ДМИТРИЙ ПОЛЯШЕНКО
Люди, звезды, макароны
В желудке у меня были макароны, в голове — жар…
С. Лем
В звездолете пахло щами.
Капитан звездолета «Илья Муромец» Никодим Шкворень приоткрыл алюмодубовую дверь рубки и по пояс высунул голову в коридор. Принюхался. Воображение тут же нарисовало глубокую миску, полную настоящего украинского борща, обильно приправленного сметаной, — ложка в нем стояла.
Капитан мучительно сглотнул. Беда с этой службой снабжения. Из-за эфирных помех неправильно поняли запрос филиала Внешних планет Академии Наук, и вот грузопассажирский корабль под завязку забит макаронами, только макаронами. Вместо восьмидесяти наименований по тонне каждого — восемьдесят тонно-мест одного продукта. Но самое страшное другое — в предстартовой горячке загрузки трюмов «Муромца» непостижимым образом сменился бортовой рацион экипажа звездолета, так что о борще оставалось только мечтать.
Запах заполз в рубку и окутал главный пульт корабля.
Звездолет лихорадило. В коридоре топотали ящерицы. Где-то в стенах угрожающе пели на три голоса мнемодатчики.
— Сладок кус не доедала! — дружно вопили они а-капелла, намекая на пустые баки.
Не нравились капитану эти полуживые, почти живые и недоосознавшие себя механизмы. Но что поделаешь — на человечество наступила эпоха гуманизированной техники. С ее появлением на Земле сразу же откуда-то появились радетели за права всей этой псевдожизни. Интересно, где они были раньше — по свалкам ундервуды да арифмометры собирали? Причем по своей непримиримости «анимехи» далеко и кучно переплюнули «зеленых». Теперь нельзя было в момент метеоритной атаки ругаться, производить жесты и совершать намеки, могущие покоробить, расстроить, а то и разрегулировать тонкую душу какого-нибудь устройства.
За спиной капитана раздался чавкающий звук, словно собака глодала кость — это не выдержала электронная душа корабля, уловившая запах щей через систему вентиляции. Капитан торопливо захлопнул дверь, чтобы ненароком не нарушить поправку «О неправомерном искушении псевдоживого существа недостижимым гастрономическим наслаждением».
«Кончается топливо. Что делать? Надо заправляться. Где?»
Топливо кончалось уже неделю, и капитан всю неделю ломал голову над тем, как раздобыть пять тысяч тонн алямезона среди окружающей пустоты.
Никодим Шкворень вдумчиво погрыз ноготь: «Странно, еще позавчера топлива было на два дня. Сколько же его тратится на километр пути? А время разгона от нуля до ста? А ведь скоро ЕУ да ТО… Впрочем, о чем я?»
Пульт слабо всхлипнул.
— Ша! — гаркнул Шкворень, возвращаясь в командирское кресло. Он уже придумал, что надо делать. — Стажера Матюхина в рубку! — рявкнул он в переговорную трубу.
В ответ из трубы вылетело облако пыли и раздалось носоглоточное «есть!»
Запах щей кружил по рубке, раздражая вкусовые сосочки капитана. Капитан стоически крепился и шевелил усом.
Сидевший в теплых недрах пульта полуразумный силурийский клоп Феофан, однажды занесенный сквозняком в недра звездолета и недурственно в оных обосновавшийся, втянул в себя два миллиарда молекул запаха. Демонически расхохотавшись, клоп вылез из щели и забегал среди клавишей и тумблеров.
Глаза капитана удивленно расширились и полезли на лоб, сминая брови. Рука его стала лихорадочно хватать несуществующий у левого бока эфес бластера. Бластер был у правого бока. Среди кнопок бегал мерзкий насекомый — так говаривал дед Шквореня, в бытность свою ассенизатор при холерных бараках — что было чудовищным нарушением всех правил гигиены, а главное — субординации, так как касаться ногами пульта было привилегией исключительно капитана Шквореня.
Кухонные запахи пробудили в клопе дикие инстинкты, восходящие, видимо, к древней инсектоцивилизации, проигравшей борьбу за планетарное доминирование человеку. Все знают этот шедевр, висящий в Третьяковке слева от входа между ночной амфорой Патрокла и чучелом пришельца, препарированного по ошибке на заре первых контактов: художник Репей Коврига, батальное полотно, 6x9, позолоченный багет, недорого. «Апофеоз инсектоцида». Крошечный, коленопреклоненный дрожащий клопик, жалобно глядит вверх, а над ним на фоне неясных далеких руин и столбов дыма, восстает из-за горизонта громадный, попирающий землю человек с веником из стеблей клопогона мусорного в руке.
Клоп начал точить зуб.
— Покатаюся, поваляюся, Кешкиной кровушки попивши, — бормотал он скороговоркой о своих каннибальских замыслах.
Капитан, цепляя носком правого ботинка пятку левого, стащил его и двадцатью двумя точными ударами по кнопкам наголову разбил наглого клопа. Брызнул дорогой одеколон. «Впрочем… — Шкворень принюхался. — «Шипр», что ли? Вырождаются кровососы. Раньше все больше курвуазье был, или, на худой конец, бренди».
Шкворень с довольным видом рухнул в застонавшее кресло и цыкнул зубом мудрости. Он положил ноги на пульт и стал шевелить пальцами ног, одновременно корча страшные рожи в потолок. Вот так, вот так!
Автопилот, чьи камеры смотрели и внутрь рубки тоже, знал могучую неуправляемую натуру капитана и пока терпел это безобразие.
А тем временем звездолет рассекал Вселенную. В связи с этим у него кончалось топливо. Поэтому Никодима Шквореня взяла тоска. И тогда он запел на всю ивановскую:
— Замучен тяжелой неволей!..
Шкворень нахмурился и замолчал.
«Нельзя же так! В самом деле, надо взять себя в руки», — подумал он и неожиданно вслух продолжил:
— На обед обычно подавали тушеные мозги с горошком. Шкворень гулко глотнул, снял ноги с пульта, нервно забарабанил пальцами и, чтобы отвлечься, стал рассуждать логически: «Чьи мозги? Кто обедал? Что подают «необычно»? Что ел… э-э… о чем думал тот, чьи мозги теперь подают? Ничего же не понять!»
— Звали, капитан? — раздался за спиной жизнерадостный голос. Капитан, забыв убрать с лица очередную рожу, обернулся. Стажер Матюхин, по прозвищу Недолей — так его окрестили после трагического вмешательства непредсказуемой гравитации системы трех солнц в процесс разливания некоей субстанции по рюмкам, — поперхнулся и схватился за косяк. По его лицу (я имею в виду, конечно, стажера, а не косяк) сменяя друг друга, пронеслись несколько выражений, как то: гримаса атавистического ужаса, неописуемое желание бежать за валерианкой и бромом, извиняющаяся улыбка вроде «я ошибся дверью», ответная рожа и, наконец, готовность к любым приказам и уставной оскал типа «гы».
