Мир
(окончание)

Пока рука, сжимавшая мочалку, дарила телу полузабытую ласку, пока живительные струи смывали накопленные за год шлаки, пока в потоке воды бесследно исчезали слезы, именно в эти неописуемые минуты и вызрело единственно возможное решение.

Холеный закончил мыться, вытерся полотенцем, забрался обратно в свое не стиранное, источающее запахи Кельи тряпье. После чего принялся неторопливо рыться в стенном шкафу. Насколько он помнил призрачные хлопоты сумасшедших лет, здесь должно было пылиться средство, требуемое для реализации найденного решения – две тщательно закупоренные бутылки из-под водки, наполненные бензином. Зачем этот изумительный продукт хранился здесь, он уже не помнил. Возможно, для…

Вот они. Холеный осторожно вытащил их – будто гранаты. И тихонько покинул ванную, стискивая бутылки в руках, наслаждаясь их убийственной тяжестью. Он был бесконечно спокоен.

Кухню решил пощадить. А вот обработать коридор – это обязательно! Ничего не забыть: пол, обои на стенах, антресоли, двери. Затем настала очередь прихожей. Здесь – тумбочка, вешалка, коврики, обувь, книжный шкаф… Никто не вмешивался в его действия – в коридоре почему-то было пусто. Очевидно, массовка утомилась, отдыхала в комнате. Впрочем, если бы кто-нибудь и заметил столь странное поведение, скорее всего, беспечно прошел бы мимо, шлепая босыми ступнями по линолеуму. Привычная этикетка «Народной» на бутылках, привычная внешность занятого делом мальчика погасили бы секундный вопрос – все в порядке, пьяный псих развлекается. Что касается запаха, то насыщенная мертвечиной атмосфера мгновенно растворила его в себе. Так что работа была выполнена очень быстро. Потребовалась одна бутылка.

Теперь – комната. С ней, конечно, дело обстояло сложнее: слишком уж много там скопилось живого мяса. Но ничего, справимся и с этим!

Холеный нашел рюкзачок, вытащил оттуда зажигалку, улыбнулся. Затем вывернул пробки.

Стало абсолютно темно.

Оказывается, на улице был поздний вечер. Почти ночь.

Погас телеэкран, веселье замерло, воцарилось полное недоумение. Преодолев брезгливость, Холеный вошел в комнату. Стараясь поменьше соприкасаться с липкой шевелящейся массой, пополз. Ступая по чему-то мягкому, шарахающемуся из-под брюха, слушая отвратительные ругательства, он добрался до окна, встал, плеснул на занавески остатками драгоценной жидкости и поднял руку с зажигалкой. Был ясно виден его сгорбленный силуэт.

– Я облил квартиру бензином, – сказал человек отчетливо. Тут же наступила тишина. – Если не верите, проверьте. Только что облил занавеску. В руке у меня зажигалка, и сейчас я подожгу вас, ребята.

Через секунду кто-то пискнул:

– Точно! Бензином воняет…

– Во, псих! – кто-то выдохнул.

И тогда комната взорвалась воплями.

Чтобы в квартире никого не осталось, понадобилась еще секунда. Возможно, чуть больше. Массовка удирала шикарно, побросав одежду, забыв про партнеров, разыграла перед узкой дверью безобразную сцену и разбежалась, даже не поблагодарив хозяина – первыми, разумеется, мужчины, за ними остальные. Какое-то время лестница содрогалась от беспорядочного топанья. И все стихло.

Несколько мгновений Холеный мучался вопросом: где он должен находиться? В квартире? На лестнице? Остаться в квартире – значит умереть. Выйти на лестницу – продлить страдания. «Я должен страдать», – понял Холеный, испытав облегчение. Он побрел к выходу, прощаясь с грудой мебели в комнате, с загаженными обоями, разбросанными дисками, журналами, фотографиями. И почти уже совершил задуманное, но тревожная мысль остановила его. «Не так, – подумал он, поморщившись. – Неправильно я делаю».

Человек вернулся в комнату, нашел витую декоративную свечу и, бережно держа ее, вышел на лестничную площадку.

