Глава 22
«Наносите удар, лишь когда успех обеспечен. В противном случае — выжидайте».
Генерал Во Нгуен Зиап
Император Мануил стоял под гигантским куполом храма святой Софии — мудрости Божьей, перед исполненным благости ликом Христа, взирающим на него с горних высей. Куда бы ни ступил повелитель ромеев, глаза Спасителя неотступно следовали за ним. Богослужение кончилось, но императору не хотелось уходить. Он стоял, разглядывая фрески, ища поддержки и совета у прародительниц Веры, Надежды и Любови.
— «Царствие мое не от мира сего», — прошептал он. Император представил Древний Иерусалим и сына Божия, стоящего перед наместником Иудеи Понтием Пилатом. — Царствие мое не от мира сего…
Сегодня он, Мануил, пусть не потомок, но преемник римского императора, того самого Тиберия Августа, чьим именем казнен был Мессия, должен сделать выбор. Быть может, последний. Не только для него, грешника, человека из плоти и крови, пусть даже и облаченного в порфиру, но все же суетного, мятущегося в поисках истины раба Божия.
Только здесь, в огромном соборе под невероятным рукотворным небосводом, гордый Палеолог ощущал ничтожность свою пред ликом Божьим. Чувствуя себя наедине со Всевышним, Мануил говорил негромко, отбросив сладкие для уст слова молитвы. Говорил, как обратился бы к старику-отцу уже немолодой, состоявшийся, умудренный жизнью сын.
— Господь, Отец небесный, прими душу мою. Тебе ведомы прегрешения мои, вольные и невольные. Ведомы и помыслы. Не восхваляю того, что удалось, не оплакиваю несбывшегося. На все воля Твоя. Я же, почитая имя Твое превыше жизни, в руки Твои передаю душу свою, плоды лет моих приношу на суд Твой. Вразуми усомнившегося, дай совет идущему во мраке. Если деяния мои — суть гордыня, и помыслы — лишь суета, тлен и томление духа, открой мне путь, не оставь в час испытаний милостью своей.
Император умолк. Ни звука, даже эхо не отвечало на его слова. Чудо не происходило. Но вместе с тем на душе Мануила вдруг стало так спокойно, будто и не ждал его вскорости терновый венец вместо короны цезарей.
Он стоял погруженный в себя, просветлев лицом, и тут услышал за спиной негромкий шорох.
— Кто здесь? — Император поглядел через плечо. Позади стоял человек в длинном черном плаще, с капюшоном, надвинутым на голову. Несколько ракушек морского гребешка, обычных для паломника, украшали его одеяние.
— Кто ты? Что тебе здесь надо?
— Мир тебе, — послышалось из-под капюшона.
— Ты здесь? — Мануил удивленно распахнул глаза.
— Ни к чему имена. Господь ведает их, и нам они известны.
— Но как?..
— Мудрым суфием Хазратом Инаят Ханом речено: «Всеобщее сознание — вот плоть Христа, дыхание любви — его кровь. Дыхание Христа это жизнь Вселенной». Отчего же мне не войти в храм пророка Исы?
— Однако единоверцам твоим…
— Совершающие сходные проступки объединяются в суетной попытке выдать общий грех за добродетель. Лишь Господь знает истину и отделяет разрешенное от запрещенного. Пределы же человеческие достойны попрания взыскующими Божественной Истины. Я пришел сюда, поскольку единоверцы мои не сделают этого, а потому встреча наша не вызовет разговоров и не станет кормом для пожирателей слухов.
— Но здесь храм. Дом Божий. Я не могу говорить с тобой в этих стенах ни о чем, что не относится к слову Господнему и деяниям Творца Небесного.
— Это храм Софии — мудрости. А мудрость устами пророка Исы гласит, что Богу — Богово, а кесарю — кесарево. Ты уже поручил себя Богу, император Мануил. Теперь же самое время заняться тем, что поручено кесарю Царем Небесным. «Время любить и время ненавидеть», — утверждал мудрейший пророк Сулейман ибн Дауд, мир праху обоих. Время войне и время миру.
