ВРЕМЯ АПОКАЛИПСИСА
И придет на тебя бедствие: ты не узнаешь, откуда оно поднимется; и нападет на тебя беда, которой ты не в силах будешь отвратить, и внезапно придет на тебя пагуба, о которой ты и не думаешь.
Исаия, 47:11
Глава первая
Могилы на немецком кладбище распахали еще в начале шестидесятых, когда райкому партии житья не стало от вышестоящих инстанций, справедливо возмущавшихся раскопками, что вели на этом кладбище азартные пацаны. А тут еще кто-то подорвался на мине, заботливо оставленной покойнику отступающими немцами. Немцы вообще были людьми обстоятельными, даже в суматохе отступления погибших офицеров старались хоронить в гробах, а солдат, за отсутствием времени и досок, просто заворачивали в вечные каучуковые плащ-палатки, которые и через полвека дурманили мальчишек резким резиновым запахом. Но надо отдать должное — каждому немцу могилка полагалась личная. На склоне холма немецкое кладбище выделялось геометрической правильностью рядов и почти абсолютной одинаковостью березовых крестов. В изголовье каждого могильного холмика немцы вбивали столбик с цифрами. Похоже, что списки своих погибших они вели с педантичной аккуратностью: то ли надеялись вернуться, то ли просто потому, что иначе жить не могли.
После взрыва, как это обычно бывает, приехала представительная комиссия — человек десять, все в габардиновых синих костюмах и при галстуках. Члены высокой комиссии походили между могильными холмиками с постными и недовольными лицами, потом, посовещавшись, дали указание председателю колхоза перепахать все, к чертовой матери, и, как водится, решения свои отметили в новенькой, только что отстроенной колхозной столовой. Председателем руководящие указания были выполнены с чисто крестьянской обстоятельностью. Два ДТ-75 с многолемехными плугами за пару часов так вздыбили землю, словно по склону холма лупили из знаменитых реактивных установок «Катюша». Года через два склон густо порос жесткой степной травой, которая следов не оставила от немецкой хваленой аккуратности да обстоятельности.
Прошло время, умерли старики, и вчерашние пацаны, копавшиеся в могилках, выросли, обзавелись семьями и потихоньку перебрались с окраины Россошек в центр, а некоторые вообще подались в город. Словом, через сорок лет лишь немногие могли показать место, где находилось немецкое кладбище, да и то тех немногих нужно было еще поискать.
Очередной председатель колхоза выписал из совхоза декоративных культур какие-то редкостные саженцы и засадил склон холма виноградом, отчего этот склон снова стал похож на большое прямоугольное кладбище из-за крестообразных подпорок для быстрорастущей лозы.
С потеплением международной обстановки приехали немцы и стали интересоваться, где же похоронены их отцы и деды. Те, кто это помнил, к немцам были настроены нехорошо и месторасположение кладбища показывать не стали. Кто их знает, что у этих немцев на уме, еще раскапывать могилы начнут и загубят, к чертовой матери, виноградник, который к тому времени худо-бедно, а кормил большую часть Россошек и окрестных сел.
Немцы повздыхали, поплакали, утираясь большими красивыми платками, и по договоренности с областным начальством начали строить под Россошками мемориал в память о своих погибших. Нашим стало стыдно, и они по соседству взялись строить свой мемориал. Но у немцев денег было больше, поэтому их мемориал напоминал именно мемориал, а наш был чем-то средним между загоном для скота и противотанковым полем с надолбами и ежами.
А времена уже были смутные. По телевизору показывали демократов, которые спорили, кому положено больше захапать и продать. Спорили они с увлечением, порой даже соком друг друга обливали, а иногда и вообще сходились в центре экрана на кулачках. Говорят, что где-то еще были коммунисты, которые тоже хотели продавать и покупать, но демократы их к большому экрану не подпускали, самим мало было!
И фильмы по телевизору стали показывать такие, что просто ужас. Про живых мертвецов, про вампиров с вурдалаками, про Сатану, который старался завоевать наш мир. Если такие ужасы не показывали, то целыми днями на экране Чаки Норрисы, Шварценеггеры да разные там Сталлоне зубы дробили своим противникам. ОРТ включишь — Шварценеггер с врагами разбирается, только зубы в стороны летят. Переключишься на РТР — Сталлоне со спичкой в зубах всех, кто ему под руку попадется, мочит. На ТВ-6 переключишься — там Машка Распутина трусики демонстрирует или опять же Стивен Сигал через колено людей ломает. Переключишься снова на OPT — боже ж ты мой, Чубайс с Гайдаром, два, блин, вурдалака, один клыки показывает да рога прячет, другой причмокивает, а глазки такие кровожадные у обоих, хоть детей от телевизора уводи.
Старики, что еще до войны жили и прошлое помнили, говорили, что рыжий в правительстве — это обязательно к войне. Другие говорили, что войны, может, и не будет, какая, к черту, война, если конец света надвигается. Вон под Сальском в небе знаки таинственные появились, иеговисты везде шастают, сектам свободу дали, а летающие тарелочки, говорят, как Матиас Руст, прямо на Красной площади у Кремля приземляться стали. А мудрая бабка Ванга из Болгарии вообще заявила, что скоро среди нас мертвые ходить будут.
И накаркало старичье. А может, бабка Ванга эта самая действительно мудрая была и правильно прорицала. Только людям от этого легче не стало.
В разгар лета среди виноградных лоз начали объявляться скелеты, завернутые в лохмотья каучуковых черных плащ-палаток, а то и полусгнившие гробы с почерневшими, тронутыми временем костьми.
И хотя по причине активной перестройки на виноградниках к тому времени никто уже не работал, председатель приказал хромому Меликяну и неразговорчивому, но трудолюбивому Аверину ежедневно объезжать виноградник и собирать эти страшные останки и свозить их к старой силосной яме на окраине Россошек. Скотину к тому времени всю порезали, и силос никто не заготовлял — незачем было, да и кукурузу по причине отсутствия семян никто уже не сажал.
Аверин указаний председателя никогда не оспаривал, он с рождения немой был. Слышать, конечно, все слышал, а говорить не то не любил, не то не мог, разные про него ходили слухи. Хитроумный же вследствие своего армянского происхождения Меликян находил в мрачной работе свою выгоду. Среди костей немецко-фашистских захватчиков встречались порой золотые зубы, ценные перстни из серебра и мельхиора, а однажды в истлевшем кармане немецкого френча Меликян обнаружил совсем уж невероятное — дюралюминиевый портсигар с надписью «Смерть фашизму!», а на портсигаре том россыпь необработанных самоцветов. Разумеется, Меликян о находках своих не распространялся, справедливо считая их платой за свою. грязную работу.
Силосная яма потихонечку заполнялась, и по Россош-кам поползли о ней нехорошие слухи. Известное дело, слухи распространяются, как грибы, расползаясь тайными мицелиями страшных и оттого неправдоподобных историй.
Рассказывали, что по ночам в силосной яме кто-то жутко стонет. Находились любопытные, что по ночам ходили дежурить к силосной яме, и божились эти добровольные сторожа, что слышали в яме деревянный стук костей, словно кто-то перемешивал в ее глубине скелеты. Чтобы пресечь эти дурацкие слухи, председатель россошинский не пожалел колхозных денег и вывалил в яму полторы тонны негашеной извести, купленной у Царицынского кирпичного завода. Однако слухов от того меньше не стало. Сами понимаете, какой дурак станет засыпать кости негашеной известью, если все нормально. И в городе уже заговорили о живых россошинских мертвецах, расползающихся по ночам по глухим сельским дорогам в надежде обрести кровь и плоть.
Снова собрались административные шишки из области. Партии уже к тому времени у власти не было, но люди не изменились, только демократические убеждения приобрели да синие костюмы с галстуками в шкафы на будущее повесили. Походила комиссия у силосной ямы, позаглядывала в нее и приказала засыпать землей, для чего взять «КамАЗы» в местной ПМК, ставшей к тому времени акционерным обществом. После этого комиссия решила отметить принятие решения, но колхозная столовая была к тому времени закрыта по причине нерентабельности, потому пришлось обойтись демократическими шашлыками на берегу Немецкого пруда.
