17
В кромешной гулкой тьме слышались шорохи, дыхание, сопение. Иногда подобно взрыву петарды оглушительно бухал кашель, метался беспорядочным эхом, дробясь и отражаясь от стен штольни, и, наткнувшись вдали на преграду, возвращался не то медвежьим ревом, не то дьявольским хохотом.
Где-то внизу журчал ручей. Промерзлые стены штольни, потея, сочились непригодной для питья водой. Бугристые, как жабья кожа, малахитоподобные натеки жирно блестели в красноватых отблесках едва тлеющего костерка. Давно подошли к концу взятые сверху дрова, а едва оттаявшие стены и своды все еще не поддавались морозу, особенно здесь, вдали от центрального ствола. Эта штольня была пробита ниже уровня вечной мерзлоты.
Несколько человек дремали, закутавшись в шкуры. Прочим давно надоело это занятие.
— Третьи сутки пошли, — напомнил Гриша Малинин гундосым от насморка голосом, — и ничего.
— Вторые, — сейчас же поправил Гойко. — Часов двадцать пять — двадцать шесть, не больше.
— С чего ты взял? — строптиво оспорил Гриша. — Может, у тебя и часы есть?
— Есть. Внутри. И если они говорят мне, что с момента «ноль» прошло чуть больше суток, значит, чуть больше суток, и точка.
— А я не о том говорю, — сказал Гриша и шумно высморкался. — Пусть с момента «ноль» прошли сутки, мне-то что. Я о том, что мы тут сидим уже двое суток с лишним, а наверху хоть бы хны. Дядя Лева, а может такое быть, что наверху уже шарахнуло, а мы тут ничего не заметили, а?
— Может в одном случае: если нас уже нет, — сказал дядя Лева. — Ты еще есть или только нам кажешься?
Приняв шутку, Гриша дурашливо ощупал себя:
— Вроде есть. Наличествую.
— Тогда делай вывод: наверху тихо. За всю Землю не скажу, но над нами точно штиль. Даже удивительно.
На какое-то время наступила тишина. Стало слышно, как в затопленный шурф откуда-то сверху с методичностью метронома падают тяжелые капли. Кто-то сейчас же закряхтел и шумно задвигался, заглушая надоевшую капель. Кап-кап. Пусть не по обритой макушке, но все равно пытка.
— Дядя Лева, а в календаре мы не сбились?
Задвигались, заворочались сразу все, даже те, кто дремал. Тема была изжеванная вдоль и поперек, но все еще благодатная. Часов, само собой, ни у кого не было — на что они каторжникам? Естественно, дядя Лева считал дни, отмечая каждый прошедший зарубкой на палке. Правда, та палка по недосмотру пошла в костер, и хотя Лев Лашезин, задав взбучку виновному, сейчас же восстановил хронологию по памяти, но чем дальше, тем больше он мучился сомнениями — точен ли его счет? Мнительность отравляла жизнь.
Существовала и еще одна причина для сомнений: в последних числах декабря, когда в полдень небо на юге лишь светлело на полчаса — час, а солнце так и не показывалось, стояла редкостно ненастная погода. Долго ли сбиться в счете дней тому, кто целыми сутками храпит в землянке под вой пурги, как барсук в норе? Раз плюнуть.
Кто-то — кажется, Перепреев — хотел было изложить свои взгляды на хронологию и даже набрал в грудь воздуху, но сейчас же начал шумно чесаться, постанывая и тихонько подвывая от наслаждения…
— Больше чем на сутки мы сбиться не могли, — авторитетно заявил Лев Лашезин, отбросив сомнения. — Прошли все вероятные сроки.
— Ну и что дальше? — прогнусавил Малинин и безуспешно попытался прочистить носоглотку. — Э! А может, все уже началось, только до нас еще не докатилось?
— Это еще когда считали, — возразил Лашезин. — Земля должна была натолкнуться на барьер точкой, лежащей в Тихом океане немного севернее Гавайских островов. Ну а дальше дело понятное: уничтожение всего и вся по окружности расширяющейся сферы. От начала и до конца процесса — примерно одиннадцать минут. — Он вздохнул. — Темный ты, Гриша…
— Тогда какого мы тут сидим в сырости? Я скоро квакать начну.
