– Нет, мне так не нравится, – сказал Бойль. – Давайте все-таки оттолкнемся от какого-то определения, иначе нам не забраться… Не выбраться? Да-да, правильно. Не выбраться. Итак, попробуем сформулировать: основная черта, выделяющая адаптантов из основной массы человечества, – суть острая интеллектуальная недостаточность при сохранении и даже совершенствовании адаптивного поведения, отсюда и видовое название. Так?

– Так, – поддакнул Георгий Юрьевич, нюхая яблоко. – Вот это ты, брат, правильно сейчас сказал. Дураки они и дерьмо живучее, всего и делов. А то напустил тут поначалу: зиготы какие-то, аллели, Менделеев…

– Мендель, – поправил я и погладил Дарью по руке выше локтя. Она не почувствовала.

– Вот я и говорю, что проще надо… – Георгий Юрьевич вытер слезы и захрустел яблоком. – Верно, Даш? Ты чего скучная? Серега, налей-ка еще.

Уютно. Мягкие кресла, вечерний полумрак, морской свин под кроватью шуршит и грызет деревянный чурбачок, а доберман Зулус изгнан и заперт в другой комнате за надоедливость. Вино, коньяк, кое-какие фрукты. Вино, кажется, хорошее. Это все Бойль. У меня в баре вина сроду не было.

– На самом деле это определение тоже порочно, – заметил Бойль, – если мы уже двести лет не можем договориться о том, что такое интеллект, а мы этого именно не можем. Кроме того, наше определение поневоле упрощено, как вообще всякое определение сложного понятия. Самые сложные вещи – как известно, те, в изготовлении которых не участвовал человек. Например, такой вещью является он сам. Я бы сказал так: интеллект по сути своей есть привычка – или, скажем, его можно рассматривать как привычку, как чисто человеческий способ уверенно чувствовать себя в обществе себе подобных, причем само же общество и формирует привычку, и подсказывает способ. Очевидно, что у Маугли не может быть иного интеллекта, кроме волчьего, да и не нужен ему в стае человеческий интеллект, даже вреден. Что касается нас, то мы долго и поступательно, называя свое движение прогрессом, шли к такому обществу, при котором интеллект вовсе не является ни условием выживания, ни даже условием душевного комфорта. По сути, хотя это, конечно, тоже упрощенная модель, у адаптантов выключены именно и только те участки мозга, которые усложняют существование индивида в современном социуме. Сейчас сохранение интеллекта сдерживается только общественной привычкой, а привычка, знаете ли, штука колкая… Хрупкая? Да-да, спасибо, я имел в виду сказать, что именно хрупкая…

– Как чашка, – неожиданно сказала Дарья. – Хруп! Я ее рукой…

Я быстренько налил вина в ее рюмку.

– Выпей, малыш…

– С точки зрения социологии интересен именно этот вопрос, – сказал Бойль, внимательно разглядывая Дарью. – Почему до шестидесяти процентов адаптантов проходят через фазу дубоцефальства, до поры до времени никак не проявляя своей видовой сущности, которая напрямую следует из их генотипа? Здесь общественная привычка выручает нас сильнейшим образом, а вместе с ней, конечно, вся система подражательного воспитания. Подумать страшно, сколько раз на протяжении последней сотни лет эту дрессировку клеймили, и справедливо, а оказалось, что в ней заключена внутренняя защита еще не окончательно дегенерировавшего общества, она дает обществу шанс… – Бойль аккуратно отпил из своей рюмки и поставил ее на стол. Все молчали. – Однако воспитание тоже палка о двух концах, – сказал он. – Оно может скрыть от нас самое начало процесса, как скрыло на этот раз. Кто-то, конечно, по роду работы обращал внимание на общее падение цивилизованности, на увеличившийся процент детей с врожденным слабоумием, на рост немотивированной преступности, кое-кто уже тогда пытался бить тревогу, но факт остается фактом: начальный момент был замазан, мы даже не можем с уверенностью сказать, когда и почему все это началось…

– Что ж удивительного, – сказал я, косясь на Бойля. Очень мне не нравилось, как он разглядывал Дарью. Как экспонат какой-то. – Где для тревоги основания? Ну, дебилы… Ну, садисты-выродки, уличные стаи… Бывает. Всегда было. Кого и за что судить? За убеждение, что человечество само по себе очень устойчивая система?