Все успокоилось, но, как вскоре стало понятно, ненадолго.
Недели через две выяснилось, что силосная яма кем-то разрыта, а еще через неделю произошло то, во что никто и поверить не мог, а редкие очевидцы вообще не вспоминали без ознобного содрогания. Из ямы вылез живой мертвец.
То есть на живого он был мало похож — так, кости, обтянутые высохшей темной кожей, на которой светлыми пятнами выделялись ожоги от негашеной извести. Мертвец выполз из ямы, долго барахтался на земле, а потом все-таки встал, покачиваясь на тонких, лишенных мышц ногах. Может быть, и направился бы он куда-нибудь по своим мертвецким делам, если бы не перерубил его лопатой копавшийся в своем огороде Александр Овеч-кин. Овечкин мертвецов ни капельки не боялся по причине того, что вырыл им на россошинском кладбище не одну могилу. После его удара мертвец с легким шорохом сложился в безжизненную груду костей. Овечкин те кости на тележку лопатой загрузил и высыпал обратно в силосную яму, а нору, что покойник прорыл, вновь закидал землей.
Вроде бы все успокоилось. Только пересуды среди народа гуляли разные. Порой такое говорили, что уши скручивались в трубочку и вяли.
Наконец в субботний день, аккурат перед Пасхой, из силосной ямы выполз еще один мертвец. Этот казался Поздоровее первого и был в генеральской прелой фуражке. Генерал, покачиваясь, прошел на площадь, посмотрел На плещущийся на ветру российский триколор и одобрительно покачал черепом.
— Gut! — явственно проскрипел он, мультипликаци-онно дергая нижней челюстью. — Wo ist ihre Gebietskomissar?
Собравшаяся толпа потрясение молчала. Даже если кто и понял мертвеца, отвечать ему, где находится гебитс-комиссар, не торопился. Скелет обвел всех впадинами глазниц, щелкнул нижней челюстью и снова спросил:
— Wo ist der guten Heneral Wlasoff?
— Во, сволота! — с восхищенной злобой сказал Илья Константинович Апраксин, бывший фронтовик и брехун, каких свет не видел. — Власова ему теперь подавай!
— Сашу! Сашку Овечкина позовите! — заволновались в толпе.
Скелет переступил с одной кости на другую и снова скрипуче спросил:
— Wo ist der Weg nach Moskau?
— А вот и Сашка! — радостно заголосили в толпе. — Санька, покажи ему, суке, дорогу на Москву!
Овечкин с видимой гордостью специалиста шагнул к мертвецу с лопатой в руках.
— Я ему щас дорогу к фюреру покажу! — сказал он и поплевал на ладони. — Ну-ка, отзыньте, а то, не дай Бог, зацеплю!
— Смерть немецко-фашистским оккупантам! — торжественно, как диктор Левитан, вынес свой приговор бывший фронтовик Апраксин.
— Круши его, Сашка!
Овечкин с кряканьем обрушил заступ на генеральскую фуражку. Фуражка отлетела в сторону, а скелет обратился в груду костей.
— Russische Scweine! — пробормотал череп, щелкнул несколько раз нижней челюстью и замер.
— Вот так, — гордо выпрямился Апраксин и победно оглядел толпу. — Так мы их в войну били! Помню, комбат встает: «За Родину! За Сталина!» — и мы как кинемся на фрица! Ураааа! Урааааа!
— Слышь, дед, — с ревностью героя, теснимого на второй план, сказал Овечкин, — хорош орать! Кати тележку, надо его в яму свезти.
Глава вторая
Через неделю, когда пересуды в Россошках достигли апогея и выплеснулись в окрестности, подобно перебродившей квашне, единственная войсковая часть, располагавшаяся у Немецкого пруда, была неожиданно поднята по тревоге. Личный состав погрузили на «Уралы» с брезентовыми тентами и куда-то вывезли. Вернувшись, солдаты вели себя смирно и даже за самогонкой в Россошки не бегали, а вскоре часть в полном составе перевели куда-то на Дальний Восток и попрощаться солдатикам с подружками не дали. Да что там солдатики, офицеров из части не выпускали. Один только, который сам был местным, тайно выбрался из расположения части попрощаться с молодой женой. На вопросы родни и знакомых он не отвечал, все больше молчал. Только когда его по обычаю проводили застольем, офицерик, хлебнув крепчайшей местной самогонки из томатов, проговорился, что выезжали они под Воронеж, в самый Новохоперский заповедник, где уничтожили группу живых немецких скелетов, пробиравшихся ночами на запад. Днями покойники отлеживались в лесополосах или на подвернувшихся по пути кладбищах, а по ночам строем шагали в родной фатерлянд.
Потом офицер тот уехал вместе со своей частью, и даже письма от него поступать перестали.
Впрочем, и зловещая яма опустела, а страшные слухи постепенно стали забываться.
Но все-таки свое черное дело слухи эти сделали: в Россошки нагрянули уфологи.
Было их целых три. Один — пенсионного возраста отставник из армейских, что сразу же чувствовалось по выправке и суховатой вежливости. Отставника звали Ника-нором Гервасьевичем Ворожейкиным, служил он когда-то в той самой знаменитой ракетной части, которая во Вьетнаме пыталась обстрелять летающую тарелочку, но сама попала под огонь неизвестного оружия. Последствием вьетнамской схватки с космическим агрессором явился для Ворожейкина паралич левой руки, с которой тот после госпиталя не снимал тонкой черной перчатки. Был он в свои шестьдесят пять лет невысок, худ и смуглолиц. Лицо обрамляла небольшая испанская бородка, которая вместе с усиками придавала Ворожейкину нечто донжуанское. Так бы мог выглядеть дон Жуан на пенсии, если таковая ему в Испании причиталась. Глаза у Ворожейкина были серые и печальные, а стрижка — самая старомодная, канадка. Ходил он обычно в джинсах и свитере, а в жаркие дни в водолазке. Ворожейкин был искушен в тактике воздушных боев и досконально все знал о знаменитом американском ангаре № 51. Рассказывал о нем с такими мельчайшими подробностями, что любому было ясно:
Ворожейкин этот ангар облазил до последнего закоулочка. О своих американских коллегах Ворожейкин отзывался в основном одобрительно, но корил за то, что они слабо воздействуют на свое демократическое правительство и никак не добьются, чтобы все секреты ангара и связанных с ним происшествий были преданы гласности. Летающие тарелочки Ворожейкин почитал космическими кораблями высших цивилизаций и верил в Великое Кольцо, которое когда-нибудь цивилизации Галактики свяжет в единый дружеский организм.
Голос у него был тихим и тонким.
Второй уфолог, Дима Кононыкин, был молод, тридцати не исполнилось. По совместительству он еще являлся нештатным корреспондентом «желтой» газеты «Московский пионер» и в этом качестве бывал и в знаменитой М-ской аномалии, и окрестностях Березовска Пермской области, где потерпел катастрофу НЛО, и летел в том самом самолете, о котором писала газета «Труд». Он участвовал в якутской экспедиции, где искал остатки то ли НЛО, то ли древней сибирской цивилизации. Вместе с уфологом Приймой расшифровывал он загадочные небесные Сальские письмена, был на месте Сасовского взрыва. На озере Байкал пытался поймать таинственных трехметровых пловцов, замеченных военными аквалангистами.
