После налета, учиненного в прошлом месяце какой-то стаей на административное здание по соседству, толстую бегемотиху при входе в корпус убрали, заменив насупленным мордоворотом из спецкоманды, еще более дотошным и не склонным узнавать людей в лицо, к тому же, как не замедлило выясниться в первый же день его появления, имеющим право поверхностного обыска всех входящих в здание. На выходящих этот убивец обращал меньше внимания, и мне удалось выскочить наружу довольно быстро. Я задохнулся. Морозный воздух был тяжел и плотен, казалось, от него нужно было откусывать, чтобы дышать. Струя пара над снегоедом, неторопливо ползущим в конце улицы, поднималась вертикально вверх. Утро не обмануло: день выдался ярким и солнечным. Совсем не осенний день. Пожалуй, для осеннего дня было даже тепло.

С той самой швейной иглы у меня остался рефлекс: прежде чем сесть в «марлин», внимательнейшим образом исследовать гнездо папиллярного идентификатора, не забывая одновременно поглядывать по сторонам. И еще проверять сиденье, ибо из простого здравого смысла следовало, что получить отравленный укол в мягкое место вряд ли намного приятнее, чем в палец. А главное, это приведет к тем же результатам. Удостоверившись в отсутствии иголок, я уселся за руль и в который уже раз подумал, что занимаюсь ерундой и кретинизмом: уж если кто-то поставил целью сократить мне жизнь, ему вовсе незачем повторять старый фокус, у него есть богатейший выбор средств, наработанных человечеством за века его истории, и пытаться предохранить себя от всего, что только возможно, – самое неумное в мире занятие. А самое умное, что придумало человечество для сохранности индивида, заключается всего в двух словах: не зевай! Или даже «будь готов!», что в общем-то сугубый плагиат. Не зевай, когда припрет, и в особенности не хлопай варежкой, когда вокруг все спокойно. Чтобы потом не раскаиваться – если только тебе дадут время на раскаяние.

Вот так.

Только сейчас я понял, что Сашка меня предупредил, и предупредил очень серьезно. Еще можно кочевряжиться в допустимых пределах, но доцент Самойло рискует остаться без защиты, если не перестанет прикидываться человеком, звучащим гордо. Противен такой человек, не нужен никому, защищать его не хочется…

Я завел двигатель и выехал на трассу. На Красноказенной все было по-старому: середина улицы зияла громадной траншеей с торчащими из нее гнутыми кишками труб и ископаемыми трамвайными рельсами во всем первобытном безобразии, а на фланге этой противотанковой преграды уже которую неделю скучал забытый экскаватор, занесший над ямой свой покрытый инеем ковш на коленчатом суставе. Ремонтников нигде не было видно. Прочие двуногие тоже не особенно кишели. Единичные прохожие боязливо оглядывались, стараясь держаться на разумной дистанции от каждого попавшего в поле зрения сапиенса. Один из них, щуплый тип с запавшими, в кустистой щетине, щеками, прошел мне навстречу по тротуару, кольнув «марлин» внимательным взглядом. На хилой груди поверх ободранной куртки висел и болтался в такт ходьбе маленький короткоствольный автомат. Напоказ.

Добравшись до места, где действовала Единая Дорожная, я перевел машину на автопилот и позвонил Дарье. Экранчик на лобовом стекле показал часть комнаты и морского свина Пашку, яростно грызущего ножку кресла. Дарья не подошла – приглядевшись, я заметил отблески резкого света на мебели. Загорает… Ладно, пусть загорает, это не во вред, не заснула бы только под лампой, возись с ней потом…