Сейчас время мира подходит к концу. И нет более возможности длить его. Флот стоит на рейде Константинополя. В ближайшие дни он выйдет в море.
— Я знаю.
— Венецианцы оповещены о наших планах и готовы забыть былую вражду. Ибо не время радоваться, когда горит крыша соседского дома.
— Это хорошая весть. Куда лучше той, что у меня. Я нынче беседовал с Великим амиром. Вопреки давешнему намерению, он более не желает самолично участвовать в походе.
— Тимур получил дурные вести из Самарканда и теперь разрывается, как осел между двумя копнами сена. Ему надо возвращаться домой, ибо старый недруг угрожает родному городу. Великий амир в ярости, но он желает довести начатое до конца, и потому спешит отправить флот в Венецию, а сам начинает подготовку к возвращению.
— Беда его на руку нам. Господь карает вероломных. Однако же задуманный план более не имеет смысла.
— Отчего же? Предположим, Тимур и впрямь уйдет. Но откажется ли он так вот запросто от завоеваний? Прежде с ним такого не случалось, и вряд ли случится. Сейчас Великий амир угрожает Венеции. Он намерен захватить и сжечь ее дотла, как делал прежде со всеми захваченными городами.
Такой шаг испугает и франкских князей, и римского первосвященника. Во всяком случае, на это очень надеется Тимур. После гибели Венеции должны начаться долгие переговоры. Время, которое нужно Повелителю Счастливых Созвездий, чтобы разделаться с его врагом в далеком Самарканде, будет выиграно.
Но беда в том, Мануил, что с этой поры ты для Тимура уже не имеешь ценности. Более того, ты начинаешь представлять опасность. Сам посуди: зачем ему в тылу христианский правитель, имеющий сильный флот и неприступную крепость. Он и прежде искал твоей смерти, теперь же не станет изобретать повод и средства.
— Я думал об этом, друг мой, — склонил голову император. — Много думал. Вероятно, на время своего отсутствия Тамерлан вновь призовет султана Баязида. Вероятно, именно ему он поручит вести переговоры с италийцами. Тимура они знают плохо, зато Баязид их громил жестоко. Возможно, чтобы обеспечить верность султана, он отдаст ему Константинополь, хотя вряд ли старый враг оправдает его надежды.
— Скорее уж он поставит султаном одного из сыновей Баязида. Они спят и видят занять отцовский трон.
— Может, и так. Но, как бы то ни было, теперь я не могу оставить город.
— Почему?
— Когда вскроется, что наши корабли перешли на сторону венецианцев, лютость Железного Хромца не будет знать удержу. Тамерлан предаст огню и мечу Вечный город, казнит жителей, ибо душа тартарейца черна, как самый закопченный котел преисподней. И хотя призывает он Господа, милостивого и милосердного, ни милость, ни милосердие не отыскали даже уголка в его сердце. Пусть флот идет и действует по плану. Я же останусь тут.
— Мануил, ты что же, возомнил, что твоя смерть сможет утихомирить разбушевавшегося Тимура? Это пустая жертва. Он все равно сожжет город. Надо спасти как можно больше людей. Спасти тех, кто сможет сражаться. Ты возглавишь их, на помощь тебе по всей Европе собираются войска. У меня есть достоверные сведения, что в сербских горах у Лозника Стефан Лазоревич разгромил весь арьергард Баязида. И это только первая ласточка. Иногда чтобы победить, нужно отступить.
— Ты говоришь верные слова, мой храбрый и многомудрый друг. И будь я полководцем, сказал бы также. Но я не только полководец. Я император. Господь возвысил меня над народом моим. И когда труба архангела Гавриила возвестит начало Страшного суда, я предстану пред Господом и дам ему ответ за каждый день свой и за грехи народа моего. И спросит меня Отец Небесный: «Где был ты, когда умирали они? Когда молили о пощаде, искали спасения у тебя, возвышенного мною и униженного гордыней и жалостью к себе. Разве не знаешь ты, что в огне гордыни выкованы ключи от адской бездны. Что жалость к себе — источник любого горя в жизни?»
