Банки с говядиной были большие, одна на двоих, судя по всему – родом с какого-нибудь стратегического склада, сытные внутри и солнечно-золотистые снаружи, самодовольно блестящие и смазанные тавотом лучше, чем боевые торпеды. Отстояв очередь, я кое-как обтер тавот, заново раскурил потухшую сигарету, отыскал глазами своих и кивнул Вацеку. Тот уже полу-чил и теперь прижимал к груди три полкирпича хлеба, тоже один на двоих. Кофе пока не подвезли, но говорили, что будет. На всякий случай дядя Коля разломал на дрова первый попавшийся на глаза ящик и теперь уминал в котелке снег.

В подвале стрельба слышалась глуше, зато труднее определялось, куда перемещается эпицентр перестрелки, и это нервировало: стаю, взятую вчера в кольцо на участке девятого отряда, не сумев добить сразу, теснили к нам. Говорили о каких-то новых снайперах, то ли наших, то ли совсем наоборот. Скорее, наоборот. Курили, сплевывали, кашляли, отходили после ночного боя, и каждому было понятно, что поспать сегодня опять не удастся. Кто-то из дубоцефалов влез на протянутую вдоль стены мерзлую трубу дерьмопровода и, соря инеем, тянулся к забитой снегом отдушине, пытался проковырять смотровую щель. Заметнее других дергался длинный, унылый и гнутый, как отмычка, студент – малый, по общему мнению, безнадежно заторможенный и то ли за свой чудовищный гранатомет, то ли за особую бестолковость получивший в отряде прозвище Дубина Народной Войны. Даже в подвале он мерз и ежился – не иначе, в комбинезоне шалил термостат. Кроме студента, гранатомет здесь был только у меня, и то жалкий подствольник, зато шею каждого оттягивало подручное сред-ство десантного образца с подогревом ложа и ночным прицелом в придачу. Ручные гранаты были без подогрева – вчера ночью один мобилизованный из молодых и краснощеких в самый разгар драки, когда часть дубоцефалов, ошалев от страха, с животным ревом дала деру под свой же пулемет, а потерявшие голову новички, не слушая команд, орали и палили в темноту кто во что горазд, схватил гранату голой рукой и, швырнув изо всех могучих сил, потерял по лоскуту кожи с каждого пальца. Гранат побаивались.

Я как раз пронес банки мимо Дубины Народной Войны – он вскинул на меня воспаленные зрачки в контактных линзах, споткнулся о гранатомет и засуетился, выражая немедленную готовность как можно точнее выполнить повеление начальства. Хрена ему сейчас, а не повеления. Обойдется. Дубина – он дерево и есть, ему бы кого-нибудь по маковке с богатырского размаха… Так он себе войну представляет, а городскую почему-то в особенности, и вот что обидно: не дурак парень. И думать умеет, и излагать, поспорить об отвлеченном тоже горазд, зато намертво убежден в том, что на войне нужны рефлексы, а не мозги, – и комплексует, потому как с рефлексами у него от природы не густо. С навыками тоже. По ночам свои линзы он вымачивает в пластиковой кружке с водой, а чтобы никто не выплеснул, привязывает кружку к ноге специальной веревочкой. Если ночь прошла тихо, что иногда все-таки случается, студент еще проснуться не успеет, как к нему так и бегут отовсюду, так и шустрят на утреннее развлечение – давать советы насчет научного поиска этих самых линз в этой самой воде и научной их поимки. Один раз надорвали животики, когда поутру обнаружилось, что за ночь вода в кружке замерзла по самое дно. Потом-то стало не до смеха: в тот день из одной только нашей группы накрылись сразу шестеро. Самое поразительное, что в бою Дубине Народной Войны везет, а за компанию и тем, кто возле Дубины находится, надо только знать специфику и пореже торчать у него за спиной – он ведь сначала выпалит из своего гранатомета, потом с интонациями ослика Иа прокомментирует результат, а потом уже обернется посмотреть, кого там позади ветром сдуло…

Для роты отряд был велик, для батальона мал и слаб. В обширном подвале люди жались кучками вокруг еды, сидели прямо на полу и на корточках, подпирали спинами промерзшие стены. Жевали. Просто удивительно, насколько велики подвалы под гаражами в современных домах, непонятно, зачем они такие и кому нужны, но сейчас это было хорошо: отряд, кроме боевого охранения, разместился в подвале весь.