Может быть, все-таки заночевать у себя?.. Я взял эту мысль за шиворот и вывел ее вон. Она тут же вернулась. Нет, так нельзя… И так, как есть, тоже нельзя… Спокойнее, сказал я себе. Не трепыхайся. Разберись с тем, что тебе нужно, и с теми, кому ты нужен, прежде разберись, а уж потом действуй, здесь тебе жизнь, а не секция самообороны при помощи подручных средств. Обыкновенная жизнь, а значит, есть время задать себе тривиальные вопросы и, кажется, есть время на них ответить. Хочешь ты, чтобы Дарья осталась с тобой? Да. Ответ ясен. А теперь внимание: напрягись и попробуй ответить честно, хочешь ли ты, чтобы она осталась с тобой такая, как она есть? Молчишь? Противно, жалко себя, отвечать не хочется? Не хочется, сказал я себе. Совсем не хочется. Тут все зависит не от того, какая она есть, а от того, какой она в конце концов станет, вот этого-то я и не знаю…

Я едва успел среагировать, когда меня неожиданно бросило на защитный лист, – «марлин», лихо увернувшись от семейного трейлера, вынырнувшего сбоку на максимальной скорости, пошел юзом. Чтоб вас всех, подумал я, потирая локоть, занывший от удара о защитный лист. Стая за вами гонится? Я повертел головой. Стаи видно не было. Значит, просто от избытка чувств, от радости, что вырвались отсюда, и гори все огнем! Обычное дело. Странно только, что трейлер один, последнее время беглецы предпочитают собираться во внушительные караваны, вроде птиц перед отлетом на юг, а пробиваться в одиночку рискуют немногие. И это не из вульгарного чувства стадности: ходят слухи, что где-то за границами мегаполиса на машины действительно нападают…

В большом городе как в метро – всегда есть что-то над головой. Даже на набережной. Справа и сверху уступами нависали сорокаэтажки, слева белела река, засыпанная снегом по самый парапет. Вода давно куда-то делась. Под снежными барханами проложил себе русло сточный ручей, и кое-где сквозь протаявшие щели сочились тяжелые испарения. Дыхание коллапсирующего города еще ощущалось.

Мои мысли текли в точности как этот ручей – медленно и вязко. Вот, скажем, Бойль… Этот не уедет, как другие, пока своими глазами не увидит, чем все это кончится. Тоже мне, Плиний Старший… Мог бы исследовать коллапс в своем Кембридже, там даже нагляднее. Сколько нужно Бойлей, чтобы справиться в драке с одним, только лишь с одним вшивым выродком, потерявшим речь и остатки человекоподобия? Двадцать? Тридцать? Похоже на то, что реальное соотношение как раз обратное. Оно всегда было обратным. Удивительно, что Бойли еще рождаются, после того как человечество столетиями с увлечением их жгло, травило озверелыми толпами, гноило в бараках за колючей проволокой. Тоже символ цивилизации не хуже любого другого: колесо ломовой телеги, переезжающее голову Пьера Кюри… А вообще-то интересно перечитать, как эти Бойли представляли себе наше Сегодня лет сто назад, ну, не все из них, конечно, – только оптимисты от избытка мудрости и постулата, что мудрость свойственна всем. Понять ребят можно. Приятно, черт возьми, чувствовать, что живешь не зря, что несешь в себе – бережно несешь, лелеешь – свое маленькое семя Будущего, что Будущее, поднявшись на твоем перегное и преспокойно о тебе забыв, станет хоть немножко разумнее, ну хотя бы самое чуть-чуть… Ладно, пусть лишь не повторит ошибок Прошлого – и уже неплохо. Кто осудит? Мир Разума! – для этой идеи стоит что-то сделать. Интеллигентные мусорщики, думал я, следя за тем, как «марлин» осторожно огибает стоящий поперек дороги длинный, как крокодил, остов сгоревшего «эребус-экспресса» – прекрасная была машина до того, как рванули баки. Вообще все без исключения интеллигентны… Таксисты, например. Водопроводчики. Интеллигентный вышибала вышибает сквозь дверь последнего неинтеллигента – и сам же интеллигентно подхватывает, чтобы вышибаемый не сломал себе что-нибудь… Блеск! Интеллигентные бабки на скамеечках, отрывая взгляды от шахматных досок, наизусть цитируют юному поколению Декарта и Спинозу, и юное поколение не делает попыток проломить бабулям головы. Интеллигентная уборщица вытирает тряпкой пыль… пардон, приводит в действие автоматику с искусственным интеллектом. Впрочем, всю бытовую и промышленную пыль зальют, конечно, связующим раствором, а от метеоритной чем-нибудь прикроемся…