И мне нечего будет ответить. С этим пришел я сюда, ища ответа. И теперь знаю его. Я останусь в Константинополе и буду до последнего любезен с Тамерланом. А далее, если Всевышний даст силы руке моей, я вновь запрусь в стенах Вечного города и выведу старого и малого — всякого, кто способен держать оружие, чтобы отстоять дом свой. И уж если сложим мы головы, то как подобает мученикам за веру Христову, а не как бараны под ножом мясника. Я остаюсь, друг мой. Ступай. Ты сделал все, что мог. Оставь меня наедине с Господом, ибо долог список моих прегрешений и краток миг до последнего часа.
* * *
Собор святого Лоренцо, излюбленная церковь рода Медичи, был под завязку набит людьми. Члены синьории на почетных местах, чуть позади — цеховые старшины, кондотьеры и капитаны городского ополчения. В проходах теснилась чернь, ворье и слуги городского патрициата.
— …Жители славной Флоренции! — громыхал с амвона сильный голос Балтасара Коссы. — Не о том я хотел говорить с вами сегодня. Желал напомнить вам о доброй самаритянке, отринувшей дрязги и споры, дабы, пусть и с ущербом для себя и семьи своей, подарить спасение тому, кому оно было столь необходимо в час испытаний. Но теперь не ведаю я, упоминать ли здесь слова Писания. Ибо, вслушиваясь в звон флоринов, сделались вы глухи к зову Правды Господней. Забыли вы, должно быть, что этот град, цветущую Флоренцию, Карл Великий преподнес в дар Папе Льву III. Его заботами удобрена земля, на которой произросла дивная лилия, красующаяся в вашем гербе.
— Это он хорошо загнул. — Лис склонился к уху боевого товарища. — Очень живо себе представляю этого самого Льва, заботливо удобряющего местные кустарники.
— Рейнар, — шикнул рыцарь, — прекрати, это же Римский Папа!
— Можно подумать, Папы не удобряют. От их святости все само рассасывается.
— …И вот теперь, — неслось с амвона, — когда Рим взывает к любимой дщери своей, когда говорит он: «Враг стоит у ворот твоих, проснись же и вооружись!» — что слышим в ответ? Торгашеские расчеты? Уловки? Будто и не достойнейшие из достойных собрались нынче в синьории, а ростовщики и лавочники, алчущие насытить чрево ненасытное. Гнев Божий уже обрушился на головы ваши. Лишь несказанная храбрость сего рыцаря, — кардинал воздел персты, указывая на Камдила, — спасла от гибели флорентийское войско.
Сказано в Писании: «Когда Господь не хранит стены, напрасно бодрствует стража». Всевышний смилостивился над вами. Он вложил слова вразумления в уста славного рыцаря Вальтерэ Камделя, и даже свирепый Джиакомо Сфорца пришел к вам, аки голубь с ветвью мирта, возглашая мир. Неужели же и после этого решитесь вы далее испытывать терпение Отца небесного? Подсчитывать гроши и зариться на чужие угодья и виноградники? Неужели желаете, чтоб завяла цветущая лилия Флоренции? Как ангелы Божьи пришли в Содом, ища в нем праведников, так и храбрые рыцари Вальтерэ Камдель и Джиакомо Сфорца пришли в лагерь ваш. Неужели же, как не сыскалось праведных в Содоме, кроме семьи Лота, так и во Флоренции один лишь род Медичи проникнут истинной любовью к Господу и страхом быть неугодными ему? Адская бездна разверзла врата свои пред теми, чьи очи прикованы к злату, точно глаза рыбы к червяку, насаженному на крючок. Дьявол выуживает души ваши, как здешние рыбари окуней из Арно.
— Да, с миртовой ветвью — это он верно подметил, — усмехнулся Камдил, — хотя справедливости ради надо отметить, что ветвь была айвовая.