В общем, парень справился.
Капитан мрачно сообщил:
— Для тебя есть задание. Топливо на исходе. Реактор пуст как… как я не знаю что.
Нашарив каблуком нужную кнопку, капитан вдавил ее в пульт вместе с соседними. Вспыхнул экран.
— Смотри сюда, тараканья немочь, — попросил он. Стажер преданно вытаращился. Панибратская манера капитана общения с техникой его восхищала.
На экране среди звезд кувыркалась шишковатая картофелина.
— У нас по курсу загадочный объект Синяк № 2. Заметь, не фингал, не гематома, именно синяк. Похоже, это астероид. Усек? Не рубероид, не анероид и не гиперболоид. Произведи разведку на предмет наличия топлива. Напоминаю, нам нужен алямезон. Уловил? Не лямбда-зонд, не патесон и даже не франкмасон, а именно алямезон. Ну, — он посмотрел в вытаращенные далеко по Уставу глаза Матюхина, — все ясно?
— Все!
— Что все?
— Ясно!
— Тогда исполняйте.
Стажер лихо козырнул (капитан едва успел увернуться) и вдарил галопом по коридору. Как лошадь, ей-богу!
Капитан не удержался и состроил одну из своих коронных рожь — рачий глаз, на что киберпилот совсем обиделся, корабль вильнул и пол ударил капитана в лоб. Мнемодатчик пробубнил: «Гиена ты, Шкворень, вот и все».
И голодный киберпилот отключился.
Капитан не обратил на это внимания. Он знал, что в электронный мозг корабля вмонтирована чья-то занудная душа, впрочем, довольно честная и работящая, а главное — отходчивая. Через час все обиды будут забыты. Душа эта была любопытной и в свободные от работы часы почитывала в корабельной библиотеке «Жизнь животных» Брема. Почему не рыб или насекомых — неизвестно, но звериные эпитеты сыпались из динамиков обильно. Причем упоминание фауны было отнюдь не только в ругательном контексте. Желая похвалить, корабль мог ласково назвать капитана Шквореня орлом двуногим, или, скажем, моллюском жемчуженосным.
— Синяк № 3, — прокряхтел капитан, прикладывая ушибленное место к похолодевшему автопилоту.
Шкворень поднялся, оттолкнувшись от подлокотников кресла, и легко прошелся по рубке, почесывая спину стволом бластера и сладостно приговаривая:
— Ай, хорошо! Ух, замечательно!
«Дело сдвинулось с мертвой точки. Вот теперь и поесть можно с чистой совестью, — подумал он. — И вовремя».
Тягучий звук проник под своды рубки. Звонили в электронную рельсу, призывая всех на обед.
Капитан Шкворень изящно выскользнул в коридор и споткнулся о гроздь невостребованных бананов. Гроздь шевельнулась и отползла на метр в сторону. Капитан в изумлении протер глаза и приписал увиденное начинающимся голодным галлюцинациям. А ноги уже сами несли его по липнущему к магнитным подошвам полу в широкие двери столовой. Туда, где за длинным столом под пятисотсвечевыми лампами потирали руки, предвкушая, говорливые братья по разуму — его экипаж, его семья. Они уже взяли в руки космические вилки с костяными ручками, они уже нервно разглаживают складки на старой фамильной скатерти, на которой раньше так много и вкусно ели и пили из тюбиков.
Капитан Шкворень цыкнул всеми зубами сразу и последние два метра коридора преодолел галопом. Впрочем, в столовую он вошел — даже не вошел, а вступил — степенно, как подобает капитану,
Все уже садились, а бортповар Федя Головоногов уже выбегал из камбуза с огромной кастрюлей макарон.
— Десять метров макарон заменяют курбульон! — каламбурил Федя.
— Опять макароны! — возмущенно завопил бортбиолог Рудимент Милашкин, бросая вилку. — У меня же атрофируются вкусовые сосочки.
— Да не волнуйся ты так, Руди, — лениво воскликнул планетолог Эрул Сумерецкий, потомственный гедонист и сибарит, со всех сторон разглядывавший свою порцию, очевидно, в тщетной попытке найти новый взгляд на осточертевшее блюдо. — Все кончается, даже макароны. Мда… Кстати, а где же щи? Я положительно обонял высокий запах кислой капусты. Эй, на камбузе!
— Это я мыл вчерашнюю кастрюлю, — стесняясь, объяснил Федя Головоногое, выглянув из-за перегородки. — Еще макарончиков, Эрик?
И осекся.
Сумерецкий поднял на Головоногова задумчивые, совершенно смотрящие внутрь глаза. Головоногое хорошо знал этот взгляд и начал отступать, на ощупь ища за спиной то ли опору попрочнее, то ли наоборот — дверь.
— Федор, не найдется ли в твоем хозяйстве вусе-пуэхаелинь? В крайнем случае — шуудабо-кинд-за? Замечательные, знаешь ли, приправы. Оживим эту анемичную лапшу!
Головоногов сорвался с места и с ужасом нырнул в свой закуток. Донесся удаляющийся звон кастрюль и затихающий отчаянный крик.
Планетолог беспрестанно доставал бортповара зубодробительными рецептами, не заботясь о том, что даже перечисление их составляющих может порой отбить аппетит у свежего человека.
— Если главное блюдо нехорошо, нас могли бы спасти закуски. Хотя бы камамбер а ля вьерж, — сказал себе под нос Сумерецкий, — в крайнем случае фуа гра с изюмом и яблоками, — голос его превратился в едва разборчивое бормотание, — а салат пантикапей — что может быть проще? Я даже не прошу шампиньоны в шерри или лимонную корзиночку с начинкой из брусники и хрена. Хотя бы канапушки, обыкновенные канапушки на маленьких остреньких шпажках!.. — Сумерецкий зажмурился. — Как я мог забыть, что к борщу обязательны пампушки! Классические ржаные и пшеничные, с чесноком, а также из творога с картофелем, пампушки рыбные, пампушки медовые с карамелью, японские рисовые пампушки моти, наконец!.. Пампушки — холодные закуски.
Все напряженно прислушивались к перечислению хорошо известных, малознакомых и совсем незнакомых блюд, стараясь как можно незаметнее проглотить слюну.
Тяжело вздохнув, Сумерецкий начал обреченно солить и перчить макароны с обеих рук.
Тишину за столом нарушил капитан. Как всегда, он повел речь о самом обыденном.
— У нас кончилось топливо, — громко сообщил он и с длинным сосущим звуком втянул в себя метровую макаронину. «Фью! Бац! Плюх!» — Отличные макароны! Корабль временно стал неуправляем. Я послал экспедицию на поиски топлива.