— Хочешь слазать наверх? Пожалуйста. Разведаешь обстановку и вернешься. Ну?
— Я, собственно…
— Что, страшно? Иди, иди. Ты самый молодой, тебе и лезть. Одна нога здесь, другая там. Пошел.
— Дядь Лев, ты серьезно?
— Да! — рявкнул Лашезин. — Ты еще здесь?
Гриша тяжело вздохнул. Поднявшись на ноги, пробормотал: «Ну ладно…» — и нехотя двинулся вдоль штольни. Какое-то время его сутулая спина еще маячила, медленно растворяясь во мраке, затем она растворилась окончательно, а вскоре не стало слышно и его шагов. И снова омерзительным метрономом зазвучала сводящая с ума капель. Кап. Кап. Дядя Лева сдержанно зарычал. Гойко Кирибеевич натужно закашлялся, перебивая акустическую пытку. Прон Халтюпкин молча подбросил в костерок щепку и, пристроившись на корточках, стал греть руки.
Ждали долго. Не скоро ведь выберешься наружу — глубоко забрались, чуть выше воды, затопившей нижние штольни. Будь шахта действующей, сохранись в исправности подъемник, не было бы проблем — а так только в кромешной тьме по скобам аварийного лаза. Семьдесят сантиметров диаметр. Если лезешь с мешком или каким иным грузом, приходится подвязывать его снизу, и он мотается, как маятник. Зато не так просто разбиться в лепешку, если вывернется шаткая скоба, — тому, кто настороже, даже и не альпинисту, заклиниться в лазе ничего не стоит.
А когда Гриша все-таки вернулся — запыхавшийся, глаза шалые, — сразу ртов шесть выдохнули слаженным хором:
— Ну?..
Пламя в костерке уже совсем погасло, тускло рдели угли, подергиваясь пеплом. Молча присев на корточки, Гриша дунул в костровище и поместил над ним мокрые черные ладони — не иначе здорово зазяб, хватаясь за промерзшие скобы. А еще совершенно явно хотел чуть-чуть поторжествовать. В кои-то веки выпадает такое счастье самому младшему!
— А по шее? — спросил, придвигаясь, Гойко.
— Успеешь, — остановил его дядя Лева. — Гриша, ты отогрелся? Ну, Гришенька? Ты молодец, мы все у тебя в долгу и о том не забудем. Если, конечно, ты не будешь изображать, что у тебя и язык примерз… Ну?
— Ну чего тут ну? — пробубнил Гриша и попытался сурово насупиться, но предательская улыбка сейчас же полезла ему на лицо. — Хорошо там. Прямо весна. Солнышко светит, снег сверкает. Птичка какая-то чирикала. И никакой аннигиляции…
Кто-то неуверенно взгоготнул. Прочие шумно задвигались, и даже те, кто, убивая время, пытался дремать, бросили это занятие.
— Уверен? Ты до верха-то долез?
— Обижаешь, начальница…
— А какого, спрашивается, мы тут сидим?.. Что высидим?
— Ха! Так что, вылезаем, что ли?
— А то! Самое время, пока никого радикулитом не скрючило…
— А мясо? Копчушки наши как же? Бросим, что ли?
— Я тебе брошу! Умный больно. Наверх подымем. Частями.
— Сам умный. Я к тому говорю, что часть мяса можно пока и тут оставить. Естественный холодильник, и зверья никакого нет, даже мышей…
— Разве что Хозяйка Медной Ямы, — хихикнул начитанный Гриша.
Никто даже не спросил, что он имел в виду. Толкаясь, торопливо разобрали наполненные копченым мясом мешки из шкур. Наверх! Неуверенная, но уже шалая радость владела всеми. Так бывает, когда приговоренный видит с эшафота скачущего во весь опор гонца — не везет ли тот положительный ответ на прошение о помиловании? Ведь бывает же такое! Да, да! Чудеса и впрямь иногда случаются.
