Когда ты накрепко зажат в цепких объятиях Вязкого мира, когда твоя кровь несет по клеткам что угодно, но только не кислород, когда легкие начинают пылать огнем — только тогда ты начинаешь хорошо понимать ныряльщиков, ушедших под воду слишком глубоко, чтобы вынырнуть, альпинистов и лыжников, зацементированных в сорвавшейся лавине, шахтеров, живьем похороненных в засыпанных обвалом штреках…

И тогда тебе начинает казаться, что стоит лишь совершить самое малое, но обязательно правильное телодвижение, как снова можно будет вдохнуть полной грудью сладкий воздух, а потом снова и снова, чтобы, отдышавшись, фыркнуть и немного сконфуженно посмеяться над своими страхами.

Не верь иллюзии. В Вязком мире мозг рождает опасные фантазии. Отринь их. Терпи и двигайся. Не верь капризному серому веществу — верь мозжечку и спинному мозгу. Они не фантазеры, а работяги, и только они способны вывести тебя на воздух. А уж если не смогут они, тогда не сможет никто.

«Пора! Пора! — кричит каждая извилина, норовя подсунуть тебе искаженную картину реальности. У нее голод, она делает вид, что не может ждать ни секунды, хотя на самом деле просто не желает потерпеть еще немного. — Пора! Ты уже дошел! Выныривай!»

Ложь. Не слушай этих воплей, слушайся инстинкта расстояния, доверься мышечной памяти. Переподчинил себя разуму — пропал.

Потому что он не разум. Он знать не желает то, что тебе на самом деле нужно, — он лишь назойливо напоминает тебе о том, чего тебе хочется. Чаще вкрадчиво шепчет, иногда говорит с подкупающей прямотой, а бывает, и вопит…

Вот только к фундаменту подлинного разума — здравому смыслу и инстинкту самосохранения — его вопли не имеют никакого отношения. А без фундамента завалятся стены.

«Пора! Ну что же ты? Решил проскочить мимо, перестраховщик? Выныривай!»

Нет.

«Немедленно выныривай — и спасешься! Это — жизнь!»

Нет.

Если я с громким хлопком выйду из Вязкого мира на лужайке перед коттеджем, моя жизнь не продлится и нескольких секунд. Но если я добреду в липком киселе до коттеджа и вынырну внутри него — я, возможно, проживу дольше. Минуту или даже несколько. За это время я обязан разобраться в игре Департамента со мною. Может быть — прийти на помощь той, кто нуждается в моей помощи, ждет меня… Каждый день ждет. А потом… не знаю, что будет потом. Попробую вывернуться и на этот раз. Мы вместе попробуем…

Сколько еще идти?.. Пожалуй, шагов пять — семь. В лиловом желе шаги медленные, почти как у водолаза в неподъемном скафандре. Пять шагов — это секунд десять. Нечеловечески много.

«Выныривай или дыши!»

Мозг уже не уговаривает — он паникует. Он дико боится умереть, забыв о том, что он лишь часть меня. Еще немного, и он прикажет мне дышать ядовитым коллоидом. У тех, кто не вышел из Вязкого мира, одна судьба с утопленниками — разница лишь в том, что утоплое тело можно найти, обшарив дно.

Но нет дна в Вязком мире, как нет в нем верха и низа. Слишком многое говорит за то, что вне человек а Вязкий мир не существует вообще. И тем не менее он до дрожи реален.

Я вижу его. Или это всего лишь лиловая мгла у меня в глазах?.. Наверное, мгла, потому что я вижу страннее, похожие на полярное сияние, сполохи и чувствую, что мои веки плотно закрыты…

Пора выныривать? Нет, сделаю еще один шаг… потерплю. Теперь — пора!

Не выпускает лиловая тьма.

Еще шаг вперед, и еще попытка…

Нет.

И вопль, рвущийся изнутри: «Дыши! Дыши!»

И теплые, мягкие, ласковые руки, баюкающие меня под немудреную колыбельную… Что это? Я начал вспоминать свою жизнь? Ясный симптом… Ну нет, не дождетесь!

Еще один шаг вперед — и вверх!

Опять мимо.

«А если они и в коттедже взорвали антителепортационную петарду с дурацкими конфетти?!»

Тогда конец.