В дальнем углу царило оживление: наверное, убивали крысу. Крысы теперь интересные: крупные, с кота, агрессивные и все в густейшей шерсти, включая хвост. Два пожилых дубоцефала из вчерашнего пополнения молча дрались, не поделив термокостюма. Третий претендент, выбывший из борьбы в полуфинале, с хныканьем размазывал по лицу розовые слюни. К дерущимся придвигались болельщики. Кто-то давал полезные советы. Кто-то, опустив в банку лицо, отчетливо чавкал.

Я пробрался к дяде Коле и с сомнением посмотрел на дрова:

– Прямо здесь разжигать и будешь?

Дядя Коля разогнулся, повернулся ко мне всей своей набыченной громадой («Аки монстра», – пришло мне на ум. – Кого так обзывали? Ромодановского, кажется. Или нет? Шут с ним, с князь-кесарем, куда ему, те бояре дядю Колю не видели…») – и легко, как камышину, расщепил пальцами доску от ящика. Как всегда, это выглядело внушительно.

– Не задохнемся, – он ткнул щепкой в потолок. – Тут вентиляция.

– А тяга есть?

– Если нет тяги, тогда это уже не вентиляция, – пробурчал дядя Коля.

– Резонно. А если кофе все-таки подвезут?

– А если не подвезут?

Что ж, могут и не подвезти. Честно говоря, горячая вода пригодится в любом случае, не на питье, так на бритье. Хорошо бы и то и другое… хм, размечтался. Когда это мы брились в последний раз? Не без некоторой гадливости я провел ладонью по щеке и обнаружил то, что ожидал: превращение щетины в дикого вида бороду состоялось – пока еще низкорослую, колючую, но уже более чем грязную. Н-да… Все мы здесь аки монстры. Впрочем, вшивость в отряде, как ни странно, все еще нулевая…

– Ладно, – сказал я, проходя мимо, – ты все-таки погоди пока нас травить, договорились?

Вацек сидел на корточках и следил за экраном. Одновременно он успевал строгать ножом хлеб и бережно складывал на сгиб локтя хлипкие ресторанные ломтики. Аккуратист. Ди орднунг юбер аллес… Интересно, на какой я сейчас позиции в его табели о рангах? Не на первой, это точно. Должно быть, опять на второй, только уже не после Сельсина, а после Сашки.

Черт бы его побрал: этот цивилизатор был даже брит!

Если человек, имеющий право питаться лучше других и не пачкать руки тавотом, тем не менее их пачкает да еще стоит за едой в общей очереди, уважения к нему это, разумеется, не прибавит. Зато не вызовет и ненависти, а о том, что важнее, говорить не приходится. Я присел рядом, взял сразу два ломтика, запихнул в рот и учинил первой банке харакири. На вид говядина была вроде ничего, обыкновенная. Съедобная. Пряная. Обрыдлая давно и всем. Некоторое разнообразие меню случалось иногда добыть в покинутых квартирах – но банки стратегической говядины доставлялись регулярно, дважды в сутки. Дата выработки консервов скрывалась в неизвестности, пока на прошлой неделе дотошный Гарька Айвакян, вообще привычный к хорошей пище, не обнаружил на своей банке исключение: 05.98, после чего ходил голодный и злой до визга, отказавшись «в пользу самоубийц» от своей доли. Если он наивно полагал, что забитые в прошлом столетии крупнорогатые стратегические скоты не вызовут в массах энтузиазма, то здорово ошибся: «самоубийц» нашлось более чем достаточно. Теперь-то Гарька все жрет, только подноси, зато нудно бубнит, что уничтожать исторические реликвии – вандализм, и не устает вдохновенно описывать бесценные сокровища национальных кухонь, намекая, какую правильную еду имел бы отряд, если бы он, Гарька, а не кто-то другой занимался снабжением… «Плох тот солдат, который не хочет стать интендантом», – бессердечно комментирует Наташа; – «Молчи, гад, убью!» – в гневе ревет дядя Коля, глотая пустую слюну, и Гарька снова срывается на визг…