Люмпа не было, словно и не лежал он здесь, словно не покидал это убежище. Очевидно, две девочки-подружки сжалились над ним, взяли с собой, убегаючи. Холеный бросил в квартиру оставшуюся бутылку с бензином – она лопнула, коротко всхлипнув. Зажег сухой фитилек. А затем, дрожа от возбуждения, воспользовался маленьким уютным пламенем, чтобы превратить свой дом в пылающий факел.

Скатившись по лестнице, стрелой пронзив дворик, человек заколотил в окна первых этажей:

– Пожар! – простонал он. – Пожалуйста, скорей звоните по ноль-один!

В окнах замелькали встревоженные лица…

Исполнив долг, он остался во дворике – не удавалось ему вырваться из этого крошечного замкнутого мирка! Он вошел в чужой подъезд, располагавшийся с противоположной от скверика стороны, и поднялся на последний этаж, избегая смотреть на устрашающие багровые всполохи, отблески которых проникали сюда сквозь окна лестничной клетки.

Это место удивительным образом походило на его собственную лестницу. Здесь было точно так же холодно и тоскливо, отличались только номера квартир. Человек сел на ступеньку, и лишь тогда позволил себе отдаться безнадежности, преданно ходившей вместе с ним весь день, полюбившей его в тот самый миг, когда исчезла дверь Кельи. Он привычно заплакал. Его лестница навсегда осталась по ту сторону дворика.

Трудно понять этого человека.

Он не видел хаоса, не видел паники, что сотрясали дом напротив. Не стал наблюдать и за работой пожарной команды. Он спрятал лицо в ладонях и заставил себя думать о том, что же теперь ему делать, но ничего возвышенно-светлого в голову не приходило, сохранились только вялые, мелкие, суетные мысли, и он тихо завыл – не удержал в груди черного отчаяния. Ему было невыносимо страшно. Он осознал, что готов на все.

На что?

На все!!!

«Елки-палки, чего я психую? – произнес он вслух, жестоко кусая губы. – Чего я добиваюсь, в самом деле! Что мне надо?»

Мне надо домой, вдруг понял человек. Домой, в Келью. Пора возвращаться.

Он осмысленно огляделся по сторонам. Последний этаж, чужие равнодушные стены. Впрочем, стены всюду одинаковы. Совершенно безумная надежда спасла погибающий рассудок. Человек подумал: «Какую из стен выбрать?», и после недолгих колебаний решил – ту, что выходит на улицу. Он поднялся. Надо просто хорошо попросить, – подумал человек, и, ощущая глупую неловкость, опустился на колени – медленно, неумело. В его исполнении это выглядело очень забавно…

На лестнице было пусто – почти как ТАМ. Над головой помаргивала тусклая лампочка – похоже на ТОТ свет. Как просить? – он растерялся. Как?.. Как умеешь, по-другому не получится. И он начал говорить, сбиваясь, лихорадочно подыскивая слова, не думая о том, что его может услышать посторонний, боясь лишь одного – что не услышит Она. Человек говорил вслух, его негромкий голос тыкался в углы, полз по ступеням, то замирая, то оживляясь на длинных фразах, а когда связность речи ускользала, человек наклонялся вперед и прикасался сухими губами к штукатурке. Вероятно, так молился бы верующий в храме. Но во что верил он – сжегший имя, сжегший свой дом?

Он пожаловался, всхлипывая, что не мог никого убеждать, поскольку терялся, не знал, что сказать и как сказать. Внутри его переполняли нужные чувства, он готов поклясться в этом! Кроме того, не встретил он заблудших – только мерзавцев, только отвратительных червяков он встретил: не повезло ему.

Человек покаялся, что бросил друга. Но ведь он сделал все возможное, чтобы вытащить Люмпа, не правда ли? Видевший это не посмеет осудить!

Он с горечью описал, как плохо ему здесь и как хорошо было там, и как он соскучился по пламени свечи, и как жаждет вновь прикоснуться к Книге.

Он признался, что любит Келью.

И еще о многом другом человек поведал лестнице, стоя перед стеной на коленях, но все это не имеет ни малейшего значения, потому что никто ему так и не ответил.

Человек провел ночь чуть выше – на загаженном голубями чердаке. Он почти не спал, хотя ни о чем особенном больше не думал, и даже не плакал – слезы иссякли. Покончить с собой так и не решился. Под утро сознание его прояснилось, и он стал прикидывать, как организовать дальнейшее существование в этом ненужном ему мире, а когда встающее солнце начало робко заглядывать в чердачное окошко, он злобно сказал себе: «Что тут рассуждать? Найти пожрать чего-нибудь для начала!» Единственным чувством, смущавшим теперь его утомленную душу, был голод.