Еще вверх! Ну…

Я рушусь спиной на что-то твердое, но, к счастью, не угловатое. Да это же пол! Просто-напросто пол, вдобавок покрытый тонкой ковровой дорожкой… Наплевать на ушибы — я прошел дистанцию, и я дышу! Я могу дышать!

И в течение нескольких секунд не могу заниматься ничем другим, беззащитный, как младенец. Приходи и бери меня… Почему никто не приходит?

Потому что никого нет. Большая неосвещенная комната совершенно пуста. Свет фар с шоссе пробивается сквозь ставни. Стол, шкаф, диван, у дивана притулился маленький журнальный столик, рядом кресло. На журнальном столике пепельница с окурками, сильно пахнет табачным дымом. Никого…

Ну да, тут они ждали в засаде… в неуюте очень большой комнаты с минимумом мебели. Экая здоровенная комната, наверное, во весь коттедж… А где же спальня? Должна ведь быть. Я же ясно видел: свет просачивался сквозь единственный ставень, а соседнее окно было темным, как уголь

Да ведь я же помню по прошлому визиту: была спальня, и кабинет был. Уборная была. Не похоже, чтобы коттедж недавно перестраивали изнутри…

А это что — ведущая вниз винтовая лестница? Тогда понятно… Я целился на первый этаж, а вывалился из Вязкого мира на втором. В учебниках по телепортации описана эта классическая ошибка некоторых новичков, вызванная подсознательным отождествлением Вязкого мира с топким болотом: при каждом шаге новичок инстинктивно поднимает ногу выше, чем следует, как бы выдирая ее из топи, а в результате траектория движения загибается вверх…

Давно я не телепортировал, раз уж начал совершать такие ошибки слепой навигации! Взмыл бы еще немного — покатился бы кубарем по скату крыши. С грохотом.

Со стороны шоссе доносятся крики, телепортационные хлопки, гул моторов на холостых оборотах, а здесь неожиданно тихо. Бесспорно, от меня никто не ожидал такой наглости, но все же тишина подозрительна… Неужто все кинулись меня ловить? Кто же в лавке остался?!

Не понять мне их логики. А им — моей.

Потому что ни то, ни другое — не логика. Психолог набормотал бы что-нибудь о поведенческих стереотипах, вытекающих из тендерных различий, а я скажу проще: всяк охотится как умеет. Не всегда уместно ставить себя на место дичи в намерении предугадать ее действия. Иногда надо действовать в точности наоборот.

Так полезнее для здоровья.

Мы не только ошибаемся — мы настаиваем на своих ошибках, и только это делает нас людьми. Что с того, что женщины тяготеют к одним ошибкам, а мужчины к другим? Гениальные ошибки все еще позволяют шахматистам… то есть шахматисткам иногда обыгрывать суперкомпьютеры с умными программами.

Если бы меня ловил суперкомпьютер, то уже, наверное, поймал бы… в том случае, если бы я сам был компьютером.

Кажется, суетящиеся снаружи спецназовки не услышали ничего подозрительного или не обратили внимания на донесшийся из коттеджа хлопок. Почему бы нет? Во-первых, кто-то из них мог вернуться в коттедж, мало ли зачем. В темноте и суете за всеми не уследишь. Во-вторых, им не до того — они осматривают кузова остановленной автоколонны, преследуют ушедшие вперед грузовики и гоняют меня по лесу. Полезное занятие, но долго оно не продлится…

Сейчас я спущусь вниз и встречу — кого? Маму? Ту женщину, что родила меня и пыталась укрыть от загребущей лапы властей, избавить от участи раба? Или доморощенную актрису из Департамента федеральной безопасности? Или никого?

Нельзя терять времени, а решиться страшно Будто прыгнуть ласточкой с обрыва, не видя, что внизу — река или камни.

Сейчас я спущусь вниз…

Это уже заклинание. Формула самовнушения.

И, неожиданно решившись, я ссыпаюсь с лестницы — дикое бородатое пугало, только что вывалянное в грязной канаве, благоухающее свиным навозом, волглой сыростью катакомб, потом, дымом костра…

— Мама!

Немолодая полноватая женщина с усталым лицом. Застиранный домашний халатик. Женщина насторожена — она слышала хлопок и знает, что в доме есть кто-то еще. Кресло покинуто, вязанье отложено Она?!