Я наложил волокнистого мяса на ресторанный ломтик и ткнул им в Гарьку:

– Куси, интендант…

Бутерброд Гарька взял, но и только. Он был занят, а когда он занят делом, с ним вполне можно общаться, есть у него такое ценное свойство. Сейчас он даже вспотел. На грубом экране армейского монитора картинка по-прежнему стояла неподвижно. Мертво. Ни души в ней не было, ни движения. Пустота. Мощный бетонный забор полузатонул в сугробах. Проволочные ряды на заборе уныло провисли. И уже знакомая тонкая ровная строчка извещала: «Анализирую обстановку. Решение о дальнейших действиях не принято.» За то время, пока я ходил за говядиной, надпись не изменилась ни в одной букве.

– Не пойму, – сказал Гарька, с отвращением поднося ко рту бутерброд. – И тогда не понимал, и теперь не понимаю: почему он, собственно говоря, встал?

Я пожал плечами. Мне это тоже казалось странным. Более чем.

– Забор… – высказал банальное предположение Вацек.

– Дурак, – Гарька даже не счел нужным повернуть голову и обращался к экрану. – Что ему этот забор? – забормотал он жуя. – Стенка как стенка, прошел бы и не заметил… Может, за забором что-то было, он ведь чувствует… он ведь не мы, он был умный… Или токовая защита… проволоку видишь?

– Обыкновенная сигнализация, – возразил я, раскуривая от бычка новую сигарету. – Мухи не убьет. Кстати, тот район неделю как обесточен.

– Ха! – встрепенулся Гарька. – А ты уверен? Сам обесточивал?

– Присутствовал. Разве что автономный источник…

– Автономный бред, – кусая губы, сказал Гарька. – Откуда там автономный источник? Не нравится мне все это, тишина эта скотская… Заметь, уже второй случай: как гоняли его по нашей территории, так ничего, а как полезли на чужую, так сразу с ним какая-нибудь лажа, а адаптантов и не видно. Анализирует он, видите ли… что тут анализировать? Анализатор какой… Стейниц! Вот тут-то я и перешел на ручное: чего, думаю, он стоит… Стоп! Ага, пошел! Глянь: пошел, зар-раза!..

– На ручном управлении отчего не пойти, – заметил я, затягиваясь.

Изображение на экране дрогнуло и поплыло вбок. Этот фрагмент я помнил. Словно бы именно сейчас в двух километрах от нас вдруг задышало теплое железо, мягко провернулись обрезиненные катки, взревел двигатель, выбрасывая в небо горячую углекислоту и соляровую копоть, ударили о лед траки, крутой дрожью завибрировали выдвижные бронелисты, закачался антенный прутик – и наш потрепанный «ведьмак», безбашенный танк-робот для уличных боев, лицензионный русифицированный вариант известного в Европах «эцитона», с лязгом развернувшись на правой гусенице, взял осторожный разгон вдоль стены. По экрану побежали бетонные сегменты. Все было в точности как три дня назад – тогда у отряда еще был «ведьмак»… Последние минуты был. Только Гарькины руки тогда лежали на пульте.

– Ускорь, – попросил я. – Здесь ничего интересного.

Бетонные сегменты слились в серую рябь. Улица метнулась под брюхо машины. Спереди набежала тень и крякнула под гусеницей, брызнув осколками, – «ведьмак» раздавил опрокинутый автомобиль. На долю секунды картинку смазал разворот. Надвинулась и скрылась, как выстрелила в лицо, характерная для такого забора парадная вывеска фирмы – не то «Квазар», не то «Фонон», не то еще какой-то бзик из репертуара березово-силиконовых долин. Птицей вспорхнул огромный лист – танк снес стальные ворота. Взлетело и опало облако снега.