Человек стремительно превращался в бомжа, а если по-русски, то в обычного бродягу. Да и кем иным мог стать этот выползший из Кельи слизняк?

Ранним утром, спускаясь с чердака в мир, он увидел знакомую дверь.

Он не поверил глазам. Не может быть! – засмеялся. – Не может быть!

Продолжая безудержно смеяться, человек подбежал, положил руки на упругий дерматин, согнувшись в поясе, припал губами к железной ручке – обезумевший от радости, бормочущий невесть какие глупости.

Келья снизошла к его мольбам!

Дверь была открыта. Впрочем, если бы она оказалась заперта, человек сломал бы замок. И он вошел, и вновь попал в привычный полумрак; долго стоял на пороге, блаженствуя, вдыхая чудесный воздух, здороваясь с жилищем, так опрометчиво покинутым им день назад, и опять плакал…

Впервые он был счастлив.

все же я достиг его.

Да, братья неведомые, я вернулся. Точнее – Келья позволила мне вновь войти сюда. Мир ослепил, оглушил меня, мир во второй раз раздавил во мне уверенность (ранее это сделала Книга), и лишь бесконечная милость Кельи подарила спасение. Я теперь ясно вижу дверь – вот она, рядом с ложем моим, – но никогда я не притронусь к ней, никогда не воспользуюсь ее предательской услугой. Я счастлив.

Увы, я вернулся один, не удалось мне привести сюда кого-либо, не удалось вытащить друга. Друг мой исчез с лестничной площадки, и некоторое время я тешил себя надеждой, что Келья открылась перед ним, что он вполз в нее и отныне живет рядом со мной – просто я его не замечаю, просто не пришел еще миг встречи. Но это было слишком маловероятно, и я быстро расстался с подобной иллюзией. Нужно смотреть правде в глаза: Келья не приняла моего друга! И едва не отказалась от меня самого.

Тогда я назвал друга своего падшим. Я употребляю это слово в значении «безнадежно болен». Не знаю, в чем его истинный смысл, но в данном случае оно показалось мне наиболее точным.

Зачем я перебиваю самого себя?

Итак, мое предназначение… Я оказался недостоин его. Но почему? Трудно… Трудно признаться. И все-таки заставлю себя сказать. Главной моей ошибкой стало то, что я уверился, будто бы очистился. Самообман, жалкий самообман! Я грязен. Был таким, есть и вряд ли смогу быть иным. Я грязен, низок, мерзок, потому и не далось мне назначенное. Грязен, низок, мерзок – это не пустое самобичевание. Лишь почувствовав и запомнив эту горькую истину можно рассчитывать на что-то большее, нежели милость Кельи.

«Я грязен, низок, мерзок», – вот она, формула покоя.

Все описанные ощущения и мысли вошли в меня в первый же день после возвращения. Это произошло естественно и безболезненно, и вообще, это явилось неизбежным итогом пережитых страданий: слишком долго я терзал себя вопросом – кто я и зачем я. Формула покоя позволила забыть страшные вопросы. Знали бы вы, братья неведомые, как сладостно было повторять найденную фразу! Я твердил ее весь день, мысленно и вслух, испытывая удивительное умиротворение, я мгновенно влюбился в ее завораживающую музыку, без колебаний покорился ее колдовской мощи. Я был счастлив. Потому что стал, наконец, спокоен.

Впрочем, от того состояния души, которое я называю «Покоем», меня отделяли ночь и еще один день.

