Книга: Раб
Назад: Книга,
Дальше: Мир (окончание)

Мир
(продолжение)

– Холеный! – его потрясли за плечо. – Ты не подох, оказывается?
Он очнулся, поднял голову. Знакомая морда.
Кликуха, какая же у этого парня кликуха? Не помню…
– Народ развлекаешь? – парень хмыкнул. – Классное из тебя зрелище. На, возьми, заслужил! – он вытащил монетку и бросил на скамейку. Там звякнуло. Затем уверенно направился к подъезду. По пути обернулся:
– Зря ты здесь сидишь, ментов приманишь, – и скрылся.
Холеный распрямил спину. Болела затекшая шея, ныла поясница, день явно заканчивался, никаких планов, никаких надежд, ничего хорошего… На скамейке рядом с ним лежала газета. На газете – горстка мелочи. Откуда? – он удивился. Из кармана выпали?
Он вдруг ужаснулся, сообразив – откуда. За что? – его захлестнула обида. Они все – за что меня так?
Люмп! – вспомнил он. Мысль о друге его буквально подбросила.
Уже вечер? Или еще нет?
Мимо проследовала сочного вида девочка и скрылась в том же подъезде. Она странно приплясывала на ходу. Понятно: причиной тому наушнички на ее голове.
Иду, иду, сказал Холеный, не двигаясь с места. Он стыдливо собрал поданные ему монетки, рассовал их по карманам, и только потом торопливо зашагал домой, сгибаясь под горящими взглядами окон.
Девочки с наушничками на лестнице не оказалось. Быстро взбежала она на самый верх. Что ж – молодая, сил много. Зато сзади топал парень не менее сочного вида. Парень молча сопровождал Холеного до пятого этажа, и пока тот, остановившись перед дверью квартиры, занимался поисками ключа, он перегнулся через перила и щедро плюнул в лестничный пролет. Снизу донесся красивый шлепок. Когда же хозяин открыл дверь, парень неспешно вошел следом, не проронив ни звука.
Да, народ собирался. Вечер раскручивал обороты. Правда, многолюдной тусовка еще не стала, дюжину гостей квартирка могла бы еще вместить. Было жутко накурено.
В прихожей помещался Голяк, облапив некое прелестное существо в комбинезоне. Комбинезон, конечно, на голое тело.
– О! – сказал он. – Явился! Надоело во дворе? – затем махнул парню сзади. – Привет, проходи, – и вновь Холеному. – Сказал бы, что спать хочешь, мы бы тебя уложили. Постелили бы Надьку, а укрыли Веркой! – он самозабвенно гоготнул. – А это Любка, знакомься. Ее можно не кормить, дай только потусоваться вволю.
– Ты интересный мальчик, – существо мило сообщило Холеному, оглядывая его сверху донизу. – Оригинальный! Откуда ты такой?
– Заткнись, Любище, – сказал Голяк. – Не липни.
– Заткнись сам, ублюдище.
Холеный прошел в комнату. Народ стоял-сидел-лежал на матрацах, общался, смотрел кино, откупоривал бутылки, жрал яблоки, тыкал окурками в мебель. В воздухе витал разнообразный шум. Мальчики и девочки отдыхали – все поголовно босоногие и расслабленные – разогревались, готовились к настоящему вечеру. Люмпа здесь не было.
– Где Люмп? – спросил Холеный.
Ему неопределенно кивнули: «Там».
Он нашел друга на кухне. Тот удобно устроился на полу, опираясь спиной о газовую плиту, и забавно раскачивался из стороны в сторону. Одежда Люмпа состояла из одних трусов, а на голове его… Полиэтиленовый мешок был напялен на голову! Холеный бросился к нему:
– Федя!
Тот медленно, с заметным напряжением поднял глаза. Мутные, бессмысленные глаза.
– Это я! Узнаешь меня?
– А… – произнес Люмп.
Холеный попытался поймать его ускользающий взгляд. Осторожно взял в ладони безвольную голову. Надо было что-то говорить.
– Как жизнь? – зачем-то крикнул он.
– Нет жизни, – тускло откликнулся Люмп.
– Чего?.. – ошалело сказал Холеный.
