1. ИСТИНЫ НОЧИ
Да разве можно за такого государя живота своего жалеть! Даже стоя в часовне рядом с Анастасией, капитан-лейтенант Мягков не верил счастью своему. В роли посаженого отца невесты выступал сам государь, в роли же матери — государыня. Да и свадьба была истинной свадьбой — шумная, бесшабашная, — пронеслась она по улицам Петербурга, пила да плясала весь день и закончилась по государеву повелению салютационной пальбой пушек «Посланника». Вечером Петр Алексеевич посетил новобрачных в доме, что снимали братья у купца Боборыки-на, долго морщил нос, оглядывая нехитрое убранство комнат, потом, малость подумав, сказал, что для брачной ночи и этот дом сойдет, милым и в шалаше рай; сам с государыней порой в походном шатре жаркой любви предавался-и ничего, только крепче любить ее стал. Выпил чарку, закусил жалованными молодым с меншиковских оранжерей свежими огурцами, царственно полапал невесту, жарко, засосом поцеловал обоих и отбыл, оставив Ивана Николаевича и Анастасию наедине со счастьем их.
За окнами захохотали, послышалась беспорядочная пальба и многоголосье, потом заржали лошади, многозвенно грянули колокольчики, и царь со свитой своей отбыл. Иван Николаевич и Анастасия стояли у окна, не смея взглянуть друг на друга. Сумрак улицы всполошно высвещался копотно горящей смолой в дубовой бочке.
— Настенька! — Капитан-лейтенант Мягков повернулся к невесте. Впрочем, к какой невесте? К супруге своей законной повернулся капитан-лейтенант Мягков. К супруге он поворотился, Господом Богом ему данной, утерянной и государем счастливо найденной!
Влюбленные поцелуев не считают.
Будем целомудренны, читатель. Опустим, чем занимались счастливые влюбленные, столь нежданно соединенные судьбою и небесами. Имеющий достаточное воображение все довообразит сам, тот же, у кого воображения и фантазии недостанет — несчастнейший в жизни человек и ни к чему его волновать картинами любовного пиршества, сопровождаемыми финь-шампанью и взволнованными бестолковыми разговорами ни о чем, ночными сладостными беседами, в которых говорят сразу двое и ни один из них другого не слушает, а только отдается ласкам рук, коие всегда говорят больше, нежели слова. Известное дело, речения подобны рыбьей чешуе, чаще они скрывают истинность чувств, нежели выставляют их напоказ. Ах, Иван Николаевич, счастливейший из капитан-лейтенантов, а быть может, и самый счастливый из жителей Петербурга, что не спали этой ночью! В самом деле, могут ли быть такими же счастливыми караульные или сторожа, что бродят по улицам с колотушками в руках, или гвардейцы, охраняющие покой своего государя, или даже людские пары, вникнувшие в семейную жизнь, привыкшие за долгие годы к ней и сросшиеся с бытом, как срастается за долгие годы тело черепахи с тяжелым ее панцирем?
И спокойно на душе было у графа Мягкова, не боялся он за будущие отлучения и семейные неприятности. Кто же посмеет дерзнуть с возражениями государю, названую его дочь с пренебрежением оттолкнуть? Плевать было капитан-лейтенанту Мягкову на приданое Анастасии как графу и даже как человеку плевать. Пусть маменька с папенькой в отписных бумагах смыслы ищут, главное сокровище Ивана Николаевича Мягкова сонно и сладко дышало рядышком на пуховой купеческой перине, и кудрявая головка этого сокровища покоилась на мужественном плече, как сотни других утомленных и закружившихся от ночных любовных баталий головок возлежали в свое время на плечах иных достойных мужей.
Пробуждение было, как окончание сказки дивной. За окнами кто-то громко кричал по-матерному, гневался на городскую грязь да слякоть, а в окна стучался обычный для этого времени года дождь.
Некоторое время Иван и Анастасия лежали, глядя в глаза друг другу, и Мягков пошевелиться боялся: а вдруг все сон и дивное наваждение исчезнет, только моргни нечаянно. Анастасия улыбнулась устало. Мягков моргнул-таки, но все оставалось прежним: и разворошенная ночью постель, и пузатый сундук у стены, и стол, еще хранящий остатки вчерашнего пиршества, но главным для Мягкова было то, что Анастасия никуда не исчезла. Лежала себе, улыбаясь загадочно, и руки протянула навстречу. Руки были мягкими и теплыми, у видений таких не бывает. Иван поцеловал молодой супруге ладони, щекотнул их рыжим жестким усом и с недоверчивой нежностью спросил:
— Настенька, ты ли это, радость моя?
Тепло рук, сомкнувшихся у него на лопатках, показали — она…
Потом они снова лежали на пышных подушках, жадно глядели друг на друга, и казалось, вовек им не наглядеться и не привыкнуть к случившемуся чуду.
— Как же ты к государю попала, Настена моя? — шепнул Мягков, кончиками пальцев гладя щеку супруги своей новоявленной.
Из рассказа Анастасии выходило, что едва они с Раиловым и экипажем подводки покинули Соломбалу, как в вечернее время прибыл к ней инвалидный майор с требованием немедленно ко двору явиться. Даже собраться не дал, хотя что там и собираться было, не столь нажито пожитков, сколько сборов кипит вокруг них. Полковник Востроухов пытался было воспротивиться, тем более что после отъезда братьев вновь стал он Анастасии знаки внимания оказывать и любви, подлец, домогался. Но бравый инвалидный майор полковнику кратко высказал все, что он о его гнусных поползновениях думал, и родню востроуховскую характеризовал по материнской линии куда как невыгодно, дворовые собаки полковника, и те покраснели в великом конфузе, услышав неуемные слова инвалида.
— Ах он, подлец! — гневно раздул ноздри граф Мягков. — А мне-то клялся, божился! Ах, негода!
— И привезли меня в Москву, — шептала Анастасия, лежа на груди своего ненаглядного. — Везли с бережливостью, неторопко… А в Москве люди чужие, говоря чужая, тоска одолела… Веришь, ночами во сне архангельскую ветреницу видела, взводень морской снился… Изначально жила у Натальи Алексеевны, при дворе… Василиса Мясная за мной доглядала, ровно за барыней какой… — Она вдруг хихикнула и оттолкнула руку Мягкова, уж слишком дерзновенною та была. — А потом меня учить начали… и грамоте, и политесу разному… Я теперь, Ванечка, и мазурку могу, и гавот очень даже запросто… в лучшем виде, не веришь?.. Ну, перестань, миленький… погоди хоть чуток… У Натальи Алексеевны весело было… Даже купаться ездили на Москву-реку… Днем, бывалочь, спокойствие одно, веришь ли, в адмиральский час спать ложились, все выти порушены, когда за стол садиться, не знаешь, но вечерами… Она характерная, заводная, ну ни минуточки в покое не посидит… Так до жизни жадает, завидки берут… То валтасаровы пиры устраивает, всех греческими богинями одевает да царями… А иной раз лазори встречать удумает на реке… Музыканты из немцев играют, все вокруг пляшут… Весело! Баюны сказки рассказывают дивные, гиштории Разные о мудрецах да царях древних… Такие кудесы! Перестань, Ванюшка, не лезь, сам же интересы свои недавними словами выводил! А потом вдруг таку диковину завела на французский манер — тиатр называется. Это она, сказывала, в Версале подглядела у ихнего короля. Что за тиатр? Это, Ванечка, когда на сцене пиесы разные в лицах представляются… К примеру, ставили «Пещное действо» с пением виршей на разные голоса… А когда государь по осени приезжал, то представили ему «Нравоучительное действо о распутном сластолюбце Дон-Жуане, или Как его земля поглотила»… Там и мне довелось сыграть личину одну, служанку, правда, не барыню…
А потом говорить стали, что государь меня замуж отдать решил, он, говорят, и жениха мне уже приискал. — Анастасия судорожно вздохнула и прижалась к Ивану сердито. — Уж я плакала, плакала, все глаза выплакала, что ж за судьба такая, за одного нелюбимого отдали, а теперь вдругорядь за такого ж идти…
Мягков приподнялся на руке и принялся целовать жену в увлажнившиеся грустью глаза.
— Что ж не глядишь? — спросил он тихонько, опускаясь губами ниже.
— Ох, Ванечка! — Сильные руки обвили его шею. Славная и сильная поморская женщина была в женах у Ивана Мягкова, даром что государю названая дочь. — Боюсь…
Оприкосить боюсь… Сглазить она боялась! Иван засмеялся и еще шибче и задорнее стал целовать любимую, исподволь подбираясь к грудным сокровенным местам, что похожи были на разлетающихся в стороны белых голубей, но в это время, к великой печали обоих, в прихожей загремело поганое ведро и послышался голос Раилова.
— Не было в нашей жизни печали, — с беззлобной усмешкой сказал Мягков, — так черт братца принес!
Многое им было нужно рассказать друг другу про свою пронесенную по свету тоску и любовь, но ведь и жизнь семейная одним днем не кончается, будет у них еще время пожалобить друг друга да потомить муками сердешными.
А может, и зазря капитан-лейтенант Раилов семейный покой брата нарушил, может, и потерпеть бы ему самую малость — кто знает, какая она, жизнь, у военного человека: сегодня любви предаешься, а завтра за государя и отчизну живот свой в неравном бою сложишь.
2. МОРСКИЕ БУДНИ ПОД АНДРЕЕВСКИМ СТЯГОМ
Государь Петр Алексеевич миру от своего августейшего шведского братца не дождался, оттого и флоту русскому досталось трудом ратным викторий добывать. Еще в мае 1708 года государь отрядил шаутбенахта Боциса к городу Боргау. В составе русской эскадры был и «Посланник» с тайным орудием возмездия на борту своем. Военная кампания получилась славной — город спалили до основания, окрестные деревеньки такоже, в морских маневрах захватили и пожгли пятнадцать торговых судов, из коих три пришлось на долю экипажа «Садко», действовавшему уже довольно сноровисто и привычно, — сказывалась долгая выучка. Пока Боцис злодействовал на водах, полковники Толбухин с Островским разоряли неприятельские деревни на побережье. Воротясь, Боцис с великолепной наглостью прошел мимо шведского флота, стоявшего у Березовых островов, дразня шведов доступностью парусов, но нет — не рискнул неприятель идти вдогон за кораблями русской эскадры. По предложению капитана Бреннеманна экипажем «Садко» устроена была напоследок славная диверсия против шведского баркентина, но и сию потерю шведы приписали взрывам пороховых погребов, нимало не озаботясь возможным нахождением тайного неприятеля в бухте, где покачивались на ленивых волнах шведские корабли. Самодвижущаяся мина изобретения тектона Курилы Артамонова удачно пущена была мичманом Суровикиным и, пронзив водную гладь, вонзилась в борт шведского корабля похожим на острие пики носом аккурат под пороховым погребом.