От частого пребывания в командировках Дима Кононыкин научился спать сидя и пить все, что горит. Даже знаменитая россошинская «томатовка» не оказывала на него особого воздействия — только уши бледнели, багровел кончик носа и начинал слегка заплетаться язык. В отличие от Ворожейкина этот уфолог больше разбирался в отечественных феноменах и любил показывать всем гвоздь, найденный в Аджимушкайских катакомбах, уверяя, что гвоздю этому не менее трехсот миллионов лет. Гвоздь более напоминал окаменевшую рыбью косточку и не внушал особого доверия. Да и сам уфолог выглядел не слишком убедительно — вечно всклокоченные волосы над удлиненным веснушчатым лицом, водянистые, ни во что не верящие глаза, тощая бройлерная шея и вечно немытые руки, на которых лишь чудом не появлялись цыпки. Ходил Кононыкин в одном и том же обвисшем джемпере и вечно неглаженых брюках. Разумеется, что его ботинки не видели сапожного крема со дня их изготовления на обувной фабрике, коия, судя по некоторым признакам, была детищем шкодливого российского ума.
Летающие тарелочки Кононыкин тоже считал космическими кораблями, но в отличие от Ворожейкина полагал, что все они имеют земную базу, расположенную в таинственной тибетской Шамбале.
Говорил Кононыкин быстро и напористо, глотая окончания слов и помогая себе руками.
Третий уфолог, прибывший в Россошки, был человеком весьма необычным. И дело тут не в том, что носил он черную рясу и истово молился по каждому, казалось бы, самому незначительному поводу. В конце концов, у нас в стране свобода совести, и каждый волен веровать, во что пожелает. Но в том было дело, что проявления христианской набожности третьего уфолога, которого звали отцом Николаем, в миру Николаем Васильевичем Чумаковым-Мезазойченко, служили чисто внешней атрибутикой. Было священнику-уфологу лет около сорока, и верил он в Будду, в Магомета, в Зевса и Юпитера, в Иегову и Христа, почитая их всех, вкупе с большой группой языческих божеств, проявлением одного и того же единственного божества, имя которому Осмос, а местонахождение — бесконечность. В силу этих обстоятельств отец Николай верил в реинкарнацию, в возможность достижения нирваны, в подземное царство и в неизбежное пришествие Антихриста. Летающие тарелочки отец Николай полагал проявлением астрального мира. Голова отца Николая была так плотно забита подобной чешуей, что он всерьез верил в неизбежность Страшного Суда, а потому полагал события в Россошках преддверием оного, тем самым Апокалипсисом, что описывал апостол Иоанн на острове Пат-мос. Более того, расшифровывая записи Нострадамуса, отец Николай относил начало Апокалипсиса к концу XX века, а именно к 19 июля 1999 года, когда с небес «явится великий король устрашения». Помимо уже упоминавшейся черной рясы, отец Николай отличался статью фигуры, которой, впрочем, была присуща некоторая полнота, короткой «крутой» стрижкой и живыми черными глазами жулика и казнокрада.
Говорил отец Николай гулким, по-волжски окающим басом и все время сыпал цитатами из Библии и других религиозных источников, которые изучал в семинарии.
В россошинском Доме колхозника уфологов поселили вместе. Между ними разгорелись неизбежные споры, которые не могли не сопровождаться принятием «тома-товки», способствовавшей живости воображения и плавности речи.
Ворожейкин некоторое время от принятия «томатов-ки» отказывался, ссылаясь на травму, полученную при отражении агрессии инопланетного НЛО во Вьетнаме, но Дима Кононыкин и отец Николай так сладко крякали после каждой очередной дозы и так были изобретательны в спорах, что в один из вечеров Ворожейкин не выдержал, махнул рукой в черной перчатке и спросил отца' Николая, как Библия относится к выпивке.
— Одобряет, — сказал отец Николай. — В псалмах Псалтиря так и сказано: пью ендовой, пью полной мерой, пью во славу Божию!
— А в чем различие? — поинтересовался Ворожейкин, проглотив содержимое стаканчика и опасливо прислушиваясь к состоянию организма.
— Ну, ендова, — со знанием дела объяснил отец Николай, — это, само собой, сто граммов. Полная мера — это двухсотграммовый стакан. Соответственно, принять во славу Божию — значит набраться, так сказать, до положения риз. Так как пить будем, сын мой?
Отец Николай сам годился Ворожейкину в сыновья, однако сан обязывал к солидности. Ворожейкин еще раз прислушался к своему организму, но особых неполадок в его работе не обнаружил. Разве что кровь по жилам побежала шибче да жаром щеки обдало.
— Конечно, во славу Божию! — сказал он.
— Вот это по-нашему! — одобрил Дима Кононыкин. — Помню, в девяносто пятом… Сидим в аномалии. Ночь. Костер. Уха закипает. Приняли, значит, «Завтраком туриста» загрызли, а тут выплывает из тумана… НЛО не НЛО, а огромное что-то лезет, рогатое, как пришелец. Антенны, видимо. И звук издает, как уэллсовский марсианин! — Дима приподнялся и живо изобразил: — М-муу! Му-уу! М-мум-м!
— Так это ж корова, наверное, была, — с крестьянской смекалкой заметил отец Николай. — Точно так она, зараза, и орет! Сам слышал!
— Сам ты корова! — обиделся Кононыкин. — Что я, коров не видел? Инопланетянин это был, мы его даже сфотографировали, а на следующий день пленку проявили — чистая, блин!
— Надо было колпачок с объектива снять, — снова не удержался отец Николай, полой черной рясы вытирая вспотевшее лицо.
— Ну, знаешь! — взвился Кононыкин.
— Всяко бывает, — примирительно сказал Ворожейкин. — Вот мы во Вьетнаме. С командного пункта передают координаты низко летящей цели. Готовимся к стрельбе. Сами понимаете, «Кубов» тогда не было, но все равно поймали. Ведем… По отметке на «фантом» или Б-52 вообще не похоже, что за черт? Дали залп, тут нас, значит, и накрыло ответным огнем. Из батареи лишь я да прапорщик Петренко и уцелели. Смотрим мы с ним, а над нами не «фантом», диск парит. И огоньки у него по периметру помигивают. Тут уж ничего не скажешь, натуральнейший НЛО, как его Мен-зелл описывал… А ребят к жизни уже не вернешь. — Он погрустнел, налил себе из трехлитровой банки «томатовки», выпил залпом и торопливо закусил соленым помидорчиком. — Эти контакты нас до добра не доведут. Космос — среда агрессивная. Лучше бы человечеству с братьями по разуму вообще не сталкиваться.
— Вы что, в гуманистические идеи не верите? — вскочил с места Кононыкин. — Не может высокоразвитая цивилизация быть агрессивной! Разум по своей природе добр и созидателен!
В ответ Ворожейкин многозначительно поднял на уровень груди искалеченную руку.
— Что вы мне в нос свои грабли суете? — возмутился Кононыкин, цыплячье вытягивая шею. — Вы еще хорошо отделались! Это ж додуматься надо было — ракеты по высшему разуму пускать! Они еще по совести поступили, другие бы вас вообще на молекулы расщепили!
— А где же был их гуманизм, Дима? — мягко спросил Ворожейкин. — Пожалели бы нас, глупых и отсталых. Что ж сразу расстреливать?
Отец Николай пошевелился, пригладил обеими руками короткие волосы.
— Я так понимаю, — внушительно пробасил он. — Положено тебе там, скажем, американцев сбивать? Сбивай за милую душу! А на высшее божество нечего руки свои поднимать. А если он тебя молнией за это карает, так ведь за дело же! Грешен, значит, помыслами и делами своими! А не греши! — И он пристукнул по столу, словно и был тем самым божеством, на которого по невежеству поднял руку Ворожейкин.
Все помолчали.
— И все-таки «россошинский феномен» мы до конца не понимаем, — сказал наконец Кононыкин. — Я уже скольких людей опросил, а ясности нет. Все как в тумане. Ясно одно, что-то здесь действительно происходило. И такое происходило, что переворачивает все наши представления о живых и мертвых. Вы как считаете, Никанор Гервасьевич?
Ворожейкин для солидности помолчал. Пауза она и есть пауза. Если выдержана в нужное время и в нужном объеме.