Перед неприятным местом, застроенным старыми домами с множеством подворотен, я притормозил, чтобы позвонить Мишке Морозову, – сказал ему, что сейчас заеду, и отключился прежде, чем он успел возразить. С ним так и надо. Затем свернул с набережной и окончательно взял управление на себя – этой дорогой я не пользовался вот уже много месяцев. Когда-то здесь было довольно безопасно, но сейчас всеобщий клич «не зевай!» был куда как кстати. Один раз у перекрестка пришлось как следует врезать по тормозам, чтобы пропустить мимо довольно большую стаю – мотоцикликлистов семьдесят. Они промчались куда-то со страшным ревом и не обратили на меня внимания.

У самого Мишкиного дома чернел еще один горелый остов автомобиля – тут кто-то позаботился оттащить его с трассы на широченную полосу асфальта, прямо к громадному пьедесталу без памятника. Прежде на этом месте была барахолка, теперь что-то никого не было видно, только нерушимо, как могильные плиты, стояли два монументальных транспаранта забытых времен с плохо различимыми лозунгами – зазывающим: «Вкусную еду на ярмарке найду!» – и грозным: «Кто ярмарку не посещает, тот народных традиций не соблюдает!» Гм.

Тоже стихи.

Мишка травил жужелиц. Отворив дверь, он скривился, не очень пытаясь изобразить, будто аэрозольная отрава ему неприятнее, чем я. Я покрутил носом. Воняло не то чтобы очень противно, но довольно крепко.

– Можно войти? – поинтересовался я.

– Зачем? – спросил Мишка. Его рука лежала на дверном косяке, как шлагбаум.

– Есть одно дело.

– Валяй, – поколебавшись, сказал он. – Только недолго.

– Уж будь уверен…

С прошлого раза ничего у Мишки в квартире не изменилось: те же легкие веселенькие шторы, те же измятые случайными пулями стальные жалюзи по ту сторону окон, та же мебель; даже наш старый диван – еще я покупал – был на месте и выглядел плачевно. Мишка ленив к домашним делам. Как еще собрался с духом истребить жужелиц – уму непостижимо.

– Чем травишь? – спросил я, осторожно опускаясь на диван. Этот диван и в лучшие времена не любил фамильярности.

Мишка, хмыкнув, показал флакон. Торговая кличка снадобья мне ни о чем не говорила. Научная, напечатанная ниже в три с половиной строки, – тем более. Из химии я помнил только то, что железо ржавеет, что сероводород вонюч, что существует некая таинственная реакция серебряного зеркала, да еще то, что вода растворяет все, кроме того, что в ней не растворяется.

– А действует? – спросил я.

– На меня – да. – Смахнув со стены оробелую жужелицу, Мишка поймал ее в специальное ведро. – Нет, вроде действует… Совсем осторожности лишились. И бегают неправильно.

– Боком, что ли?

Мишка скосил на меня глаз, и я позаботился придать своей физиономии самый невинный вид. Очень хорошо я знал этот его взгляд и еще со школы усвоил, что за ним обычно следует, как-никак лет семь учился с Мишкой в одном классе. Мишка – транссексуал. Когда-то его звали Катькой Морозовой и не было в школе девчонки более отчаянной и презирающей говорящие куклы «с характером», чем она. Более дерзкого инициатора потасовок и порчи школьного имущества – в том возрасте, когда большинство из нас открыто считало себя педагогическим браком и тем гордилось. Даже в старших классах заигрывать с ней не решались. Когда однажды амбал Котковский, балбес и неукротимый бич всей школы, придумал от большого ума немного потискать ее в углу, каковую операцию не раз и не два проделывал с молоденькими учительницами, он пожалел об этом немедленно и всерьез. Катьку даже судили за нанесение увечий, но, к счастью, оправдали. Адвокат как-то сумел убедить суд в том, что имела место попытка изнасилования.

