— Тим, это тебе.

Рукоять десантного ножа удобно ложится в ладонь. Внушительное оружие, но тяжеловатое. И совершенно несбалансированное. Драться им можно, но метать не стоит.

Впрочем, я и не специалист по метанию, а так, любитель. Благодаря игре с Двускелетным…

— Подарок, — торопливо поясняет Шурка Воробьянинов, преданно глядя на меня. — Специально для вас… для тебя добыл.

И сейчас же пугается своей оплошности. «Для вас»! Знает же, что подобного обращения я не терплю, а все равно сбивается. И не он один. Почти все юнцы глядят на меня с обожанием. Что я им, идол?

— Спасибо, но…

— Он выкидной, — торопится сказать Шурка. — И магазинный, на три лезвия.

— Это как?

— Можно показать? — Показать ему явно не терпится. Он в восторге от того, что может меня чему-то научить.

Остынь, парень. Я такой же, как и ты, и даже разница в возрасте между нами не слишком существенна. Не бог я, не царь и не герой. Чего же ты ждешь от меня? Избавления?

Я всего лишь соломинка, за которую ты ухватился, не желая тонуть. Разве я виноват, что поблизости не оказалось надежного спасательного круга?

Нисколько. Я не обнадеживал тебя, но стоит тебе понять, что я не в силах оправдать твои надежды, как ты проклянешь меня и оплюешь, если не сумеешь забросать камнями… Вот то-то и оно.

У завладевшего ножом Шурки горят глаза — сейчас он покажет!.. Фьють! Шур кину руку сносит назад отдачей, а в ствол ближайшей осины с отчетливым тупым звуком втыкается выброшенное лезвие. Щелк! — новое лезвие, поданное пружиной из рукоятки-магазина уже стоит на месте, готовое к бою. Техника.

Раскачав и выдрав из ствола глубоко засевший боеприпас, Шурка прячет в рукоятку все лезвия, по очереди упирая их в крошащуюся известняковую глыбу, каких немало валяется в окрестностях катакомб. Нарочно кряхтит, демонстрируя мощь пружины. Во, мол, какая штука! Дарю от всей души.

— Спасибо.

Не уходит, переминается с ноги на ногу и прямо-таки излучает разочарование. Опять я не оправдал надежд.

— Тут еще фонарик в рукоятке…

— Спасибо, — говорю. — Тронут. Только это лишнее, оставь себе.

— Я себе еще достану.

— Хорошо. — Я кладу оружие в карман. — Хочешь что-нибудь сказать?

Шурка тушуется и отходит со вздохом. Все, что мог, он уже сказал и не раз повторил. А я ответил. Ну не в состоянии я инициировать его, как инициировал Безухова и Шпоньку! Один раз у меня получился безумный рекордный рывок, и то под страхом неминуемой смерти. С двумя крепкими парнями под мышкой меня швырнули в Вязкий мир инстинкты, а не воля.

Один-единственный раз мои железы выбросили в кровь такое количество стрессовых гормонов, от которого либо помирают, либо совершают чудо. Все порядочные железы так устроены, что не умеют отзываться на приказы сознания, и наплевать им на мое «хочу» или «не хочу»…

Но поди объясни это настырной молодежи. Все мечтают уподобиться. Как они завидуют пятерым карапузам, выкраденным нами из интерната для эксменов и инициированным Мустафой! Карапузы с увлечением осваивают телепортацию и взахлеб делятся впечатлениями, а у взрослых бойцов глаза завидущие и слюнки текут. У иных прямо-таки руки чешутся. И Мустафа, и я пообещали ликвидировать каждого, кто посмеет сорвать злость на малыше.

Насчет ликвидации — никаких шуток. Это всерьез. Двоих уже пришлось ликвидировать за буйство и неумение подчиняться. Просто выгнать провинившегося из отряда означает подвергнуть нашу штаб-квартиру опасности обнаружения. Отряд не может позволить себе ни расхлябанности, ни либерализма. Тем и живем.

Я сказал «отряд»? Не уверен. Но если мы банда или шайка, то довольно крепкая, со строгой дисциплиной. И даже со слабенькой верой в будущее, чего лишены многие другие группы, шайки, банды и отряды, рассеянные по всему миру. Отказавшиеся сдаться на милость хозяев и вновь подставить шею под ярмо.

У нас есть будущее: телепортирующие сопливые карапузы Андрей, Геннадий, Илья, Матвей и Глеб. Со временем их станет больше.

Вдобавок у многих в отряде еще сохраняется надежда на то, что я как-нибудь соберусь с духом, поднатужусь и с риском развязать пупок инициирую взрослых. Давайте, мол, ребята, становитесь в очередь. В ход идут и уговоры, и подхалимаж. Тут вне конкуренции Шурка Воробьянинов…

Надоел он мне. Репей приставучий. Прилипала.