— Я бы полагал, что правильнее было назвать происшедшее не россошинским, а царицынским феноменом, — тонким своим голосом проговорил он. — По имени области, на которой феномен имел место. Ведь, в сущности, что такое Россошки? Малый населенный пункт, о! нем никто в мире не знает. Другое дело — Царицын! Этот город на Волге известен всему прогрессивному человечеству. Одна Царицынская битва прославила его на весь мир! Царицын теперь знаменит не менее, чем, скажем, Розуэлл или гора Арарат. Но в целом я с вами согласен: феномен требует комплексного изучения. Вчера я ходил к силосной яме со своим биолокатором. Так зашкаливает, что рамка едва не вырывается из рук. Чуть меньше фон на склоне Натальина холма. Я обнаружил целую кучу захоронений, причем относятся они к самым разным эпохам. Но самое интересное, бешеный фон наблюдается у здания поселковой администрации! Даже больше, чем у силосной ямы. Чем это вызвано, я пока не берусь объяснить!
— И не объяснишь никогда, — мрачно пообещал отец Николай. — Мыслимое ли дело, божественные помыслы объяснять? Ежели каждая тварь, на Земле живущая, возьмет на себя храбрость Бога разъяснять, что ж тогда содеется?
— При чем тут Бог? — возмутился Кононыкин. — Привыкли, чуть что случится, все божественными помыслами объяснять. Феномен есть, но он скорее природное явление, которое нужно правильно изучать и давать ему необходимые научные оценки. Чтобы наш православный Господь да за каких-то фашистов радел?
— Господь, он гадов не любит, — согласился отец Николай и замер с полуоткрытым от удивления ртом.. — Но если это не он, то кто же?
Ответ сам проистекал из вопроса, но Кононыкин и Ворожейкин деликатно промолчали. Лишь переглянулись меж собой со странными улыбочками, словно вот сейчас прямо на их глазах отец Николай впал в белую горячку и принялся ловить на своей рясе зеленых и веселых чертиков.
— Ладно, — мрачно сказал отец Николай, перехватив их взгляды. — Замнем для ясности. Как говорится у Исайи, «ждал правды, и вот — вопль!».
— А почему твой биолокатор в администрации зашкаливает? — удивился вдруг Кононыкин. — Ну, я понимаю, некротическое излучение там, черная биолокация, администрация-то при чем?
— Не знаю, — с сомнением пожал плечами Ворожей-кин. — Что-то там есть, конечно. Но что? После войны в том доме комендатура лагеря была. Потом поселковый Совет. Ну а когда Советскую власть разогнали, администрация поселилась. Тот же поселковый Совет, только вид сбоку.
— А я знаю, — сказал с легкой запинкой Кононыкин. Уши его побледнели, кончик носа был красным, и это значило, что Дима созрел для научных обобщений. — Там, наверное, пленных расстреливали. Я читал в газете, что где-то на Енисее райотдел милиции подмыло. А в подполе того райотдела второе кладбище обнаружилось. Тайное. И чуть ли не в два раза больше основного. Такие дела'. В «Енисейском демократе» заметка была. Поэтому и фон такой мощный.
— Горе тем, которые с раннего утра ищут ликеры и до позднего вечера разгорячают себя вином, — вдруг рассудительно сказал отец Николай. — И цитра и гусли, тимпан и свирель, и вино на пиршествах их; а на дела Господа они не взирают и о деяниях рук Его не помышляют.
— Кстати, о музыке, — оживился Кононыкин. — Я включу телевизор? Там сегодня концерт Аллы Пугачевой показывать должны. «Женщина, которая отпела».
Некоторое время все слушали певицу.
— Завтра опять замеры делать буду, — ни к кому не обращаясь, сказал Ворожейкин. — Может, центр аномалии найду.
— А я опрос населения продолжу, — выложил свои планы Кононыкин. — Мне вчера на двух классных свидетелей указали. И еще раз с Александром Овечкиным побеседовать. О деталях. Коль, а ты чего делать будешь?
Отец Николай поднял голову и солово посмотрел на Кононыкина. — А я в Двуреченскую церковь поеду, — неожиданно ясным и трезвым басом изрек он. — Чую я, бесы здесь завелись. Изгонять будем. Совместными усилиями с отцом Серафимом возьмемся.
Глава третья
Пока в Доме колхозника уфологи мирно рождали в спорах истину, в Россошках происходили серьезные события, еще скрытые от глаз постороннего наблюдателя, но тем не менее, несомненно, имеющие значительное влияние на еще не наступившее будущее. Так, третий сон Кутузова в деревенской избе в Филях, о котором никто не знал, кроме великого полководца, обеспечивал полную и безоговорочную победу над зарвавшимся Наполеоном. Следуя своему сну, Кутузов убедил императора допустить врага в Москву, а после печально знаменитого пожара, который выгнал не привыкших к российским морозам французов во чисто поле, преследовал их там, беспощадно расчленяя многочисленную армию захватчиков на части и громя всеми средствами, вплоть до ухватов и иной домашней утвари, коей были вооружены крестьянские отряды, объявившие французским завоевателям самочинную Отечественную войну. Аналогичную попытку ложно сдать Москву предпринимал Г. К. Жуков в годы Второй мировой войны. Но бывший тогда у власти И.В. Джугашвили, посасывая знаменитую трубку, сказал прославленному полководцу: «Иди ты на… со своими вещими снами. Можешь видеть в них все что захочешь, но Москвы я не отдам. Я тоже, брат Жюков, сны вижу. Копайте себе могилы на подступах или побеждайте!» Георгий Жуков был тогда еще молодой, и умирать ему, естественно, не хотелось, поэтому копать могилу себе не стал, а принялся побеждать фашистских фельдмаршалов и так этим увлекся, что опять-таки дошел до Берлина.
Но мы отвлеклись, ведь речь у нас с вами шла о Россошках. Так вот, в Россошках и в самом деле происходили странные события. Акушерка поселковой больницы Анна Облепихова рассказывала, что за последний месяц в Россошках родилось пятеро детей и все — девочки. Детишки рождались крупные, с рыжеватым пушком на голове, но главное — под левой ручкой у каждой выделялась большая темная родинка, словно всех малюток кто-то пометил для своих неизвестных целей. И на лик они были схожи, напоминали известного в Россошках Ивана Непомнящего. Он, сволота такая, и в самом деле был непомнящим; при виде очередной еще незнакомой ему красотки всегда забывал, с кем амуры накануне крутил. Волнений особых рождение девочек не вызвало бы, ну, может, мужики Непомнящему морду бы набили — так не в первый же раз! Но тут почтальон, как на грех, привез в Россошки выписанный учителем физкультуры Данилом Молчановым иллюстрированный журнал «НЛО». Журнал первой стала изучать жена почтальона — Аглая, которая и наткнулась на статью, где черным по белому сообщалось, что рыжие девочки с родинкой под мышкой уже стали рождаться и в городе Санктъ-Петербурге, бывшем, значит, Ленинграде, и по всему выходило, заключал журналист, что исполняется древнее пророчество. По этому пророчеству получалось, что перед концом света миром будут править рыжие дьяволицы с родинкой в соответствующих местах. Следовательно, подводил итог журнал, конец света уже близок. Аглая тут же побежала по селу, тыча журналом в нос всем своим знакомым. Сначала, конечно, шум поднялся изрядный. Некоторые требовали немедленного линчевания Ивана Непомнящего как личного представителя Антихриста в Россошках. Другие резонно возражали, ссылаясь на то, что такие девочки уже вон и в Питере рождаются, а Иван сроду дальше двуреченской развилки не ездил. Третьи осторожно говорили, что, мол, верно, так оно и есть, Иван из Россошек никуда не выезжал, но вот в прошлом году, как раз девять месяцев назад, из Питера в поселок девицы приезжали, и вообще все лето у Немецкого пруда туристки в палатках жили. А кто их знает, откуда они — может, и из этого самого Санктъ- Петербурга?
