрылись вон там, под самыми опорами эстакады, да и некий Самойло успел здесь отведать ртутной пули в мягкое место – синяк еще не сошел и садиться на твердое не тянет. Бронепрокладка, само собой, спасет от ртутной пули, и «пила» в ней застрянет, зато вульгарная игольчатая дрянь с прицельной дистанции прошьет ее как тряпку и не ощутит сопротивления…
Р-раз и два уроду в спину:
– Бегом, гад!
Плохонько, но спринтует адаптант по вчерашнему снежку, взрывает бразды пушистые, и склеенный колтун на голове мотается по своей воле куда хочет. Тяжеленький, видать, колтунчик. Что он в нем скрыл от моих пальцев: гирьку на тросике, что ли? Полкило вшей? Быстрее же, сволочь! Долбануть бы тебя промеж лопаток, да сейчас нельзя, свалишься ведь на бегу, поднимай тебя пинками в оптическом перекрестье… Дзень! Началось. Звонко – об опору эстакады! Летит крошка. Что я говорил: враг не дремлет. «Кукушка», «кукушка», гадина, сколько мне жить осталось… В ближайшем доме с медленным звоном осыпается стекло. Беги, урод. Положить бы тебя на месте и утечь, но я уж тебя доставлю куда надо, это я тебе говорю. Ясно, что имел в виду Сашка, когда не дал Вацека: если пленный не добежит, то кругом виноватым буду я…
– Стой! Шагом.
Проскочили. Позволено отдышаться и мысленно показать снайперу укромные телесные подробности. (Жаль, что только мысленно, но ведь отстрелит. Во-он там он, кажется, засел, далековато – надо будет сказать Наташе.) Дальше прямо по улочке, да по правой стороне, а не по левой, да короткий бросок под арку через двадцать шагов после поворота, затем напрямик через сгоревшее здание, а там по другой улочке, и вот оно Сашкино «куда надо» – городской штаб очистки, здесь же подчиненный ему штаб по борьбе со снегом, здесь же же мобилизационный пункт, здесь же бывшая воинская часть таинственного рода войск и историческая городская гауптвахта с мемориальными досками под каждой третьей решеткой. Экспертный Совет тоже здесь сидит. Все это хозяйство за одним забором, и тут уж как положено: КПП, караульная рота забытых в Москве профессионалов, колючий вал трех метров ростом – при желании можно металл добывать. И ржавая на нем колючка, и новенький «самохват», и прочие культурные слои для исследователей. А на подходе, сейчас я его увижу, стоит, уполовинив проезжую часть, раздетый «ведьмак», уж не упомню, с каких пор. Покойник, но заслуженный. Видно, что при жизни он любил ходить сквозь стены кратчайшим путем из переулка А в закоулок Б, а горел по меньшей мере дважды. Интересно бы знать: на его аппаратуру тоже влияли астральным способом? Я в переселение душ не верю, а Гарька мог бы найти время поинтересоваться, как делались комплектующие в святая святых силиконовых долин и чего можно ждать, когда при попадании в гермозону одного-единственного и даже старательного дубоцефала зимой в сверхчистые расплавы непонятным образом начинает залетать снег, а летом – мухи…
Шучу, шучу. Какие сейчас мухи.
Часового нет, и правильно, чего ему торчать на морозе. Я прислоняю адаптанта лицом к стене и принимаюсь колотить в дверь, пока на стук не выходят – впрочем, выходят лишь для того, чтобы преградить мне дорогу. Вид у профессионала типично дубоцефальный. В лицо меня здесь пока плохо знают, но в лицо и не смотрят, а смотрят на то место, где у порядочных людей должен быть лацкан, а у уполномоченных Экспертного Совета – значок-пропуск. Значок у меня на месте, так в чем дело? Оказывается, в пленном. С собаками и адаптантами вход воспрещен.
– Вызови начальство, дурак.
Все как всегда. Начальство не торопится. Потом оно выйдет – сонное до потери брезгливости, нелюбопытно пробежит взглядом сначала по мне, затем по адаптанту, лениво покачается с пятки на носок, буркнет: «Опять нам, что ли? Сами не могли за угол отвести?» – и после короткого спора все же пропустит и меня, и пленного. Все так и будет. Все произойдет очень обыденно – вот что самое страшное. Обыденность трагедии. Норма. От которой хочется зажмуриться. Как объяснить это детям, которые у нас, возможно, еще будут? Как и почему мы такое допустили? Дети ведь спросят. Небритый дядя в арктическом снаряжении, отобранном у муниципального десантника, конвоирует пленного. Пленного истратят на эксперименты, тот же Мишка Морозов в изолированном боксе опробует на нем нововыведенный штамм какой-нибудь дряни. Пленный умрет или не умрет. Если умрет, той же дрянью заразят добровольца и попытаются вылечить. Доброволец умрет или не умрет. Тут все ясно. Но давайте попробуем, давайте поднатужимся и честно ответим на простой вопрос: как получилось, что мы, такое устойчивое, напористое, умелое, такое уверенное в своих неиссякаемых возможностях и вместе с тем вроде бы достаточно осторожное, вперед-назад-и-по-сторонам-смотрящее человечество, как мы довели себя до состояния, при котором лютая борьба за выживание обыденна, а проигрыш начальной фазы борьбы очевиден? Как же вы не заметили, спросят дети. У нас спросят. И с нас спросят. Отвести глаза? Ну, нет. Разумеется, мы начнем выкручиваться и врать, что сделали все от нас зависящее, а если бы сверху на нас не давили страшной каменной тяжестью несколько твердолобых или корыстных дураков (которых мы сами же и взгромоздили себе на шею, но об этом мы распространяться не будем), то сделали бы гораздо больше, и, обидившись, заявим, что нехорошо так разговаривать с отцами, прожившими несладкую жизнь – сам бы попробовал, сопляк! – по вине тех, кто жил прежде нас и не принял мер, – ведь старт ползучему обесчеловечению, превратившемуся ныне в обвальное, был дан не при нас, а значительно раньше, так что ваши отцы не повинны ни в чем и ни перед кем – уяснил, щенок? Марш к амбразуре! Проверь пулемет и гляди в оба! Кто же виноват? – спросят с громадным детским недоумением, готовые верить любому ответу. И мы, конечно, придумаем канонические ответы на любые детские вопросы, потому что ничего другого нам не останется… Ох, как мы придумаем!
Держитесь, дети.
И верьте.
Назад: 1
Дальше: 3