– К воздействию извне – да, конечно, – сказал Бойль.

Спорить с ним не хотелось.

– Знаем, с чего это началось! – бухнул Георгий Юрьевич и, взяв рюмку за ножку, покачал ее в руке. Вид у него был такой, что, мол, ежу ясно, когда и, главное, почему все это началось, вообще удивительно, что живем еще. – Я свое детство хорошо помню, не так все было… Серега, я же тебя просил: коньячку! Вот сюда.

Я налил. И себе тоже.

– Похоже, что подобный казус уже имел место, – сказал Бойль. – Я имею в виду случившееся некогда выделение из центрального ствола человечества боковой линии классических неандертальцев. Между прочим, это выделение подозрительно совпадает по времени с началом последнего большого оледенения, у вас это не вызывает ассоциаций?

– Солнце? – спросил я.

– Возможно. Собственно, это только одна из многих гипотез, но мне она нравится. Во-первых, тем, что она легко объясняет многие особенности физиологии адаптантов: например, их малую чувствительность к боли и холоду, редуцированный инстинкт самосохранения. Просто удивительно, как мало и плохо мы думаем о влиянии Солнца на жизнь человечества, а природа, заметьте, редко упускает случай заполнить экологическую нишу. Ну а во-вторых, эта гипотеза нравится мне тем, что по ней не одно только человечество повинно в создании экологической ниши для адаптантов. Знаете, это как-то приятно, я же все-таки человек…

– За людей! – провозгласил я. – Да здравствует человечество!

– Когда такие слова говоришь, вставать надо, – проворчал Георгий Юрьевич, поднимая рюмку двумя руками. – Треплются тут…

Мы выпили. Георгий Юрьевич крякнул, вытер слезы и с хрустом надкусил яблоко. Бойль допил свою рюмку, и я, пользуясь моментом, тут же налил ему коньяку. Нечего переводить сок лозы, пусть его приканчивает Дарья. Вино легкое. У меня не было никакого желания подставлять под взгляд Бойля Дарью в пьяном естестве.

– А может, они это специально? – сказал я, чтобы что-то сказать. – Ну, не специально, не сознательно то есть, а где-то на уровне инстинктов. Может быть, адаптантами или даже просто дубоцефалами становятся те из нас, кто не может с нами жить, в нашем мире? В одном объеме пространства с нами и на одном временном отрезке? Может, дубоцефальство для них – единственно возможная защита от нас и от нашего мира?

– Это старая безумная гипотеза, – Бойль свернул свои морщины в улыбку. – Было бы просто замечательно, если бы все безумные гипотезы оказывались верными. Кроме того, она абсолютно бесполезна для практики, подобно всем другим поэтическим изыскам. Есть, например, такая гипотеза: природа-де изначально закладывает в каждый биологический вид генетическую бомбу замедленного действия, которая выраба… срабатывает, когда вид начинает создавать угрозу существованию самой природы. Оставьте. Раньше мы не знали, как и почему возникают новые биологические виды. Теперь знаем. Нам в некотором роде повезло: процесс идет прямо на наших глазах, региональные различия заключаются лишь в деталях. Я же объяснял вам, что такое подавляющая часть дубоцефалов.

– Шлак эволюции, – мрачно сказал я и не удержался – взглянул на Дарью. Она сидела в кресле перед столом, закинув ногу на ногу, сидела почти так, как умела сидеть когда-то, и только летаргическая неподвижность лица делала ее позу скованной. Статуя… Вряд ли она слышала наш разговор. На миг у меня возникло чувство, что она думает о чем-то своем, очень важном, но вот сейчас она додумает, встряхнется, пихнет меня в бок и скажет: «Самойло, ты чего кислый?..» И лицо ее снова оживет. Нормальное лицо, загорелое даже…

Я изо всех сил постарался не зажмуриться.

– Это когда-нибудь кончится…

– Почему вы так думаете? – спросил Бойль.

– Потому что это не может продолжаться, – неуверенно сказал я. – Потому что это должно когда-нибудь кончиться.