Гаснет понемногу закат. Тишь, ни ветерка. В высоких травяных берегах лениво течет, чуть пованивая мазутом, подмосковная речка Пахра, и трепещут над водой неугомонные стрекозы. Редко-редко плеснет рыба, еще реже проплывет важным дредноутом раздутый труп всплывшего утопленника. Звенит и кусается комарье. Внизу в прибрежных кувшинках выводят рулады лягушачьи хоры. С луга доносится стрекот цикад. Укрывшись в рощице, кукушка врет кому-то про долгую жизнь.

Идиллия.

Если хорошенько приглядеться к ближайшей купе колючих кустов неизвестной мне породы, то в самой гуще колючек можно заметить дыру в земле. Поблизости несколько входов в катакомбы, и ни один из них не бросается в глаза. Под обрывом километры узких извилистых коридоров, тесные — только проползти — лазы, редкие «комнаты». Во время недавнего ожидания катаклизма здесь даже не пытались оборудовать убежище — катакомбы слишком малы, неглубоки и близки к столице. Во времена царя Гороха в них ломали известняк и были озабочены тем, чтобы потолок не упал на маковку, поэтому "долбили узкие штольни, не нуждавшиеся в крепеже. Все же за минувшие столетия кое-где произошли обвалы, и мы их потихоньку разбираем, стараясь увеличить наши подземные владения и обеспечить себя запасными выходами на всякий случай…

Только поздним вечером можно безбоязненно выйти из катакомб. А с началом ночи группы по пять — десять бойцов отправляются на дело, чтобы непременно успеть вернуться затемно. Ходят далеко, как осторожные хищники, боящиеся выдать логово. Меняют маршруты, путают следы. Ночные призраки.

Грабят, само собой, а еще больше вымогают. Есть у кого. С каждой неделей в ближайшей округе появляется все больше строителей с техникой. Восстанавливают дороги, мосты, тянут провода, бетонируют опоры монорельсового пути, а на высоком берегу километрах в десяти ниже по течению вот-вот завертятся стометровые лопасти ветряков на восстановленных мачтах. Дело у строителей спорится.

Но уж коли у тебя робкая душа, коли ты вернулся, покаялся и впрягся в ярмо, спасая свою драгоценную шкуру, то пищи не пищи, а пайкой с вольными нелегалами поделись. По-хорошему, если не хочешь по-плохому. Тут есть своя логика. Выбрав верный кус хлеба, всегда будь готов отдать полкуса, не то рискуешь лишиться всего.

В том числе и головы. Припугнуть рабов наглядными примерами, конечно же, пришлось. Некоторые из них наивно воображали, что если служишь не за страх, а за совесть, то уже и защищен от всего, кроме произвола начальства, — иллюзия вредная, но одноразовая, вроде детской болезни. Лечится страхом.

Ни Безухов, ни Шпонька заданью не ходят, для них это мелко. Вооруженный налет на продовольственный или вещевой склад — иное дело. Тут они в своей стихии, особенно Мустафа. Авторитет. Любит снимать сторожей и даже огорчается, если их нет…

Реальный вожак. На меня молятся, но за ним пойдут охотнее. А меня, наверное, при необходимости понесут впереди, вроде иконы. Взденут на шест и протестов не примут.

Это я-то думал, что вырос из эксмена в человека? Трижды ха-ха. Не человеком я стал, а символом! Когда сдохну, из меня набьют чучело и станут ему молиться…

Гаснет заря. Понемногу наползает туман, и с реки тянет прохладной сыростью. Стрекозы куда-то делись, замолкли цикады, и рассыпался лягушачий хор, лишь одиноко надрывается какой-то особенно настырный пучеглазый солист. Даже комарье атакует уже не так свирепо. Издалека долетает печальный крик некоей неопознанной птицы, и все смолкает.

Тишина и пустота. И я под стать природе тих и пуст — сморщенная шкурка, а внутри почти ничего. Выложился без остатка, когда инициировал Федьку с Мустафой, и, похоже, надорвался. Восстанавливаюсь медленно. Мои нынешние пять килограммов пороговой сопутствующей массы — это же курам на смех! Ну одежда, ну обувь, ну легкое оружие… И все. У Федьки и то восемь с половиной килограммов. А Мустафа и вовсе оказался чемпионом — у него зашкаливает за двадцать пять. Наших малышей инициировал он. Такие показатели характерны для лучших десантниц.

Есть причина задрать нос!