Ветка и впрямь была айвовая. Она красовалась в лапах оскалившегося льва, совсем недавно пожалованного в герб Джиакомо королем германским Рупрехтом во время бесславного похода на Рим. Тогда лишь храбрость Сфорца да немного серебряной посуды оставалось у претендента на императорский престол после разгрома при Брешии. Посуду королю пришлось заложить, чтобы оплатить наемников, но это позволило государю, пусть и несолоно хлебавши, вернуться на родину. А Джиакомо Сфорца, милостью его величества, стал рыцарем, а не просто командиром шайки головорезов.
В ту знаменательную ночь этот наводивший ужас на итальянские герцогства и республики гигант мчал к отсыпавшемуся после ночных псалмопений флорентийскому лагерю и горланил, словно боевой клич:
— Мир! Мир наступил!
Переполошившиеся караульные выскочили было к загораживающим проезд рогаткам, выставляя перед собой пики, но остановить или хотя бы притормозить охваченного миролюбием геркулеса им было не под силу. Приняв на щит острия пик, он вклинился между ними, соскочил наземь и, действуя кулаком в железной перчатке не хуже, чем палицей, в считанные мгновения разбросал опешивших стражников. К этому моменту подоспели и Вальдар с Лисом, и все прочие. Сфорца продолжал орать, точно собирался докричаться прямо до Флоренции, и те, кто пришел с ним, подхватили это слово, точно оно могло оградить от мечей и стрел. Как бы то ни было, но флорентийцы, пытаясь уразуметь, что происходит, действительно не стали пускать в ход оружие.
Когда гигант с человекообразным драконом на шлеме ворвался в шатер, украшенный гербом с пилюлями Медичи, Джованни де Биччи суматошно пытался снарядиться для боя.
— Мир! — вновь рявкнул Джиакомо, распугивая оруженосцев. — Я Сфорца, где мои деньги?
Сейчас маршал, волею святейшего престола, Джиакомо Аттендоло восседал рядом с членами синьории, облаченный в лиловый пурпуэн с золотой отделкой, делавший его и без того широченные плечи просто необъятными. На груди его красовалась массивная золотая цепь из перемежающихся звеньев, покрытых драгоценной эмалью с изображением папской тиары и скрещенных ключей, а также орденских крестов в золотом венке. Коронованный латинский крест с расширяющимися концами ясно давал понять всякому сведущему, что пред ним рыцарь военного ордена Христа — особа, близкая к престолу его святейшества.
В отличие от грозного великана, поигрывающего рукоятью кинжала, члены синьории выглядели понуро. Многим из них, представителям крупнейших флорентийских, а стало быть, и европейских банков, без лишних слов и библейских образов было понятно, что крупных и, главное, безвозвратных займов не избежать.
Не то чтобы им нравился Тамерлан, но он был далеко. Венеция же с недавних пор поддерживала миланское герцогство и, стало быть, находилась в стане врагов. Если уж она поссорилась с тартарейским дьяволом, то пусть сама и отбивается. Но…
— …И как некогда писал в послании своем апостол Павел: «Ни иудея, ни эллина», так и я говорю нынче — ни флорентийца, ни венецианца, ни миланца, ни римлянина. Ибо всякий, кто принимает Христа сердцем и душою, позабудет нынче былые распри и ополчится на своры тартарейские, как архангел Михаил, архистратиг Господень, на полчища Люциферовы. И кто примет нынче крест, тот спасется. Прочим же место в бездне, в геенне огненной подле Иуды Искариота, меж изменников и вероотступников.
— Флоренция наша, — констатировал Вальдар. — Надеюсь, Сфорца отправил соратникам по братству святого Георгия не менее убедительные письма, чем нынешняя речь его высокопреосвященства.
О живописные берега Арно, утопающие в садах и виноградниках! О мосты твои, Флоренция, схожие с дворцами, и дворцы, не ведающие равных!