— Сынок…

У нее дрожат губы. Рукой она опирается на стол, чтобы не упасть. Бегом к ней — бережно усадить хотя бы вот на этот табурет, а потом уже упасть перед ней на колени и прижаться. Чтобы погладила по головке. Как в раннем детстве, которого я не помню, но знаю, что так было.

Погладь меня по голове, мама. Мне всю жизнь не хватало ласки, я вырос грубый и злой. Погладь меня. Измени меня к лучшему. Пусть придет белая кошка — где она, кстати? — и, обнюхав меня, потребует ласки, а я почешу ее за ухом заскорузлыми пальцами, и тогда она, может быть, заурчит от удовольствия и лизнет мою ладонь наждачным языком. Каждой твари на Земле надо, чтобы ее любили. Хоть кто-то. Хоть иногда.

Я не супер со стальными нервами и ледяными эмоциями. Я только человек. И мне изредка хочется побыть маленьким и слабым.

— Прости, мама, я не мог прийти раньше…

— Что ты, милый! Все хорошо. Я так рада! Ты знаешь, они мне все время говорили, что ты погиб, но я никогда им не верила. Никогда! Я знала, что рано или поздно ты придешь…

— Конечно, мама. Они знали точно, что я жив. Они потому и держали тебя здесь, что надеялись заполучить меня…

Она гладит мои волосы. Я не вижу ее лица, но знаю, что сейчас она улыбается. Как я. Хотя одновременно мне хочется разреветься.

— Нет, не то… Я бы наверняка почувствовала, если бы ты погиб. Я бы знала. Матери всегда знают. Ты просто не мог прийти, но ты не забыл и все-таки пришел… Спасибо, сын.

— Что ты, мама!..

— Побудь со мною. Бедный мой мальчик, как же тебе досталось…

Она гладит, гладит мои волосы, и рука ее чуть заметно дрожит. Что-то не так. Еще не знаю, в чем дело, но чувствую какую-то неправильность.

— Ты не ранен?

— Ну что ты, нет, — отвечаю я, подняв голову и глядя ей в лицо. — Так, ссадины, царапины, полпуда грязи… Дело житейское.

— А это? Это что?

— Чепуха. Чуть-чуть зацепило. Я же говорю — царапина.

— Надо тебя перевязать. Бедный мой…

— Я теперь богатый, мама. Я нашел тебя.

Как-то само собой выговорилось. Но почему я не верю себе?

— А я тебя. Нам с тобой надо столько рассказать друг другу…

Почему я не верю ей?!

Не потому ли, что моя мама — настоящая, не эта — первым делом крикнула бы: «Беги, сынок! Беги! Спасайся!»?

Не потому ли, что Мустафа оказался прав?

— Теперь мы вместе, и у нас с тобой все будет хорошо…

Бабах! Я не успеваю ответить на заведомую ложь, потому что в этот момент новый, совсем близкий хлопок оглушительно бьет по барабанным перепонкам. Я успеваю лишь крутнуться волчком и вскочить на ноги.

Вот оно как — оказывается, мое проникновение в коттедж не осталось незамеченным. Но почему тогда спецназовки не сыплются сюда горохом?

Противница одна, почему-то в полицейской форме. Лицо ее кажется мне смутно знакомым. Впрочем, какое мне дело до ее формы и до ее лица — для меня куда актуальнее ее автомат!

Прыжок. Рефлексы работают — спасибо «Смертельному удару». Цепкие пальцы пытаются поймать меня сзади за куртку, но соскальзывают. Знаю, чьи это пальцы. Знаю, чей глуховатый вскрик досады догоняет меня. В каком-ты чине, лжемама? Или ты профессиональная актриса, мобилизованная в помощь компетентным органам?..

Талантливая актриса, но бездарный сценарий.

Кто она, я разберусь позже. У меня в запасе менее секунды — за это время вынырнувшая из Вязкого мира особа сориентируется и, распознав цель, применит на практике навыки огневой подготовки.

Удивительно: вместо того чтобы схватиться за автомат, она делает короткий взмах рукой — и я скорее инстинктивно, чем сознательно, ныряю в Вязкий мир…

Два шага вперед. Выход.

Что за дьявол — не получается!

Полшага вверх. Выход.

Никак!