А в перспективе и потерять осторожность. Хотя надо признать, что у Мустафы пока хватает благоразумия не разбойничать в дневное время и поблизости от катакомб. Как раз недалеко отсюда, близ места, где некогда умер вождь какого-то не очень понятного мирового пролетариата, трудится на восстановлении шоссейного моста бригада рабочих, там же светятся огоньки их палаточного лагеря. Совсем рядом. Туда за данью еще не наведывались, оставили на самый крайний случай.

Дисциплина дисциплиной, а пьянствуют, если дорвутся до спиртного. Девок тащат в катакомбы на насилие и растерзание. Ни у кого терпежу нет, и Мустафа общему настроению противится не всегда. Понимает, что такое перегретый котел, и позволяет выпустить пар…

— Тим, это ты? Легок на помине.

— Нет, не я, — отвечаю я сердито, но тихо. Ночью звук над рекой разносится далеко, несмотря на туман.

Пучок колючих веток отодвинут в сторону, и Мустафа Безухов, юля ужом, выползает из норы. Зацепившись курткой за колючую ветку, он самым аккуратным образом отцепляет ее, не сломав. Ему жаль, что, не умея летать и не смея телепортировать в ночной тиши, он вынужден топтать траву. Стараясь ступать там, где еще никто не ходил, чтобы примятые травинки поднялись, как только обсохнет роса, он выписывает не то траекторию пьяного, не то противолодочный зигзаг.

— Тим, надо поговорить.

Надо, но не о том, о чем он хочет, и поэтому я спрашиваю:

— Ты уверен?

— Не дури. — Он садится рядом со мной на верхушку глубоко ушедшей в землю глыбы известняка, затянутой коркой лишайника. — Ты последнее время какой-то не такой… не в своей тарелке.

Ценное замечание. Что дальше? Мустафа долго молчит.

— Плохая ночь, — изрекает он наконец. — Тихо как… И светло… Луны нет, а все равно светло.

— В июне ночи еще светлее будут, — в тон ему сообщаю я потрясающую новость. — Летнее солнцестояние. А луна сейчас в последней четверти, взойдет под утро.

— А, — говорит Мустафа.

Снова молчание.

— Слышишь что-нибудь? — спрашивает он.

— Слышу.

— Что?

— Группа на дело пошла, — определяю я натренированным слухом. — Человек семь. Двое вышли из Нижнего выхода, остальные из Кривого колодца.

Мустафа крякает и ерзает.

— Почти правильно, — сознается он. — Только не семь человек, а восемь. Федька повел.

— Ясно, что Федька. Ты-то здесь.

— И ты здесь, — мгновенно реагирует Мустафа. — Хотя мог бы…

— Что мог бы? Ну?

Он вздыхает:

— Тим, пойми меня правильно. Мне очень неприятно об этом говорить, но… ты не приносишь пользы.

Глаза давно привыкли к темноте, и я вижу, что Мустафа смотрит прямо на меня. Говорит мерзкую правду и не стесняется.

— Да ну? — картинно изумляюсь я. — Так-таки и не приношу? А кто с мальцами занимается телепортацией?

— Тим, ты погоди…

— А кто пашет не покладая рук на обустройстве нашей берлоги? Кто пробил ход в нижнюю штольню? Кто очаг сложил?..

— На это и другие способны, — спокойно возражает Мустафа. — Кстати, я предпочитаю называть нашу резиденцию штаб-квартирой, а не берлогой, и группы ходят на операции, а не на дела. Но это так, к слову. Почему ты с ними не ходишь?

— А надо? — нахально интересуюсь я.

— Сам подумай. Ты сыт и одет, а добыли все это другие. Мишку Рощина и Ефима Дубровского еще помнишь? Вижу, что помнишь. За что они умерли — за то, чтобы ты сидел сиднем и приходил в себя? Допустим. Но кончиться-то это когда-нибудь должно или нет?

Теперь молчу я. Рощин и Дубровский погибли в нелепой ночной перестрелке с полицией, причем раненого Рощина пришлось дострелить нам же, чтобы полицейским не достался «язык». И каждый идущий на операцию знает, что так могут поступить и с ним. Жестокая необходимость.

Мустафа прав, вот что обиднее всего. Прав самой примитивной, кондовой правдой. Или ты с нами, или ты против нас, выбирай. Но если ты против нас, то ты уже сделал ошибку, и уйти с миром тебе не дадут, будь ты хоть трижды символом и иконой. Без сомнения, рано или поздно штаб-квартиру придется переносить в более безопасное место, но и там никто из посторонних не должен знать о ее местонахождении…

— Сегодня еще одна группа пойдет, — продолжает Мустафа. — Поведешь ее?

— Куда?

— На тот берег и часа два в одну сторону. Ходят слухи, что эксменов с полтысячи согнали на восстановление аэропорта. Надо бы их проведать.

— И обложить данью? А если заартачатся, то ухлопать одного — двух?

— Это надо понимать так, что ты не пойдешь?