– Вы правы, – ответил Бойль, помолчав. – Это когда-нибудь кончится, если, конечно, вы имеете в виду вопрос: кто кого. Я даже не сомневаюсь, что это кончится довольно скоро, поверьте пожилому человеку. Дело только в том, что мы не знаем, чем все это кончится.

– Это ты правильно, – сказал Георгий Юрьевич. Он уронил огрызок яблока на стол и сидел пригорюнившись. – Никто, хрен, не знает. Помню же: не так было… Жуть до чего дожили, я уж на улицу и не выхожу, еду внук привозит, такие дела. Ты вот приехал, браток, спасибо тебе, хоть ты и не наш, а то, бывает, и посидеть не с кем, во всем доме две квартиры с людьми. И пособие опять урезали, – пожаловался он, – а я инвалид, мне положено в полном объеме… Выпьем?

– Вы бы поосторожней, – предостерег я. – Все-таки после приступа. И печень у вас…

– А тебе какое дело?

– Да, собственно, никакого, – я пожал плечами. – Будете потом хвататься за организм при одном только виде бутылки. Или закуски. Любой. Творогом, как известно, не закусывают.

– Что бы понимал… – обиделся сосед и тут же в подробностях рассказал о том, как в девяносто девятом в окопах под Гдовом пил с друзьями очищенный БФ с простоквашей – и хоть бы хны…

Мы чокнулись. Георгий Юрьевич предпринял было поползновение растормошить Дарью, но я помешал. Пусть сидит. Бойль вылил в рот содержимое рюмки, как воду, не выразив на лице абсолютно ничего. По-моему, он тоже был бы способен выпить очищенный клей, возникни такая необходимость.

– Кстати, – сказал Бойль, – я говорил вам о том, что у адаптантов аномально низкая чувствительность к спиртному? Нет? Представьте, это выяснилось совсем недавно. Оказывается, это им и не нужно: их щитовидка непрерывно выделяет один весьма специфический гормон. Они как бы пьяны сами собой, особенно в момент между действием раздражающего фактора и ответной агрессией. Возможно, в каком-то смысле они счастливее нас с вами.

– Ну, хватил, брат! – сказал Георгий Юрьевич и стал вытирать слезы. – С такими-то рожами…

– А вы взгляните на лицо счастливого человека, когда сами не в настроении, – возразил я, чувствуя, что пьянею. – Тоже скажете: рожа, так бы и звезданул по черепу… А адаптант смотрит на вас, как на птеродактиля: откуда ты, мол, такой взялся, парень? Сыт, пьян, главное жив – почему не радуешься жизни? Забить, чтоб не маячил, да помедленней… – «Это кто птеродактиль?!» – взвился сосед, и мне пришлось извиняться, прикладывая руки к сердцу, и втолковывать, что не то хотел сказать. На некоторое время беседа приобрела бестолковый характер, даже Дарья начала неритмично хлопать глазами, выказывая признаки пробуждения, и я уже задумался над тем, как бы поделикатнее выпроводить гостей…

– Ладно, – сказал Бойль. – Кое-что мы все-таки выяснили, только это нас не продвинуло ни на икоту… На йоту? Верно, ни на йоту, я иногда путаюсь, вы меня, пожалуйста, поправляйте… Я сильно ошибаюсь в языке?

– Отнюдь, – уверил я. – Последнее время вы говорите вполне прилично.

Мысленно я добавил, что когда он увлекается разговором, то не делает ошибок совсем.

– Спасибо. Я хочу, чтобы вы поняли, Сергей. Давайте все-таки разберемся в основах навязанного нам мироздания. Что послужило причиной массовой мутации – войны ли, истребившие часть генофонда, насыщенность ли среды обитания радионуклидами или химическими мутагенами, наркотики ли, а может быть, все-таки специфическая предледниковая активность Солнца, – сейчас совершенно не актуально. Бесспорно, это очень интересная, но, увы, узкоспециальная проблема, по-настоящему человечество заинтересуется ею значительно позже, когда встанет вопрос о недопущении подобного в дальнейшем. Сейчас большинству людей неинтересно знать, откуда рядом с ними появился новый конкурентноспособный вид. Большинство просто-напросто хочет понять, что с ним делать.

– Обезвреживать, – сказал я.

– Ну да, ну да. Значит, все-таки резерваты?

– А вы что предлагаете?