* * *
Больше всего раздражали карманы. Хотя, нет – дверь! Поганая, ненавистная дверь! Или слаженное ржание, рвущееся сквозь стену? Трудно разобраться. Стена-то во всяком случае была очень кстати, без нее – верный провал… На яростный шепот: «Держись!» Люмп реагировал беспрерывными кивками, сам же не желал держаться, норовил сползти на пол, оседал неумолимо, целеустремленно, и каким же гнусным издевательством казался этот тяжкий путь! Вот оно, испытание – мельтешило в голове.
Где же ключ? Высвободив одну руку, человек неистово шарил по карманам. И только найдя требуемый предмет, сообразил – чтобы изнутри открыть дверь, ключа не требуется. Он аккуратно прислонил друга к стене и попробовал дрожащими пальцами справиться с замком. Получилось.
– Пошли, – сказал человек.
Лестничная площадка не пустовала: здесь развлекался какой-то парнишка. В полной тишине он странно дергался, производил забавные телодвижения, сгорбившись, завесив глаза шикарным чубом, он мычал и сладострастно постанывал. На шее его болтался плеер. На голове были наушнички. Парнишка танцевал под музыку, слышимую только им, и выглядело это на редкость глупо и противно. Человек схватил его за одну из конечностей. Танцор вскинулся в испуге.
– Иди внутрь! Чего тут торчишь! – человек возбужденно указал свободной рукой в разинутый зев квартиры. – Туда, туда!
Парнишка миролюбиво улыбнулся, многозначительно потыкал пальцами в свои наушники и послушно удалился, продолжая дергаться. Похоже, заводная у него была музыка. Человек ногой захлопнул дверь.
Он подвел друга к противоположной стене. Крикнул, задыхаясь:
– Мы пришли!
Друг с недоумением оглядывался, силясь понять происходящее. Ситуация и впрямь была нелепой до крайности. Впрочем, ничего особенного не происходило, поэтому он вел себя пристойно.
– Мы пришли! – новый отчаянный выкрик.
И снова – ничего.
Тогда человек положил друга на кафельный пол: не мог больше держать его. Сам рухнул на ступеньку рядом.
– Как хорошо, – с наслаждением пробормотал Люмп, повернувшись на бок и уютно поджав ноги. – Холодно.
* * *
Он не задавал себе вечных вопросов. Он ни о чем не просил окружившее его безмолвие. Он не проклинал тот миг, когда увидел выход из Кельи. И даже не плакал. Просто сидел на ступеньке, обнимая чугунную решетку, вытирая лбом вековую пыль – просто ждал. Иногда он поворачивал голову и окидывал взглядом чужие неопрятные стены.
Дверь…
Дверь, украшенная вызывающей надписью. Вот она, стоит только протянуть руку! Приоткрыть ее, вдохнуть сыроватый воздух…
Он вскакивал.
Мираж, опять мираж. Обман – в который раз. Проклятая лестница! Проклятый насмехающийся колодец!
Человек ждал, теряя остатки разума. Келья не отвечала на его зов.
* * *
Редкие шаркающие шаги. Кто-то медленно поднимался вверх, шумно отдуваясь, задевая сумкой ступени, ощутимо наваливаясь на перила, кто-то карабкался сюда, усталый и равнодушный, чтобы мимоходом оборвать ниточку надежды. Да. Это женщина. Остановилась, не решаясь двинуться дальше. Глаза ее округлились.
– Подонки! – вдруг заорала она. – Опять устроили притон! Господи!.. Каждый вечер, каждый вечер!..
Замолчала, распаленная собственной решимостью. Никто не высунулся из щелей поддержать или полюбопытствовать. Лестница расслабленно позевывала. Но законное возмущение – это чувство, которое не позволит молчать долго:
– Предупреждаю, я иду в милицию! Последний раз предупреждаю! Подонки! Господи, какие подонки…
И Холеный встал. Его качало, но он дошел до квартиры. Лишь войдя внутрь, он вспомнил про Люмпа. Однако возвращаться назад было нельзя, потому что снаружи остались пустота и бессмысленность, они рвались вслед – бессмысленность выхода и пустота ожидания.
В квартире его встретили боль и тоска. Резь терзала глаза, слишком ярок был свет этого мира. В ушах стоял гул – непомерно громкими оказались здешние звуки. Холеный заглянул в комнату. Призрачный свет экрана освещал жаркое месиво тел. Потные черви – копошились, хихикали, выползали в прихожую. По коридору бродили тени. Прижимаясь к стене, Холеный побрел на кухню – попить водички. Его мутило.
– Ах… А я тебя ищу!