— Вот видишь, — сказал Сумерецкий остолбеневшему Рудименту, — и топливо тоже кончается, и макароны, уверяю тебя, не вечны… — и изменился в лице. — Что?!
Пауза. Соль трагично сыплется из замершей в воздухе солонки. Крупные планы. Мысли о тщете всего сущего.
— Как это, капитан? А как же мы? А как же, черт возьми, макароны? — посыпались вопросы. — Восемьдесят тонн, посылочка на Юпитер. Если мы не долетим, они-там позеленеют от своей хлореллы!
Поднялся гвалт.
Почувствовав неладное, корабельный пес Юмор, названный так по ошибке за якобы неунывающий нрав, закатил глаза и эсхатологически завыл. Кот Форсаж — вот скотина! — в истерике начал драть уникальные противометеоритные переборки (Хорезм, XI век). А хомячок Парсек, как всегда прикорнувший на плече бортинженера электронных душ Ивана Птолемеевича Жужелицина, пискнул что-то апокалиптическое и бросился в стакан с морсом.
— Щто? Щто порождается? — с улыбкой завертел головой пассажир — француз Шаром Покати, за свою общительность и наивное русофильство с самого старта сразу и навсегда ставший любимцем экипажа. — Сколько новьих сльёв! Шьёрт!.. Щто будить с моей помять! — Ошибки и ударения он делал самые невероятные.
— Бог мой, где были мои глаза? — прошептал потрясенный писатель Гений Переделкин. Он летел на Внешние планеты, чтобы отдохнуть от суеты и устать от вечности. — Тихо! — гаркнул он, жестом разводя всех по углам, как дерущихся куриц. — Слушайте.
Все невольно замерли.
Приседая и вставая на носки, делая двусмысленные пассы руками, он с завыванием продекламировал первые вылившиеся строчки:
Летит наш богатырь,
Полон тепла и света,
И как родной нам вкус
Постылых макарон.
Но вдруг бензину — швах!..
Затеряны мы где-то,
А звезды — словно стаи
Космических ворон.
Гений закончил декламировать. Тишина стала звенящей. Кто-то поперхнулся и закашлялся. Кашляющего стали дружно лупить по спине. Он тоненько пищал в такт ударам и вдруг пробасил:
— Да что вы меня бьете? Это же он стихи сочинил.
— Гений, иди сюда, мы тебя побьем.
— Несчастные! — презрительно сказал Гений, скрестив руки на груди. — Это же такая тема — космос и одиночество.
— И макароны, — громко провозгласил профессор Мокасин Корамора. Он невозмутимо пожирал макароны одной палочкой. Жизнь ему была скучна без преград.
Адочка Исчадьева, лаборантка профессора Савраса Дормидонтовича Герметичного, захлопала в ладоши:
— Молодец, Гений! Верно схвачено настроение. Хочешь мою порцию макарон?
Сам профессор С. Д. Герметичный жил, спал и питался исключительно у себя в лаборатории по причине перманентной посещаемости идеями и открытиями, а также осеняемости озарениями и молниями догадок. Профессор летел на Внешние планеты, чтобы на спутнике, какой не жалко, провести таинственный эксперимент, который из-за опасности ему не разрешили проводить на Земле.
— Звездолет на бензине… Впечатляет!
— Гений, скажи, а звездные скопления — это вороньи гнезда, да?
Пряча снисходительную усмешку, Переделкин поставил ногу на стул. Взгляд его уносился поверх голов в бесконечность. Никакие мелкие страсти, подколки и насмешки, а также критические статьи, выпады завистников и слоновьи эвфемизмы сердобольных друзей не могли поколебать творческого экстаза.
Бортфотограф от бога Вавила Нимродович Навуходонайсморк, чьи предки еще во времена древнего царства на глиняных дощечках пытались запечатлеть быстротекущее время, медленно, чтобы не вспугнуть, как охотник в нычке при виде долгожданной дичи, отложил вилку и полез за фотоаппаратом: «Вот это лицо! Нет, ну кто мог подумать: у Переделкина — лицо! И где?.. В обычной столовой, а не на творческом вечере перед неизбежной Нобелевкой».
В столовой возник веселый гомон. Все как-будто забыли о надвигающейся катастрофе.
Бортинженер Жужелицын с мощным сюсюканьем уже делал искусственное дыхание хомячку Парсеку. Кто-то нравоучительно тыкал Форсажа мордой в ободранные переборки, приговаривая: «Кто это сделал? Кто?» Форсаж презрительно морщил нос. Юмор, размахивая просторными ушами, с лаем носился под ногами.
«Господи, — растроганно думал капитан Шкворень, наматывая на вилку макаронину, — как я люблю этих ребят. Умных, смелых, красивых, добрых и не очень, недалеких, простоватых, придурковатых, идиотов, гениев. Людей».
Стажер Матюхин надел субтельник, затем надел собственно скафандр, надвинул шлемак, зафиксировал шишак шлемака. Проверил средства коммуникации и визуализации. С коммуникацией было все в порядке, а вот картинка на экранчике его озадачила. Наконец он вспомнил, что дополнительная видеокамера располагается там, где у людей не бывает глаз.
Это было его первое настоящее задание, которое требовалось выполнить вне тренажера. Презирая себя за сентиментальность, он прошептал, вытянув кайло для сбора образцов вдоль коридора:
— К звездам!
В идиотском сиреневом скафандре с «третьим глазом» на заду, с рюкзаком на спине и угрожающе выставленным кайлом стажер вихрем мчался по коридорам.
«Ну кто так строит», — думал Матюхин, озираясь. Он тут же споткнулся о разбросанные там и сям вакуум-гифы, проехался по невесть откуда взявшемуся на пандусе льду и влетел в ангар. Не останавливаясь, он поднялся и побежал вдоль рядов замершей техники. Не нравились ему эти новые катера. По душе больше были старые малютки типа «Чуня» с крошечным фотонным отражателем диаметром восемнадцать метров двадцать сантиметров. Матюхин невольно притормозил и остановился перед мощным планетарным шторм-катером «Шизоранг». Походило сие чудо на посудину и в народе загадочно именовалось жбанолетом. В свое время Матюхин достал Гения Переделкина, изводя того желанием понять термин «жбан». Гений, оторванный от творческих словоизысканий, в сердцах провел глубочайшее исследование и вскоре Матюхин был удовлетворен. Объяснение он нашел в каюте и с час просидел над ним как Гамлет с черепом, или как майор Ковалев над челюстью.
Это был пугающе огромный жбан с инвентарным номерком. Рядом лежала записка: «Мотя! Это — жбан. Отнеси его в ангар и сравни с «Шизорангом». С приветом. Гений».
Горловина посудины зияла бездонной чернотой. Стажер из робости слабо крикнул в нее и отшатнулся от утробного рыка в ответ. Кряхтя, он отволок жбан в ангар и, ругая свою интеллигентскую вылазку, свой, простите, галилеев комплекс, допоздна ползал по «Шизорангу», сравнивая. Однако инвентарный номерок на нем так и не обнаружил.