Ночью мне приснился сон! Никогда в Келье мне не снились сны, только видения испытывали мой рассудок, а тут… Огромный дом, размеры которого просто необозримы – ни ввысь, ни в ширину. Все имеющиеся в нем квартиры – это Кельи. Неисчислимое множество комнат, неотличимых от той, что приютила меня! Люди, входящие в дом и выходящие из него, четко разделялись на три потока – одни неторопливо вступают сюда обычным образом, другие выбегают из дверей, радостные и взволнованные, третьи ползут к дому на коленях. Последовательность действий, происходящих здесь с людьми, однообразна и сурова. Сначала приход в какую-нибудь из комнат, затем торжественный процесс выхода, и в итоге – жалкое возвращение обратно. Происходит это в бешеном темпе, поэтому подробности рассмотреть не удается, только фрагменты ловит мой взгляд: лицо, полное недоумения… лицо, освещенное Пониманием… лицо, искаженное тоской… воздетые вверх руки, шепчущие губы… слезы, слезы, слезы… Мучительно долго длилась описанная фантасмагория. Измученный мельканием тягостных картин, я закрывал глаза, но все равно продолжал ясно видеть непрерывную смену чувств человеческих – удивление, радость, страдание. Между тем, чуть поодаль к дому тянулись вереницы каких-то очень странных существ, вовсе не похожих на людей, но организованных подобно людским потокам. Точно так же вползали они в дом, затем живо выползали обратно, чтобы немедленно занять место среди возвращающихся. А совсем далеко, в туманной дымке, была видна похожая суета тварей и вовсе невообразимой наружности… Такой сон наполнил мою первую ночь обретенного счастья – сон поистине Вселенского масштаба.

Проснулся я оттого, что кто-то тыкал мне в лицо холодным пальцем. Конечно, это было всего-навсего иллюзией, на самом деле меня разбудили срывавшиеся с потолка капли воды. Взбудораженный сновидением, спросонья туго соображающий, я привстал и подумал в испуге: «Дождь?»

Действительно, это явление походило именно на дождь – капли падали равномерно по всей Келье, и довольно-таки интенсивно. Я вскочил, сорвал с себя куртку и заботливо укрыл Книгу. Потом забрался под стол. Что это значит? – задавался я вопросом. Мне было не по себе. Ошеломляющая догадка едва не привела к травме: скрюченному под столом человеку трудновато встать, не попытавшись предварительно вылезти.

Это слезы! – я понял вдруг смысл происходящего.

Келья плачет!

Она плачет! Плачет!..

И тогда я вылез, разделся и лег, доверчиво подставив тело благословенной влаге.

Привычка размышлять, растянувшись на шуршащем матраце, сделала свое дело. Я быстро успокоился и принялся анализировать новые чудеса. Виденный ночью сон я истолковал без особенных мозговых затрат. Очевидно, не одному мне открылась Келья, много людей побывало здесь до меня, вполне вероятно, что и сейчас немало отшельников обитает в условиях, сходных с моими. Собственно, это я предполагал и раньше. А вот то, что все отшельники, постигшие предназначение и вышедшие в мир, приползают на коленях обратно, явилось для меня неожиданностью. Конечно, этот факт наводил на грустные обобщения, в очередной раз показывал, как мал человек в сравнении со злом, но не мне было расстраиваться и бичевать человеческую слабость: всего лишь день минул с тех пор, как я сам вернулся сюда. К тому же, насколько я понял, так происходило везде, не только у нас – везде, где действовала Келья. И я поразился: какова же сила слов Твоих, Книга, какова же сладость воздуха Твоего, если каждый выходящий неизбежно стремится вернуться!

Келья плакала. Шел легкий дождик, переходящий иногда в морось. Слезы лились с потолка беспрерывно, наполняя комнату вкрадчивым шепотом, стекали по стенам, капали со стола, слезы покрывали пол сплошной лужей. Когда я не выдержал и принялся закоченевшими пальцами нашаривать под собой одежду, дождь постепенно пошел на убыль и вскоре прекратился совсем.

Почему Келья плакала? Эту загадку я так и не решил. Ведь я вернулся! Я счастлив! Почему же она плакала? Единственный разумный ответ, приходивший мне в голову, был таков: от радости. Других вариантов я не видел.

Горела свеча – ни одна капля не упала на нее. И я встал, и я прошлепал босыми ногами к столу, с трепетом сознавая, что ступаю по слезам Твоим, о-о… сел на табурет, высвободил Книгу из намокшей куртки, придвинул к себе, открыл наугад, всмотрелся в страницу…

Я открыл Книгу где-то в конце и обнаружил что там… обычный рукописный текст! Затем, лихорадочно листая страницы, увидел: текст написан разными почерками, на разных языках, от древнерусского до английского, и я понял – здесь писали люди. Такие же, как я. Мои предшественники. Мои братья. И я понял… Стоп! Сначала спросил себя: а не стал ли я господином?