«Кто это? Кто? Как ее… Любка. Любище».
– Послушай, ты материалист или идеалист? – томно спросила, блестя заряженными глазками. Зачем ей?
– Какая разница?
– Я о-бо-жаю идеалистов.
«Не трогай меня. Убери руки».
– Я ни тот, ни другой.
– Ну-у, так не бывает!
– Бывает.
«Под комбинезоном – голое тело. Я давно это понял, отпусти меня! Да не липни ты… стерва».
– Тогда кто ты?
– Я грузчик.
Появился Голяк, похлопал глазами и пьяно сказал:
– Ага. С ним. Вот так тусовка.
Бежать, бежать! Холеный, наконец, отцепился, поспешил прочь.
– Вся наша жизнь – тусовка, – философски подметил Голяк.
– Ты вонючка, – улыбнулась дама вслед.
Из кухни кто-то выходил. Двое.
– Хамло! Ты знаешь, что девочек надо пропускать?
– Девочек или шлюх?
Рассыпчатый смех.
В кухне предавались интеллектуальным играм. Некто в тельняшке, взгромоздившись босыми ногами на стол, декламировал. Аудитория разлеглась прямо на полу.
– Что может быть радостнее труда: труд нам приносит деньги. Что может быть благороднее денег: на деньгах держится общество. Что может быть низменнее денег: на них купили наши души. Что может быть отвратительнее труда: он создал таких ублюдков, как мы.
– Слезай к нам, умник, – лениво предложили снизу. – Отциклюем паркет твоими афоризмами.
– Что может быть ничтожнее наших мыслишек! – возвысив голос, закончил поэт.
О чем они говорили? Какой паркет? На кухне был постелен линолеум…
Холеный спрятался в ванной. Это помещение неожиданно оказалось пустым. Он заперся изнутри. Устроился на обсиженном краю ванны и только тут задался вопросом: почему Келья не приняла Люмпа? Какая беда помешала этому?
Думать было трудно. Чудовищное предположение разрывало мозг. Что, если Келья отвергла не Люмпа? Что, если…
Нет. Нет. Невозможно.
Книга, взывал человек, не оставляй меня! Верни слова Твои! Подскажи, как поступить?
Дальше было так. Поддавшись внезапному желанию, он сполз с ванны и начал медленно раздеваться. Раздевшись, залез под душ и пустил воду. «Я не грязен, – шептал человек. – Неправда. Неправда».

 

ПОНИМАНИЕ,

 

я обязан поделиться им с вами. Я обязан рассказать о пути, которым достиг его.
К тому моменту, когда Келья открылась мне, я был уже вполне взрослым человеком, можно сказать – не мальчиком. Это бесспорно. Я имел суждения по любым вопросам, и, как мне казалось, ничто их не могло сдвинуть с места. Я имел непоколебимое самомнение. Однако пребывание в Келье, а в особенности период прозрения, начисто вымели из головы моей все предшествующее. Как это случилось? С наслаждением повторяюсь – не знаю, не помню. В результате я снова разложил мнения по полочкам, снова заболел уверенностью в себе самом, и понадобилось новое падение в грязь, чтобы убедиться в собственном ничтожестве. И в первом, и во втором случае я считал себя хорошим и правильным.
Нет, нет, не так! Я считал себя лучше других. А на самом деле я был и остаюсь…
Впрочем, стоп. Не надо отвлекаться. Сегодня, когда опять я окунаю перо в кровь свою… прости… прости за приторную пошлость… когда решился продолжить жизнеописание Здесь – на Твоих страницах! – итак, сегодня я хочу рассказать о мгновениях Понимания. А бестолковое метание мыслей, одолевающее голову, лишь мешает стройности изложения.
Те сияющие мгновения осветили мою жизнь не сразу. Да, я прозревал. Я излечивался. Да, безумие освободило мой разум. Но Понимание отнюдь не явилось логическим итогом этого чуда! Понимание само по себе было чудом. Суть его рвется сейчас из меня, требует немедленного выхода на бумагу, но я удержусь в рамках связного рассказа и начну, пожалуй, с другого.