Матюхин сбросил в узкий люк рюкзак и, обняв кайло, прыгнул следом. Он уже устраивался в лужементе, когда сверху, вдавив голову его в плечи, грохнулся рюкзак. Матюхин изумился и вышвырнул его назад. Ему всегда хватало одного рюкзака. Он задраил люк.
— С богом, — сказал он. Плюнул через плечо на альтиметр, постучал по дереву и стартовал.
В чреве катера раздались ужасные звуки (Матюхин поежился), потом «Шизоранг» заржал и полетел рысью.
Принцип движения «жбанолета» Матюхин представлял себе хорошо, особенно хорошо мог изобразить это звуками. Что он и сделал однажды в бане звездолета. В пелене пара на миг повисла тишина, затем раздался хор крепких ругательств и плотная очередь звуков выстреливающих катапульт — видимо, парившиеся асы-звездолетчики по звукам решили, что двигатель пошел вразнос и сочли за благо как можно скорее унести ноги. В суете Недолея сбили с ног, он рухнул в чью-то лохань и в ней съехал с пандуса к ротопульту, едва не свалившись в атриум. Когда пар рассеялся, Недолей обнаружил, что зал бани пуст, а пол усеян многоцветными мочалками. Озадаченный таким поворотом Матюхин хотел было вылезти из лохани, чтобы во всем разобраться, но тут выключили гравитацию… Вид проносящегося с бесконечным криком вдоль главного коридора голого стажера Матюхина в лохани с роскошным водопенным хвостом, его круглые глаза стали фирменной видеозаставкой блока корабельных новостей, передаваемых на Землю.
Катер завис над Синяком, сделал типовой разворот и вдруг, как вязанка дров, упал на сто мегаметров.
Матюхин кряхтя вылез из машины и опустил черный светофильтр. Все было так, как рассказывал капитан. Синяя поверхность грохотала под подошвами скафандра. Тонны тишины лежали на этой планетке, спекшейся как ядро. Кряхтя, Матюхин уселся на «третий глаз» и задействовал экспресс-лабораторию. Хотя было ясно даже и ежу, что никакого алямезона здесь нет. Он скучающе огляделся. На всякий случай он заглянул в окошечко походной лаборатории. Ежик, натасканный на изотопы алямезона, спал, свернувшись шариком, и, так сказать, не ловил мышей.
— Спит, колючая задница, — ласково проворчал Матюхин.
Вздохнув, он побродил вокруг «Шизоранга», ударами ботинка проверил катафоты, побросал в экспедиционный ящик несколько тонн образцов и вскоре стартовал. «Приключение, конечно, — кряхтя и зевая думал он, — хотя все равно рутина». Он заложил вираж. Одиночество и близость к звездам настроили на философский лад: «Зачем нам нужны эти звездные скопления, туманности? Стоит ли ковыряться в дружной чете хора светил? Быть может, истина — это коньячок и сигаретка в кресле-качалке? «Когда люди, кряхтя, узнают, что движет мирами, Сфинкс, кряхтя и кашляя, засмеется, и все живое на Земле накроется медным тазом». Кстати, а где мой рюкзак?» Матюхин начал озираться. Рюкзака нигде не было. Вот это приключение! Стажер уже начал представлять, как на Синяке его рюкзак подберет высокоразвитая цивилизация и по содержимому рассчитает выдающийся интеллектуальный уровень землян. Как владельца рюкзака, его наверняка выберут парламентером в грандиозном контакте двух галактических рас… Матюхин почувствовал, что краснеет: «А не оставил ли я в рюкзаке свежий «Пентхауз»?»
Катер влетел в армогидродемпфирующий створ «Ильи Муромца». Матюхин вылез из горловины люка. Рюкзак валялся на пандусе. Стажер с облегчением вздохнул.
Мужественно дрожа, Матюхин вошел с докладом к капитану. Капитан ждал его и тоже волновался. А когда он волновался, то всегда что-нибудь теребил в руках. Вот и сейчас в его пальцах нервно кувыркалась каменная монетка с дыркой посередине, вытесанная неизвестными клептоманами с Фиджи.
— Ка-ка…пи-пи…та-тан, — заикаясь и страшно волнуясь начал Матюхин. — Ко-ко… со-со… же-же… ле-ле, — он покачал головой и развел руками, будучи не в силах сказать что-либо еще. Он написал в блокноте: «Топлива нет. Матюхин». Подумал, и приписал восклицательный знак.
Капитан выхватил записку и до макушки налился темной венозной кровью:
— Крайцхагельдоннерветтернохайнмаль!!!
Матюхин зажмурился. Ему показалось, что капитан сейчас запустит в него огурцом или просто шарахнет видеофоном. Однако кэп взял себя в руки. Но у него тут же отвисла челюсть.
— Что это у вас? — сипло спросил он. — Где вы подцепили эту мерзость?
— Ка-ка… ку-ку мерзость? — закрутился на месте Матюхин, осматриваясь.
— Да стойте вы, не вертитесь! — гаркнул капитан и так резко подскочил к Матюхину, что нос его едва не оказался в зубах стажера, и хищно схватил что-то с воротника.
— Как к вам попала эта муха?
Капитан пристально смотрел в лицо стажеру. Зрачки его жутко сужались и расширялись. Души человеческой не было в этом взгляде.
— Какая муха? — пролепетал стажер в ужасе, мелко крестясь.
— У вас что — нет биобаррикады? Или вы не приняли «амебу жизни»? Почему к вам липнут мухи?
Капитан держал в руках муху, монету с дыркой, пятился, доставал бластер и набирал номер Альбертаса Пыжаса. Матюхин дернулся.
— Вы стойте где стоите! — рявкнул капитан. Вороненый ствол никелированного бластера плясал в его руке. — Черт, — ругался капитан, — что за номера у них там на третьей палубе?! Три-два-два? Или два-три-три?
— Медиколога в рубку! — дозвонился он наконец.
— Минуточку, капитан, — обиженно отозвался видеофон. — Я сейчас занят. Я тут…
— Срочно, черт побери!!! — заорал капитан, размахивая бластером, словно комиссар маузером.
Испуганный Пыжас тут же вошел в рубку.
— Что случилось?
Капитан молча сунул ему под нос муху. Пыжас вскинулся было и застыл.
— Откуда?.. — только и смог произнести он. Капитан мотнул головой в сторону космоса.
«Мы не одни!», — мелькнула мысль, но Пыжас тут же вспомнил, что они давно не одни. Уже лет двадцать. Просто в глубине души не до конца веришь в разумные кристаллы и мыслящие растения, в эти минерало-овощные — как выразился Авдей Мухоморов, гуру ксенофобов Земли — цивилизации. Но почему-то перспектива заиметь братьев по разуму неотличимых от мух вдохновляла еще меньше. «Мухоморов. Символично. Представляю, как покоробит старика образ Чужих».