– Я не предлагаю, – сказал Бойль. – Предлагают другие. И вы знаете, все эти предложения очень схожи. Раздавить – некоторые пишут: «Раздавить, как болотную гадину», – интересно, правда? – смешать с землей и все в таком роде. Разница в том, что одни надеются на полицию или армию, а другие предпочитают вольный отстрел. Вы что предпочитаете?

– На прошлой неделе в одном детском саду воспитательница убила одиннадцать детей, – хмуро сказал я. – Об этом сообщали. Заперлась с ними в комнате и резала одного за другим на глазах у остальных. Кухонным ножом. И затыкала детишкам рты, чтобы не кричали. Те, кто остался в живых, сейчас на лечении в неврологической клинике, двое до сих пор в коме. Когда полицейские высадили дверь, они не смогли заставить себя арестовать эту женщину. Они ее попросту застрелили, разнесли в клочья очередями из четырех стволов, тоже, кстати, на глазах у оставшихся детей. И я их не осуждаю.

– Я спрашиваю: какое решение предлагаете вы? – спросил Бойль.

– Изоляцию адаптантов от человеческого общества. Может быть, еще стерилизацию, не знаю. Но изоляцию – обязательно.

Бойль неприятно засмеялся.

– В резерватах?

– Естественно.

– С вами не согласятся те, кто не захочет, чтобы адаптанты их объедали. Или вы, может быть, считаете, что благодаря биотехнологиям с голодом на планете покончено раз и навсегда?

– Не считаю…

– Я тоже расскажу вам одну историю, – сказал Бойль. – Не далее как вчера утром толпа в самом буквальном смысле разорвала человека, который бежал по улице в трусах и в майке. Я это видел. По холодоустойчивости его, вероятно, приняли за адаптанта. Позже выяснилось, что этот человек страдал болезнью легких и закаливал себя в лечебных целях. Тем не менее он был убит, и я что-то не заметил, чтобы кто-нибудь из-за этого особенно терзался. А сегодняшнее гнуснейшее аутодафе в лесопарке?

– Только этого не надо, – возразил я. – Жгли дубоцефалы.

– Извините! Есть сколько угодно примеров того, как самые нормальные люди в подобных ситуациях ведут себя ничуть не лучше. Можно привести примеры, да только нужно ли?

– Не нужно, – сказал я. Я вспомнил Сашку. – Что вы хотите?

– Я хочу очень немногого, – сказал Бойль. – Я хочу, чтобы вы осознали, запомнили и никогда не забывали, что рассматривать нынешнюю стычку людей с адаптантами с точки зрения морали совершенно бессмысленно, как бессмысленно навешивать моральные ярлыки на любую борьбу видов за выживание. Моральным или аморальным было вымирание, ну скажем, шерстистых носорогов? У природы нет привычки оперировать моральными категориями. Мораль придумывают люди для оправдания своих поступков…

– Вот как?

– Или бездействия, – закончил Бойль.

– Опять нас учат! – с неожиданной злостью сказал Георгий Юрьевич. – И опять заграница. У самих кровь и грязь, а они учат. Сережа, ты скажи ему, чтоб он ушел… Не могу я…

Я сделал ему знак замолчать.

– Значит, шерстистые носороги? Так? Вы уж не стесняйтесь, пожалуйста. Может быть, даже трилобиты?

– Вы зря сердитесь, Сергей, это у вас человеческое. Попробуйте как-нибудь взглянуть на человечество со стороны, это бывает полезно для понимания. Очень интересная штука – человечество со стороны.

– Я не хочу со стороны, – угрюмо сказал я. – Я – внутри. Вы лучше скажите мне и вот Георгию Юрьевичу, чем все это кончится? Что говорит наука?

– Кому?

– Ну, не нам же…

– Наука говорит, что человечеству предстоят тяжелые времена в борьбе за выживание, – сказал Бойль. – И только. Поймите же наконец, что наука не способна предвидеть результат этой борьбы. Она может только приблизительно предсказать срок, в течение которого должно решиться, какой вид двуногих прямоходящих будет главенствовать на планете. Это не очень большой срок, порядка нескольких лет, не более. У вас мало времени.

– У вас? – мстительно спросил я.

Бойль наклонил голову так, что не стало видно морщин. Костлявыми пальцами помассировал дряблую шею.