Начну с Книги. Святые страницы становились мне близки – неизмеримо ближе, чем, к примеру, немытая кожа, что бы там ни напевали сладкоголосые скептики. Они становились для меня единственными друзьями и подругами. Они стали для меня… Ладно. Я читал. Пытался думать. Увидел, что грязен, увидел чудовищную мощь этого понятия, и вообще, увидел множество величайших истин. Пусть прозвучит расхожий штамп – я духовно перерождался – он идеально точен. Я искренне, до боли жалел, что так мало знаю о священных для всей Земли вещах, которые обязан знать каждый живущий… Вышесказанное я и называю прозреванием.
Так я оказался владельцем колоссального богатства, состоящего, правда, всего из трех…
* * *
Пишущий эти строки, ты веришь, потому что боишься?
Да, я боюсь! Ведь я человек.
Что значит: «Ты человек»?
Это значит: я умею размышлять; следовательно – вижу варианты; следовательно – фиксирую зрение на худшем; следовательно – боюсь.
Кого ты обманываешь, пишущий? Себя – в лучшем случае. Ведь ты боишься без всяких объяснений, просто потому, что тебе страшно. Не чувствуя ударов этого кнута, ты не сделал бы шага. Согласен?
Да, я боюсь.
Пишущий, почему ты ни в чем не уверен?
Ну-у, потому что у меня есть коварные враги!
Кто же они?
Как у любого человека – это искушения. Большие, вроде недосягаемых звезд на небе, и маленькие, вроде монет в кармане. Искушение есть главный враг человека, тяготы и лишения не могут сравниться с ним в могуществе: тяготы и лишения человек побеждает, а искушение – нет. На него обменивается все в этом мире. А самое плохое, что врага этого многие не видят, и бывает даже так – да, да! – что обычное искушение называют смыслом жизни. Я не слишком многословен?
Ты хоть знаешь, что такое тяготы и лишения, пишущий? Ты испытывал их на себе?
Нет.
Тогда ты опять обманываешь – себя в лучшем случае. Ты ни в чем не уверен, потому что поступаешь, как человек: ясно видя могучего врага, сам стараешься ужиться с ним в согласии, а братьям кричишь: «Гоните его прочь!»
О-о, да, я грязен…
Ты слаб, пишущий. Но это не означает, что ты человек! Ответь: зачем ты пишешь? Потому что боишься?
* * *
… открытий.
Сразу оговорюсь: эти открытия ни в коем случае не претендуют на какую-либо всеобщность. Они касаются только моей личности. И именно поэтому имеют ни с чем не сравнимую ценность.
Первое. Из санитарных удобств в Келье присутствовала только уборная с унитазом. Умываться было решительно негде. Иногда я пытался пользоваться водой из бачка, преодолевая массу нелепых трудностей, и поначалу невозможность нормально удовлетворять элементарную потребность выводила меня из себя. Но потом я понял – то, что здесь нет умывальника, бесконечно правильно. Вода в Келье отшельника – ненужная роскошь. Водой глупо смывать окаменевшую коросту прошлых ошибок.
И тогда я перестал мыться.
Второе. Стыд из темной, разъедающей душу муки превратился в надежный источник предостережения. Впрочем, стыд в чистом виде, безусловно, также остался. Он только сделался более зрелым. Я жил неправильно. Я знал, как надо жить, чтобы иметь то, что все вокруг имеют, я только и слышал об этом из каждого встреченного рупора, и старался по мере сил. Но, увы, я слушал не тех… Были и другие голоса, к которые я не прислушивался и, самое важное, – не верил им. Короче, я жил НЕ ПО ПРАВИЛАМ. А значит, не жил вовсе.
И тогда я забыл свое имя.
Третье. Безумные мучения, в которых человек рождается, неминуемо приводят к тому, что вместе с ним рождается безумное зло, несознаваемое и неконтролируемое. Примечательный факт: младенец с первых мгновений умеет плакать, и затем всю жизнь делает это весьма энергично, тогда как смеяться учится долго, постепенно, не сразу овладевая голосом. Только ли физиология виновата?.. Книга убедила меня, что я – раб собственной грязи. Но это не совсем точно… о, прости, прости!… Это следствие. Гораздо более страшным является то, что я раб себя самого. То есть раб того безумного зла, которое родилось вместе со мной и прекрасно живет во мне. Как вырваться из оков? Я понял – чтобы стать господином над своим маленьким злом, нужно стать рабом всеобщего добра, ни больше, ни меньше. Но что это такое, и как это сделать, в тот момент мне было неведомо.
И я отказался от себя бренного, целиком отдавшись размышлениям.