Яростно сопя, карабкались по скобам вверх, словно на телебашню. Ругались. Злобно пихали уставших, вздумавших передохнуть. Выбравшись — повалились на наст, задохнувшись от свежего воздуха и зажмурившись от искристого сияния снега. Теплый шарик солнца висел над мохнатыми елями в пронзительной синеве. Осели сугробы, затвердел наст. К Полярному кругу подкрадывалась весна. Самая обыкновенная, естественная. Не пылали леса, не горело адским огнем небо, да и земля не тряслась под ногами. И ведь не врали уши: в лесу в самом деле щебетала какая-то птаха!
— Значит, отбились бабы, — хрипло констатировал Гойко. Он отдышался первым, но все еще не торопился подняться на ноги — так и сидел на снегу, очумело крутя головой и оглядывая пейзаж с незнакомым прежде умилением во взоре. — Ну и ну. Не ожидал…
С ним согласились, но больше кивками и междометиями — разговаривать еще не могли. Дышали, стонали, исходили слюной, мычали и отплевывались. Гриша Малинин, выкарабкавшийся на поверхность второй раз подряд, лежал ничком и алчно грыз снег.
И прошло немало времени, прежде чем возник и был высказан естественный вопрос:
— А дальше… что?
— Это ты насчет чего? — спросил дядя Лева.
— Насчет всего.
— Дальше мы, по-моему, жить будем, есть такое мнение. Тебе этого мало? Мне пока в самый раз. Остальное — мелочи.
— А я как раз о мелочах… В лагерь вернемся, или как? Дальше-то что? Решать надо! Так, что ли, и останемся здесь жить? Помрем ведь. Весну и лето еще продержимся, а потом — привет… Патроны кончатся, и околевай после с голоду, да? Ничего себе мелочи!..
— Есть предложения? — с любопытством спросил Лашезин.
— Пока нет. То есть только одно предложение: подумать и решить. Оставаться жить в этих краях нельзя. Кто как, а я пас. Уходить надо.
— Куда это уходить? — осведомился Гойко. — В цивилизацию? К бабам? Мы вне закона, забыл? Каяться приползешь? Давай, они примут. Авось и до ближайшей стенки помогут дойти.
Кто-то поддакнул. На периферии лежбища словесно оскорбили Первоматерь. Гриша Малинин, уже давно перевернувшийся с живота на спину и сладко жмурящийся от солнца, как переживший зиму драный кот, подал голос в том смысле, что добровольно сдавшихся могут и помиловать. Не амнистировать, нет, но хотя бы не взять сразу к ногтю. Очень вероятно, что рабочая сила поднимется в цене. Если договориться меж собой и на допросах дружно валить убийство лагерных охранниц на умерших, то…
— Я в лагерь больше не сяду, — отрезал Гойко.
— Таки совсем плохо было? — спросил простуженным дискантом молчавший прежде Абрам Вайсброт. — Разве ж ты там работал больше, чем здесь?
— Допустим, нет! Я и обедал там каждый день, и ужинал, ну и что? Сказано, не вернусь! Лучше сдохну.
— Прямо здесь?
— Что?.. А, нет. Это верно, что выбираться надо. Поближе к людям, подальше от медведей. Если уж жить в лесу, то гораздо южнее… А можно и не в лесу. Мало ли всяких бродит…
— Так то нелегалы, — возразил кто-то, не подумав. — Их ловят.
— А мы, выходит, легалы? Поймают — шлепнут за милую душу. Значит, надо, чтобы не поймали, вот и все.
— В городе?!
Гойко помедлил, шевеля губами.
— Можно и в городе, — сказал он наконец, — только это не лучший вариант. Это жить, вроде как крыса. Дождемся либо дуста, либо фокстерьера. Как насчет гор где-нибудь на юге? Кавказ или Алтай, а?.. Оборудуем в горах базу, и не одну, и будем, когда надо, спускаться на равнину…
— Набеги, что ли, устраивать?