– Я уже старик…

– А дальше? – спросил я.

– Может быть, человечество выиграет эту борьбу, – сказал Бойль. – Но мы не знаем, какое это будет человечество. Мы уже сейчас в среднем ниже по уровню интеллекта, чем были еще сотню лет назад. Кроме того, не так-то это легко для большинства людей – убивать, даже зная, что уничтожаешь врага, что иначе он уничтожит тебя, – но у врага-то те же две руки, две ноги, лицо, иногда остатки речи… Очень уж он похож на человека, этот враг, вряд ли его уничтожение оставит человечество таким, каким оно было. Может быть, люди проиграют. И тогда закат нашей цивилизации произойдет сравнительно тихо, скорее всего без тотальных ядерных войн и прочих шумовых эффектов. Просто одна большая трагедия рассыплется на множество трагедий индивидуальных и еще один вид сойдет в историю, как сошли до него пятьсот миллионов других видов. Полет человечества прервется, но это будет не как взрыв, Сергей, люди зря этого боятся. Это будет как мягкая посадка…

– Мягкая посадка, – пробормотал я. Хотелось выругаться.

– Серега, – простонал сосед, – я не могу, пусть он уйдет… Серега, я же тебя просил: налей…

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Бойль, мастеря углами запавшего рта британскую улыбочку. – Сергей, вы обещали меня отвезти…

– Конечно, – сказал я. – Пойдемте.

– Д-дорога, – с натугой произнес Георгий Юрьевич. – С-катертью… – Голова его клонилась к рукам, сложенным на столе. Я встряхнул его за плечи и, наклонившись к самому уху, попросил не уходить из квартиры до тех пор, пока я не вернусь, и присмотреть за Дарьей. Он промычал что-то насчет того, чтобя я не беспокоился.

Одеваясь, я проверил оружие – «тарантул» был на месте, в кармане куртки. На улице было морозно и тихо, в гаснущем небе понемногу проступали бледные городские звезды. Где-то стреляли, в частые одиночные выстрелы прихотливо вплетались короткие злые очереди, – но где-то далеко, почти на пороге слышимости. Мой «марлин» стоял на стоянке через квартал, я предложил было Бойлю подождать меня здесь, но он шел за мной как привязанный. Какой-то одинокий прохожий, увидев нас, остановился в нерешительности, а потом быстро юркнул в ближайший подъезд и забарабанил в запертую дверь.

– Давно это с ней? – спросил Бойль, когда мы уже почти доехали.

Я помолчал. Я молчал всю дорогу. Говорить не хотелось.

– Почти месяц…

Резкие лучи слепящих фар метались по домам, по темным горловинам подозрительных переулков. На поворотах машину швыряло из стороны в сторону. Возможно, я был слишком пьян, чтобы вести машину на такой скорости. Впрочем, так оно безопаснее.

– И как вы думаете быть дальше?

– Знаете что, – сказал я. – Оставьте это мне. Дарья вам не объект для изучения. И не надо мне сочувствовать, пожалуйста. Я уж как-нибудь сам.

– Вам будет плохо, Сергей, – сказал Бойль увещевающим голосом. – Поверьте мне. Вы даже не представляете себе, как вам будет плохо.

Я не ответил.

– Лавинное вырождение сознания встречается нечасто, – сказал Бойль после паузы. – Собственно, это явление есть редкое исключение сразу из нескольких правил, но оно всегда приводит к одному результа…

Я тормознул так, что он повис на ремне безопасности, как тряпка на заборе.

– Стая. Переждем.

Еще не отдышавшись, он принялся с интересом осматривать перекресток:

– Где стая?

– Нет стаи, – сказал я, трогаясь с места. – Это мне показалось. Собственно, мы уже приехали… – я затормозил около подъезда. – Проводить вас до квартиры?

– Нет, спасибо, – сказал Бойль и стал вылезать из машины. – Вы знаете, Сергей, мне кажется, что у вас не все в порядке, у вас самого, а не только у людей, вам близких. Извините меня, если я мешаюсь не в свое дело, но, может быть, я могу как-то помочь?

Только этого еще не хватало. Я покачал головой:

– Все в норме. Спасибо вам за сегодняшний вечер.

– Удачи вам, Сергей…