Кристоф де Буасьер восхищенно разглядывал столь необычные буйством и яркостью красок земли. После горных перевалов Савойи и сурового Пьемонта Флоренция восхищала своей невероятной яркостью, постоянным кипением жизни, бесконечной синевой небосвода, пронзительной чернотой ночи и ласковым сиянием дневного светила. В сравнении с этим городом его родной Дижон казался мрачным, словно военный лагерь рядом с пасхальной ярмаркой.
По настоянию Козимо де Медичи, его отец выделил юному художнику и его восхитительной модели небольшое имение вблизи флорентийских стен. Казалось бы, здесь, на уединенной вилле на берегу Арно ничто не должно было мешать живописцу заканчивать свой вдохновенный труд. Однако не тут-то было. Услышав от сына Джованни де Биччи о замечательной картине, все, кто только мог, устремились на тихую виллу, желая своими глазами увидеть восхитившее Козимо дивное диво. Даже герцог Феррарский, прибывший во Флоренцию, чтобы засвидетельствовать свое участие в крестовом походе, едва покончив с делами, направился взглянуть на холст.
Внезапно навалившаяся слава настолько оглушила юного оруженосца, что на четвертый день нескончаемого потока зрителей он взмолился, прося выставить у ворот стражу. Количество посетителей несколько уменьшилось. Теперь остались лишь те, кто мог себе позволить потратить несколько сотен флоринов на приглянувшуюся картину.
Предстоящая война растревожила общество. Отправляющиеся в поход мужчины желали во что бы то ни стало обзавестись миниатюрой с прекрасным ликом своей возлюбленной. Женщины же непременно хотели украсить портретами мужей опустевшие палаццо. И все они без исключения пытались заказать портрет у юного Кристофа. Если бы он начал принимать заказы, то к моменту исполнения последнего внуки Баязида и Тамерлана сами бы сошли в могилу без всякой посторонней помощи. Но де Буасьер работал, порою стиснув зубы, и отвечал лаконичным и недвусмысленным отказом на все предложения. Несолоно хлебавшим флорентийцам приходилось искать других живописцев. Спрос рождал предложение. Никого больше не интересовали величественные, но безжизненные лики фресок. Знать готова была платить лишь за живые лица.
Кристоф де Буасьер чуть подправил линию губ и отошел, чтобы полюбоваться рисунком. Теперь казалось, что Анна, задумчиво взирающая на мир своими бездонными, как флорентийское небо, глазами, будто бы прячет улыбку. Вот еще мгновение, и она рассмеется, да так, что переполняющая ее радость, словно пожар, охватит всю округу, и не будет ничего, способного эту радость омрачить.
— Хорошо. — Кристоф с довольным видом засунул кисть за ухо и размял пальцы. — Моя госпожа желает взглянуть на работу?
Анна Венгерская подошла к холсту, едва заметно улыбнулась, посмотрев на восхитительное творение юного гения, и вдруг, встав на цыпочки, прикоснулась к его щеке губами.
— Я… я… — Слова, и до того не слишком часто слетавшие с языка оруженосца, вовсе разбежались, да так быстро, что минуты три он не мог отыскать ни единого. — Я лишь хотел спросить, — задыхаясь от волнения, прошептал он, — какой вы желаете вид позади себя. Дижон, Пьемонт или, может, здесь? Тут прекрасные сады.
— Нет, — мягко и нежно произнесла Анна, доставая из рукава тонкий шелковый платок и вытирая им вспотевший лоб юноши. — Изобрази позади меня поле, на котором в полном вооружении гарцуют друзья мои: герцог Бургундский, князь Савойский, твой господин со штандартом пресвитера Иоанна, этот верзила Сфорца, флорентийцы, герцог Феррарский.
— Но ваше высочество, я не знаю, как выглядит штандарт пресвитера Иоанна…
— Спроси у Вольтарэ или придумай сам. Главное, сделай это как можно быстрее. Я во что бы то ни стало желаю послать этот портрет моему дяде Сигизмунду.
— Я думал, я предполагал… герцог Жан… — залепетал сконфуженный де Буасьер.