— Ага! — радостно вскричал голый по пояс Григорий, потрясая кулаками. — В самую забрюшину угораздил! Ваня, родной, дай гляну в трубку, как эта гадина тонет!
— Ты, Гришка, руками меньше маши, — досадливо поднял голову от стола капитан-лейтенант Раилов. — Не дай Бог, свечи загасишь!
Гребцы ничего не сказали, переглянулись, плюнули в мозолистые ладони и взялись за весла. Время было возвращаться к «Посланнику», который покачивался на волнах у самого горизонта.
Как бы то ни было, а суровикинских крестов на корпусе славной подводки прибавилось после этого похода вдвое против прежнего, и тайна подводного судна разглашена не была.
По возвращении на борт Суровикин с отменным показным равнодушием принимал поздравления.
— Кабы не боязнь командиров наших, — хвастливо сказал он в кают-компании, — я б в одиночку флот Карлы перетопил и досточек на воде не оставил бы!
Гребцы в кормовой каюте посланника пили горячий грог — отогревались после переходов длительных в холодном море. Мужики неторопливо судачили промеж собой, плата за морские подводные плавания выходила достойная, несравнимая с тем, что выходило на промысловых щкунах Кемского побережья, а потому о семейном будущем беспокоиться было нечего даже если и выходило мужикам не вернуться, то семьям их и потомкам даже выходило жить в достатке, а коли деньги в рост давать или продажей лаковых миниатюр либо пеньки в столицах заняться, то и более хватило бы. В каютке капитанов Мягкова да Раилова произошли существенные изменения. Ежели ранее лаковая миниатюра с прелестным женским отображением лишь у Раилова стояла, то ныне таковою и брат его Иван Николаевич обзавелся. И не чурался более разговоров о семейной жизни, более того, об оной жизни говорил с явным удовольствием и перед Яковом брюхатостью своей Анастасии похвалялся; по срокам получалось, что снова он брата своего обошел — ему доставалось первым потомством обзавестись.
В Петербурге Анастасия прожила более месяца, а когда выпало флоту в море отправиться, Иван Николаевич дражайшую половину свою от греха и соблазнов отправил в отцовскую усадьбу. Из дома отцом с матерью отписано было, что невестка пришлась всем по нраву, а уж с Варенькой Аксаковой-Мимельбах стали они закадычными подружками, даже диковинный тиятр из крепостных принялись организовывать, чтобы поставить пиесу «Бахусовы гости», написанную столичным пиитом Петровым. Анастасия же корявым, неустоявшимся еще почерком уведомляла мужа своего Ивана Николаевича, как хорошо ей в доме его родителей. Она им полное уважение оказывает и все списки по приданому, дарованному государем, передала, а в конце письма неловко сказывала о возможном прибавлении мягковского семейства, коего по подсчетам ее следовало ожидать было к концу февраля 1709 года. Зимнему месяцу капитан-лейтенант Мягков сильно обрадовался, холода сулили ему пребывание в отчем доме.
Возвращение в родную гавань добавило радостей.
Дома у Мягкова да Раилова, хоть и в сравнение не шли с имением светлейшего князя да прочих видных бояр да дворян, достроены были и радость новым своим владельцам доставили неописуемую. Раилов утрами похаживал по дому в халате да шапочке войлочной с кисточками и все прикидывал, в коей комнате ему спальню устроить, а где детскую поместить. Впрочем, и Иван Николаевич Мягков от него с домашними прожектами не отставал. А вот в доме Суровикина Григория случилось событие, коие и радостию не назовешь, и горем считать стыдно — было у него очередное прибавление в семействе. Дети, они, конечно, цветы жизни, как пишут в вечных скрижалях своих пииты, да вот только когда их шибко много, от этих цветов, бывает, и голова болит. А голова у мичмана Григория Суровикина и в самом деле побаливала. И не только от семейных хлопот да похмелья какого — сказывалась полученная контузия, порою боли бывали столь жестоки, что на стенку хотелось лезть, и многочисленные доктора и лекари из заполонивших Северную Аврору немцев не помогали.
А капитан Бреннеманн радовался свиданию с женой своей Амалией и с детьми, по-немецки аккуратно одетыми и вежливыми. Уж как они книксены делали — пожалуй, никто из дворянских детей состязаться с ними не мог. Ловко у них все выходило и естественно, словно в своем Брауншвейге они не к мещанскому сословию приписаны были, а при дворах с рождения обретались.
Радовали и политические события. Башкирский бунт усмирили простительной грамотой, баталии сухопутные со шведами оказались в достаточной степени победными, а булавинские мятежники отогнаны от Азова. До окончательной победы над мятежником было еще далеко, но жестокость князя Долгорукова, чьи суды шныряли на донских землях, творили расправу, давали немалые надежды на скорую викторию и над врагом внутренним.
В Петербурге внимательно следили за событиями на западных границах. Карл опять перешел через Днепр, взятый в плен швед подтвердил, что государь его намерен идти на Москву. К тому времени он уже немало потрепал Аникиту Репнина с полком его. Петр прибыл к войску. По прибытии получил он сообщение о смерти атамана Булавина в Курске, сию радостную весть он отпраздновал, наказав письмом Долгорукому обласкать Черкасск петлями. Сам же продолжил маневры.
Наконец под Лесным шведы и русские сошлись в яростном бою. Русские были злы, они ударили в штыки да палаши, и лишь ночь да случившаяся непогода спасли остатки шведского войска. Славный шведский полководец Левенгаупт почти один явился к королю с известием, что русские его разбили.
Узнав о сей славной виктории, Григорий Суровикин досадливо сплюнул: товарищи его по Дону в бою добывали звания и богатство, а он отсиживался на берегу, суровая непогода держала корабли в портах.
— А што, господа капитан-лейтенанты, — спросил он, — лестно ли вам без дела слоняться, когда другие живот за отечество кладут?
— Ты, Гришка, не особливо буянь, — остерег его Мягков. — Ну как все в Малороссию шведа добивать кинемся, кому тогда город защищать, ежели незадача какая настанет?
— Государь в Смоленске торжества над неприятелем празднует, — упрямо сказал Суровикин, — а мы здесь, словно солонина в бочке, тухнем. Стыдно, капитан-лейтенанты!
— Стыдиться нам нечего, — рассудительно сказал Яков Раилов и отбросил в сторону «Ведомости». — У каждого своя служба, мы тоже в лето без дела не сидели. Сколько ты, Гришка, на борту новых крестов изобразил?
— Люди отличия получают, — пробурчал казак, — а мы здесь ровно монахи скуфейкой блох по кельям бьем.
В память победы под Лесным выбито было две медали, сидельцам петербургским, увы, недоступные. Григорий Суровикин был честолюбив и жаждал отличий. Да и с деньгами, по правде сказать, у казака негусто было, а просить в долги у товарищей он считал делом недостойным и противным чести. Тем более что довольно великая часть денежных сумм оставлена была в картежных играх в заведении немецкого купца Августа Тетельбойма.
Капитан-лейтенант Мягков с казаком в глубине души своей был согласен. Ему тоже наскучило стояние в гавани и бесцельное времяпровождение на берегу. Осень была уже, а отпуском и не пахло. Лед на заливе не стал, а от подлого шведа всего можно было ожидать: возьмут да и нагрянут одночасно — из пушек по строениям попалить да корабли, на рейде стоящие, при великой удаче пожечь,
Но — хрен ему, шведу! В крепости на Котлин-острове ставились и пристреливались медные пушки «единороги» да «медведи». С такими пушками неприятеля страшиться! недостойно. Да, господа, сам Бог на защиту Петербурга выступил — пушки были отлиты из колоколов валаамовских монастырей. Такие промазать никак не способны, уж коли звонить не могли, так иными громами до Божьих высот доставали!
3. МЕДАЛЬ ЗА ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Нет, не зря Петр Алексеевич имел подозрение на старого гетмана Мазепу… Предал, предал государя, старая грязная собака! Ушел к шведу, бросив войско свое на бегство и издевательство неприятеля! Двадцать один год верность хранил, а при гробе, блядьин сын, измену затеял! И это за любовь и уважение государево, ведь никаким доносам на него Петр не верил. Помилуй Боже сего старого человека, быть ему в скором времени в кандалах и на плахе!
В гарнизоне Петербурга о дошедшей измене гетмана говорили глухо и с осуждением. Более обсуждали связанную с тем затею государя. Вроде бы повелел Петр Алексеевич иуде чугунную медаль отковать. Толком никто о сей медали ничего не знал, но споров было предостаточно. Кто говорил, что медаль сия будет весить три пуда, чтобы голова изменника в покорности перед государем клони лась, а кто уже говаривал, что медаль весом будет и победе _ пудиков шесть, ей-ей!
— Да ты что, — упорствовали спорщики. — Загнул ты, брат! Шесть пудов! Да это ж столько купчиха дородная весит! Представь себе, стоишь кавалером, а на груди у тебя купчиха висит!
Некоторым сия достойная картина нравилась. А неплохо бы, ха-ха, с купчихой на шее… Лишь бы купчиха в достатке была, деньге счету не знала. Вон, Митрофан Простаков в согласии с такой купчихой… Согласен, Митрофан? С голой? А на кой она сдалась, одетая-то?! Поручик Митрофан Простаков смущенно помалкивал, но по глазам его блестящим видно было, что шестипудовая медаль ему без надобности, а вот с купчихой достойной… Эх, где наша не пропадала!
— Баю я, — со смешливой раздумчивостью сказал мичман Суровикин, — с такою наградою топиться сподручно. Встал на планшир, перекрестился для отважности, булькнул, и кругов опосля тебя не останется!