Осторожности ради Ивана Непомнящего все-таки побили, но не как Антихриста, а как разнузданного и порочного в помыслах жеребца. Стали думать, что делать с родившимися дьяволицами. Отец одной из них, Антон Голубков, высказался в том плане, что дьяволица его доченька или нет, но многим поселковым экзорсистам не поздоровится, если они не заткнутся и на его младшенькую напраслину лить не перестанут. Голубков мужиком был видным, кулаки — как дыньки спелые, и возражать особо Антону никто не стал. Себе дороже! Те же, кто в журнальную публикацию уверился, утешали себя тем, что пока девочки вырастут, жизнь уже и пройдет. А что старому человеку конец света? Нет у старика к нему особого страха, главное — погрешить пока, чтобы в нужный день было за что перед Богом оправдываться.
Естественно, пронюхали о рождении необыкновенных детей и уфологи. Да только кто ж их пустит в дом, новорожденных разглядывать? Самое опасное время для сглазу. А глаза у уфологов, как многие уже отмечали, были весьма и весьма. Поэтому Ворожейкина с Кононыкиным с ихними рамками и на порог не пускали, ходили они около хат, и биолокаторы у них вращались, как пропеллеры, их за то так И прозвали россошинскими Карлсонами, пусть не шибко похоже, да зато по существу.
А отец Николай затею похитрее обдумал. Он родителей детишек крестить уговорил. Отец Николай как рассуждал? Если это дочки Антихристовы, то при крещении бесовская сила себя обязательно покажет.
Не показала. Девочки с любопытством вслушивались в слова настоятеля Двуреченской церкви и с видимым удовольствием проглотили по ложке кагору с медом. Не возражали они и против купели, только голосили пронзительно, но детям малым оно так и положено. Отец Николай тайком замерил штангенциркулем ихние родинки. Величина получалась одинаковая. Он уж совсем исхитрился вырвать у деток для исследовательских целей по рыжему волоску, но тайные усилия заметили бдительные родительницы и отогнали исследователя от младенцев. Отцу Николаю показалось, что одна из будущих дьяволиц при этом ехидно ему подмигнула и скорчила рожицу. Ничего страшного в ее лице не было, однако отца Николая почему-то пробил потный озноб. В довершение ко всему он рассорился с попом из Двуреченской церкви отцом Серафимом, который из-за неясных ему исследований прихожан терять не хотел.
— Если каждый будет у детишек с головы волосенки рвать, — хмуро сказал в редкую бороду отец Серафим, — то кто ж в такую подлую церковь ходить станет? Я тебя, Коля, сильно уважаю, но ты в моем Божьем доме не пакости, и так верующих намного меньше стало. Все в бизнес подались, молиться людям некогда, вся паства «бабки» делает.
— Эх, Серафим, — в сердцах вздохнул Николай. — Как заутреню за тебя провести, значит, выручай Коля, а как научный факт достоянием общественности сделать, так я, получается, мелкий пакостник? Не ожидал от тебя таких слов, Серафим. Истинно сказано: «Вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония».
— Это ты мне? — не поверил отец Серафим. — Мне ты это говоришь? А ну, выметайся из моего прихода. Чтоб ноги твоей здесь больше не было. Заутреню он за меня служил! Забыл, куда я тогда ездил? Я к отцу Герману ездил, гвозди для ремонта церкви вышибал. У всех храмы благолепные, а мы в Двуречье чем хуже? Иди, иди, Коля, от греха. Иди к своим дружкам, что небесную нечисть изучают. И помни, Коля: нечестивый берет взаймы и не отдает.
Ведь как в воду смотрел, так оно все и было. Кононыкин отцу Николаю должен был триста рублей, но отдавать, судя по всему, не собирался. Все обещаниями кормил, намекая на какие-то авансы из неведомых редакций. Такой вот у них с отцом Серафимом разговор случился. В Дом колхозника отец Николай явился в самом дурном расположении духа. «Праведник выискался, — шептал он про себя. — Поучать меня вздумал! А сам по ночам к Марусе Федоровой ныряешь, любовными утехами противозаконно занимаешься, прелюбодействуешь, Серафи-мушка! А того ты не знаешь, что та Федорова не одному тебе благосклонности дарит и достоинства твои с иными любовниками обсуждает да высмеивает! Грешен, батюшка, ой, грешен! А от прелюбодеяния всего шаг до богохульства».
Дима Кононыкин в мятой одежде лежал на постели и читал толстую книгу со зловещим названием «Оккультные силы СССР». Отец Николай глянул на название и на всякий случай перекрестился.
— Носишь в дом пакость мерзостную, — проворчал он. — А где наш недостреленный?
— Никанор Гервасьевич? — Дима заложил книгу, бросил ее на тумбочку и спустил ноги с кровати. — На пруд поехал. Там, говорят, пацаны говорящую рыбу поймали. За нижнюю губу. Мату да крику было — на весь пруд!
— Кто ж кричал-то? — поинтересовался отец Николай, доставая из тумбочки колбасу и кефир,? Рыба, конечно! — удивился Кононыкин. — Пацаны небось и слов таких не знают.
— А ты чего ж не пошел? — спросил отец Николай, нарезая колбасу кружочками.
— А чего я, говорящих рыб не видел? — Дима подсел к тумбочке соседа, голодным взглядом пожирая колбасу. — Да и зажарили ее уже наверняка. Ее же, говорят, еще вчера поймали.
— Рыба в садке долго не живет, — согласился Николай и милостиво придвинул Кононыкину бутерброд. Хоть он, паразит, долгов и не отдает, а все же всякая Божия тварь себе пропитания алчет.
— Я тут с учителем познакомился, — радостно сообщил Кононыкин с набитым ртом. — Хороший парень. Юра Лукин. Он в школе биологию преподает.
— Свидетель? — поинтересовался отец Николай. Кононыкин не понял.
— Не. Свидетели Иеговы сюда не добрались. Они больше по Царицыну души улавливают. А Юрок — никакой не свидетель, он баптист.
— Баптисты самый вредный народ, — внушительно сказал отец Николай. — Из-за них православная церковь едва не распалась.
— Лукин нормальный, — сказал Димка, протягивая немытую лапу за вторым бутербродом. — На гитаре отлично играет.
— Скажи еще, что он баб тискает, — хмуро сказал Николай.
— Не. — Довольный Кононыкин беспрепятственно завладел бутербродом. — Говорят же тебе, баптист. А они женам верность хранят. В отличие от вас, православных попов.
— Положь бутерброд, — строго велел отец Николай. — Ишь ты, ранний какой, нашим же салом да нас по сусалам. Вот уж воистину: мед и елей на устах их, а в сердцах — гной.
— Ладно, — покладисто сказал Кононыкин, но бутерброда не положил. — Так я про Лукина не докончил. Заговорили мы с ним о покойниках, он мне роман один пана Станислава Лема напомнил. Там покойники, что раком болели, от разных неучтенных факторов оживали. Ужастик, одним словом, но мысль по сути верная. Сейчас, в эпоху НТР, столько неучтенных факторов появилось, что в совокупности своей они могли привести к такому вот результату — мертвых из могил поднять.
— А почему эти самые факторы только немцев оживляют? — спросил отец Николай. — Заметь, кладбище здесь большое, а все на нем спокойно лежат: и православные, и мусульмане, и иудеи, правда, этих, слава Богу, немного. Атеисты, и те людей не тревожат.
— Вот-вот, — торопливо прожевывая очередной бутерброд, согласился Кононыкин. — Я его тоже об этом спросил. Так ведь факторы действительно не изучены! Во-первых, вера чужая, во-вторых, земля тоже чужая, в-третьих, все они насильственной смертью погибли. Язык опять же чужой… Ментальность, наконец! А тут, смотри, из-за Капь-яра радиоактивный фон вырос, раз, — Кононыкин положил недоеденный бутерброд и загнул палец, — ракетные испытания проводились? Проводились! Сколько ядов различных на землю было вылито! Это два! Озоновые дыры, к примеру… Да мало ли! Не, Коль, я тебе так скажу: здесь комплексные исследования проводить надо. На институтском оборудовании. Ученых серьезных пригласить.