Усидеть на месте для Мишки было невозможно. К тому же с ранних лет он (тогда еще она, а не он, но это не суть важно) имел счастливое и в общем верное убеждение в том, что самая мощная бетонная стенка не превосходит прочностью самого хилого человеческого лба, – так вот, лоб Мишка имел замечательно прочный. С терпением было хуже. Одно время он учился на заочном филологическом, одновременно успевая заниматься тысячью других дел; был автором шарлатанской статьи о внутривенном откармливании бройлеров; потом представил как соискатель антропонимическую диссертацию (главным образом доказывал, что козел Трофим из «Поднятой целины» поименован Шолоховым в честь Т.Д.Лысенко, – однако диссертацию таки отклонили за неактуальностью); потом занимался еще каким-то прохиндейством, трудился механиком (спал на каком-то насосе в каком-то подвале) и наконец прилип к Главному Диагност-центру – черт его знает зачем, поскольку в медицине он пень, всегда был пнем и до сих пор, наверное, уверен, что саркофаг – это импортное средство для уничтожения саркомы…

Сначала с ней ошиблась природа. Потом ошибся я, потому что не задумался над тем, сколько и каких гормонов вырабатывает Катькин организм. Мне этот организм просто нравился. Она не взяла мою фамилию, когда выходила за меня замуж. После операции она сменила имя, а место жительства и работы менять не стала – ей было плевать.

ЕМУ было плевать – это точнее.

– Я тебя не звал, – напомнил Мишка. – Говори, что нужно, и убирайся. Ко мне прийти должны.

Мишка – кобель. Но разборчивый.

– Опять женщины? – Я покачал головой. – Грустно, Миша, грустно. Растрачиваешь молодые силы. У меня, может быть, обыкновенная ностальгия – чем тебе не нравится? Диван, вижу, тот самый. Приятно посидеть на обломках кораблекрушения. Кстати, ты как сейчас пишешь в анкетах: все еще «замужем»?

– Пишу «семьянин», – хмыкнул Мишка. – Ты за этим и пришел?

Я коротко объяснил ему, зачем я пришел.

– Ага! – сказал он, когда я закончил. – Значит, непременно по форме «А-плюс»?

– Верно. И как можно скорее.

– Не пойдет. – Он покачал головой.

Так я и думал.

– Почему?

– Действуй официально – вот почему. У нас с этим строго.

– Официально – это раз-два и в резерват, – возразил я. – Мне нужно, чтобы было неофициально. Ты, я и она. И чтобы больше ни одна живая душа не узнала.

– Значит, «она»? – ухмыльнулся Мишка. – Ну, естественно. Мог бы сразу догадаться. Не везет тебе с бабами, а? А скажи мне, пожалуйста, с какой стати мне решать за тебя твои проблемы? Мне просто интересно.

– Катя, – сказал я умоляюще, – я тебя прошу.

Мишка окрысился:

– Я тебе не Катя…

– Миша, – сказал я. – Послушай, не Катя, а Миша, мне очень нужно, чтобы ты мне помог. Мне некого больше просить. Ты же работаешь в этом центре, Миша! Помоги и требуй от меня что душе угодно. Теплоэлемент хочешь? Ни у кого нет, а у тебя будет. Тридцать киловатт, автономность пять лет с гарантией… Или денег? Миша, ты пойми, ты сейчас посмеешься надо мной, но один раз ты меня пойми: мне Дарья нужна так, как ты никогда нужен не был… не была…

– Пошел вон! – сказал Мишка.

Что ж, исчерпывающе. Я встал и прошелся по комнате. Уж чем-чем, а доходчивостью изложения Катерина всегда отличалась, не отнять и не забыть, как ни старайся. Черт меня побери, понял я вдруг с испугом, а ведь мне хотелось ее увидеть! Не его, а именно ее. Вспомнить, представить в воображении вот эти руки – они теперь Мишкины, вот эти щеки – они тоже теперь Мишкины, бритые, но зато вон та ложбинка сзади, где шея переходит в затылок – она еще Катькина, ее Мишка не украл…

– А хорошо, что у нас с тобой не было детей…

Мишка промолчал.