– Они где-то здесь, – сказала Наташа. Я не заметил, как она подошла. – Они рядом. Я их чувствую.

– Да? – Я поднял бровь. – Чем?

– Шестым чувством, – объяснил Гарька. – Или седьмым. С половиной.

– Я их тоже чувствую, – нежданно встрял Дубина Народной Войны.

И этот тут как тут.

– Тогда почему я ничего не чувствую? – спросил я, тыча пальцем в индикатор целеискателя в углу экрана. – Экстрасенсы подвальные, адаптантов в записи унюхали… Дальтонизмом никто не страдает?

Индикатор был зелен, как кошачий глаз. Пусто. Ни одного теплокровного существа на сто метров вокруг танка.

– Это ничего не значит, – возразила Ната-ша. – Они прячутся и наблюдают. Если они каким-то образом влияют на аппаратуру…

Так. И еще летающие блюдца. И кристаллические свойства атмосферы. А «шавкин нос» они обманывают, потому что умеют менять гнусный свой запах и, когда надо, пахнут ландышами… Я пихнул Гарьку в плечо:

– Ты тоже так считаешь?

– Что? – заморгал он, отрываясь от экрана. – А? Нет, не считаю.

– Отлично, – сказал я с ядом. – Хоть один человек тут в здравом уме.

– Если бы не знал, что это невозможно, то считал бы, – добавил Гарька.

Я затянулся последней дымной сладостью и погасил окурок о подошву. Нет уж. Хватит. Спорить – увольте. Если эти дурни намерены с бессонных красных глаз и дальше терзать видеозапись и разрабатывать версию о проникновении подсознания в электронику, это их личное дело. По-моему, все мое бывшее отделение, кроме дяди Коли, потихоньку впадает в тихое помешательство. Физиология адаптантов не столь уж явно отличается от человеческой, а об анатомии и говорить не приходится. Факт общеизвестный. Восприимчивость к ядам у них почти та же, что у нас, а все без исключения бактерии или вирусы, смертельные для адаптантов, смертельны и для людей… правда, Экспертный Совет ведет в Диагност-центре кое-какие работы, скрытые от посторонних глаз, но все это, между нами, чепуха и вода в ступе, лапша на холодные уши… В самом деле, поесть человеку не дают! Почему я должен это слушать? Объясните мне кто сможет.

– Помнишь? – сказал Гарька. – Тут мы людей нашли.

Я покивал. Танк уже успел выбраться с заводской территории и теперь прессовал снежную целину в жилых кварталах. Красный огонек в углу экрана опять сменился на зеленый – как и следовало ожидать, на человеческое присутствие индикатор среагировал вполне штатно – и так же штатно переключился, когда танк оторвался и люди пропали из виду. Как они кричали вслед! Как они бежали за танком, эти люди, мало похожие на людей, измученные, хронически голодные, забывшие о том, что надо прятаться, чтобы выжить, как они плакали от радости, как тащили за собой обмороженных детей и умоляли остановиться, некоторые не бежали, а ползли, а один мужчина догнал-таки танк и принялся колотить по броне фиолетовыми ладонями, и звук был такой, будто стучат деревяшкой, – Гарьке пришлось увеличить скорость. Эту кучку изможденных людей мы вывели на следующий день – к их невероятной удаче Гарька накануне рискнул взять на себя управление не только ходом танка, но и огнем: вряд ли людям было известно, что «ведьмак» в автономном режиме запрограммирован на безусловное уничтожение любой двуногой цели…

– Вот, – сказал Гарька. – Гляди.

Что-то изменилось. Танк опять стоял. Перед ним имело место ветхое, жилое когда-то строеньице, кособокая рухлядь в четыре этажа, которой давно бы обвалиться, а на экране опять висело осточертевшее: «Анализирую обстановку. Решение о дальнейших действиях не принято.» Ярко и ровно горел зеленый огонек.