— Журналистов тоже надо бы, — задумчиво сказал отец Николай, полоща стакан из-под кефира в мойке.
— Зачем? — Кононыкин присел на постель. — Журналистов не надо, Колек. У меня на все эти события полный, как говорится, эксклюзив.
За дверью загремели, в комнату вошел хмурый Воро-жейкин. Коротко поздоровавшись, он снял ботинки и принялся отмывать их прямо в раковине от желтой глины.
— Видел я рабов на конях, — проворчал отец Николай. — Не в хлеву ведь, чтоб пакостить вероломно!
— Илу полно, — ни к кому не обращаясь, сказал Ворожейкин.
— А рыбу? Рыбу говорящую вы видели? — нетерпеливо поинтересовался со своей постели Кононыкин.
— Сазан, — кивнул Ворожейкин и насухо вытер ботинки казенным ножным полотенцем. — Килограммов на семь. Полудохлый уже. Все — бля… бля… бля… Не поймешь, то ли в воду требует отпустить, то ли хлебушка просит.
Кононыкин встал, в одних носках прошел к телевизору и включил его. Некоторое время всматривался в мель-тешение черточек на экране, потом пощелкал переключателем и уныло сказал:
— Вот, блин. Телик навернулся.
Глава четвертая
Телевизор сломался не только в Доме колхозника. К вечеру, когда пришло время очередного мексиканского сериала, уже прочно вошедшего в быт россошчан, выяснилось, что телевизоры программ не принимают и только шипят вроде больных простуженных гадюк, демонстрируя на экранах полеты космических частиц.
Народ привычно взялся за радиоприемники в надежде получить информацию из эфира. В переворот, конечно, никто не верил — когда переворот, по телевизору «Лебединое озеро» показывают или кинофильм «Юность Максима». Но и радиоприемники сельчан разочаровали. В динамиках на всех каналах шуршала пустота, только на волне «Маяка» слышалось какое-то мычание — не то мулла молился Аллаху всемогущему, не то какая-то рок-группа исполняла свою бесконечную композицию.
Где-то через полчаса муллу наконец прервали и в эфир прорвался странный, лишенный интонаций и словно неживой голос. Такой голос мог принадлежать роботу из научно-фантастического кинофильма типа «Планета бурь».
— Братья и сестры! — совсем по-сталински обращался к радиослушателям неведомый диктор. — Пришло наконец время, когда каждый должен ответить перед Господом нашим за грехи свои и пороки свои. Пришло время Страшного Суда. Послезавтра в двенадцать часов дня по Гринвичу всем жителям Земли надлежит предстать пред Господом нашим и покаяться в содеянном. Время это дается вам для того, чтобы припомнили вы все грехи свои и не пытались таить их от Отца Небесного, ибо они ему хорошо известны и записаны на скрижалях Небесной Канцелярии. Перечень грехов своих необходимо подавать в письменном виде на стандартных листах бумаги, желательно отпечатанными через два интервала. Соседи, сомневающиеся в искренности грешника, всегда могут дополнить его перечень своим, который можно подавать и в рукописном виде, но исполненным не иначе как печатными буквами. Однако необходимо помнить, что клевета будет рассматриваться как тяжкий грех, а в отдельных случаях и приравниваться к предательству Иуды. Не выключайте свои радиоприемники и слушайте дальнейшие сообщения. А сейчас хор грешников исполнит для вас симфонию Шостаковича «Вечные страдания».
Эфир снова объемисто заполнило угрюмое невнятное мычание, которое после объяснений диктора казалось невыносимым.
Странное это обращение услышали и в Доме колхозника.
В гости к уфологам как раз зашел Аким Поликратов, местный борец за правду и демократические свободы. Борец был невысок, юрок, остронос и быстроглаз. Одет он был в коричневый костюмчик и такую же рубашку. Галстучек у него был подобран в тон рубашке. Поликратов вообще-то пришел в гости к Кононыкину и все допытывался у него, нельзя ли поместить хоть маленькую заметочку об ущемлении его прав местным участковым, который за последние два месяца три раза изымал у Поликратова изготовленный для личного употребления самогон.
— Для себя же гоню! — горячился Аким, прижимая к груди маленькие остренькие ладошки. — Ну, продашь кому из сочувствия бутылочку-другую, не без этого. Но нельзя ж так! Предупредить сначала надо, побеседовать… Как вы считаете, Димочка?
— Мелок ваш вопрос для газеты, — терпеливо объяснял Кононыкин. — Газета затрагивает серьезные вопросы, которые широкое общественное значение имеют.
— Так они ж сами мой самогон пьют, — кричал Поликратов. — Акты на уничтожение составляют, так ведь известное же дело, как эти уничтожения проходят!
Сообщение все слушали с недоумением. Поликратова пришлось несколько раз прерывать, потом отец Николай сунул ему под нос кулак и велел замолчать. Поликратов замолчал, но попытался завершить свою историю оживленными жестами.
— Бред собачий, — уверенно сказал Кононыкин, прослушав сообщение. — Хотел бы я знать, кто это так прикалывается!
Отец Николай промолчал: задумался, видимо, о происходящем. Он лежал на своей койке в трусах и майке, скрестив на груди руки, задрав окладистую черную бороду вверх, и напоминал космонавта, готовящегося к старту. Или штангиста, который после двух неудачных попыток в рывке настраивался все-таки взять вес.
— Не знаю, — с сомнением проговорил Ворожейкин. — Странно все это. Телевизоры опять же не работают. Не похоже это на чей-то розыгрыш, Дмитрий. Сами посудите мертвые из могил стали вставать? Говорящую рыбу поймали? Рыжие новорожденные с родинками объявились? Странный какой-то ряд проявляется. Теперь только Всадников не хватает да железной саранчи.
— А звезда Полынь? — поинтересовался Кононыкин. -
Где она?
— Так ведь не ночь еще, Дима. — Ворожейкин покачал головой. — Знаете, я сам материалист, но в этой ситуации…
— Вы думаете, что и в самом деле? — спросил Поликратов, недоверчиво глядя на уфологов. — Судить нас всех будут? Так это… бумагами запасаться надо. Рекомендации должны. быть… характеристики…
— Какие характеристики? — скривился брезгливо отец Николай. — Ты что, хочешь Богу под нос характеристики совать? С печатями? Ну, брат, ты даешь! Совсем ты, Аким, одурел. Да на хрен Богу твои бумажки нужны?
Кононыкин сорвался с постели и принялся одеваться
— Куда вы, Дима? — удивился Ворожейкин. — Сейчас Николай чаек поставит, мы все и обсудим. Кононыкин махнул рукой:
— Да ну вас! С вашими теориями с ума сойти можно. Пойду к Лукину. — Он вдруг вспомнил, что еще не рассказывал о своем новом знакомом Ворожейкину. — Сегодня познакомились. Он биологию в школе преподает.
— Конечно-конечно, — согласился Ворожейкин. — Идите, Дима. Что ж вам в такой день дома сидеть!
Между тем на улице у правления разгорался спор. Как обычно, вечером здесь собралась теплая компания, чтобы полузгать семечки, пошлепать о стол картами и поговорить о текущих поселковых делах. На сей раз карты были забыты, да и о семечках собравшиеся напрочь не помнили. Шел жаркий спор.
— Это чечены во всем виноваты, — сказал тенором рассудительный Владимир Николаевич Степанов, работавший экономистом в мехколонне. Было ему за пятьдесят, и выглядел он нестриженым перезревшим одуванчиком, волею случая одетым в полосатую пижаму. — Нельзя же людей, как скотину, воровать. Вот Господь и осерчал. Да и американцы хороши. Взяли и Югославию забомби-ли. А там, между прочим, священная гора была, только я забыл, как называется. А они ее забомбили! Грех, значит, на душу приняли!