Собравшиеся в трактире засмеялись.
— Так ему, иудиному семени, — сказал гардемарин Лютиков. Был он юн, осьмнадцати не исполнилось, и оттого выглядел без париков весьма молодо: две красные щеки, два оттопыренных уха и любопытствующие голубенькие глазонь-ки, по причине выпитого собранные в кучу. — Нам бы только государь приказал, мы б его и без медалек срамных за борт булькнули со всем удовольствием.
Суровикин с небрежностью оглядел гардемарина.
— Таким самим со строжкостью по палубам ходить следует, — сказал он. — Неровен час случайной волною смоет!
Сам гардемарин не обиделся, обиделось выпитое им. Лицо молодое постыдно покраснело, нос заострился, и гардемарин выпалил:
— Должно быть, мичману не единожды доводилось в сражениях с неприятелем биться, столь он ловок. Токмо не приходилось его на пушечных палубах видеть на море, не иначе мичман наш в иных баталиях отличился, искусным языком рассказчика созданных…
До дуэли, слава Богу, не дошло, а зуботычинами спорщики изрядными обменялись. Только гардемарин против мичмана все равно что пищаль или мортирица супротив осадного орудия! И гадать не след, кто в победителях оказался. Что же, на гауптвахте Григорию Суровикину пребывать привычным было, не то, как его супротивнику гардемарину Лютикову, коий не знал даже, с какого конца к нарам подступаться, а посему с завистью прислушивался к женскому воркованию да сладостному любовному гомону в камере обидчика. Привычен был лик мичмана гауптвахтной команде, потому ему и послабления малые делались.
— Ишь, гуляет, — небрежно кивнул Лютиков в сторону смеха. — Знать, государевы законы не мичману писаны!
— Господину гардемарину язык бы малость прикусить, — сурово сказал караульный, дремавший у стола, не снимая треуголки и не расстегивая ворота кафтана. — Вестимо, по незнанию да молодости господин гардемарин вольность себе в изъяснениях позволил, иначе бы лик свой юный в сохранности содержал бы да вместо гауптвахты сей час перед девицами бы павлинил. Наукам господин гардемарин обучен достаточно, а уважению к заслуженным людям ни в каких Голландиях не научишь, им в службе пропитаться надо…
Гардемарин вспыхнул.
— Это сей смуглявый в заслуженных ходит? — язвительно поинтересовался он. — Да ему с цыганским табором кочевать, а не государю на море славу добывать. Никогда не поверю, что сей мичманок славными делами флоту известен! Наветы навьи!
Караульный покачал головою в треуголке. — Да ведомо ли тебе, что мичман Суровикин на оной гауптвахте в старожилах обретается? — сказал он укоризненно. — Вы еще в куклы с сестрами единоутробными играли, когда сам государь его званием бомбардира жаловал и в щеки вот в этой камере целовать изволил!
— Прямо в камере? — не поверил гардемарин, однако ж лицо его при сем ехидном вопросе изрядной пунцовос-тью налилось. — Клевету наводишь на государевы дела, только ему по равелинам расхаживать да узников бомбардирами жаловать! За какие ж великие заслуги почет такой мичману выпал?
Караульный снял треуголку вместе с париком и обнаружил уже тронутую плешиной голову. Видно было, что караульный в годах, может быть, даже еще в стрельцах службу начинал, до московского топорения, в коие немало бунтовщиков из стрелецких полков на плахе голову сложили.
— О том неведомо, — сказал старый воин, — вот токмо слышали мы, что радовался государь, говоря, де, крепеньким табачком мичман Суровикин шведа угощает, от того табачку голова у неприятеля изрядно кружится… Да что же мне, соловьем перед господином гардемарином заливаться, тот сам все увидит, солнце еще на закат не зайдет, как за мичманом товарищи придут, а господину гардемарину наказание быть от первого дня до последнего.
Гардемарин Лютиков недоверчиво усмехнулся.
— Брешешь ты, старый пес, — сказал он. — Уставы для всех одинаково писаны.
Может, уставы писаны для всех, но вот читают их по-разному.
Едва грация легкомысленная выпорхнула из вынужденной обители мичмана Суровикина, как за мичманом и в самом деле прибыли. И не кто-нибудь, два капитан-лейтенанта с помощником начальника караула пожаловать изволили. При шпагах и табакерках, табачком из коих они брезгливо занюхивали затхлые тюремные запахи.
— Эх, Гришка, — услышал гардемарин Лютиков с великой досадою и тайной завистью. — Не малый же ребенок, не Степаша Кирик, тот и то посолиднее будет. Никак тебе неймется, господин мичман! Что на сей раз выкинул, какую комедь отчудил?
— А-а, — лениво ответствовал казак, — ваша правда, с молокососом вздумались разговоры о политике вести, вот и не сдержался, глупости да дерзости мальчишеские выслушивая.
Ах! Гардемарин Лютиков единым махом крепко сжал, кулаки да скулы, обидчивые желваки по юному его лицу загуляли, но услышанное следом было столь непонятным, что юноша оторопел малость и в недоумение великое пришел.
— Будет тебе за то наказание, Григорий, — сказал темноволосый капитан-лейтенант, который и на простой по-гляд казался разумнее и рассудительнее своих спутников. — Ты вроде бы о степных просторах тосковал, о ратных подвигах размышления выказывал? Так быть по сему, государь приказывает явиться нам с тобою в ставку свою. Видать, на суше нам дело найдется. Сегодня ж и отбываем!
И мичман Григорий Суровикин привычно до срока покинул гауптвахту, оставив гардемарина Лютикова в смятении: да что ж это в отчизне родимой затеивается, коли морских офицеров государь в степные просторы истребует?
Глава одиннадцатая
1. СЕМЕЙНЫЕ ХЛОПОТЫ
Сладки снежные сугробы в тульских лугах, загадочны леса, осыпанные шапками снега. Раздолье! И речка Осетр прозрачно замерзла, так что виделись подо льдом лениво шевелящие хвостом и жабрами голавли. А борзые у графа Мягкова были истинным ветром, спусти их с поводков, молонью в лугах догонят и лапами к земле прижмут, где уж с такими-то красавицами зайцам тягаться! На что сам граф в летах был, полгодика до полусогни не дотягивал, а и того азарт взял: скакал на жеребце Орлике как молодой по холодам с устатку хлебного винца, настоянного на рябине, стаканчик-другой на охоте принять не гнушался, пировал с псарями как молодой прямо на крови, заедая рябиновку горячим ржаным калачом и зажаренным на костре зайцем.
— А что, Ванюшка, — лихо подбоченивался он, сидя в седле. — Не взять ли нам кабана? Егеря мои знают, где они желуди роют!
— Возьмем, папаня! — щурил глаза капитан-лейтенант Мягков и иней с ресниц рукавицей смахивал. — Обязательно возьмем! Не кабана, так подсвинка. Законная гордость обуревала его. Давно ли по здешним местам без порток бегал, а ныне, смотри, с отцом на равных рябиновку пьет, в целкости ему не уступает, егеря; да псари к капитан-лейтенанту со всем уважением обращаются, Иваном Николаевичем именуют, да и сам Николай Ефимович за ровню его берет, уже поговаривал, что неплохо было бы медведя из берлоги поднять.
А дома его ждала законная жена. Анастасия родительскому дому ко двору пришлась, а с Варварой Леопольдовной Аксаковой… виноват, Раиловой ныне она звалась, так вот, с Варварой Леопольдовной она совсем дружески сошлась, на короткой ноге обе были и вечерами поверяли друг другу свои прежние девические тайны. Вареньку ужасала жизнь Анастасии в Холмогорах и зачаровывали рассказы о жизни при дворе. Придирчиво расспрашивала она, что носят дамы, каковы галанты при дворе, как правильно делать политесы и множество иных недоступных мужскому воображению вещей, которые ей были жизненно необходимы, ведь на будущий год ей тоже предстояло блеснуть красотой и умом при государевом дворе.
Дни проходили в забавах и заботах, ночи же были полны нежного сумасшествия. Ребенок уже упорно стучался во чреве матери — просился наружу. Иван Николаевич и сомнений не имел, что явится младенец мужеска пола, он даже имя ему достойное придумал — Даниил.
— А ну, как по святцам иное выйдет? — тихо смеялась Анастасия, бережно прижимая руку мужа в своему животу.
— И что же? — ответно шептал он. — Ему же не со святцами жить, с родителями!
Счастлив он был, как только может быть счастлив человек, впавший в пучину отчаяния по причине утраты счастия. Своего и нежданно обретший оное счастье навеки.
Иногда в позднее время он выходил в залу, курил задумчиво трубку и обходился при том без мечтательности ненужной. Отец курения сына не одобрял и попервам пенял Ивану Николаевичу, де, мол, такую гадость лошади подсунь, она с трех затяжек околеет. Негоже и Ивану жизнь свою курением укорачивать, ведь не турок какой он. в конце концов, чтобы кальянами баловаться, а простой русский дворянин с богатою родословной, происходящей едва ли не от Владимира Ясного Солнышка. Потом, однако, смирился, видать, ныне нравы такие в столицах были — дымом дышать и пальцы табачной сажей мазать.
— Эх, Ванятка, — сказал Николай Ефимович в один из праздных деревенских вечеров, когда пить поздно, а спать ложиться еще рано. Мороз рисовал на окнах круги и стрелы, потрескивало, и сверчок за печью молчал, к большему холоду, видно. — Ты дома, в тепле, а Яшке сейчас небось мучение. По таким холодам только у печи и. сидеть да чай с сушкою прихлебывать. Не сказывал Яков, когда он домой будет?
Иван задумчиво пощипал рыжие усики.
— А вот исполнит государево повеление и явится. Ну, что вы меня, папаня, вопросами мучаете? Меня уж этими расспросами Варвара с маменькой изъели — вынь да по-ложь им милого Яшеньку!
Николай Ефимович был по-домашнему — в халате и войлочном белом колпачке. Глядя в малое зеркальце, он специальной щеточкой расчесывал свои роскошные, тронутые уже сединою усы. Тот еще был кавалер, многих дворовых девок особым вниманием баловал.