— Если счастье будет на его стороне, он получит нечто более ценное, чем портрет. Что же касается твоей замечательной картины, возможно, она сделает то, чего не смогу сделать я сама. Мой дядя умный человек и умеет понимать и без слов. Сделай же наилучшим образом то, о чем я прошу тебя, милый Кристоф.
Баязид забрал в кулак свою длинную бороду. Полученные им вести заставляли насторожиться. Каким-то невероятным образом разбойники королевича Стефана умудрились одолеть Гусейн-пашу, а затем — Юнус-бея, на чью верность он рассчитывал безоговорочно, ни с того ни с сего открыл ворота Лозника перед сербами. Как бы мало сил ни оставалось в стенах крепости, их было достаточно, чтоб продержаться полторы, а то и две недели, а тогда бы он вернулся и собственноручно расправился с изменником Стефаном. Но нет. Лозник в руках сербов, очень скоро они займут и все прочие горные крепостицы, и тогда уже выбить их будет невозможно.
— Это все, что ты хотел сказать? — дождавшись, пока умолкнет гонец недоброй вести, спросил Баязид.
— Увы, нет, о величайший из великих. Стефан сделал в Лознике краткую остановку, желая дать отдых своим войскам, теперь же он следует за тобой.
— Вот как? — Баязид дернул себя за бороду, словно желая вырвать ее с корнем. — Что о себе возомнил этот наглец? — Он прикрыл уставшие глаза, и ему живо представилось, как армия доходит до побережья, грузится на корабли и отплывает в сторону Венеции, а по еще не остывшему следу ее идет сербский королевич, убедительно растолковывая всем, что именно от него османский султан — тень и глас Аллаха на Земле — улепетывает, как вспугнутый заяц.
— Много ли с ним войск?
— Несчетно, мой господин, — поклонился сепаг, чудом спасшийся из Лозника. — Я стоял на башне рядом с Юнус-беем и не видел конца этому воинству. Из всех земель гяуры привели отряды к Стефану. Когда вымпелы их рыцарей хлопают на ветру, кажется, что огромный дракон взлетает над землей. Когда пехота их вздымает свои пики — будто лес голых деревьев вырастает перед очами.
— Ты напуган, — сквозь зубы процедил султан. — Твоими устами говорит страх.
— О нет, мой повелитель! Я и прежде шел за твоим бунчуком, и впредь готов служить верой и правдой. Я говорю лишь то, что видел. Рать Стефана неисчислима, и она идет за тобой.
— Ступай, — отрезал султан. — Визирь передаст тебе мою волю.
Запыленный, едва держащийся на ногах после долгой скачки воин, чуть покачиваясь, вышел из шатра, и Баязид Молниеносный остался один-одинешенек со своей нелегкой думой.
«Он преследует меня, — размышлял старый воин. — Возможно, он даже знает, что мне все равно придется уйти. Если так, то не станет нападать вплоть до самого берега. Там войско остановится, и даже если корабли будут ждать, все равно последует неизбежная заминка. Самое время ударить, когда часть войска на борту, а другая ждет своей очереди. Если так — значит, мы имеем неплохую возможность устроить Стефану западню». Баязид хлопнул в ладоши, призывая визиря.
— Здесь ли еще гонец от тартарейского эмирала?
— Здесь, мой повелитель.
— Сейчас я напишу ему письмо. Пусть отряд, который он намерен высадить на одном из здешних островов, сойдет наземь тут. Я укажу место. Дай ему лучших коней, дай охрану из моих телохранителей. Он должен оказаться на привезшей его шебеке как можно быстрее.
— Слушаюсь и повинуюсь, мой государь.
— Как только закончишь с этим, скомандуй, пусть трубы сигналят зо́рю.
— Но ведь ночь, мой господин. Войско отдыхало не более пяти часов после дневного перехода.
— Мы должны торопиться. — Баязид поднялся со своего походного трона. — И доведи до каждого: кто хочет выспаться, рискует заснуть вечным сном. Ступай.