Изложенные открытия и решения не были настоящим Пониманием. Но они указали путь. Они помогли отыскать впоследствии формулу покоя. Они помогли мне стать господином. Я вспоминаю их с гордостью.
Размышления текли неспешно, наполняя смыслом каждую минуту моего существования. Я доставал фильм с так и не посмотренным фильмом, в тысячный раз прочитывал название и думал… Я думал о том, что «Безумное животное» идеально подходит для обозначения меня, как представителя фауны Земли, и не только меня, но и… дайте им зеркало! – шептал я… Думал о сумасшедшем мире, в котором сумасшедшие родители производят сумасшедших детей, а потом с гневом встречают врачей по делам несовершеннолетних. В котором безнадежно потерянный разум лечат баландой в специальных клиниках. Почти как меня, – я улыбался, – чаем с хлебом… Думал о необъяснимых потерях памяти миллионами живущих, о тотальном отсутствии целей… А у меня, плакал я, есть ли цель и память?
Впрочем, все эти проблемы казались мне бессмысленно мелкими. И занимал меня, в основном, единственный вопрос: откуда Келья? То есть – каково ее происхождение? Различные варианты выдавал мой обострившийся интеллект. Одна гипотеза утверждала природный характер Кельи: будто бы существует такая объективная реальность, как силовое поле добра, физическую сущность которого человечество пока не познало, и я, случайно оказавшись в месте возникновения какой-нибудь аномалии, какой-нибудь бури этого поля, имел неосторожность попасть в ловушку. Другая, куда более традиционная версия, наоборот, говорила о том, что Келья создана некой разумной силой, чужой для нас, но не чуждой нашим бедам. И наконец… Божественное происхождение – эта возможность переворачивала все внутри, заставляла меня трепетать обрывком бумаги на ветру. Впрочем, будучи профаном в этой сфере знаний и чувств, я и отсюда извлекал лишь новые вопросы. Кто написал Книгу? Куда ушли те, кто прочитал Книгу до меня? Смешно… И только изгнав подобные размышления, прекратив выдумывать версии и старательно обосновывать их, только тогда я сделал второй шаг к Пониманию.
Я понял, что настоящую ценность имеет единственный вопрос – ЗАЧЕМ?
Зачем есть Келья? – спросил я. И ответил без колебаний: чтобы в ней была Книга. Да, но зачем есть Книга?! – над этим вопросом я думал гораздо дольше. Все же нашел истину: чтобы делать меня чище! А зачем нужно делать меня чище?
Последний из вопросов оказался неимоверно трудным. Сколько ни ломал я голову, сколько ни терзал фантазию, никак не мог увидеть смысл в очевидном. Несомненно, Келья исправляла во мне то, что можно было исправить. Но зачем, зачем она тратилась на столь крошечную душу? В чем предназначение такого, как я?
Долго вопрос оставался неприступным. Казалось, ответ рядом, стоит лишь чуть-чуть напрячься. Я был упрям в стремлении понять – так упрям, как ни в чем ранее. Тщетно, разумеется. И понадобилось новое чудо, чтобы в очередной раз открыть мне глаза.
Однажды, изнуренный поисками смысла, я решил восстановить в памяти свой тяжкий путь прозрения, весь целиком, с самого первого дня, дабы попробовать взглянуть на себя со стороны – взором сочувствующих стен. И я принялся вспоминать время прихода в Келью, стараясь не упустить ни одну деталь, начиная с роковой тусовки: как я пришел в гости, как мне открыли… Но попытки воскресить пережитое закончились крахом. Сумел я добраться только до финала вечера встречи. А там… Увидел с ужасающей ясностью, как бью. Женщину. По лицу. Раз. Другой… Реакция последовала немедленно: жесточайший стыд скрутил мой рассудок. Каким же я был гнусным мужиком! – лишь об этом далее и мог думать, лежа навзничь на скамье.