Впрочем, Пыжас тут же укорил себя за неоправданную вспышку ксенофобии. Мухи пока еще не сделали никому ничего плохого. Правда, размножаются они, как паника на бирже.
Как честный врач, давший галактическую клятву Овсова-Панкратова о превосходстве разума над формой, цветом и остальными расовыми предрассудками вроде зоогамии, ксенофилии, гомогенеза и прочих псевдоподий, Пыжас со вздохом достал карманный набор ксено-тестов. Капитан уставился на него, как на безумного. Что делать, иногда, чтобы понять чужой разум, надо распрощаться со своим. Однако к счастью муха проигнорировала теорему Пифагора, таблицу умножения и длину волны излучения атома водорода, а также памятку «О правах человека», показанную Пыжасом по ошибке. Муха была мохнатая, противная и восьминогая. Пожалуй оно и лучше, что это просто насекомое.
Капитан поднял муху за крыло. Муха отвратительно зажужжала и забилась. Пыжас глотнул. И тут же сплюнул.
— Вы хотите, чтобы я произвел вскрытие?
— Чье? — мрачно спросил капитан, считая мухины ноги…Семь, восемь — прав был Аристотель!
— Как — чье? Ее.
— А я думал — его, — кивнул капитан на Матюхина. Тот спал с лица и начал оседать. — Это он занес к нам муху. Я хочу знать, представляет ли она опасность для земной жизни. Если да, то после ужина я взорву корабль. Но только после! Повар вскрыл НЗ… Сегодня на ужин ма-аленькие биточки. Вот такие, — капитан двумя пальцами показал медикологу.
Пыжас сунул муху в карманный экспресс-анализатор. Анализатор загудел. Пыжас посмотрел на осевшего стажера.
— А вы, молодой человек, бегом мыться. В трех водах. — Пыжас посмотрел на капитана. — В шести водах.
Капитан смотрел на стажера в упор и явно что-то прикидывал. Нехороший был у него взгляд, оценивающий.
— Вообще, поживите пока в ванной, — заключил Пыжас, выталкивая Матюхина в дверь.
Стажер исчез.
— Подождем, что скажет техника, — сказал Пыжас. — О, да у нее температура!
— У кого?
— У мухи.
— Что?!
— И гипертония.
Анализатор вдруг раздулся как шарик и взорвался. Черная вьюга закружилась по рубке. Это были мухи. Тысячи, десятки тысяч мух. Их повалило и покатило черной массой, сшибая мебель как кегли. Это было как-то унизительно.
— Что за чертовы шутки, Пыжас?! — орал капитан, размахивая бластером, как фея розой.
— Я тут при чем? — раздраженно огрызался Пыжас. Запутавшись в силовом кабеле, он боролся с ним как сыновья Лаокоона со змеями.
На шум в рубку заглянул жующий, в мохнатой кепке и темных очках, биолог Рудимент Милашкин.
Мухи с радостным воем устремились в раскрытые двери.
Милашкин присел, провожая их взглядом. Глаза его загорелись.
— Мухи! — восторженно шептал он, глядя на черную ленту биомассы, втягивающуюся в коридор. — Какой порядок, какое гомерическое шествие!
Хвост стаи исчез в недрах корабля. В рубке стало светлее. Оставшиеся твари дружно пожирали фикус, каковой фикусом не был, а являлся полномочным наблюдателем планеты Яй-Хо. Наблюдатель ругался по-яй-хойски и отстреливался спорами.
— Идиот! — заорал капитан, выскакивая из завала мебели. В руке его был огурец. Он прицелился им в Милашкина. Удивленно изогнув бровь, Пыжас с профессиональным интересом взглянул на капитана. Капитан покраснел, кашлянул и выбросил огурец. Он поставил обгрызенного наблюдателя в сейф, одернул китель, раздулся как рыба-шар и уставно прорычал по общей связи:
— Всем слушать сюда! Экстренное заседание штаба: Карамора, Сумерецкий, Умора, штурман, бортинженер, Переделкин, хозслужба — в рубку! Срочно! Всем остальным — ждать результатов экспертизы и пройти прививку от космической горячки. Одна нога здесь, другая вон там!
— А что, топтать — это идея, — проговорил Пыжас, охорашиваясь.
— Вот и займитесь, — огрызнулся капитан. — Болтаетесь без дела.
— Болеть надо больше, — спокойно возразил Пыжас. — Шучу.
— А что, капитан, — невнятно спросил биолог Милашкин, орудуя во рту титановой зубочисткой, — топлива еще нет?
Шкворень только поглядел на него.
— Молчу, молчу! — Милашкин отступил за сейф и стал решать логическую задачу: топливо кончилось, но появились мухи. Что делать?
Неожиданно биолог издал невнятное восклицание и, придерживая рукой кепи, невероятно длинными прыжками умчался за стаей мух.
— Мухолов, — процедил капитан презрительно. — Мух, видите ли, он не видел.
Дело в том, что после того, как полвека назад дед Шквореня сводил любимого внука на свою работу в холерные бараки…
Покосившись на Пыжаса, сидящего в кресле и невозмутимо мерившего себе пульс, капитан надел громадные ботинки от скафандра высшей защиты, похожие на недоразвитые бульдозеры, и начал топтать оставшихся мух, платочком смахивая их со стен и столов.
Коридор задрожал — приближался тяжелый топот. Несколько голов на разной высоте — от плинтуса до притолоки — возникли в приоткрытой двери. Это собрался штаб. Штаб остолбенел, не решаясь войти. Тут же поползли сплетни.
Заведя одну руку за спину, изящно взмахивая платочком, капитан кругами двигался по рубке. Что-то с треском лопалось у него под бронированными подошвами.
Штаб переглянулся.
Быстрее всех сориентировался прогрессор Мокасин Карамора. Он проскользнул в каюту. Притоптывая левой в такт капитану, но по причине отсутствия носового платка просто щелкая пальцами на манер кастаньет, он сделал круг и как бы невзначай спросил:
— Капитан, а что случилось? Кто-нибудь умер? Почему вы пляшете качучу?
— Да что ты, Мак! — страшно прошипел от дверей планетолог Эрул Сумерецкий. — Он же танцует русского.
Внезапно рубка наполнилась хриплым ревом и сиплым рычанием, вперемешку с замысловатыми ругательствами, смысл которых сводился к следующему: отчего же вы до сих пор стоите в этих замечательных дверях, горячо ожидаемые гости? Пришедший было в себя автопилот вновь с ужасом погрузился в беспамятство. Тем более, что датчики сообщали, что топлива как не было, так и нет.