Да что же это такое…

До меня все-таки доходит очевидное: место занято. Нет, не вломившейся некстати гостьей, я не дошел до нее добрых четыре шага. В той точке, где я хочу покинуть Вязкий мир, застыл в полете некий метательный предмет, вряд ли полезный для моего здоровья — нож или какая-нибудь экзотика. Говорят, циркачки умеют хватать ножи в полете, внезапно выныривая из Вязкого мира…

Я не циркач. Я делаю пять шагов вперед, заведомо больше, чем надо. Поворачиваюсь.

Выхожу из Вязкого мира.

Несильно — в затылок. Только чтобы отключить ненадолго. Завладеваю автоматом. А «мама» верещит по-поросячьи и дергается, по ее лбу медленно чертит путь тоненькая струйка крови, в глазах — липкий ужас.

Предназначенная мне метательная звездочка задела ее скальп, намертво пригвоздив волосы к стене. Попалась, теперь не удерешь в Вязкий мир…

— Молчать! — командую я. — Не двигаться. Руки на колени. Нет, подсунь их под зад и там держи. Попытаешься выдернуть звездочку — застрелю.

— Сынок… — Губы у нее дрожат очень натурально.

— Заткнись.

Я смотрю на нее и не понимаю себя. Затмение нашло, точно. Вот эта толстая лицедейка — моя мать? Да я с куда большим удовольствием записал бы в матери Присциллу О’Нил, а в сестры — так уж и быть — Иоланту Сивоконь! По крайней мере такая родня не вызывала бы во мне чувство мучительного стыда.

— Сынок… — Голос у тетки уже не очень уверенный.

— Молчи! Где твои сыновья, если они у тебя есть? Сданы государству?

Кажется, я попал в цель — она каменеет лицом и разом вываливается из образа:

— Ты не станешь стрелять. У «Аспида» очень громкий бой, глухая услышит. Ну же, попробуй выстрелить! Это твоя смерть.

— Да? — Пошарив в кармане, я достаю подаренный Шуркой Воробьяниновым нож. — А кто мешает мне расправиться с тобой без выстрела? Знаешь, что это за штука?

Она знает.

— Рыпнись только — и я прибью к стенке твои уши.

Как ни странно, эта угроза действует сильнее, чем естественный страх смерти. Надо думать, у тетки хорошо развито воображение. Она представила.

— Теперь отвечай: где моя мать?

— Не знаю.

— Подумай хорошенько.

Отдача у спецножа действительно могучая. Короткий свист, тупой удар — и вылетевшее лезвие застревает в стене десятью сантиметрами выше головы тетки. Новое лезвие с щелчком встает на место выброшенного, и я беру прицел чуть ниже.

— Ну?

— Не знаю! Не знаю! Не знаю! Говорили только, что…

— Что?

— Умерла она в ссылке, вот что! Уже лет десять как. Понятно?

— Кто говорил?

— Начальство. Я случайно услышала.

Что ж, я был готов к этому. Жаль только, что купился на фарс, на минуту позволив себе расслабиться. Но это исправимая ошибка, от нее останется лишь неприятное воспоминание, полное горечи, обиды и боли.

Они убили ее. Вернее, позволили угаснуть где-нибудь в поселке Сугроб, что на берегу моря Сестер Лаптевых, где даже полярным летом небо черно от гнуса, где даже не лишившиеся надежды люди стареют вдвое быстрее, чем везде, а те, кому надеяться не на что, — впятеро. Разве у нее была надежда? Она ведь не знала, что нечаянно инициировала меня, пытаясь спасти. Она была уверена, что из ее сына сделают обычного эксмена.

Не надо мне было возвращаться в прошлое — на той дороге сгорели мосты.

Что мне предпринять сейчас — вот вопрос. Драпать?

Не хочу. Слишком часто мне приходилось уносить ноги, надоело. Пора становиться гордым.

Найден ответ не на тот вопрос. Я ведь не спрашивал, каким мне быть…

Удрать — удеру, наверное… А дальше? Посвятить жизнь возмездию? Старательно и планомерно уничтожать личных недругов а-ля граф Монте-Кристо, мститель и наркоман?

Даже не смешно. Нет у меня зла к отдельным людям. Разве что схватиться с тысячеголовой гидрой государственной системы?