— А что чечены? — крикнул заслуженный животновод и чабан Магометов. По случаю праздника был он одет в обычный для кавказца наряд — синий джинсовый костюм и джинсовую же рубашку. — Чуть что, сразу чечены! Я, что ли, этих заложников ворую? Я — честный! — При этих словах смуглые и небритые щеки заслуженного чабана заметно порозовели. — У меня на точке генерал Шпигуй не батрачит, можете проверить! Идите, смотрите! Магомет ничего не боится! Сами-то каковы? Кто у меня два года назад трех баранов из отары украл? Не вайнахи украли, русские украли! Шкуры побросали, как последние негодяи! А из них, между прочим, тулуп хороший сшить можно было.
— Ты, Магомет, генералов с баранами не путай, — веско осадил пылкого сына гор пожилой агроном Коня-хин. Был он высок, плотен и густыми бровями походил на Брежнева позднего периода. Только лицо у него было морщинистое, как земля по весне. — Из генералов тулупа не сошьешь, это верно. Но генерал — это, брат, личность. Одно слово — персона! А твои бараны — тьфу! В них и мяса-то толком нету, так, на один зубок. Да и не мы их у тебя воровали! Ты что, хочешь сказать, что Степанов в твою кошару лазил ночью?
— А ты их растил, баранов моих? — загорячился Магомет. — Я про Степанова ничего не говорю, я Степанова как брата люблю, но ты пойми, баран — это тебе не генерал, баран ласку любит!
— Ну, положим, наши генералы ее любят не меньше, — рассудительно сказал Степанов, польщенный верой Ма-гометова в его честность. — И ты, Магомет, не ори на весь баз, мы все тебя знаем как честного труженика и умелого скотовода. Но Бог на людей осерчал не из-за того, что ты свою скотину режешь да на базаре продаешь. Это вроде как по природе человеческой делается. А почему тогда все происходит? Я лично считаю, что помыслов черных много стало.
— Опять обижаешь? — вскинулся Магомет. — Почему. говоришь — черный? Что я тебе, чурка азиатская?
— Вот, — сказал агроном Коняхин и челюстью клац-нул, становясь тем совсем на помершего партийного лидера похожим. — Отсюда все наши беды — каждый хочет казаться светлее, чем есть на самом деле.
— А я так скажу, — достал из кармана портсигар бывший фронтовик Илья Константинович Апраксин. — Жиды, жиды, братцы, во всем виноваты! И Христа они распяли, и революций разных наворотили, опять же масонов напридумывали. А атом кто придумал? Жид придумал, Эйзенштейн ему фамилия была. И Березовский — жид, всю Россию обворовал, нищим народ сделал. Врачи, опять же, вредители, космополиты проклятые…
— Ой, да не надо, не надо лить на евреев! — жарко воскликнул бухгалтер районо Моисей Абрамович Коган и задиристым верблюдиком посмотрел на окружающих. — Чуть что, у вас одна песня — жиды виноваты! Вредители! Всех бы выслали, дай вам волю. Между прочим, мне и в Израиле! жилось бы не хуже! Много вам жиды навредили! По телевизору для вас поют, музыку сочиняют, смехопанорамы показывают. Это Жванецкий с Хазановым хохлы или Ильченко с Карцевым русские? Куда ни плюнь, и науку мы двигаем, и Искусство из-за нас на месте не стоит, слава Богу, и в политике мы не последние. Да вот хоть про меня, кто скажет, много вам Моисей Абрамович навредил?
— Ты, Минька, помолчи, — посоветовал Апраксин. — Не про тебя речь. Таких, как ты, я на фронте от проклятых фашистов защищал. Ты наш, так сказать, местный еврей, мы тебя все знаем, и польза от тебя народу громад- нейшая, и семена ты по весне людям почти бесплатно раздаешь, но жиды ведь они и вредные бывают! Вон генерал Макашов как на них настропалился! Знать, они ему дорогу не единожды перешли. А на телевизор глянь! Сплошная «Голубая луна», как говорится, если педик, так еврей. Сам же давал мне книгу Климова читать. «Князь мира сего», не помнишь?
Коган засмущался.
— Телевидение, это да сказал он. — Тут я согласен.
Бардак, а не телевидение. — Вот из-за этой «Голубой луны» нас Господь и карает, — убежденно произнес экономист Степанов. — Сначала Содом и Гоморру, потом коммуняк на православную Русь натравил, теперь вот и наша очередь подошла.
— Да при чем тут Господь и коммуняки? — возмутился тихий и спокойный учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая своей большой бритой головой. Нет, не зря утверждают, что молчание — золото: Жасминов говорил редко, но в Россошках почитался за большую умницу. «Его бы с Явлинским схлестнуть, — поговаривали жители Россошек. — Ох и далеко они оба пошли бы! Ох и далеко!»
Но сейчас Жасминов ничего к своим словам добавить не успел. Со своего места встал белый и кипящий гневом Апраксин и долбанул кулаком по столу так, что карты в стороны полетели.
— Коммуняки тебе не нравятся? — наливаясь кровью так, что усы стали невидимы на его побагровевшем лице, спросил Апраксин. — Ах ты, контра недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист теперь перед Богом? Да мы таких, как ты, в сорок втором на переправе под Калачем!.. — Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно, разрядил напряжение, воцарившееся за столом.
— Не, мужики, — сказал Магомет. — Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра встреча с Аллахом, постричься надо, побриться, барашка зарезать.
— Барашка-то зачем резать? — не поняли сидящие за столом.
— Махан кушать будем, — объяснил Магомет. — Сытый мужчина — смелый мужчина, смелый мужчина гордый мужчина. Аллах смелых любит.
Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.
— Интересно, — задумчиво сказал Жасминов, — нас там по секторам принимать будут или в порядке живой очереди?
— Тебе-то какая разница? — удивился успокоившийся Апраксин.
— Есть варианты, — продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.
— Пойду я, мужики, — тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.
— Ты-то куда? — встопорщил усы Апраксин. — Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас «томатовки» принесу, вздрогнем малость.
Степанов вздохнул. -
— Другим разом, — горестно сказал он. — Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.
Поднялся и Жасминов.
— И я пойду, — хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина. — Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.
Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.
— Ну что, Петрович, по соточке? — предложил. — Я сбегаю.
— Не хочется, — отказался Коняхин. — Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.
— Ну пошли, коли так, — согласился Апраксин. — Не Щодному ж мне здесь сидеть!
Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жас-минов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.
— Пишет, — со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин. — Гляди, Петрович, никак наш учитель грехи считать взялся?
— Хорошо бы свои, — сказал Коняхия.
Глава пятая
Дома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.
— А Юра в город поехал, к отцу, — сказала она. — Что-то непонятное творится. Он и поехал узнать, что да к чему.
— А когда будет? — спросил Кононыкин. — Или сегодня приедет, или завтра с утра. У него тре-тий урок, значит, до одиннадцати будет точно. — У вас телевизор работает? — спросил Кононыкин.
— Что вы, — мягко сказала Катя, — телевизоры в поселке ни у кого не работают. И по радио музыка странная.
— А передачу вы слышали? — нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.
— Соседи рассказали, — кивнула Катя. — Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.
Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний раз вообще попалась наркоманка со стажем, сначала все Димкины сбережения иа ацетонку пустила, потом книги продавать стала, а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы «Москва» постоянно подрабатывает. Из-за этого у Кононыкина вышел нехороший скандал с ее сутенером, благо без поножовщины обошлось. А могли бы запросто пырнуть!
На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.
— Можно я у вас посижу? — попросил Кононыкин.
— Чай пить будете? — спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.
— Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке «В геенне огненной», — объявил диктор. — Слушайте музыкальную пьесу Вивальди «Плач по христианским мученикам».
На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.
В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.
— Ну уволили меня за прогулы, — горячился Аким. — Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?
— За сплетни тебя уволили, — сипло сказал собеседник Поликратова. — Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!