– Это опять на автоматике. Как я переключил, так он и встал, и не где-нибудь а перед самым гадюшником… Двенадцать минут стоял. – Гарька вынул из подмышек зазябшие ладони и передвинул запись вперед. – А вот теперь снова на ручном, кроме огня… Нет, ты глянь!..

«Ведьмак» с места рванулся к зданию. Крутнулась и застыла орудийная платформа. Хобот орудия продавил оконный переплет. Взвякнуло. Грохнуло. Танк содрогнулся. Снаряд, пробивая перегородки, заметался рикошетом по дому, рассеивая компонент. Пустой жестянкой вылетел вон. Длинно заработали крышевые пулеметы: по-видимому, танку что-то не понравилось в верхних этажах. Суставчато вылез и вдвинулся в окно бортовой манипулятор. Танк подался чуть назад.

Это было красиво и в записи. И еще это было страшно. Даже Наташа начала кусать губы, а Вацек как вцепился зубами в бутерброд, так и замер. Танк словно бы сделал выдох– секунду спустя из окон первого этажа вырвались плотные языки пламени, мгновением позже – из окон второго этажа, третьего… «Ведьмак» отполз. В здании бешено крутился заряд бинарной смеси. С пушечным грохотом сорвало крышу. Из окна четвертого этажа один за другим выпали два горящих клубка; первый остался, где упал, второй принялся быстро-быстро кататься по снегу. Замер, горя. Шевельнулся. Медленно скорчился и остался недвижен.

– Ну вот, – Гарька указал на красный огонек. – Кто был прав? На мертвых адаптантов он реагирует.

– Пока теплые, – уточнила Наташа.

Теплые… Горящие!

Иногда поневоле принимаешь к себе меры, поймав себя на том, что по-нехорошему скалишься и борода у тебя встопорщена: так вас, так!.. Всех, до последнего! В пепел! За спиной Дубина Народной Войны роняет гранатомет и неумело ругается. Дрянь наше дело. Наташе простительно кусать губы – но только ей, потому как женщина. Нам трепыхаться нельзя никак. Не знаю, кто тут виноват и какой враг вбил нам в головы столько мусора, но только сейчас нам непременно понадобится изобразить, что, мол, видели и не такое (это, кстати, правда) и что вообще из нас можно делать гвозди (а это уже вранье). Глупо, но так и будет. Жаль, дядя Коля не у экрана, он бы это враз пресек… Вон он – дует на костер, который не хочет гореть. Я давно знал, что дядя Коля среди нас самый мудрый.

Готово: Вацек уже жует.

– А жаль ведьменка, – с фальшивой небрежностью бросаю я. – У тебя, я гляжу, к тому времени неплохо получалось.

– Дурацкое дело не хитрое, – строит ухмылку Гарька. – Если простой солдат может, почему я не могу?

Кажется, он до сих пор мнит о себе, что он не простой солдат. Понято. Записано в подкорку. Не следует без острой необходимости его разочаровывать.

В нашей записи танк продолжает ползти. Я знаю, что случится дальше: будет еще один выжженный дом, только уже не жилой, а бывшая клиника, затем несколько минут «ведьмак» будет вполне прилично работать самостоятельно и в соответствии с программой лишения противника кормовой базы доберется почти до складов, после чего проигнорирует команду вновь перейти на ручное управление, неожиданно набросится на абсолютно ничем не угрожающую ему двадцатиэтажку, дважды протаранит несущие пилоны и сам останется под развалинами.

– Будь другом, – роняет Гарька через плечо, не отрываясь от экрана, – сделай еще бутерброд.

Это он мне, бездельник. И зря.

– Вац, – отпасовываю я, – будь другом…

Вот к кому надо обращаться.

Слышно, как за спиной наш общий друг Вацек ковыряет в банке ножом. Мне, надо полагать, бутерброд тоже готовится, и даже потолще Гарькиного. Субординация.