— Дурак ты, Ванька, — с легкой грустью сказал он. — Маменьке вашей единого хочется, чтоб оба сына ее в родимом гнезде пребывали. Выросли птенцы, соколятами стали, а разуму особого не нажили. Не поймешь ты того, что матери вы оба едины, чай, с одной сиськи молоко с Яшкой сосали…
Он бы и еще поворчал, приставая к сыну с нравоучительными беседами на манер «Домостроя», только Иван вдруг поднял голову и прислушался.
— Вы бы потише, папаня, — попросил он, подошел к окну. — Вроде б колокольцы звенят.
Всякому ведомо, что почтовые лошади резвы и у каждой упряжи свой звон. Николай Ефимович приблизился к окну и вслушался.
— Не Яков, — вздохнул он.
— С чего вы это, папаня, взяли? — удивился сын. Николай Ефимович горделиво тронул усы.
— Так-то, сынок, есть еще чему у отца родимого поучиться! Шестерка это люберецкая. А шестерка Якову не по чину, вам, капитан-лейтенантам, по чинам только тройка положена, — вздохнув с печальностию, объяснил отец.
А только колокольчики гремели все ближе и ближе, и вот уже перед железными воротами усадьбы заржали лошади. Иван Николаевич продышал в изрисованном морозом оконце круглую, словно пулевое отверстие, дырку, приник к ней. Верно распознал звон Николай Ефимович, шестерка осажена была кучером у поместья. Видно было, как дворня торопливо расчищает ворота, распахивает их, и шестерка с каретой вкатила во двор, лихо развернулась перед колоннами у входа.
— Никак Дмитрий Сергеевич пожаловал, — сказал Николай Ефимович, прильнувший к окошку со своей стороны. — Обещался, старый служака, по пути в Воронеж заглянуть.
Рослый дворовый человек Филимон в овчинном полушубке и с непокрытой головой распахнул дверцу кареты, и в это время из распахнутых дверей белым голубе выпорхнула Варенька и повисла на шее у человека в офи церском мундире Семеновского полку.
— Вот негодница, — только и сказал Николай Ефимвич, но тут треуголка с головы приезжего упала и было видно, что это Яков Раилов. Да и второй приезжий, осв бождающийся от дорожной шубы, сомнений в визитерг не оставлял, трудно было спутать мичмана Суровикина отставным генералом Самойловым.
— Яков приехал! — с волнением, опасным для пожи лого человека, вскричал Николай Ефимович. — Рая! Раиса! Иди сюда, наш Яков ириехал! И с почетом каким! На шестерке!
А в сенцах уже топотали ботфорты, слышалась возня, радостные взвизгивания и смачные поцелуи, без коих трудно обойтись при расставаниях и совсем уж невозможно при встречах.
2. МОРСКИЕ ДЕЛА НА СУШЕ
Истинный праздник выпал ныне Мягковым! Гостей в доме хватало, не успевали окорока копченые да бочата с рябиновкою из подвалов доставать да сладких наливок для дам. Соленые помидоры с огурцами, рыжики с груздями, моченные с брусникою яблоки и капуста шли ведрами. Николай Ефимович не скупился. Не Меншиков, конечно, чтобы к Крещению на стол ананасы со свежей клубникою подавать, но на столичные конфеты и тульские медовые пряники запретов не было. Когда еще оба сына вместе дома будут!
Для забав играли дворовые люди, обученные гармонии и нотам, плясали в зале до упаду, а на третий день Николай Ефимович объявил охоту на волка, егеря его обложили стаю, флажками загнали ее в лесную чащу, готовя господам потеху.
Два дня некормленые борзые выли и скреблись нетерпеливо в собачнике, знали, к чему их готовят.
Николай Ефимович приказал егерям и доезжачим надеть малиновые кафтаны, обиходить лошадей, только водой их шибко не поить, чтобы не сорвать живот перед охотою.
Гикнула охота! Рванули вперед лошади. Подняли истеричный лай борзые, устремляясь по звериным тропам. Ивану Николаевичу Мягкову было не до травли. Отъехали с братом в сторону, пустили лошадей легкой рысью.
— Рассказывай, Яшка, — нетерпеливо сказал капитан-лейтенант Мягков. — Где был? Чего делал? Пошто в чужом мундире домой приехал? Али флоту изменил?
— Мундир надет был для секретности пущей, — отмахнулся Раилов. — А были мы с Гришкой на Украине, совсем под носом у шведа. А вот что делали… Думай, не догадаешься.
Хорошо было в лесу. Между разлапистыми елями и черными корявыми дубами нежно светились березки. Пронзительные синие небеса лежали над этим великолепием,
— Не томи душу, — попросил Мягков. — Рассказывай.
— Приехав в ставку, — с расстановкою начал сказывать Раилов, — получил я от Петра Алексеевича под начало свое роту Преображенского полку. Командовал ею поручик Алексей Бровкин, славный малый, я тебя с ним еще познакомлю. В дружбе честен, в пиру весел, в бою отчаян. И направил нас государь под Полтаву, на речку Ворсклу. В жизни тебе, Ваня, не догадаться, чем мы там занимались! Веришь ли, всю реку до самого Днепра по льду прошли, проруби делали да глубины замеряли. Пре-ображенцы, на что уж народ дисциплинированный, и те даже роптать малость начали. Пешнями руки отмахали, но фарватер мне теперь полно известен, с закрытыми глазами корабль проведу и все отмели да извороты миную, — похвастался Яков. — Река довольно мелководная, на большом корабле идти там можно только по половодью, когда снега сходят… Карту составили, государю доложили, тем дело и кончилось. Я, баю, большое дело государь затеива-ет, не иначе как со шведом хочет разобраться, пока он после Лесного не оклемался да пушки с припасами не подвез. Под Лесным мы изрядно у неприятеля пушек отняли, Карла небось все волосы на своей умной башке повыдрал, простить государю своей конфузии не может. Большие дела, Иван Николаевич, близятся, большие дела!
Некоторое время ехали молча. Кони храпели, пуская пар из раздутых ноздрей, в больших карих глазах. животных стыл ужас, не иначе зверя чуяли. Метались серые разбойники, каты овечьи, среди наставленных егерями флажков. Морозец изрядно пощипывал нос и щеки, а при неловком движении норовил и под кафтан забраться, трогая ознобно тело.
— К чему ж вы такой труд приняли, коли корабли там не пройдут? — задумчиво спросил Мягков,
Размышления в голову никак не лезли, было только вот это самое недоумение. Всегда государь разумные мысли выказывал, неужто на сей раз впросак попал? А может, тем и утешился, что корабли в Ворсклу не пройдут? В дни половодья баталии затеивать дело рисковое, ну как вода резко спадет, можно таким манером и флота лишиться!
— А я тебе так скажу. — Яков Раилов натянул поводья и подождал, пока брат не поравняется с ним. — Мы тут с Григорием совет устроили и одно приняли: быть нашему «Садко» на Ворскле по воле государевой. Иного, брат, не вижу.
— Так коли флота вражеского там нет, что нам там делать? — хмыкнул Иван.
— Для тайной разведки, — как о решенном сказал Раилов. — Подводка не токмо способна корабли неприятеля на дно пускать, она еще и подвсплыть в нужном месте сможет и многое в расположении шведа выведать. Готовься, Ваня, точно тебе говорю, быть нам на разведанной мною реке!
Он и еще что-то хотел сказать, но тут прямо на них выкатился рычащий серый комок, а за ним визжащая и улюлюкающая охота. Впереди, краснея жаркими алыми языками, летели борзые, в топоте и снежной пыли неслись лошади с разгоряченными погоней и рябиновкою всадниками. Волк метнулся от братьев, зарычал затравленно и скрылся в кустарнике. Охота проследовала за хищником. Рядом с братьями осадил взмыленную лошадь Григорий Суровикин, закричал, скаля хищные зубы.
— Что ж не стреляли-то! Прямо на вас ведь вышел! Рукавицей убить ведь могли!
Видно было, что казак был в привычном ему движении и оттого счастлив. Шарф на нем вился на манер рыцарского, непокрытая голова была в инее, ворот кафтана распахнут до белеющей под ним рубахи.
Братья переглянулись, улыбнулись друг другу и недавним мыслям.
— Настреляешься еще! — лениво сказал Яков. — Чаю я, пальбы у нас этим летом будет в достатке!
Суровикин весело выругался, бешено округлил глаза, поднял коня на дыбки и с развороту послал его вслед улюлюкающей в лесу охоте.
— Чисто дите, — сказал Яков, глядя вслед удаляющемуся всаднику. — На кулачки кого взять, девку на сеновале потискать, попалить в белый свет, как в копеечку, да попьянствовать всласть — в этом весь Гришка. Иван Николаевич лишь головой покрутил. Гляди, какой разумник, Суровикин ведь постарше их возрастом был. Двадцать два им с Яковом исполнилось, сам двадцать третий шел. А рассуждал Яков, словно к отцу их возрастом Близился. Да что о том говорить, не зря же в учебе великие отличия имел, знать, рассудительность ему вместе со знаниями и выдали.
3. ГОСУДАРЕВЫ ХЛОПОТЫ
Прав и не прав был капитан-лейтенант Яков Раилов.
Петр Алексеевич как рассуждал?
Генерального сражения с Карлом и его прихвостнями Мазепою и Лещинским было никак не избежать. Пора показать, кто в доме истинный хозяин. Но фортуна изменчива. Кто знает, кому она улыбнется на поле брани?
Поначалу он и впрямь подумывал, не ввести ему в Ворсклу корабли, но, узнав о результатах изысканий Раилова, от мысли оной отказался. Отказался, да не совсем. Государю в плен попадать было никак нельзя. И так немало просвещенную Европу своими изрядными конфузиями потешили. А коли так, то следовало всегда иметь под рукою хитроумный запасной выход, эдакий греческий «бог из машины». Будет победа, и говорить не о чем. Поражение же следовало обернуть в пользу свою. В случае поражения надеялся государь уйти от неприятеля под водою, чтобы внезапным своим спасением смятение в неприятеле вызвать. Того Бог хранит, кого крепко любит. Да и на сподвижников такое чудесное спасение немалое впечатление произведет.