Слова капитана подействовали. Во всяком случае стало ясно, что не только никто не умер, но и сам капитан жив-здоров.
— По местам! — весело гаркнул Мокасин Карамора, предупредительно заняв место подальше от капитана.
Все разом рванулись в рубку. Но тут случилось непредвиденное. Двери звездолета не были рассчитаны на передвижение по коридорам «свиньей», то есть клином, и потому команда застряла в дверях. Все бешено работали ногами, но с места не двигались. Капитан потерял дар речи, смотря на это безобразие, на это не достойное взрослых людей мальчишество, и начал медленно раздуваться, как рыба-шар. Глядя на него, в глазах штаба рос ужас перед следующей вспышкой гнева здорового капитана. Локти и пятки заработали усерднее. Косяк затрещал. Ковровая дорожка улетела далеко в коридор. К ногам капитана покатились оторванные пуговицы, полетели пряжки, какие-то пружинки.
Капитан взбесился:
— Доколе я буду глядеть на это безобразие?! Кучу-малу извольте устраивать в Музее внеземных физкультур, дети панспермии!
Если капитан раздувается в шар — это очень плохо, значит, дела совсем никуда, что будет с виновником — лучше не знать. Но если капитан упоминает процесс сотворения жизни, сформулированный одним продвинутым греком три тысячи лет назад…
Штаб это знал.
Кто-то упал внутрь рубки вместе с косяком, проход сразу расширился, и все влетели в помещение, мигом рассевшись за столом. Упавший был поднят, оторван от косяка и сунут на свободный стул — поближе к капитану.
— Дела наши хуже некуда, — мрачно начал капитан Шкворень, обводя всех взглядом, словно маяк пучком света шарил в ночной бухте. — Топлива нет. Корабль заражен мухой восьминогой морозоустойчивой. Я топтал их ногами, но покажите мне хотя бы одну дохлую муху!.. Они оживают, они плодятся, как многоточие при запавшей клавише. Уже есть потери. На, — он заглянул в телеграмму-молнию, — двадцать пять лет прервана связь с планетой Яй-хо. Их посол отбыл на родину. — Капитан скрипнул зубами. — Вместе с сейфом, подлец! И я спрашиваю вас: «Как нам быть? Чем бороться?»
— Травить их макаронами, — брякнул в забытьи штурман Пузиков, добрейший человек, известный гурман, камбузотер и подливало. Это он оказался рядом с капитаном.
Несмотря на внешнюю мягкотелость, штурман был асом своего дела. Несколько лет назад он совершил аварийную посадку в жаркой пустыне Монголии. Корабль практически разрушился, врезавшись в древнее кладбище динозавров. Сбежавшиеся к месту аварии местные жители в ужасе замерли. К ним из дымящейся воронки, шевеля и расталкивая исковерканные куски титана и гигантские поломанные ребра, медленно и страшно выбрался покрытый сажей толстый черный человек — только белки глаз и зубы сверкали. Рука человека сжимала гигантский окаменевший мосол. Сначала его приняли за страшного духа Бабламырка, пожирателя костей титанов, но вскоре все прояснилось. За проявленную храбрость штурмана напоили кумысом и дали уважительное прозвище Черный-Пузиков. Или, по-монгольски, Кара-Пузиков.
Капитан нервно дернул усом:
— Посерьезнее, Владислав. Кстати, ты поел?
— Прости, Кешенька, сорвалось, — смутился Пузиков. — Но раз ты прямо ставишь вопрос… Да, поел, но эти макароны… Сегодня мой желудок не смог исполнить великолепную арию, а проскрипел жалкие страдания.
Гений Переделкин прослезился и полез за записной книжкой: «Таланты, кругом одни таланты. Труд и только труд!»
— У нас есть яды, — скучным голосом сказал начальник хозчасти Псой Карлович Кербер-Тявкин. — Дубарь, чмоген, упсин, соус хреновый…
Штурман Пузиков вздрогнул, как гончая, услышавшая звук рожка.
— Прошу прощения, — сказал Кербер-Тявкин и перекинул пару страниц в роскошном замшевом блокноте, — соус не сюда. Вот. У нас есть кое-какое оружие: долбайдеры, карачуны, автоматы Кондратия, разрядники Святого Витта, а также разные выкидухи, залепухи, плюхи. Мы не военный корабль, капитан, — он томно глянул на мрачного Шквореня. — Все это — средства индивидуальной защиты.
Капитан кивнул:
— Ясно. Бортинженер!
Жужелицын кашлянул, пальцем погладил Парсека, доверчиво прикорнувшего у него на плече.
— Полуразумный земной станок безопаснее разумного чужого.
— Понятно. Что скажет наука?
Ксенолог Нахиро Умора осторожно сложил ладони подушечками пальцев и мягко заметил:
— По всей видимости, это не разумные существа. Но тест на разумность чисто человеческое изобретение — он может ошибаться. Разве мы хотим повторения «казуса тушки-и-чучела»?
Конечно, вторично такого галактического позора для Земли никто не хотел. До сих ученые не могут понять, куда делась цивилизация, чей представитель попал в конце концов в руки земного таксидермиста. Полагают, что вся она целиком бежала в другой сектор галактики, ужаснувшись соседству с жуткой расой, где первого встречного Чужого, не здороваясь, подстреливают, как куропатку, чтобы затем, основательно выпотрошив и приготовив с овощами, выставить чучело в музее с табличкой «Рукобрюх двуногий». Но кто виноват, что несчастный Чужой как две капли воды был похож на обычного кенгуру, а у космонавтов как раз подходили к концу запасы белковой пищи?
— То есть вы предлагаете подождать?
Умора кивнул:
— Да. Вызвать специалистов, разработать тщательный план, провести серию экспериментов. Я уже составил список, к каким организациям и специалистам мы должны обратиться. — Он достал свиток в виде большого рулона.
— А вот сожрут они вас, даже нечего будет соломой набить, — заметил планетолог Эрул Сумерецкий, умудрившийся вольготно расположиться на стуле, словно сидел в кресле. — Они бросаются на все, что видят.
Глаза штаба тревожно забегали. Придавленные ботинком капитана мухи на полу рубки начинали шевелиться.
— Похоже, они и воздухом питаются, — вполголоса сказал Жужелицын, кивнув на манометр в длинном ряду приборов, опоясывающем рубку.
Все посмотрели на подрагивающую стрелку. После каждого вздрагивания стрелка чуть-чуть сваливалась влево. Туда, где в конце шкалы был нарисован большой красный нуль и какой-то остряк приписал: «Надо было выбирать небиологический путь».
— Ваша работа? — рыкнул капитан, подозрительно глянув на Переделкина.
— Нет, что вы! — горячо отрекся Гений, в глубине души испытав укол ревности к неизвестному автору: «Какая смелость мысли, какой неожиданный поворот! И где? Не в романе, не на холсте — на манометре!»