— Так ведь правду говорил, — ахнул Поликратов. — Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.
Катя подошла к окну и захлопнула его.
— Бывают же такие… — неприязненно сказала она.
На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно — с домашним сдобным печеньем.
Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.
— Вы есть хотите? — спросила Катя. — А то я сегодня пиццу делала, а тут такое…
— Спасибо, — гордо отказался Кононыкин. — Я сыт. «И разговаривает по-человечески, — подумал он. — Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. «Закумарим? — спрашивала она. — Мне догнаться надо». Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!» — внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.
— Катя, — спросил он. — А что вы думаете о происходящем?
— Ничего, — ответила та. — А что об этом можно думать? Жалко только, что все так быстро заканчивается. Правда?
Кононыкин пробормотал что-то невнятное.
— Еще чаю? — вежливо спросила Катя.
— Нет, спасибо. — Кононыкин торопливо поднялся. — Поздно уже. Я пойду. Вы Юрику скажите, что я заходил, ладно? Мне его обязательно увидеть надо… до послезавтра.
— Обязательно, — грустно сказала жена Лукина. — Потом увидеться будет куда труднее.
— До свидания, — сказал Дмитрий. — До завтра. Он вышел во двор. Над головой уже раскинулось звездное небо, и почти в зените, в районе Большой Медведицы, словно зловещий немигающий глаз высветилась оранжево-голубая огромная звезда. Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот и последние сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом, и свет набирающей полноту луны рядом с этим мощным и ровным свечением казался жалким. На горизонте слабо мерцало зарево. Воздух был чист и свеж, небеса безоблачны, и Дмитрий наконец ощутил сожаление о том, что подходит к концу. Но сожаление это было каким-то эфемерным, скорее всего потому, что крушение мира не сопровождалось разрушениями и пожарами, смертями и пеплом. Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не давало вере в предстоящий конец всей человеческой эпохи разрастись и тем превратиться в горькую неизбежность, ощущаемую разумом и сердцем. Был обычный вечер, за которым обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным, но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась сразу всем, и оттого предстоящее не вызывало в Кононыкине животного страха. Страшно уходить одному, каждый из живущих верит в бессмертие остального человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же канцелярская скука рассмотрения письменных свидетельств о человеческой порочности.
В бархатной тьме небес что-то незримо зашуршало. Шорохи появились с востока, пронеслись над головой Ко-ноныкина и стихли на западе. Потом накатила еще одна волна, за ней еще и еще…
«Вот и саранча, — отрешенно подумал Кононыкин. -
Самое время для Всадников и Ангелов».
В номере Дома колхозника горел ночник. На своей постели негромко похрапывал священник-уфолог Николай, но храп его медленно и неотвратимо усиливался. Ворожейкин сидел на стуле и смотрел в окно. Лицо у него было печальным.
— Не спите? — Кононыкин принялся раздеваться.
— А как можно спать, Дмитрий? — спросил Ворожейкин. — Как можно спать, если осталось всего два дня?
— Можно подумать, ваша бессонница что-то изменит. — Кононыкин сел на постель, взбил подушку.
— Как вы можете? — укоризненно сказал Ворожейкин. — Как вы можете, Дима? Все человечество должно стоять сейчас на коленях и просить у Него прощения! Может быть, еще не поздно, может, он еще простит нас! А мы так глупо тратим оставшееся время!
Кононыкин встал, подошел к столу, взял графин и долгими гулкими глотками принялся пить воду. Поставил графин, подошел к окну.
— Успокойтесь, Никанор Гервасьевич, — сказал он. — Бесполезно суетиться. Мы сейчас вроде жука, которого энтомолог уже наколол на свою булавку. Просто представьте себе, что вы в камере смертников. И вот приходят для того, чтобы привести приговор в исполнение. Думаете, если вы станете биться в истерике, молить о пощаде, хватать своих будущих палачей за сапоги, это поможет?
Ворожейкин вздохнул.
— Вы считаете, что уже ничего не поможет?
— Не знаю, — ответил Дмитрий. — Просто мне кажется, что люди должны сохранять свое достоинство. Только сохранением человеческих качеств мы можем Его убедить, что достойны жить на Земле. Они посидели у окна. Вместо тьмы за окном царил странный полумрак.
Над Россошками катились шуршащие волны.
— Саранча, — сказал Ворожейкин. — Значит, завтра придет время Зверя.
Где-то на окраине Россошек взвизгивающе ожила и смолкла гармонь, потом кто-то растянул мехи и пьяным, но сильным голосом затянул;
За лесом солнце воссияло, Там черный ворон прокричал, Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Когда с девчонкой я гулял.
— Странное дело, — горько сказал Ворожейкин. — Людей через два дня ждет что-то страшное, а они поют. Вы знаете, Дима, я это наблюдал еще во Вьетнаме. Когда людей много, они почти не боятся. Откуда это?
Кононыкин прошел к своей постели.
— Знаете что, — негромко проговорил он, — ложитесь спать, Никанор Гервасьевич.
— Не могу, — сказал тот. — Не могу. Я завидую Николаю, у него прекрасная нервная система. И у вас отличная нервная система, Дима. А я вот не могу. Казалось бы, шестьдесят пять, жизнь прожита. Ну чего мне еще? А вот жалко.
— Спокойной ночи, — сказал Дмитрий. — Отнеситесь к этому как к очередной боевой операции. И все будет нормально.
— Я ведь и не жил еще, — сказал Ворожейкин. — Суворовское училище окончил, потом — армия, Вьетнам, после демобилизации военпредом работал в Нижнем Новгороде. Думал, на пенсии поживу. Нет, не получилось. В пятьдесят лет подвел баланс. К сожалению, он оказался отрицательным. В пятьдесят лет я ничего не имею. Родственники умерли, жена ушла, детей у нас не было, интересной работой я так и не обзавелся. В общем, оказался банкротом по всем статьям. Грустно, верно? Вот и увлекся уфологией, думал, единомышленники мне заменят все, чего я никогда не имел. Вы спите, Дима?
— Сплю, — сердито сказал Кононыкин. — И вам советую. С такими мыслями… — Он не договорил и нapo чито громко зевнул.
— Спите, спите, — сказал Ворожейкин. — Вы уж меня извините, это я так, стариковская блажь.
«Спите…» Кононыкин заснуть не мог. После стариковских размышлений его тоже потянуло на философию. Ну что он видел в этой жизни? Нет, помотался по стране он в свои тридцать два года достаточно. Считай, половину страны исколесил. Да что половину, скромно это было, пожалуй. Но ведь не в путешествиях дело. Человека определяет устроенность в жизни, а этой вот устроенности у Димы Кононыкина не было. Была комната с подселением и минимумом мебели, но с прекрасной библиотекой — пока Анджела книги на наркоту менять не стала. Была куча знакомых, которых нельзя назвать друзьями. С Димкой Холодовым сошлись близко, да убили Димку. А семьи не было. Были девицы, попытки создать нечто похожее на семью, но, надо честно признать, не шибко удачные. И детей не было. А может, это и к лучшему, волноваться не о ком. Мать Кононыкина умерла, отца он с рождения не знал. Правда, где-то жила тетка, но в жизни ее Кононыкин видел всего два раза, и, надо сказать, впечатления она на него не произвела.
Он перевернулся с боку на бок, кровать под ним заскрипела.
Ворожейкин по-прежнему сидел у окна и курил. Красный огонек медленно плясал на фоне мутного серого окна.
— Как земля производит растения свои и как сад про-изращает посеянное в нем, — вдруг звучно произнес отец Николай, — так Господь проявит правду и славу перед всеми народами…
Затаив дыхание, Дмитрий ждал, что святой уфолог, как он про себя называл Николая, скажет еще что-то, но тот всхрапнул яростно и громко, после чего тихо засопел. «К черту! — решил про себя Кононыкин. — Надо спать. Завтра все прояснится. А то, может, мучаемся, переживаем, а кто-то вроде Орсона Уэллса пьесочку ставит».