От рассуждений таких лицо Алексашки еще более удлинилось.
— Чудишь ты, мин херц, — сказал он. — И без подлодки твоей обойдемся. Вот ей-ей, надерем мы в новом году задницу шведу. А то и самого Карлу пленим.
— Аника-воин, — сердито сопя, сказал Петр. — Тебе Волю дай, ты и турков шапками закидаешь. Имя мое не мне; принадлежит — Отечеству. Как государь, должен я думать и о неблагоприятном исходе сражения. Или забыл, как мы с тобою из-под Нарвы однажды ноги уносили? — А все ж, чаю я, — упрямо сказал Меншиков, чуть побледнев под хмурым взглядом Петра, — быть шведу в новый год битому. Били и нас, но с той поры и мы многому научились. Шведский-то королек без пушек сидит, а мы сколько новых налили?
Петр, подобрев, хлопнул светлейшего по плечу.
— Эх, Алексашка, — уже с любовию молвил он. — Твои слова да Богу бы в уши!
Забот ему с неугомонным венценосным братцем в достатке было. Карл с Мазепою всю Малороссию засеяли; черными своими возмутительными манифестами, к тому же шведский король овладел силою Гадячем, Прилуками,
Лохвицами да Лубнами и в них расположился с воинством своим на зиму. Зимние маневры под Гадячем и Ромнами привели к тому, что шведы, и без того испытывающие великую нужду в провианте, были побиты и Ромну отбили. Стужа стояла великая, в русском войске многие знатно озябли, но и Карл, двое суток бесцельно простояв в степи под Гадячем, потерял от морозов около четырех тысяч человек. В декабре Карл с великой досады осадил Веприк и взял оный троекратным кровавым приступом, потеряв много убитыми и ранеными, и среди них фельдмаршала Рейншильда, немало попортившего крови русским доперед того.
Петр праздновал Новый год в Сумах. По-солдатски праздновал, без разносолов. Холода стояли изрядные, порой птицы на лету замерзали, что же говорить о человеке? Люди, однако же, держались. Мало того, обратили в бегство пехоту Лещинского у Подкамня, взяв штандарты и знамена и побив до четырехсот человек. Слаб духом поляк, не держал он ни русских ударов, ни морозов крепких, ни прихотей военной судьбы.
Карл, устав сидеть на месте и не имея известий из Польши, направился со своим войском к Красному Кусту. Ходили слухи, что шведы намеревались выйти к Воронежу и далее продвигаться к Москве. Намереваясь разбить неприятеля, король напал на полки генерала Рена, стоявшего у Красных Кустов, но в сей конфузной баталии был с войсками своими изрядно потрепан и едва сам не попал в плен. Озлившись, Карл пожег несколько городов и пошел к Опошне, отбивая атаки русских.
Шли хитрые маневры. Петр Алексеевич, как мог, избегал главного сражения, Карл такоже к оному не стремился, надеясь на помощь из Польши и Крыма. Помощи не было. Крымских татар остановил султанский фирман, граница с Польшею была наглухо заперта русскими.
Воспользовавшись передышкой, государь направился в Воронеж, где занялся кораблестроением. Уже седьмого апреля 1709 года он спустил на воду восьмидесятипушечный «Орел», следом за ним под крики «виват» сошли на воду еще два семидесятипушечных корабля и один пятидесятипушечный. К слову сказано будет, часть пушек на кораблях были шведскими, отбитыми у неприятеля в прошлом году под Лесным. Эх, этим бы кораблям да воду достаточную в Малороссии! Не избежать бы тогда шведу-великих потерь, может быть, и мечта неугомонного Меньшикова исполнилась бы — взять в полон самого шведского государя!
Теплело.
В мае Петр вернулся из большого морского разъезда и в Азове получил известие от Меншикова. События радовали. При Будищах генерал-квартирмейстер Голц изрядно потрепал шведа. Отличились и донские казаки, которые малым отрядом разбили запорожцев, овладели табором их, а затем в горячке и шведов из Решетиловки выбили, вдосталь покунав их в воде на реке Псол. Русские удачи только раззадорили шведского короля. Карл очертя голову полез вперед и осадил Полтаву. Сей признак был тревожным, и в день своего рождения Петр почтой поехал в армию, оставив все государственные дела.
Между тем и в шведском войске было великое беспокойство. Карл решительно намеревался взять Полтаву. Вопреки мнению начальников своих надеялся он в крепости дождаться помощи Лещинского, на которую продолжал весьма надеяться. Генерал-квартирмейстер Гил-ленкрок пытался отговорить своего короля от безумного предприятия. Пушек — нет, надежды на разбойных запорожцев — сомнительны, да и пехоту губить на штурме. крепостных стен генерал-квартирмейстеру было крайне жаль. Не убедив короля, Гилленкрок явился к первому министру короля графу Пиперу, тяжело сел на скамью, вытягивая длинные ноги в кожаных ботфортах, уныло звякнул шпагой.
— Король погубит армию, — сказал он, тяжело глядя в стену украинского деревенского дома. — Отговорите его от пагубных замыслов, Пипер!
— Вы так же хорошо знаете короля, как и я, — глухо сказал Пипер, отводя взгляд. — Если он принял решение, то уже нет никакой возможности заставить его принять иное.
— Значит, будем умирать здесь, — вздохнул Гилленкрок. Пипер стиснул зубы и пошел к королю.
— Если бы Бог послал ангела небесного с приказанием отступить от Полтавы, — сказал король, — то я бы и тогда не отступил.
До Петербурга дошло известие, что еще до прибытия государя светлейший князь взял инициативу на себя и крепко побил шведов на берегу Ворсклы, отступив разумно, когда сам король поспешил на помощь своим избиваемым полкам из Будищ. Полки стояли против полков по обе стороны реки. Карл все-таки не отказался от намерений взять Полтаву.
— Дело, — сказал капитан Бреннеманн. — Научились россияне достойно воевать. Русское воинство, придет время, э-э-э… Европу пройдет, в Париже праздновать викторию станет.
— Нам ваши Парижи без надобности, — ответствовал
Раилов, дымя трубкой и просматривая очередной выпуск «Ведомостей». — Чужого не надо, но своего никогда не сдадим!
— То-то государь в Европу окошко рубит, — покачал головою многоопытный Бреннеманн. — Чтобы в доме…э-э-э… у окошка сидеть светлее было.
У трапа сыграли тревогу. Раилов вскочил, поправляя одежды. Бреннеманну в том нужды не было, педантичный немец, как всегда, был застегнут на все пуговицы.
Поспешили к трапу, и не напрасно — по трапу медленно поднимался Сенявин. Адмирал был озабочен. Едва ответив на приветствия капитанов, Сенявин требовательно поворотился к Раилову:
— Готовы ли, Яков Николаевич?
— Все готовы, — скупо отозвался тот.
— И славно. — Сенявин обвел взглядом палубные постройки, достал из-за обшлага кафтана кружевной платочек и промокнул им вспотевший лоб. — А коли готовы, я и держать вас не стану. Пора!
Двадцать второго мая секретный обоз под охраной роты солдат Преображенского полка, которым командовал бравый и круглолицый поручик Алексей Иванович Бровкин, покинул Петербург и двинулся в сторону Смоленска. -
Глава двенадцатая
1. НА ПУТИ К СМОЛЕНСКУ
Упряжка была запряжена цугом, и двенадцать лошадей бодро тащили длинную телегу с громоздким сооружением, напоминающим гигантскую бочку. Точнее ничего нельзя было сказать, повозка закутана в холста и для вящей крепости затянута крепкими пеньковыми канатами да ремнями. Преображенцы, выслав вперед авангард, ехали вольно, смеясь и переговариваясь меж собою.
Мягков с поручиком Бровкиным ехали впереди, Суровикин и Раилов держались вслед за упряжкой. За ними пылили две кареты, в одной из них дремал целыми днями тектон Курила Артамонов с тремя Гаврилами, во второй ехали навстречу судьбе два Николая и Григорий. Ничего удивительного в том не было. Один сызмальства на лошадях умеет ездить, другой с малолетства сети вязать учится да на шкунах грести. «Edem das seine», — сказал бы оставшийся в Петербурге капитан Бреннеманн. И тут он, пожалуй, весьма прав был бы.
Первое время капитан-лейтенант Мягков удивлялся все нелюбопытное охраны. В какую даль что-то везут, а никто и попытки не сделал под холсты заглянуть. Иван Николаевич поначалу приписывал все дисциплинированности преображенцев, не зря же в оном полку сам государь в полковниках ходит. Однако поручик Бровкин его в том неожиданно разубедил.
— Ленивы и нелюбопытны твои ребятушки, — подначил капитан-лейтенант поручика. — Как всякие скифы. Чудо инженерной мысли везем, а никто и желания не изъявил хоть глазком единым на нее взглянуть.
— Это на подводку-то? — с небрежительной ленивостью поинтересовался Бровкин. — А на что она им?
Вот те на! Берегли секрет подводки, как высший государственный, а про сие чудо морское простому солдату ведомо. Капитан-лейтенант Мягков почувствовал себя уязвленным, но кричать о государевом деле, а тем более дознание учинять не стал. Знают, и ладушки! Кому какое дело до того. Пусть знают, лишь бы язык за зубами держали. А эти, по всему было видно, не из разговорчивых. Поскрипывала огромная повозка, сопели лошади, плыли навстречу города и селения, холмы перемежались равнинами, а равнины лесами, вот уже говор людской меняться стал, белоросом акающим запахло, тут и Преображенцы подтянулись, ленивость их словно волной смыло, а караулы стали не в пример бдительнее. Однажды даже подвыпившего Григория Суровикина вдосталь в пыли изваляли, когда поздней ночью вернулся тот хмельной и счастливо усталый от ветреной вдовушки, кормившей и поившей их на постоялом дворе.
Слава Богу, неприятеля поблизости не было, а разбойный люд в здешних местах не настолько оголодал, чтобы на роту солдат с кистенями да кремневыми ружьями кидаться. Правда, хаживали сюда иной раз и отчаянные запорожцы, но ныне было тихо — некого за чуприну потаскать.
Курила Фадеевич, рассупонясь, поглаживал бороду и делился с Мягковым да Раиловым замыслом своим.