Посмотрев на гигрометр, Переделкин, стесняясь, представил, что стрелка его уперлась в ограничитель справа и мысленно приписал: «Я двоякодышащий. А ты?»
Кивнув, он записал фразу в блокнот.
— Правильно! — Палец капитана простерся над столом в его сторону. — Ведите конспект заседания, Гений.
Вздрогнув, Переделкин торопливо перевернул страницу и преданно уставился на капитана.
— Что скажет планетология? — неохотно спросил капитан. Тон его красноречиво говорил, что от планетологии ждать хорошего не приходиться.
В возникшей тишине Эрул Сумерецкий налил себе из графина. Сидящие за столом следили за тем, как он пьет. Похоже, даже считали глотки. Планетолог пил так, что у всех пересохло в горле. Поставив стакан и отдуваясь, Сумерецкий вновь потянулся к графину. Капитан быстро убрал графин под стол — так, чего доброго, на борту и с водой плохо будет.
Сумерецкий как ни в чем не бывало начал:
— В моем лице наука не имеет ничего против возникновения небелковой жизни в вакууме. Правда, пока сама не знает почему.
Все старались угнаться за его мыслью.
— Поэтому, — Сумерецкий с удивлением обнаружил непорядок со своим ногтем на среднем пальце и достал щипчики, — возможно данная форма жизни эндемична. (Щелк!) Проблема полного отсутствия биосферы на астероиде меня не смущает. — Отведя руку, он посмотрел на ноготь издали. — Ибо что мы знаем о биосферах?
Он оглядел стол заседаний.
— М-м?
Никто не рискнул показать свои знания о биосферах.
— Можно предположить, что… (Щелк!) — Сумерецкий поиграл щипчиками, дохнул на ноготь, потер его о штанину, полюбовался. — …данный вид чрезвычайно живуч, если условия астероида его не убили.
— Короче. Что там у вас с ногтем?! — не выдержал Шкворень и нервно налил себе из графина.
Планетолог показал капитану ладонь тыльной стороной, сжал пальцы в кулак, оставив средний поднятым.
Капитан присмотрелся и кивнул. Типичная производственная травма работников ума — многочисленный краевой надкус. Судя по кромке, проблема обдумывалась давно, причем из тупика вели несколько вариантов, но все они оказались ложными. «Щипчиками здесь не обойтись, тут пилочкой надо», — сочувственно подумал Шкворень.
— Поэтому мои прогнозы самые мрачные, — сказал Сумерецкий. — Нас не должен расхолаживать вид врага — мелкий и знакомый. Возможно, это мимикрия.
Помолчали, опасливо глядя в разные стороны. Пришедшие в себя мухи активно распозались. Кое-кто попытался достать муху пяткой под столом. С дальнего конца стола доносилось сдавленное «Пшла! Пшла!»
— А где наш биолог? — спросил капитан.
— Он в лаборатории. Что-то режет под своим микроскопом и кричит, что ничего подобного никогда не видел.
Шкворень пошевелил усом:
— Немудрено, если последнее вредное насекомое уничтожено на Земле пятьдесят лет назад. Мокасин, тебе слово. Поторопись, у нас мало времени.
По рубке разнеслось первое неуверенное жужжание. Сидящие в суеверном ужасе поджимали пальцы.
Раздался страшный удар, стол подпрыгнул и жужжание смолкло. Прогрессор Мокасин Карамора, заглянув под стол, злорадно оскалился. Медленно и мощно выпрямившись над всеми, будто собранный из конструктора «супермен-трансформер», он набрал полную грудь воздуха и заговорил так, как всю жизнь дрался с отсталостью на чужих планетах — коротко, страшно и бескомпромиссно:
— А что тут говорить? Давить!
— Уже давили.
— Я образно. Стрелять! Палить! Жечь! Травить! Наполнить коридоры и каюты газом, и рвануть!
— Кого? Корабль не раздует? А нас куда?
— Можем подождать снаружи!
— А как же груз, вещи? А если мухи долетят до Земли с осколками?
— Задраить люки и взять курс на Солнце!
— 3-зачем?
— Спасем Землю-мать! Возьмем астероид на абордаж и тоже с собой утащим. Разворошим гнездо! — Он обвел безмолвный штаб горящим взглядом, прищурился и сказал тихо: — У меня много разных планов есть.
— Верю. — Шкворень хлопнул ладонями по столу. — Но нас по-прежнему ждут на Юпитере с макаронами, не забывайте. Давайте спасение Земли начнем с кормления ученых на Юпитере.
— А если макароны — засада! — страшно зашептал Мокасин. — Коварный многоходовый план! Заговор!
Капитан вздрогнул:
— То есть?
— Видите, из-за макарон мы уже готовы отказаться от радикальных мер в борьбе с крылатой нечистью!
— Э-э… — капитан поискал взглядом среди присутствующих. — Пыжас, друг мой, Мокасин разве не прошел рекондиционирование? Как-то он возбужден.
— Капитан, все в порядке, — быстро сказал Пыжас. — Это не синдром Ирискина. Вне работы Мокасин принимает бром-бергин как и любой Прогрессор. Все процедуры сделаны. У него сейчас релаксация, рекультивация и пароксизм спасителя мира. Все счастливы, спасать больше некого и поэтому тяжело. Мокасин лишь второй день в отпуске. И уже устал.
— Славно пор-работали! — Карамора энергично потер руки. — Мы эти племена развивали-развивали… — он сделал скрюченными пальцами несколько встречных завинчивающих движений.
— Кстати, что предложит медицина в борьбе с мухами? — поторопился с вопросом Шкворень.
— Намазать потолок и стены клеем. Так, кажется, делали в прошлом.
— А потом?
Пыжас задумался:
— Точных данных не сохранилось. Видимо, надо организовать вектор искусственной гравитации перпендикулярно намазанной поверхности,
— Ага… — сказал капитан. — Остроумно, черт побери. Молодцы были предки. Но где взять столько клея? — Он начал кусать ноготь.
— Мокасин, — обратился Сумерецкий, наливая себе из графина, — а зачем вы возитесь с этими отсталыми цивилизациями?
Карамора, чье почти завершенное рекондиционирование еще не улеглось, ответил невпопад и с обидой в голосе:
— А чего они!..
Из всех способов борьбы с космическими насекомыми был выбран один. И это оказалось неизбежным. Ибо коридорная облава верхом на транспортных складских киберах, с улюлюканьем и засадой, предложенная неугомонным Мокасином, была сложна как организационно, так и технически. Впрочем, не лишена известной романтики.