– Значит, не поможешь? – спросил я.

– Ты еще надеялся?

Чтобы успокоиться, пришлось глубоко вдохнуть. Воняло приторным. Мерзкое снадобье не подавляло обоняние, совсем наоборот. И ведь ходят же сюда женщины… Впрочем, Мишкины женщины – они ко всему привычные, к насосу в подвале в том числе.

Ну что ж… Я вытащил из кармана мятые брошюрки и шлепнул перед Мишкой в ведро с жужелицами. Теперь была моя очередь. Извини, Катя.

– Читал?

– Нет, – покосился он. – Что за дрянь?

– Я тебе оставлю, – пообещал я. – Ты почитай, тебе будет интересно. Видишь ли, мне предписано зачать от тебя ребенка.

Мишка открыл рот.

– Что-о?

– Вредно говорить на вдохе, – сказал я. – Можно поперхнуться. Повторяю еще раз. От нас требуется зачатие ребенка, детали процесса оставлены на наше усмотрение.

Мишку передернуло.

– Ты от рожденья такой или в детстве уронили?

– Можно двойню, – уточнил я. – Но приступить мы должны немедленно, там так написано. Начало можешь не читать, там лозунги и статистика, а дальше кратко и энергично: уклонение считается действием, наносящим прямой вред государству и человечеству. Систематическое неисполнение требований ГЕП, выявленное окружной комиссией, карается в установленном законом порядке. Кстати, разводы отныне запрещены. Будем плодиться, вроде кроликов. Так что раздевайся, женушка, и ложись в постель.

– Погоди, погоди, – пробормотал Мишка. Он попятился и стал бледен. – Как ты это себе представляешь?

– Это не мое дело, – нахально сказал я и, подобно толстому секретарю, устремил указательный палец в космические сферы. – Там спроси. Или придумай сам, проблема-то твоя. У тебя девять месяцев на доказательство лояльности.

– А вот это ты видел? – завопил Мишка, брызгаясь. – Ха, удумал, чем напугать! Да плевать я хотел! Да не один нормальный человек, даже в твоей говенной комиссии… Ни один, слышишь!..

– Ты сомневаешься, что Государственная Евгеническая разработана нормальными людьми? – кротко спросил я. – Видишь ли, наш с тобой случай в Программе не предусмотрен, так уж вышло. Раньше надо было думать. Ты моя жена, иди докажи обратное.

В дверь позвонили.

Я обошел пораженного столбняком Мишку и отпер. На пороге стояла женщина, мало того – знакомая женщина. Самое интересное, что я даже не очень удивился. Похоже, сегодня выдался такой день, что я просто подсознательно ждал чего-нибудь в этом роде. И второй раз за пять минут я видел, как лицо человека вытягивается, одеваясь бледностью.

– Здравствуйте, – сказал я. – Вас ведь зовут Субм… то есть, виноват… Марина? С Вацеком все в порядке?

– Да, – очень тихо сказала цыпа.

– А с Сашкой Столповским? Он знает, что вы здесь?

Мишка за спиной громко сглотнул.

– Простите, что не могу уделить вам сейчас внимание, – непреклонным тоном произнес я, затворяя дверь, – но у нас с супругой есть дела, не терпящие отлагательств…

– Сволочь!!! – заорал Мишка и попытался меня лягнуть. Я уклонился, одновременно проверяя взглядом комнату на наличие подручных средств.

– Конечно, сволочь. Только вот что интересно: людей почему-то сильнее всего бесит не тот, кто сам по себе сволочь хуже всякого адаптанта, а тот, кто становится сволочью тогда, когда его к этому вынуждают. Почему так, не знаешь?

– Марина! – закричал Мишка. – Марина, ты здесь? Марина, ты подожди, я сейчас…

– Мы договорились? – спросил я.

– Ладно… – Мишка тяжело дышал. – Давай адрес… Попробую.

Я записал адрес и фамилию и, послав Мишке воздушный поцелуй, галантно распахнул дверь перед дамой.