Пребывая в Северной Пальмире, присутствовал он как-то на произведенном в честь прибытия государя фейерверке. Специальные люди пускали в небо шутихи разно цветные да ракеты, а Куриле Артамонову, что за слаженными действиями сих мастеров наблюдал, пришла в голову мысль неожиданная: а нельзя ли оные ракеты для нужд подводного судна приспособить?
— Ну, ты махнул, Курила Фадеевич! — засмеялся Мяг? ков. — Да на кой нам эти самые фейерверки надобны? Подводную мглу рассветлять? В шутиху сыну моему только играть!
В феврале, как и мыслилось, стал капитан-лейтенант
Мягков счастливым отцом. Правда, брат Яков не слишком от него отстал, аккурат через недельку и у скрытного Раилова с разлюбезной его сердцу Варварой Леопольдовной дочь родилась, вся красотою в маменьку — княжна персица, не девка!
— Ты, Иван Николаевич, и над моею миной самодвижущейся посмеивался! — сердито затряс бородою старый тектон. — А теперь вот в оной мине пользу великую видишь, понимаешь, что с нею легче шведские баркентины да корветы на дно морское пускать!
— Так то мина, а это шутихи огненные, — не уступал Мягков.
— А вот гляди! — Курила Артамонов расстелил на стойле лист бумаги, очинил перышко и ткнул им в бронзовую чернильницу.
На листе бумажном появился ловко вычерченный твердою и искусной рукой образ подводки.
— Здесь вот, здесь и здесь сверлим дыры подходящие и спускаем в них бронзовые мортирочки тонкостенные. В них закладываем ракету, да не бумажную, как при фейерверке, а на манер мины самодвижущейся, только вместо закрутки в оной ставим заряд пороховой. Сгорая, заряд сей уносит ракету на немыслимую высоту, и оттуда она падает на головы неприятеля и взрывается, причиняя тому немалый урон.
— Курила Фадеич! — не утерпел и Яков Раилов. — С какого года в Москве ракетная лаборатория сделана, какие умы там работают, а до сего не додумались!
Московская ракетная лаборатория, где ракеты производились и велись изыскания для улучшения конструкций этих ракет, существовала с 1680 года. В наблюдении за фейерверками государь отметил, что от оных изрядно светлеет в позднее время, и распорядился использовать ракеты для сигнализации и освещения местности во время боя. Далее, правда, дело не пошло, но пытливый тектон и в сем светлом занятии углядел государственную пользу.
— А ты гляди, Яков Николаевич, — настаивал он. — Здесь заряд пороховой, разгонный, здесь камеру оставляем, а в ней фитиль для воспламенения подрывного заряду… Полетит как миленькая, полетит!
А путешествие наших героев меж тем продолжалось.
В Смоленск заходить не стали. С эдаким грузом только по городу и разъезжать! Бровкин послал в город продовольственную команду. Губернатор был уведомлен о преображенцах и скупости не выказывал. Себе дороже на защитниках отечества экономить, да еще на любимцах государевых с полка Преображенского!
Близилось Дубровино, Днепр понемногу ширился, и вскоре уже можно было спускать судно на воду. Занятие не из легких, но для русского солдата невозможного нет. По указанию Курилы Артамонова из заготовленных загодя лесов поставлены были стапели, и прямо с повозки под бодрые крики подводку спустили в реку. Усталые лошади с неодобрением наблюдали за действиями людей — мало что их измучили, еще и сами из сил выбиваются!
Поручик Алексей Бровкин обнялся с Раиловым и Мягковым, расцеловался с приглянувшимся ему мичманом Су-ровикиным, уважительно пожал мозолистые лапы гребцам.
— С Богом, робяты, — сказал он. — Дай вам Бог чистой воды!
— Может, свидимся когда, — неопределенно сказал Мягков, прислушиваясь к стуку топоров на реке. Имеющие мастеровые навыки преображенцы, следуя указаниям Артамонова, машкеровали полупогруженную подводку, делая из нее торговый шлюп, более привычный в здешних местах.
— Обязательно, — успокоил его Бровкин. — Кто ж, по-твоему, будет вас на Ворскле встречать?
Слава Богу, до воды добрались! Не море, конечно, дак и не суша же! Иван Николаевич расцеловался со старым тектоном и по шаткому досочному мостку перебрался на подводку. Для видимости распустили над нею загодя заготовленный парус, хотя то и без нужды было, все же по течению плыть предстояло. Экипаж уже переодевался. Холщовые штаны да рубахи, мухорчатые полотняные же шляпы, все должно было наводить любопытствующих местных жителей на мысль о мирном назначении шлюпа. Что с невинного купца возьмешь, окромя товару? Правда, в подобной маскировке крылась и своя опасность. Не секрет ведь был, что пошаливали на Днепре запорожские казачки, да и прихвостни предателя Мазепы иной раз рвение проявляли, российских лазутчиков улавливали. До встреч с ними было еще далеко, но береженого Бог бережет. Суровикин мастеровито устраивал по фальшивым бортам несколько пищалей на дубовых лафетах, рядом с каждой расставлял корзины с зарядами и ядрами, проверял наличие ручных гренад, пригодных для ближнего боя.
Курила Фадеевич еще раз крепко обнял капитан-лейтенанта Мягкова, увлажнившимся взором окинул свое любимое детище, что мирно покачивалось на днепровской воде.
— Слышь, Ванюшка, — заговорщицки шепнул он. — Пока лодку на воду спускали, я поглядел — очень даже запросто пищалки вертикальные можно будет поставить. А ежели отверстия бычьими пузырями затянуть, то и прямо из-под воды ракеты пустить возможно, тайно для неприятеля.
Прожекты Курилы Артамонова были куда как интересны, да далеки от времени своего. Забежал тектон вперед на многие годы, да не шибко, первый ракетный крейсер «Перволукша» был поставлен еще при его жизни и более чем достойно показал себя у берегов Крыма.
2. ВО СЛАВУ РОССИИ
Мичман Суровикин сидел на корме и занимался вполне мирным делом — удил рыбу. Снасть нехитрая — леса из конского волоса, поплавок из куги, вместо груза дробина пищальная, а крючки у него с Дона были. Червей Григорий накопал по-над берегом. Клевало изрядно, в бочонке из-под пресной воды уже били хвостами несколько крупных плотвиц и красноперок, метались, выворачиваясь полосатыми боками, шустрые окуньки и нахальный щуренок, а на дне тяжело двигал жабрами приличный лещ.
— Будет вам настоящая уха, — обещал казак товарищам. — Я уж и пшенки припас, с самого Петербурга ее вез.
Еще с вечера мичман отлучился в соседнее село и принес оттуда свежий укроп, лучок и прочее, что потребно для хорошей ушицы. Не забыл принести и бутыль со знаменитым полтавским самогоном: выпьешь такого и словно Господь Бог по душе твоей нежными ножками протопает. А по масленой доброй улыбке мичмана видно было, что он там не только припасы добывал, подластился к какой-нибудь хохлушке и с обоюдными пользой да удовольствием время у малороски провел.
Мягков сунул руку в бочонок, выловил окунька и покачал головой.
— Мелкий больно, — сказал он. — У нас на Осетре такой мелочи и не водится! Отпустил бы ты мальцов, Гриша!
— Ничего ты, Иван Николаевич, в рыбацком деле не смыслишь, — ответствовал казак. — С этой мелкоты самый навар и вкус у ухи появляется!
Три Гаврилы да Николай, подбадривая друг друга возгласами, возились под обрывистым берегом. Другой Николай сидел на берегу и складывал в холщовую суму раков, выбрасываемых ему из воды неистовыми охотниками.
Оставшийся без бытовых забот гребец Григорий занимался самым важным делом — был за караульного. Он-то и подал с пригорка сигнал тревоги.
Что там? — крикнул из лодки Мягков.
— Всадники скачут! — отозвался сверху Григорий.
— Много их?
— В достаточности, — солидно сказал Григорий. И правильно сказал. Кто их, всадников-то, в пыли посчитает? Да и с арифметикой у Григория не шибко ладилось. Одно дело деньгу без спешности посчитать, совсем другое лошадей, что по дороге разнузданно скачут. По мундирам видно было, что преображенцев к ним Бог несет.
— Преображенцев? — ахнул Раилов, вылезая из подводки. — Да это ж, никак, сам государь пожаловал!
Слава Богу, успели. Когда отряд осадил на берегу коней своих, все уже было чинно, без греческих идиллий. Но в мундиры облечься все ж таки поостереглись — вдруг то неприятель, для диверсии тайной переодетый?
Обошлось. Не иначе святой Варфоломей подводникам ворожил.
Царь спешился, прыжком одолел водное пространство и оказался на подводке. Гулко стукнули каблуки ботфорт о дубовые доски, отзываясь в пустоте лодки. Петр Алексеевич расцеловал Мягкова, Раилова и Суровикина, махнул приветно рукой гребцам и с любопытством огляделся.
— Славная машкеровка! — заметил он.
Подошел к бочонку, любознательно сунулся в воду рукой, вытянул зубасто ощерившегося на него щуренка засмеялся от удовольствия:
— Чисто Карл!
На берегу смех его подхватили.
От конной ватаги отделился еще один отчаянный, прыгнул с разбегу, да неудачно — ботфортом в воду посу-нулся. Гаврилы сноровисто подхватили отчаянного прыгуна, поставили на подводу. Оказалось, что это сам светлейший князь Александр Данилович Меншиков.
— Мы этому Карлуше, мин херц, зубки-то малость пообломаем! — хвастливо сказал он.
Государь поморщился косо, ровно от боли зубной.
— Тебя, светлейший князь, хорошо заместо петуха на плетень посадить, — сказал он с непонятной усмешкой. — Уж ты рассвет не пропустишь, прокукарекаешь, когда еще солнце не встанет! — Поворотился к славному экипажу. — Благодарю за службу! — сказал он. — Не посрамили вы андреевского стяга, славно тяжкий путь прошли и вписаны навеки будете в скрижали гиштории. Вот только «ура» кричать не надо, — осадил он моряков, видя, как те надувают груди для молодецкого выкрика. — Не дай Бог, спугнете. неприятеля, отымите тем викторию у своего государя.