— Почему нет? Достанем настоящее оружие и не будем очень уж наглеть. Проживем!
— Ты до Алтая таки доберись сначала, — посоветовал Вайсброт. — Ты сначала отсюда выберись…
— А по реке, когда вскроется? — подал голос Гриша и сам же немедленно отверг идею: — Нет, не то… Против течения, да там еще пороги… Пупки надорвем, а не выгребем.
— Пешком по тайге, — высказался Прон Халтюпкин. — И уходить надо чем скорее, тем лучше, пока наст держит. Завтра, а то и прямо сегодня. Мясо — на волокуши. Растает снег — не пройдем ни в какую. Тогда уж придется лета ждать, да и летом, наверное, в болотах потопнем. Места тут неприветливые… Хорошо пойдем, так авось до снеготаяния одолеем верст пятьсот. Дальше легче будет. Может, поселок какой встретим, транспортом разживемся… Или лесника. В такой глухомани все лесники — эксмены. Неужто заложит, а?..
— Ты еще сомневаешься? Ясно, заложит. Шлепнуть его сразу…
— Ну так шлепнем, если понадобится! А уходить — надо. Хрена ли мы тут высидим?
В диспут вступали новые голоса. Лашезин отмалчивался, но внимательно слушал. Насчет дальней перспективы каждый имел свое собственное суждение, а некоторые и по два, но по крайней мере большинство высказывалось за исход из этих мест. Уже хорошо… Значит, можно не делить еду, снаряжение и оружие, а просто поставить несогласных перед фактом: либо иди со всеми, подчиняясь большинству, либо оставайся голым, и долой компромиссы.
— А ты, дядя Лева, что скажешь? — спросил Гриша, когда все немного утомились.
С точки зрения Льва Лашезина, вопрос прозвучал рановато. Вожак не по силе, не по избранию, а просто потому, что не нашлось иных явных претендентов, предпочел бы оставить за собой последнее слово.
— Уходить, — сказал он, как гвоздь вбил. — Сегодня же. И налегке.
— Без волокуш? — встрепенулся Халтюпкин, явив обликом сильно озадаченного гнома. — А мясо, что накоптили, куда?..
— Бросить.
Кто-то досадливо крякнул. Кто-то, скинув меховой колпак, шумно чесал в затылке.
— Дядя Лева, я не понял, — качая головой, сознался Гриша. — Объяснил бы ты, а?
— Пожалуйста. Шахту видишь? Здесь велась добыча руды. Как, по-твоему, руду отсюда вывозили?
— По реке.
— Ты видел на берегу что-нибудь хоть отдаленно напоминающее причальные сооружения?
— Тогда по дороге. Вон по той, что заросла. Лашезин поощрил Гришу кивком и улыбкой:
— Хорошо мыслишь, валяй дальше. По дороге, ведущей куда? В пределах тысячи километров тут нет ни одной железнодорожной ветки. Такое расстояние для рудовозов да по грунтовке — это несерьезно.
— Значит, к другой реке.
— А смысл?
— Может, наша река в низовьях непроходима для барж. Перекаты какие-нибудь…
— В голове у тебя перекаты. Еще варианты есть?
— Отвали!
— Ну извини, извини… Нет, я серьезно. Дана задача: заброшенный в приполярной тайге медный рудник. Есть законный вопрос: как отсюда вывозили руду?
— Ну и как, по-твоему? — петушино воскликнул Гриша.
— По дороге. Но только не до железнодорожной ветки, а до обогатительного комбината. Всего несколько километров. Есть такие мини-комбинаты, они перебрасываются по воздуху и монтируются на месте. Они же обогащают руду до такой кондиции, что ее становится рентабельно перевозить воздушным транспортом. Грузовыми дирижаблями. Выработанная жилка была дохленькая, поэтому здесь не было нужды строить что-то фундаментальное. Забросили несколькими рейсами оборудование и рабочую силу, развернулись, за несколько лет сняли пенки — и эвакуировались. Давно проверенная и довольно выгодная технология, если учесть мировые цены на медь. По всему миру крупных месторождений не осталось ни одного, в ход идет всякая мелочь, которой сто лет назад еще брезговали…
Несколько секунд все молчали — усваивали информацию. Затем насупились, и кое-кто грозно заворочался.