Или нет? Что случилось раньше? Плохо помню: странный тогда был день. Итак, я спросил:

– А не стал ли я господином себя бренного?

И с восторгом ответил.

– Да! Да! Да!..

Или это не я ответил?

Я вернулся в Келью, потому что не смог жить без добра. Добро есть понимание и правда. И самоотречение. И свеча, в которой сгорает все ненужное. Добро есть несгибаемая вера в Нее. Я понял, что я грязен, низок, мерзок, и сознание это дало мне право считать себя приобщенным… Что я несу, какое у меня «право»! Просто я стал рабом всеобщего добра, а значит, и господином себя бренного. Просто я готов на все. На что? На все. Только подскажи…

Так я размышлял, сидя за столом. Или в этот момент я лежал на тахте? Тьфу! Я хотел сказать – на скамье?

Я отчетливо понял, что люблю Келью, да-да, как ни забавно это звучит. Никого раньше не любил, кроме себя, точнее, кроме своей капризной плоти. Всецело принадлежал себе, одному только себе. Я был рабом. А теперь, кого я люблю теперь? Как это – кого!.. Боже, о чем я?

Устал…

Не получается у меня жизнеописание! Сбиваюсь, путаюсь. Собственно, сегодня я рассказываю о том, как достиг покоя, и осталось мне поведать совсем чуть-чуть. Да, я почувствовал, я сказал себе, что стал господином своих дум, желаний, действий, и это удивительное открытие заставило меня вскочить и заметаться из угла в угол, поднимая фонтаны брызг. На несколько мгновений мечты мои унеслись далеко-далеко, за горизонты разумного. Я молод! – вдруг вспомнил я, обрадовавшись до головокружения. Мне всего двадцать пять! Ясно представилась дальнейшая жизнь в Келье – освященная надеждами, богатая важными мыслями, наполненная увлекательными поисками и поразительными находками в собственной душе. А может быть, я не такой уж и плохой, каким кажусь себе? – предположил я, осмелев до опасной крайности. Не так уж грязен?.. Короче говоря, я окунулся в неземное блаженство за эти несколько мгновений. И только к вечеру сумел опомниться, вернулся в нормальное свое состояние.

Я должен описать случившееся со мной! – вот что я понял, обнаружив в конце Книги множество рукописных страниц. Я должен писать Здесь! И, отыскав в глубинах куртки шариковую ручку, решительно сел за стол, пролистал Книгу до чистых страниц, вывел первый заголовок: «Келья». А затем, – придумав начальную фразу, составив примерный план рассказа, определив волнующие меня темы, вспомнив прошлую жизнь, – затем, только затем…

Я достиг, наконец, покоя.

Я обращаюсь к вам, братья неведомые – уже прошедшие мой путь, и медленно бредущие вслед за мной – я взываю к вашей мудрости и вашей милости, мои братья по вере. По какой-такой «вере»? По вере в то, что добро есть. Пусть мои слова будут рядом с вашими, пусть наши слова будут вместе, и пусть они говорят об одном и том же. Пусть они твердят о сегодняшнем. Завтра, если останутся силы, я попробую рассказать о завтрашнем. Сегодня же… Я описал все, как сумел. И ничего сверх этого беспощадного предела. Я излагал историю моего личного восприятия Кельи, старался быть последовательным, откровенным и грамотным. Я старался быть понятым правильно. Я старался.

Итак, история завершена. Человек нашел то, что заслужил – ни больше, ни меньше. Но вот странность: беспрерывно повторяя «я грязен, низок, мерзок», он почему-то был убежден, что это не совсем так. Точнее – совсем не так. Точнее – он все более и более убеждался в обратном. «Я хороший, – иногда он ловил себя на мысли. – Я добрый, я чистый…» Как ни изгонял человек подобную крамолу, она, разумеется, всегда оказывалась сильнее его, и если говорить честно, то ни секунды он по-настоящему не сомневался в том, что достоин слова «хороший». Он все-таки сделался рабом Кельи. Но перестал ли быть рабом себя? Нужно подумать, братья неведомые.

Впрочем, не этот вопрос вызывает истинное беспокойство, а вот какой: «Почему Келья плакала?»