Приказано было ждать.
Однако же легко сказать — ждать!
Три дня вокруг Ворсклы шли маневры. Еще шестнадцатого июня начались первые столкновения. Письменные сношения с Полтавою русскими велись посредством пустых бомб, в которые вкладывались письма. Светлейший предлагал государю использовать для оных целей подводку, раз уж так удачно в распоряжении ныне оказалась. Петр Алексеевич странно оглядел Меншикова, сказал непонятно:
— С таким полководцем, Алексашка, никакого неприятеля не надобно!
Более о подводке не вспоминали.
Петр своего августейшего братца все ж таки побаивался, сказывались прежние уроки, полученные в Лифляндии и под Нарвой. И то сказать, шведское воинство считалось первым в Европе, а полководческий гений Карла ставили так высоко, что Ганнибалы рядом с ним смущенными учениками чувствовали. Пушек у Карла былс маловато, а ну, как гений себя окажет, что тогда? Нет, подводку следовало держать в тайности: ведь, кроме спасения августейшей императорской особы, дано экипажу! «Садко» хитрое задание — рвать мосты под шведом в случае отступления русской армии. Двадцатого июня русская армия, отойдя несколько по течению реки, переправилась через Ворсклу, двадцать пятого повернула к Полтаве и стала в четверти мили от неприятеля. Ретрашимент поспел в одну ночь; кавалерию поставили на правой руке и перед нею сделали несколько редутов, осажденных людьми и пушками.
Между тем король Карл в вечернее время направился осмотреть русский лагерь. Двигался он осторожно и вдоль берега Ворсклы. На беду, наткнулся он на костер, у которого размягчевший от выпитой горилки Суровикин рассказывал гребцам о донской вольнице. Король, завидев неприятеля, не утерпел. Он спешился и удачным выстрелом тяжело ранил одного из Гаврил. Гребцы ссыпались в воду. Не растерялся лишь мичман Суровикин. Схватив фузею, он выстрелил и тоже удачно — пуля попала Карлу в ногу. Гренадеры подхватили короля и увезли в лагерь, Искать высокородного беглеца в ночной мгле никто на решился.
Утро на борту подводки было хмурым и безрадостным Гаврила скончался ближе к рассвету, а с восходом солнца хмурые гребцы из остатков дубовых досок вытесали и поставили над могилой товарища поморский крест. Долго стояли у свежего земляного холмика, потом один из оставшихся в живых Гаврил негромко сказал, словно не прощался земляком навсегда, а провожал его в далекий путь:
— Плыви, друг Гаврила, в светлый путь, в Гусиную бе- лую Землю… Праведно жил и правильно в землю лег. А л уж детей твоих да жену Хионью в беде не оставим. Буде средь нас, пока живы мы, вечным заполовинщиком…
Капитан-лейтенанты да мичман приблизились к кресту, достали из драгунских ольстр мортирицы и выпалили в свет-леюшие небеса. Пусть и не по чину, зато по совести.
И словно вторя мортирицам, со стороны, где были Малые Будищи, громом ударили пушки.
3. ТОЛЬКО ПУЛЯ МОРЯКА…
В белой рубахе сидел Суровикин на пригорке. Летний июньский ветер трепал его смоляные, завивающиеся колечками волосы. Отсюда, от излучины, где белели мазаные домики Ивовцов, был виден русский укрепленный лагерь и редуты, в которых засел с отчаянными войсками светлейший князь. Видны были и ряды наступающих шведов.
— Гришка! — кричал сердито от воды Мягков. — Спускайся назад, не дай Бог, государь нагрянет, а ты в исподнем!
— Да не волнуйся ты, Иван Николаевич, — кричал ответно казак. — Не до нас сейчас государю. Пока он явится, я не только одеться, искупаться успею да высохнуть!
Прижав подзорную трубу к правому глазу, казак со вниманием наблюдал за сражением.
Шведы шли на редуты конницей. Что им еще оставалось делать, если у них могли стрелять только четыре пушки, а на остальные не было припасов? В прошлогоднем бою у деревни Лесной вся артиллерия шведов и их обоз с боеприпасами попал в руки русских. Отчаяние и неистовый король толкали шведов на вражеские укрепления, откуда по ним стреляли их же собственные пушки, поддерживаемые русскими «медведями» и «единорогами». Злобными тещами визжали пищали.
— Хитро, господа! — восторженно кричал мичман. — Храбрый Боур в отступ пошел, не иначе заманивает шведа под пушки! Ломят наши, ломят, господа!
Петр меж тем отрядил Меншикова, а с ним Гейншина и Ренцеля с конницей и пятью батальонами пехоты супротив шведской кавалерии. С гиканьем кинулись к лесу казаки, тоненько, как всегда в трудную минуту, завизжали бесстрашные волжские татары, грянули «ура» пехотинцы, и неприятель был порубан и истоптан. Генерал-майор Шлиппенбах, доставивший армии столько неприятностей в Лифляндии, выкинул белый флаг, генерал-майор Розен отступил к полтавским апрошам, выкопанным накануне сражения.
Основные силы русских участия в битве пока не приняли, по решению государя они находились в укреплениях. Наконец пошло движение и здесь.
— Баю я, баталия идет к завершению! — возбужденно сказал Суровикин поднявшемуся на холм Мягкову. — Глянь сам, государь войска объезжает. Эва, вытянулись!
Быть шведу битым!
Мягков посмотрел в подзорную трубу, но, кроме пыли, пушечного дыма да мечущихся по полю всадников и людей, ничего не увидел.
— Выше! Выше бери! — нетерпеливо советовал Григорий. Капитан-лейтенант Мягков поднял трубу выше и увидел стройные шеренги солдат. Справа и слева от шеренг плясала конница, на левом фланге среди всадников нетрудно было узнать светлейшего князя. Александр Данилович взмахивал шпагою, словно грозился ею неприятелю, и по своему обыкновению что-то кричал, не иначе как по матушке к неприятелю обращался. Но тут рявкнули пушки и все заволокло дымом, зато среди разноцветных мундиров готовой к бою пехоты стало видно Петра, крутящегося впереди войска своего на коне.
— Ах ты, мать честная! — взахлеб причитал Суровикин. — Славная баталия у них сейчас выйдет! А мы здесь отсиживаемся! Справедливо ли?
И тут ответом на его причитания совсем неподалеку грянула разорвавшаяся пушечная граната. Суровикин смолк.
— Гришка! — Капитан-лейтенант Мягков кинулся к товарищу. — Ты что замолчал? Случилось что?
Суровикин откинулся на землю, виновато улыбаясь.
— Достала-таки, жаба! — негромко сказал он. Тут уж и Ивану Николаевичу видно стало, как быстро набухает кровью белая рубаха казака.
— Эк тебя угораздило, — склонился он над бледнеющим от боли Григорием. — Да ничего, ничего, сейчас я тебя осторожно вниз спущу…
Суровикин бессильно отстранился.
— Не трогай, Ваня, — ясным голосом сказал он. — Под самое ребро угораздило.
— Ты… это… ты, Гриша, только не паникуй, — пытался подбодрить его Мягков. — Тебе еще за Карлу медаль из государевых рук получать… Слышишь?
Он встал на колени, придерживая голову мичмана обеими руками. Глаза у Григория были по-детски чистыми, и если бы капитан-лейтенант Мягков участвовал в сухопутных боях, он понял бы, что это глаза умирающего. Но он этого не понял и продолжал суетиться:
— Сейчас! Сейчас!
— Жаль, промахнулся… — Суровикин вздрогнул всем телом, булькнул горлом и, пересиливая себя, сказал: — Иван Николаевич, дай слово, что семью мою не забудешь… Не успел… совсем еще малы…
Мягков освободил правую руку и истово перекрестился, не в силах сказать слова.
Суровикин прикрыл умиротворенно глаза.
— Медаль, коли выйдет такая, детишкам отдашь, — силился он улыбнуться, и Мягков вдруг ощутил противную влажность в глазах.
Рука его все еще лежала на груди товарища, и он вдруг Услышал, как лихорадочно стучавшее сердце Григория застыло, потом еще несколько раз ударило с перебоями, чтобы наконец остановиться навсегда.
— Ax, Гриша, Гриша! — Капитан-лейтенант Мягков опустил тело наземь и за отсутствием головного убора горстью стянул с головы парик.
— Что там у вас? — послышался снизу от воды голос
Раилова.
— Гришку убило, — сказал, как ему показалось, очень громко Мягков, но внизу его не услышали.
Григория Суровикина похоронили на берегу Ворсклы рядом с погибшим гребцом. Дня еще не прошло, как рядом с еще не заветревшим земляным холмиком вырос другой. Ударили в воздух выстрелы, которые за дальним пушечным ревом были почти не слышны. Мягков пристроил у креста, установленного поморами, кусок доски, краской вывел на ней искусную надпись: «Григорий Анисимович Суровикин, казак». Потом подумал и добавил слова: «Императорского флота славный мичман и лихой бомбардир». И все же как бы чего не хватало. Давя горчащий комок в горле, он повернулся к стоящим у могилы товарищам.
— Гаврила погибший чей по фамилии был?
— Каськов ему фамилие было, — сказал один из гребцов
— А батюшку его как звали?
— Ануфрием отца его звали, — сказал все тот же гребец. — Славный был мореход. Мягков снова склонился к могильной доске и добавил: «Гаврила Ануфриевич Касъков, матрос Его императорского флота». Теперь было все правильно. Он постоял немного в задумчивости и добавил дату — 27 июня 1709 года.
Вот теперь все.
— Вот и красочка Гришкина в дело пошла, — вздохнул капитан-лейтенант Раилов. — В горькое дело!
— Слушай! — Капитан-лейтенант Его императорского флота Иван Николаевич Мягков поднял голову. — У нас горе, а у них как? Кто там кого одолел? Поддался нам швед?
Раилов поднял подзорную трубу.
— Наша берет, — сообщил он после некоторых наблюдений. — Гнут шведа! Вон неприятель уже белые флаги выбрасывает!
Да, сражение между тем победно завершалось. Пушки замолчали, но тем громче слышны стали крики и стоны умирающих и раненых с полей. Откуда-то из степи донеслись слабые крики «ура», затрещали далекие выстрелы-и все стихло.