Ночь растянулась на две: я не спал. А утром, когда в оконце окончательно посветлело, на меня обрушился новый приступ стыда. Таким прессом былое никогда еще не давило! Я даже не плакал, и даже не шептал проклятия, я тыкался носом в колючий матрац, выталкивая сухие стоны сквозь омертвевшие губы, и погибал. Встряска явилась слишком неожиданной для меня – в плавном течении изысканных дум я стал потихоньку забывать о существовании подобных страданий. Но, в конце концов, прошлое сжалилось, и я сумел приподняться. Затем сел. Поднес ладони к глазам и долго их разглядывал. Обыкновенные ладони…
Спасительная мысль вспыхнула ярче свечи. Я дал команду: рука послушалась, ожила, размахнулась, и, помедлив секунду, шлепнула по моей щеке. Ощущение было удивительным! Я ударил еще раз, посильнее. Потом по другой. А потом… Я принялся хлестать себя руками по щекам, не жалея сил, с бешеной радостью подставляя лицо ударам. Было очень неудобно бить самого себя, руки в последний момент норовили смягчить пощечину, кроме того, было больно и противно, но я бил, я терпел и старался, благословляя суровое лекарство, потому что чувствовал, как отпускает, как уходит позор прошлого безумия. Я давал себе пощечины – самый вразумительный из аргументов, – и продолжал такое обучение основам морали до тех пор, пока не заметил…
Чудо. Свершилось.
В стене рядом со скамьей имелась дверь.
Дверь!
Почему я не видел ее раньше – вчера, позавчера, в день прихода? Почему проходил мимо? Непостижимо… Первым моим желанием было вскочить и распахнуть ее. Совершенно естественное желание! Но я не двинулся с места, усмирив унизительную поспешность…
* * *
Пишущий эти строки, ты исступленно повторяешь слово «Грязь». Но осознаешь ли ты, о чем пишешь?
О, да.
Объясни всем, что вкладываешь в него.
Не могу…
Значит, ты лжешь!
О, нет.
Тогда объясняй.
Раньше для обозначения всего отвратительного было слово «грех». Конечно, часто им клеймили и вполне нормальные, и даже хорошие вещи, но оно заставляло людей страдать: от страха, от пыток, от стыда. Нынче же такие времена, что грех никого не беспокоит, не побуждает мучаться от свершенного и терзаться не свершенным. Однако необходимость этого ничуть не уменьшилась! Вот и приходится искать новые слова, привычные, но не слишком уютные. Я так понимаю смысл существования слова «грязь».
То есть, по-твоему, «грязь» – то же, что и «грех»?
Не знаю, отыщется ли на Земле мыслитель, способный объяснить слово «грех». Если отыщется, только он и сможет проделать то же с «грязью». Он гадливо сунет в бездонную жижу свои руки, надежно спрятанные в перчатках, вытащит сочный, истекающий вонью ком и швырнет в лицо желающему – пробуй! А я… Я только использую готовые слова – те, что подарила мне Книга.
Правильно, пишущий, ты не способен воспринять чужую мудрость, как свою. Ты просто послушен. Но искренен ли ты в самобичевании? Не бравируешь ли ты понапрасну словом «грязный»? Вот главное, что может заинтересовать в беседах с тобой.
Жестокий вопрос… Прости меня, я хотел сказать – сложный вопрос. Да, я говорю о себе – грязен. Ведь так и есть в действительности! Хоть и не совершал я пока особо плохих, изощренно подлых поступков, но по поступочкам! Но по мыслям, по мечтам, – я не достоин даже суда. И я понимаю это отчетливо. Вопрос в том, искренне ли я хочу очиститься. Я… Я слаб. Я твержу сам себе с упорством кувалды – хочу очиститься. Так ли на самом деле? Мне страшно заглядывать в себя глубже разума. Прости, если за это можно прощать. Пожалуйста, посмотри вместо меня. И ответь, если есть кому отвечать: что там?
Не отвечу, пишущий.
* * *
Выход…
Я сидел, сражаясь с мальчишескими порывами, сдерживая в горле всхлипывания. И смотрел сквозь наползающую пелену на вычеркнутый из надежд прямоугольник. Понимание неудержимо росло, крепло в моей груди! Теперь я знал ответ: для того лишь Келья нянчилась со мной, чтобы мог я отсюда выйти, чтобы увидел эту дверь. А выйдя, чтобы не оставил Келью одинокой, вернувшись с новым заблудшим – вот оно, предназначение. Я должен привести сюда…
Кого?
Друга. Моего друга. Того, кому обязан прозрением.
Так я понял слово «Зачем».
Встал и толкнул дверь. Не помню, что в тот момент было для меня важнее – Понимание или дверная ручка. Я вышел на лестничную площадку.
МИР встретил меня ослепительным светом – свет ворвался в распахнутые зрачки…
Прости мое перо! Описывать дальнейшее… невыносимо.
Назад: Книга,
Дальше: Мир (окончание)