— Это надо понимать так, что поблизости от нас полно всякой техногенной дряни? — хрипло и мрачно вопросил Гойко. — А ты знал и молчал?
— Не передергивай, — осадил дядя Дева. — Я только предполагал. Улавливаешь разницу между знанием и предположением?
— Показать тебе разницу между побоями и оскорблением действием?
— Отложи до лучших времен.
Только олимпийское спокойствие дяди Левы уберегло его от расправы. Поворочались, покряхтели, покрутили головами — мол, вот ведь змей какой! — и никто не решился первым поднять кулак. Гойко только свирепо сплюнул на снег.
— Я рассказал только о том, что я предполагал, — степенно и как бы не без сдержанного удовольствия продолжал Лашезин. — Ты еще не знаешь, на что я надеялся.
— На авось, как всегда?
— Не совсем. Я надеялся на то, что комбинат давно снят и место подчищено, так что аннигилировать могли разве что какие-нибудь остатки свай. А теперь я надеюсь совсем на другое — на то, что комбинат еще на месте!
Гойко фыркнул:
— Какой смысл оставлять его, если шахта заброшена?
— А если шахта не одна? Если поблизости имеются еще несколько, причем некоторые из них еще действуют? Такое тебе в голову не приходило?
— Ты знаешь что-то или просто гадаешь?
— Скажем так: предполагаю. Разве мы разведали, куда ведет грунтовка? Прошли по ней километра полтора и вернулись, потому что начался снегопад. Что там дальше, мы не знаем. А должны знать!
— Ну так сбегай да и узнай!
— Идти должны все и сейчас же, — тихо сказал Лашезин.
— Чего-о?! Сам иди!..
— Если комбинат существует, мы угоним грузовой дирижабль, — продолжал дядя Лева, как бы не слыша. — Я понятия не имею, каков там был план эвакуации, но убежден в одном: комбинат сейчас пуст. Насчет эксменов не знаю, но баб там точно нет — они в каком-нибудь убежище, Первоматерь знает где. Вывезены. По-моему, ждать, когда они вернутся, нет никакого смысла, верно?
— Верно! — крикнул Гриша. До него дошло первым, и он глядел на дядю Леву влюбленными глазами. Дядя Лева — это о-о-о! Голова. Мыслитель. Недаром он знавал самого Тима Молнию и даже, как он утверждает, был его прямым начальником… врет, наверное, но ведь почти во всяком вранье содержится доля правды, подобно тому как в местной руде содержится какое-то количество меди. В руде, которую вывозили отсюда на большом дирижабле…
В мгновенном видении-мечте сроду прежде не летавший по воздуху Гриша вдруг увидел себя вознесшимся высоко-высоко над тайгой, и выше его была лишь пухлая серебристая туша, нависшая над прочной, и легкой гондолой, и на ее боку сверкало солнце, а внизу по сопкам и болотинам ползла колоссальная тень воздушного левиафана… Гриша даже зажмурился. Захватило дух. Вот это замахнулся дядя Лева!..
А ведь так и надо, мелькнула мысль. Только так. Судьба, говорят, любит дерзких. Ну, положим, это спорный постулат, зато доподлинно известно, что робких она точно не любит… Да и есть ли за что их любить?
…Двое суток спустя, уже привычно наблюдая из иллюминатора гондолы важно ползущую по тайге колоссальную тень угнанного без особого труда дирижабля, Гриша пришел к выводу: не за что. А впрочем, робкий не побежал бы из лагеря и, вполне возможно, был бы сейчас жив, вылечен, вымыт и даже накормлен чем-нибудь поаппетитнее надоевшего до рвотных позывов копченого мяса…
Или наоборот: мертв за ненадобностью. И даже захоронен, а то и кремирован как элемент цивилизации и потенциальный аннигиляционный материал.