Мрачные и нахмуренные спустились они к реке, перебрались на подлодку.
— Не рисовать больше Григорию наших побед, — вздохнул капитан-лейтенант Мягков.
Ближе к вечеру в той же траурной мрачности допита была горилка в память о погибших. Капитан-лейтенант Мягков прошелся по выпуклому верху подводки, сел на башенку над своим капитанским местом, посидел немного, задумчиво куря трубку, а потом вдруг услышали с удивлением товарищи его, как капитан-лейтенант не поет — воет песню, когда-то слышанную им от мичмана Суровикина:
Ах, плакала лебедушка по морюшку, плакала белая по синему. Ах, да плакавши, она, лебедушка, воскликнула песню лебединую последнюю…
В камышах вдруг затрещало, ровно медведь в них ворочался. Мягков оборвал песню и вскинул голову. Капитан-лейтенант Раилов присел у заряженной пищальки с кресалом в руках, настороженно вглядываясь в светлый еще берег. Хорошо, коли то поручик Бровкин с преображенцами своими, а ежели шведы беглые? Более всего измученному вынужденным безделием и опечаленному потерями Якову Раилову хотелось, чтобы это были шведы.
Рука зудела по ним из пищали ударить!
Камыши раздвинулись, и из зеленой листвы показалось удлиненное холеное лицо светлейшего князя. Меншиков был без треуголки, в одном лишь парике, кафтан нараспашку. С видимой брезгливостью светлейший князь стоял в камышах. Никогда не боявшийся крови Александр Данилович Меншиков опасался измазаться в грязи. Стянув с головы парик, светлейший с веселием закрутил им ад головой.
— Эй, моряки! — звонко крикнул он. — Кончай лягушек глушить! Государь на пир приглашает!
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
В детстве каждый подросток читал прекрасный роман замечательного французского фантаста Ж. Верна «Двадцать тысяч лье под водой» и восхищался смелостью фантазии ее автора. Вместе с чудесным капитаном Немо мы бороздили глубины океанов, любовались его красотами, были свидетелями трагедий и обучались названиям рыб и животных, живущих в океанских глубинах. И никто из читателей не подозревал, что прообразом, послужившим написанию романа, была российская подводка «Наутилус», которой командовал легендарный подводник Макар Немов, выведенный знаменитым французским писателем как индийский принц Даккар, или капитан Немо.
Тому причиною была политическая напряженность в отношениях между родиной великого писателя и родиной его героя. Разумеется, что писатель Ж. Верн великолепно знал, какова была национальность капитана «Наутилуса», куда волею случая попал профессор Аронакс со своими спутниками, но имя это писатель не мог назвать именно по политическим соображениям.
Тем более отрадно отметить, что впервые в нашей литературе появилось произведение, в котором рассказывается о становлении российского подводного флота, который на протяжении веков позволял России быть тайной, но в отличие от англичан истинной владычицей морей.
Подводка «Садко» была спущена со стапелей архангельской верфи в 1706 году, и создателем ее был гениальный изобретатель и искусный корабел Курила Фадеевич Артамонов (1669-17?), ученик не менее известных корабелов Маркела Ушакова, Ивана Рядника и Якова Койден-ского. С юных лет К.Ф. Артамонов прошел все ступени кормщицкого мастерства — от зуйка до талантливого мастера корабельных дел, признанного и обласканного Петром Первым. Именно Куриле Артамонову принадлежат такие изобретения, как воздухородные баллоны, изогнутая подзорная труба (позже поименованная перископом), подводные мины с негаснущим запалом, самодвижущиеся мины (ныне называемые торпедами) и собственно сама подводка как аппарат, предназначенный для плавания в водных глубинах и для уничтожения вражеских судов. Им же придуман первый легководолазный костюм, позволявший выполнять под водой определенные работы.
Первая подводка, названная в честь новгородского былинного купца Садко, не раз бывавшего в гостях у подводного царя, была весельным аппаратом, погружавшемся не глубже четырех саженей. Тем не менее даже этот несовершенный аппарат с тремя парами весел сумел только в течение двух первых лет отправить на дно морское девять неприятельских кораблей, совершить тайные походы к берегам Англии, Франции, Швеции и Турции. Имена славных капитанов Мягкова И.Н. и Раилова Я.Н., мичмана Григория Суровикина, оставшихся бесфамильными трех Гаврил, одного Григория и двух Николаев, что сидели за веслами подводки, навсегда вписаны в историю Российского подводного флота наряду с героями турецких походов С.Н. Кириком, А.Ф. Немировичем, Г.С. Гаг-нутом, подводником Первой мировой войны Ризничем, легендарными капитанами Второй мировой войны Луниным и Маринеску.
Мало кому известно, что поражение русских войск в турецкой кампании 1711 года было бы гораздо более тяжелым, если бы не вошедший к тому времени в строй подводный корвет «Перволукша», грозивший ударить ракетами по турецким войскам, если те затеются пленить российского государя, окруженного с войсками у реки Прут. Несомненно, что сыграл свою роль подкуп Мех-мет-паши и его наместника Калги, но все же демонстрация мощи подводного тридцативесельного корвета «Перволукша» у берегов Крыма кажется мне более убедительной причиной странного поведения турецкого войска и его командиров, выпустивших русское войско из казавшейся смертельной западни.
Последующие победы подводных крейсеров «Перволукша» и «Благодарение» в турецких походах восемнадцатого века, победоносное участие российских подводок в Синопском и Чесменском сражениях, борьба российских рейдеров с корсарами Карибского бассейна, бои с французскими кораблями в период Отечественной войны 1812 года — все это послужило созданию тайной легенды, которая лишь в последнее время становится известной широкому читателю вследствие открытия секретнейших архивов Военно-морского флота России.
Мало кому известно, что бегству Наполеона из ссылки и новому появлению низложенного императора во Франции способствовали русские подводные моряки с десятивесельного разведбота «Башибузук», влюбленные в императора и тайно действовавшие вопреки воле своего государя. Цветы свободы, которым предстояло кроваво расцвести морозным декабрьским утром!
А чего стоят первое кругосветное путешествие стовесельной подводки «Полтава» вокруг земного шара, экспедиция пятидесятивесельной подводки «Маркел Плисецкий» к Северному полюсу, оказание помойки САСШ в борьбе с англичанам за обретение независимости!
Большой вклад в развитие российского подводного флота внесли М.В. Ломоносов, А.Ф. Можайский, русский механик-самородок Кулибин, химики Менделеев и Бутлеров, физики Яблочкин и Свешников, кораблестроители России от Курилы Артамонова и Маркела Плисецкого до академика Крылова.
Недооценка роли подводного флота царским правительством привела к позорному поражению русского флота в войне с Японией, когда разгром эскадры адмирала Рождественского под Цусимой был в первую очередь вызван отсутствием в строю эскадры подводок, финансирование строительства которых царским правительством было прекращено в 1881 году, когда с действующего флота было списано сразу девять боевых аппаратов из десяти бывших в то время в строю. Однако и здесь надо заметить, что одно только пусть даже запоздалое появление у японских берегов подводного ракетного крейсера «Андрей Первозванный» в некоторой степени умерило аппетиты самураев и позволило российскому министру иностранных дел Витте добиться на переговорах в Портсмуте почетных результатов, но не капитуляции.
В последующие годы развитие российского подводного флота шло своим чередом. В годы Первой мировой войны российские моряки достойно действовали на подводном фронте против Германии, в годы интервенции подводники молодой советской республики успешно громили врага в Белом, Баренцевом, Балтийском и Черном морях, во Вторую мировую войну советские подводники удачно противостояли германскому флоту, а уже после войны в океанах появились первые атомоходы, способные огневой мощью своей уничтожить любое островное государство и нанести немалый ущерб любой континентальной стране. И здесь необходимо отметить неоправданное вмешательство в конструкторскую мысль политики. Известно, что в конце 30-х годов И.В. Сталин приказал демонтировать с подлодок установленные там комплексы НУРС «Пересвет» и заменить их большим количеством торпедных аппаратов. Вероятно, он слепо копировал опыт германских подводников, но в результате подводный флот потерял немалую огневую мощь, что, безусловно, сказалось на ходе морской войны в Великой Отечественной 1941–1945 гг., а для конструкторов явилось еще одним ярким примером того, что не стоит слепо следовать зарубежному опыту. Политики хотели как лучше, а получилось как всегда.
От весельных подводок к электрифицированным атомоходам — вот путь, что проделан был российским подводным флотом за последние два столетия.
Думается, что историческая повесть «Владычица морей», раскрывающая тайные страницы нашей истории и рассказывающая о героизме и самоотверженном ратном труде первых российских подводников, будет с интересом прочитана читателями.
Разумеется, что повесть не лишена определенных недостатков и в первую очередь, возможно, излишне перенасыщена историческими событиями, что служат фоном для повествования о героических деяниях российских подводников времен императора Петра Великого.
Тем не менее хочу еще раз напомнить читателю, что данная повесть является первой ласточкой в нашей литературе, ведь ранее сведения о российских подводниках и становлении подводного флота России составляли государственную тайну и хранились за семью замками и семью печатями в архивах ВМФ России.
Надо откровенно сказать, что многие страницы славной истории российских подводников навсегда останутся тайной для массового читателя. Пожар 1865 года унес из архива немало документов, проливавших свет на события прошлых лет. Преступное недомыслие палачей 30-х годов Н.И. Ежова и Л.П. Берии, в результате чего в одночасье сгинули в лагерях все архивариусы Военно-исторического института МО России, также не способствовало сохранности ценнейших документов. Разгул демократии 90-х годов двадцатого столетия привел к тому, что интереснейшие документы, касающиеся деятельности российских подводников у берегов борющихся за свою независимость САСШ, оказались на Западе у скрывающих их толстосумов, мечтающих лишить россиян их приоритета в становлении подводного флота.
Хочется надеяться, что чтение данного произведения было для тебя увлекательным, Читатель! Ты ознакомился с тайными страницами истории нашего великого государства. Думается, что состоявшееся знакомство с ними вызвало у тебя чувство великой гордости за наших достойных предков.
Кандидат историко-технических наук. Т.П. Монахов. Февраль 2000 года.