Того от меня и ждут Шурка Воробьянинов, Шаляй де Воляй и все лесные и катакомбные «братья». Муста-фа готов подвинуться, он еще не устал надеяться, что когда-нибудь я стану вождем, а не иконой. Они ждут. Они готовы, только что не бьют себя в грудь, как гориллы. Веди нас! Наставь нас! Будь первым среди нас, а уж мы не подведем!..

Не уверен. Откуда я могу знать, кто на что годен, заранее, еще до того как дойдет до драки? Да и драка, если уж разобраться, еще не рентген, чтобы все насквозь высвечивать. Один, может, классный боец, в штурмовой группе ему цены нет, и товарищ он хороший, потому что никогда не сделает гадость из-за мелкой выгоды, и душа компании, а потом вдруг с неприятным удивлением начинаешь осознавать, что все его распрекрасные качества есть лишь инструмент для достижения главной цели — дорваться пограбить после успешного боя. Или поизмываться над пленными. Он и дружит со всеми из расчета: ты — мне, я — тебе. В разведку с ним сходить можно, а стоять бок о бок под расстрелом — испортить себе последние секунды… Другой — трус, за товарищей прячется, а сам душа тонкая, недурные стихи пишет и все про себя распрекрасно понимает, и тошно ему, волком готов завыть, потому что другим он не судья, а себе прокурор. Не вылечится, так застрелится… А третий противен, животное, лопает втихую краденую пайку, пакость сделает не сморгнув, и если пропустит тебя вперед, то только в крематорий или, допустим, для того, чтобы дать сзади пинка, и до чего же странно, что как дойдет до серьезного дела — он ничего, и есть для него, оказывается, поступки запредельные, непозволительные…

Иди поищи ангелов и дьяволов — долго искать придется. Никто не светел, никто не темен, все мы либо пятнистые, либо полосатые. С монохромностью у человеков вообще туго. Потому-то не верится ни в рай, ни в ад христианских сектантов, что критерий оценки всегда зависит от конкретной ситуации. Швырни человека в одни условия — там он хорош; вылови его за шкирку, швырни в другое — окажется хуже некуда. Нет, рай и ад — понятия не дискретные, а непрерывные, и нет между ними никакого забора с вратами и привратником, потому что большинство людей по справедливости должны попадать не на шипящую сковородку и не под пальмовую широколиственную сень, а где-то между…

А примитивные простейшие вроде подвезшего меня шофера, точно знающие, с какой стороны булка намазана маслом, тупые и невероятно самодовольные, ничего не желающие и ни за что не держащиеся, кроме своего уютного шестка до тех пор, пока он уютен? Таких помимо воли приходится называть эксменами — людьми им не стать. Но ведь их большинство! Их всегда было большинство! Если они будут очень недовольны, их можно даже повести за собой, и очень скоро так и будет сделано. Они найдут достойных себя лидеров. Сгоряча они даже будут умирать за них, особенно поначалу, а уж молиться на новых идолов — обязательно!

Но разве мне хочется, чтобы на меня молились? И Шпоньке этого не хочется, и даже Мустафе Безухову, хотя он-то, рассудив логически, смирится с поклонением. Для пользы дела. Удовольствие видеть толпы у своих ног придет потом..

Нет, вряд ли. Отчаявшиеся эксмены скоро попытаются взять свое единственным доступным им способом, но еще скорее им устроят кровавую баню, так что вряд ли удовольствие будет полным и длительным. А уцелевшие в бойне получат-таки статус привилегированных рабов — просто потому, что их ценность возрастет. Не ценится только то, чего избыточно много, а уцелевших эксменов много не будет…

Нет, заведомо обреченное на неуспех восстание — вовсе не то, чего я хочу…

Тогда чего же?

Мировой гармонии, очевидно. Вроде той извечной мечты крепостного мужика о крестьянском рае, о которой я когда-то с удивлением узнал из подпольных книг, подсунутых мне дядей Левой. Должно быть, и африканская полосатая лошадь точно так же мечтает о саванне без львов и гиен, о неизменно сочной траве, о просторных водопоях на берегах никогда не пересыхающей чистой реки, начисто лишенной крокодилов…

Мечтай, мечтай, наивный Тим Гаев, вместе с глупой зеброй! В свободное от спасания шкуры время.

Нет рая на этом свете. Быть может, следует стремиться лишь к тому, чтобы не было и ада, всякий раз выбирая наименьшее зло?

Почему бы нет.