Гонец с посланием Баязида мчал, загоняя коней. Воины, сопровождавшие его, природные наездники, к концу пути валились из седел от усталости.
Экипаж шебеки поднял паруса, и с утренним бризом корабль вышел в море, несмотря на сильную зыбь, грозившую перерасти в шторм. Корабль мчал, держа курс навстречу ромейской эскадре, но никому на его борту не было ведомо, что ночь тому назад, едва улеглись спать на палубе посланные Тимуром воины, по рядам гребцов и матросов пополз глухой шепоток: «Пора!».
Тихо свалились на палубу цепи, заблестели в свете луны отточенные кинжалы. Спустя час во всей эскадре не осталось ни одного тартарейца. Лишь кильватерная струя еще долго отливала красным от пролитой крови.
* * *
Корабль с гонцом спешил навстречу эскадре. И вот наконец на второй день пути после полудня вдали показались вымпелы эмиральской каракки.
— Аллах услышал мои молитвы, — прошептал гонец, воздевая руки к небесам. — Я уж было подумал, что мы разминулись.
Он собрался подать сигнал, однако на флагмане и без того увидели лежащую в дрейфе шебеку. Шлюпка с шестью гребцами отвалила от борта посыльного судна. С борта каракки опустили трап, и гонец сноровисто полез на палубу, спеша передать эмиралу весть от Баязида. Магистр Вигбольд в чалме на турецкий манер, с хинджаром за широким кушаком, приветливо улыбаясь, шагнул навстречу посланцу Баязида.
— Рассказывай, что привез, — едва обменявшись приветствиями, громогласно потребовал он.
— Милостью Аллаха, Баязид жив и пребывает в добром здравии. Он спешит к побережью, но повелителя османов преследует королевич Стефан, наивно решивший, что султан испугался его наемников и теперь бежит от него. Вот здесь, — гонец достал из-за пазухи свернутый пергамент, — подробно описано, куда вам плыть и где высадить отряд, чтобы в тот миг, когда Баязид остановится у берега и Стефан пожелает ударить и сокрушить владыку правоверных, наши люди обрушились ему во фланг и тыл.
— Да, это разумно, — подтвердил магистр Вигбольд.
Гонец хотел еще что-то добавить, но вдруг обратил внимание на матросов, старательно соскребающих бурые пятна с палубного настила. То здесь, то там его взгляд выхватывал характерные зарубки, какие оставляет вонзившаяся в дерево сталь.
— А где наши люди? — чуть отступая, спросил вестник Баязида.
— Отдыхают. — Хайнц Вигбольд шагнул к собеседнику. В этот миг на палубу из кормовой надстройки вывалил босоногий гигант. Кроме полосатых шоссов и гербовой котты на нем не было ничего. На груди его красовался вздыбившийся лев с айвовой ветвью. Покачиваясь, он дошел до борта, перегнулся и принялся распугивать нереид совершенно негалантным способом.
— Приятель! — завершив свое действо, заорал он. — Я Сфорца, а не какой-то там рыбак. Почему тут все качается? Как тут можно воевать?
— Сфорца… — Гонец бросился к борту, желая выбросить в воду драгоценный свиток. И в тот же миг хинджар молнией блеснул на солнце и вонзился между его лопаток.
— Эк ты не вовремя, — покосился на гиганта пират.
— Что не вовремя? — разразился бранью Джиакомо Аттендоло. — Вы приняли нашу братию на борт еще затемно, а сейчас, поди, и полдень миновал. Меня трясет, как кости в стакане.
— Михельс, — магистр Вигбольд отвернулся от неистовствующего кондотьера, — спусти на воду баркасы с абордажной командой. Пусть они покуда держатся за нами. Мне нужен человек, который заменит эту падаль.
— А если гребцы спросят, куда делся…
— Гедике, — процедил сквозь зубы адмирал, — скажи им, что гонец так утомился, что не может сдвинуться с места. Ну а не поверят — выпускай абордажников.