Было около шести тридцати утра. Соловая, с припухшими от дармового аэрофлотского каберне веками Фаина ехала в такси, когда из сумки послышалась истеричная трель мобильника.

— Але, — сухим голосом сказала Фаина.

— Фаинский, ты меня слышишь? Это Прохор!

— Привет. Говори.

— Можно я сейчас зайду? Мне книга нужна. «Фрагменты речи влюбленного». Я ее Лехе на той неделе давал почитать.

— Ну нужна, и что?

— Сильно нужна. Я ее взял без спросу у одной девушки. А теперь мы с ней как бы разбежались… Надо отдать назад, в общем. Я сейчас зайду, можно?

— Нельзя.

— Не понял.

— Я говорю: нельзя зайти!

— Мне, без шуток, книжка нужна, ну Фаинский!

— Прохор, меня в городе нет.

— А когда будешь?

— Никогда.

— Нет, серьезно.

— Я за границей, Прохор. Еду в такси.

— И что же мне теперь делать прикажешь, Фаинский?

— Не знаю. Надиктуй свои «Фрагменты» по памяти, распечатай красивенько на цветном принтере, переплети и вручи ей с посвящением. Как-то так.

Фаина нажала «отбой» и захлопнула черные створки своего флипа (ей вдруг вспомнилось, что в Клубе раскладные мобильники называли «ракушечками»). Приоткрыв окно, она выбросила дорогую штуку на дорогу, через плечо насладившись тем, как под колесами грузового фургона ее шикарный «мотороллер» превращается в грудку изъеденной проводами пластмассы. Застарелым недоразумением выглядел теперь и конвейер ее прежней жизни.

«Метафора во вкусе детективщика Карманчина. Там каждый уважающий себя главгер в эпилоге роняет мобилу в седые воды какой-нибудь провинциальной реки…» — со смешком подумала Фаина.

Загорелый водитель, зорко следивший за ее шалостями в зеркало, сделал вид, что ничего не заметил.

— Мы уже подъезжаем. Вам куда именно? — спустя некоторое время спросил он на ужасном греческом английском.

— Мне сказали, я должна быть там, где зеленые луга. Недалеко от Дворца.

— Луга? Понял.

Пока они ехали, Фаина пыталась вспомнить, где именно лежит записка для Алексея. Ее текст был сродни легендарному предновогоднему объяснению Ельцина, прозвучавшему перед его уходом на пенсию из телека. Смысл, по крайней мере, был тот же. На холодильник примагнитила? Или возле зеркала в спальне?

Но когда автомобиль остановился у подножия высокого изумрудно-зеленого холма, словно забором отделенного от остального мира шеренгой дюжих кипарисов, мысли о записке как ливнем смыло.

Прошлого не существовало больше. Точнее, оно существовало, но лишь как некий бродячий прикол мощностью в одну улыбку, этакий чебурек из чебурашки или «Каникулы в Простатитино», ха-ха.

А по-настоящему существовало вот что.

Залитый колдовскими росами крутой склон, покрытый сочной весенней травой, лишь кое-где — седые валуны. К началу июня зелень выцветет, но это потом, пока ковер — эдемский.

Среди травы — цветы, душистые крошечки. Они пахнут теплом, жизнью, наслажденьем. Серебристые извитые оливы — там, далеко.

На холме, на его куполе-вершине, в окружении благоуханного гиацинтового кольца — кряжистый дуб, добрый исполин. Свет медленно восходящего на свой лазурный трон солнца сквозит через его малахитовую листву, превращает в пылающие алмазы капли росы, смещает фокус восприятия, дразнит, пугает, обещает — все это сразу.

А на самой вершине, под деревом, подобрав под грудь копыта, лежит и жует жвачку огромный, чистый, мягкий белый бык.

Точнее, не белый он — цвета морской пены, цвета непастеризованного молока, цвета жидкостей любви.

«На мягком простер гиацинте свой бок белоснежный», — вспомнилось Фаине из Вергилия. По античке у нее была твердая пятерка.

И вот солнечный диск замирает позади массивной головы быка. На несколько мгновений образуется словно бы нимб, и золотые нити от него — во все стороны. И кажется, это они сшивают воедино греческий остров, а заодно с ним — и весь мир, они удерживают его в зыбком единстве прошлого и настоящего. И кажется, что это их, нитей, упругие подрагивания заставляют утренних птиц щебетать, а самолеты — взмывать над холмами.

Фаина издала сдавленный звук — он поднимался, мнилось, от самого основания ее сколиотического позвоночника. С таким звуком вакханки пускались в пляс, а мореходы приветствовали надвигающуюся из тумана землю.

На мгновение бык в вышине перестал жевать и посмотрел на пришелицу долгим и, как ей показалось, ироничным взглядом. Узнал. Склонил набок увенчанную рогами голову. Лениво стеганул хвостом муху.

Дрожащими руками Фаина расплатилась с таксистом — тот пожелал красивой мисс удачной прогулки и рванул в направлении аэропорта.

Она оттащила свой колесный чемодан от дороги, сволокла вниз по щебенке и бросила его прямо в кювете, в колючих кустах не то ежевики, не то ее дальней южной сродницы.

Взволнованная, бледная пробралась она сквозь кипарисный заслон. И, едва не захлебываясь от восторга, начала взбираться по склону вверх, даром что было довольно круто и не видать тропинок. Почти не спавшая ночью, она быстро сбила дыхание. Упала, до крови ободрала колени — сломался каблук, угодивший в заросшую колючками расщелину между камнями. Наконец она догадалась снять туфли, вновь поднялась и — бегом, бегом. На лбу выступили крупные капли пота. Тяжело дышащая, жаркая Фаина вытерла их тыльной стороной ладони и зачем-то лизнула ее. Сердце стучало все быстрее. Пальцы возбужденно сжались в кулаки.

На середине пути горячий, критской охрой окрашенный южный ветер налетел на нее откуда-то снизу. По-хулигански, до самой груди, он задрал Фаинину клетчатую юбку, обнажив немного вялые розовые ягодицы с ниточками белых стрингов (спереди на них был вышит пайетками цветок), высушил потеки крови, ручьями протянувшиеся от Фаининых коленей до стоп, и словно гигантский фен поднял вертикально вверх ее черные длинные волосы, густые и гладкие, какие бывают, наверное, у одних только китаянок, обещая Фаине экстаз без раскаяния и конца.