– Уполномоченный здесь?

Ну вот. Поел, называется. Теперь уже будет не до споров о сущности феноменов, а надо идти и предстать… Это бы еще ничего, если вместо споров. Хуже, что вместо завтрака. Встаю, засовываю в карман три ломтика хлеба, пробираюсь галсами между людьми, стараясь не наступить по пути ни в чью банку. Готово – я предстал. Командир отряда сидит поодаль от народных масс на невесть откуда взявшемся в этом подвале стуле о трех с половиной ногах. Он тоже завтракает, а рядом с ним стоят вольно и стену не подпирают оба его порученца – хлопцы рослые, крепкие и не шибко разговорчивые. Не то муниципальные десантники, не то еще чего похуже. Не гориллы, но напоминают. Личная гвардия.

– Угу, – жует Сашка, глядя на меня поверх банки и как бы говоря: «Честь не отдаешь и имеешь на то право, мы не регулярная часть, – а мог бы и отдать, рука бы не отсохла». – Как твое второе?

Имеется в виду отделение дяди Коли. Странно не то, что я до сих пор по привычке считаю второе отделение своим. Странно, что Сашка мне подыгрывает.

– Отделение завтракает, – докладываю я. – Все пятеро. – И, видя, что не удовлетворил, добавляю: – Раненых нет, больных нет.

Сашка с отвращением глотает кусок говядины и вытирает ладонью рот.

– Недовольные?

– Недовольных нет.

– Очень хорошо. – По лицу Сашки невозможно определить, в какой степени его устраивает отсутствие недовольных. И какие виды он имеет на мое бывшее отделение, я пока не знаю. Какие бы он виды ни имел, мне они заранее не нравятся. Второе отделение у нас и так самое маленькое, а пополнения – шиш. Правда, работает отделение неплохо, лучше многих, а на фоне общей штатско-полевой бестолковости работает просто прекрасно – но ведь пять же человек только! Дядя Коля – раз. Наташа – редкой собранности боец, снайпер, – два. Низенькая, некрасивенькая, и клеются к ней только от большого мужского воздержания, заранее обеспечив себе пути отхода, зато уважение к ней настоящее. Она бывшая аспирантка и сдвинута на пулевой стрельбе, кандидат в мастера или что-то такое. От современного оружия воротит нос, чем-то оно ей не нравится, – нашла и таскает с собой старую СВД с оптическим прицелом, нянчится с этим веслом, как с ребенком, и если нужно кого-то снять издалека – тут уж ей не мешай. Ветровые потоки в городе хаотичны, холодный воздух плотен, и работать с дальней дистанции надо уметь. Весь отряд ей аплодировал, как в цирке, когда с расстояния в два километра она спокойно и даже как-то нежно сняла с крыши адаптанта и тот крошечной букашкой полетел вниз мимо всех сорока этажей, раскинув руки и ноги… Эти двое уже стоят иного отделения. А ведь есть еще Вацек, старательный и исполнительный, как всегда, есть Гарька Айвакян – тоже способный, хоть и не доброволец. Оторвали его от семьи, семью в эвакуацию, его – сюда, когда пошла мобилизация и кто-то наверху – спасибо умной голове! – придумал комплектовать отряды по территориально-профессиональному признаку. Позже других в отряд пришел, но кое-чему уже научился. Хитрый, змей, и злой, но злость у него повернута в правильную сторону, и это главное. Четверо. Пятый – Дубина Народной Войны. Этот, надо полагать, в противовес. Тоже отделения стоит, но только в ином смысле.

– Вот что, Сергей…

Я слушаю. Я весь внимание.

– Оденься. Прогуляемся.

Я стою. Жду, неизвестно чего. Ох, не хочется мне прогуливаться с Сашкой. Стоять перед ним и смотреть, как он с риском для жизни качается на своем стуле-инвалиде, мне тоже не хочется. На его порученцев – тем более. Может быть, он пояснит, чего ему от меня на этот раз нужно. Может быть – нет.