— Не пойду, — подтверждаю я его догадку. — И вообще не понимаю, зачем все эти еженощные рейды. Только для того, чтобы наши люди не заскучали? У нас провизии на месяц, а ты мечтаешь набрать на год? Да нас раньше отсюда сгонят, и все придется бросить…

— Верно, — неожиданно легко соглашается Мустафа. — Но ты не зришь в корень, Тим. Посылать людей на операции, чтобы они тут не поросли мохом — это четверть дела. Да нет, какая там четверть — один процент! Остальные девяносто девять — это не давать покоя тем, кто чуть-чуть пошумел и покорился. Пусть убедятся в своей ошибке. Ты не знаешь, что делается на стройплощадках. Рабочие падают, а их лупят… Смены по шестнадцать часов… Никаких выходных… Бабы озверели, как будто не они, а мы приказали все порушить. Как будто не тебе, не мужику они обязаны тем, что вообще живы. Ну и как ты думаешь, долго ли рабочие вытерпят такую жизнь?

— И ты мечтаешь ускорить взрыв?

— Конечно. Наши экспроприации помогут рабам быстрее принять правильное решение. Думаешь, я не понимаю, что мы тут долго не продержимся? Нас выследят и выкурят. У нас только один шанс: поднять рабов на восстание раньше, чем это случится.

— То есть спасти себя, подставив других?

— Дурак! — озлобляется Мустафа. — Взрыв все равно неизбежен. Овцы станут тиграми. Мы начнем, а другие поддержат. И не только у нас, но и по всему миру, потому что по всему миру творится то же самое…

— Чем это кончится — догадываешься? Смотрел «Сердце Анастасии»?

— Да! Да! Будет кровавая баня. Ну и что! Ты не хочешь умереть стоя? Если каждый из нас будет драться до последнего, если не только верховная власть, но и каждая баба поймет, что мы скорее трижды сдохнем, чем покоримся, тогда… — Мустафа делает сложные движения руками, ему не хватает слов.

— Часть перебьют, а остальные снова покорятся, — возражаю я. — Это так просто. Не всем нечего терять. Есть одна вещь, которую терять никому не хочется: жизнь. Любая. Хоть тяжелая, хоть рабская, хоть унизительная, но жизнь. Мы зальем мир кровью, но по преимуществу своей. Потом уцелевшие овцы вспомнят, что они все-таки не тигры, а власти снова сгонят их в эксменские кварталы и даже примут законы о каких-нибудь послаблениях… Так было всегда, так будет и на этот раз. Мы с тобой этого уже не увидим, да, по правде говоря, не больно-то и хотелось… А может случиться еще хуже, если восставшие доберутся где-нибудь до ядерных материалов и вирусных штаммов. Ты понимаешь, чем хочешь рискнуть? Не жизнями людей — жизнью цивилизации!

— Плевать! — шипит Мустафа. — Игра стоит свеч. А что предлагаешь ты?

— Ждать. Нас трое: ты, Федька, я, и у нас уже пятеро мальчишек, умеющих телепортировать. Когда их станет больше, когда они подрастут, цепную реакцию инициации уже никому не удастся остановить. Мы постепенно подточим систему изнутри, и она рухнет без всяких кровавых бань. Разве не об этом мы договаривались?

— Я с тобой ни о чем не договаривался, — холодно и внушительно произносит Мустафа. — Ты сказал, я выслушал, вот и все. Мы не хотим ждать. Рабы скоро не смогут ждать. Восстание все равно неизбежно, и я хочу знать, с кем ты: с нами или с бабами?

— Я не с ними, но и не с вами. Я — между.

Мустафа громко фыркает. Если кто-то вдали прислушивается к ночным звукам, то ему, наверное, кажется, что в реке завелся гиппопотам.

— Тем хуже для тебя. Получишь с обеих сторон. Хорошо, я подожду еще немного, а ты подумай… Так не хочешь возглавить группу?

— Нет.

— Тогда я пойду. — Мустафа легко встает на ноги и первым делом вертит головой в поисках возможной опасности. Рефлекс. — К утру вернемся, жди.

— Ладно.

Внезапный крик козодоя волей-неволей заставляет вздрогнуть. Очень похоже на настоящую птицу, пронесшуюся над рекой с полным зобом комаров. Значит, группа готова к выходу, ждет Мустафу…

Или меня.

— Знаешь, когда ты испортился, Тим? — На несколько секунд Мустафа оборачивается, прежде чем исчезнуть в тумане. — Когда ты хотел залезть в ловушку, а мы с Федькой тебя не пустили. Наверное, это у тебя болезнь такая. Мой тебе совет: выздоравливай скорее.

Я молчу. А Мустафа как будто что-то чувствует.

Но зря он это сказал.