Смотрит на меня, легонько усмехается:

– Охранение взяло пленного, нужно посмотреть.

Так. Нужно значит нужно. Хотя завтракать тоже нужно, а адаптант без меня не рас-тает, не сахарный. Шагаю обратно через людей, собираю снаряжение в «горб» и пристегиваю «горб» к загривку. Двигаю плечами, подпрыгиваю в сомнении – нет, все хорошо, «горб» сидит нормально, не мешает. Хоть беги с ним, хоть падай, хоть ползи на брюхе – не мешает. «Уоки-токи» вдвинут в шлем до щелчка, нижний срез забрала опущен к подбородку, термокостюм с бронепрокладкой застегнут и не жмет, в подручном средстве полон рожок и еще три рожка в специальных карманах, и на каждом бедре – по два подручных средства осколочного действия. Автомат у меня на груди смотрит вправо: я предпочитаю стрелять с левой руки, правая начинает ныть от отдачи, особенно в плохую погоду. Я теперь метеочувствительный, как старый дед. И ладно. Метеочувствительный Сергей Самойло, экс-доцент, экс-командир второго отделения второй же штурмовой группы третьего добровольческого очистительного отряда, а ныне уполномоченный Экспертного Совета по связи с реальностью (это злая шутка: на самом деле я уполномоченный по связи с повстанческими формированиями), – говоря короче, мелкая околоштабная сошка, обвешанная с ног до головы всей этой словесной бижутерией, снаряжена, экипирована и готова к выходу. Теперь можно посмотреть, что у них там за пленный.

Снаружи – поземка и медленный промерзлый рассвет. Ветер сегодня не на шутку. В городе ему простора не дают, давят домами и эстакадами, режут на части тонкими звенящими проводами, так он свирепеет, как зверь, гнет людей к земле, плюет в забрало и под забрало снежной крупой, до чистого льда выметает улицы-каньоны. У нас как раз такая улица, но на проезжей части не лед и не асфальт, а отвратительное сусло из снега с водою, и валяется в этом сусле мотоцикл, издали похожий на роликовый конек с обтекателем. Ветер, ветер. Летит, дробясь в воздухе, сорванный с крыши снежный пласт. В сусло – плюх! Сусло лениво шевелится. Странно, что некоторые трассы еще отапливаются.

Нас с Сашкой то легонько подталкивает, то гонит взашей. На проспекте Русских Генералиссимусов будет потише, там дует поперек и экранируют дома, а проспект – это тот рубеж, куда второй и девятый отряды продвинули нас вчера, а мы потом помогли подтянуться им. Боевое охранение все там, распределено по фронту автономными группами, одна из них как раз напротив места, где помещались на чугунных столбах все пять чугунных бюстов, а ныне осталось четыре – граната Дубины Народной Войны разнесла вчера в крошку Антона Ульриха Брауншвейгского. По эту сторону проспекта очистка уже почти состоялась, осталось доделать всего ничего; по ту сторону – пока нет. Но туда мы сегодня не полезем, отряду дано указание закрепиться и закупорить все щели, по которым противник может вырваться из западни. Весь центр мегаполиса – одна большая западня для тех, кого мы обложили и жмем со всех сторон. И дожмем. Адаптанты, надо сказать, прекрасно это чувствуют. Сегодня днем мы выровняем линию, а ночью постараемся удержать позиции. По ночам бывают самые тяжелые бои. В такие ночи каждый, кто умеет стрелять, обязан это делать – отныне людям не возбраняется жить простыми желаниями. Чего же вы еще ждали, убийцы, адаптированные к социуму, как глист к кишечнику? Когда кишечник стал для вас мал? Получите же войну на уничтожение, такую, к какой нам не привыкать, она у нас уже в генах, именно такую, какой только и бывает настоящая очистка. Полная. Окончательная. Ассенизационная акция. Вязкая каша уличной войны, взаимоистребление чистых и нечистых. Я – чистый.