Было решено поднять в корабле давление, всем хорошенько пристегнуться, открыть все двери, а затем открыть главный грузовой люк, чтобы мух выдуло в космос. Заодно и от мусора можно избавиться. Этой части операции был очень рад завхоз звездолета Псой Карлович. Он радостно перемещался по кораблю, снабжал особыми алыми бирками ненужные вещи и что-то отмечал в блокноте. Сложнее было закрепить все нужные вещи, чтобы потом не собирать их по Солнечной системе. Тонкость была в том, что каютные фиксаторы были рассчитаны на стандартные предметы, полагающиеся по уставу: зубная щетка, мыльница, томик Устава. Все остальное формально являлось контрабандой. «Муромец» был грузопассажирским кораблем, но при наличии на борту капитана Никодима Шквореня дисциплина на нем была почти такая, как на крейсере «Мандраж» в период военных действий.
Особенно бережного обращения требовали сакраментальные макароны, коими были забиты ангары и хранилища.
Закрепив все, следовало отключить искусственную гравитацию, оставив ее лишь у грузового люка, куда под собственной тяжестью должны были стечься мухи. А затем — нажать на красную кнопку.
Объявление капитана по громкой связи вызвало панику у пассажиров и части экипажа, не присутствовавшего на заседании штаба. На полчаса все места, требующие постоянного присутствия человека, опустели — все бросились по каютам спасать нужные вещи, о которых Устав не упоминал.
С особо ценными экземплярами некоторые просители из пассажиров наивно явились к капитану, рассчитывая, очевидно, что Шкворень положит их в особо надежный капитанский сейф.
Шкворень с изумлением узнал, какие невероятные вещи нелегально находятся на его корабле. Раньше он мог предположить наличие мелкой контрабанды — сигарет, фляжки с коньяком, колоды карт, дартс. И особенно — еды.
Дело в том, что во избежание непредвиденных гастро-аллергических последствий во время долгого рейса, почти вся пища на корабле была пресной и чудовищно вываренной. Бортповар Федя Головоногов, балансируя на грани нарушения Устава, умудрялся баловать экипаж вкусными вещами. Борщ, конечно же, никаким борщом не был, а был похожей по вкусу питательной баландой, подаваемой на стол при темно-красном свете и на четверть включенном гипноизлучателе. Но то, что притащили капитану в каюту несколько человек, с просьбой запереть это в герметичное спецхранилище на время операции, повергло Шквореня в ступор и лишило дара речи. А люди все шли и шли. Еды несли много. Это еще можно было понять. Но как быть с материальными ценностями? Бронзовый бюст неизвестного в очках, палатка, байдарка, коллекция марок, самовар… Что с этим собирались делать на Внешних планетах?! Старинный телефон с диском и без шнура, макет египетской пирамиды, набор для гольфа… Допустим, на лыжах в принципе можно покататься по снежно-аммиачным склонам Ио, но пляжный зонт и деревянный шезлонг?! Коловорот и спиннинг?! Пружинные ботинки «кузнечик»?! Велосипед?! А двуручная пила?! Что нарушитель собирался пилить ей в космосе? И с кем?
Сначала капитан пригрозил посадить всех нарушителей-несунов на гауптвахту. Чуть позже — просто выбросить принесенное за борт. А через два часа, глядя на заваленную каюту, мог только молча отрицательно качать головой.
Лишь громадный торт (как, как его протащили на борт?!!) удостоился высокой чести и был заперт в объемистый капитанский сейф.
Торт прикатил на тележке бледный, субтильный юноша. Не поднимая глаз, тихим голосом юноша сказал:
— Я А. Б. Сурд, художник-кондитер. Наверное на Земле вы ели что-нибудь из моих творений? — Он вскинул на капитана грустные и очень внимательные глаза. — Это моя лучшая работа. Это — «Голод».
Капитан кивнул, у него что-то сжалось внутри. Капитан не мог говорить. Раньше «Голод» он видел только в репродукциях и уже тогда был потрясен. Уничтожить такое произведение искусства ни у кого не поднялась бы рука. «С другой стороны, — подумалось Шквореню, — в космосе при абсолютном нуле торт будет храниться вечно. Только там его вряд ли кто увидит и оценит».
— Все, все! — категорически замахал руками капитан, выпроваживая последнего просителя. — Остальное — в космос.
Весьма разволновался штурман Пузиков. Он кружил у дверей своей каюты, явно не решаясь на что-то отчаянное. Уж очень загнанным был его взгляд. Поход на поклон к капитану исключался. Дружили они слишком давно, чтобы Шкворень простил штурману сокрытие контрабанды, которое мог ждать разве что от зеленого стажера. Штурман Пузиков любил мидии в пряном соусе. Он их обожал. Он не мог без них. Каждую ночь, запершись в каюте, он смаковал по одной маленькой баночке, роняя на круглые щеки скупые слезы блаженства. Баночек этих у него был целый шкафчик для форменной одежды.
Мухи тем временем расплодились так, что кремовые стены коридоров «Ильи Муромца» почти скрылись под суетящимся жужжащим ковром.
Все старались как можно быстрее прошмыгнуть по коридору, кривясь от отвращения, и нырнуть в каюты, чьи герметичные двери с выдувом пока были препятствием для мух.
До окончания операции заходить в стерильные хранилища с макаронами запрещалось под страхом пожизненного питания оными. Ибо тогда пришлось бы засорить космос восьмьюдесятью тоннами мучных изделий, которые на относительных релятивистских скоростях способны доставить массу неприятностей другим кораблям. Да и вообще не хотелось поддаваться безмозглым летающим тварям, получилось бы, что они людей вроде как выживают.
Варан-мимикродон Клавочка, четвертое корабельное животное, нервничала, не в силах сымитировать на своей шкуре подвижные черные пятна на кремовом фоне. Клавочка короткими перебежками непредсказуемо двигалась по коридорам, ее было плохо видно, и в панике бегущие люди часто запинались, с удивлением оборачиваясь на пустой пол.
Бегающие глаза штурмана Пузикова увидели Клавочку как раз в момент, когда зверь в очередной раз скинул личину и с бледным поникшим видом стал различим на фоне рябой стены.
Глаза штурмана сощурились. Мефистофелевская извилистая улыбка на круглом, добродушном до наивности лице могла вызвать оторопь у кого угодно.
Штурман Пузиков оглядел коридор из конца в конец, схватил за хвост изнемогшее в художественной борьбе животное, быстро заволок к себе в каюту и запер дверь.
Раз Клавочка была корабельным животным, то для нее полагался специальный фиксатор.
Операция по очистке корабля прошла успешно. Мухи не успели забиться в труднодоступные места.
После отключения гравитации, в коридорах и каютах было поднято давление воздуха. Распахнулись все внутренние люки и двери. Черные реки, клубясь, лениво потекли к главному люку. Тот исчез. Вместо него тяжело ворочалась темная масса, похожая на черную дыру, раздираемую полями возмущений.
Капитан Никодим Шкворень проверил привязной ремень и вдавил большую красную кнопку. «Илья Муромец» дрогнул. По коридорам пронесся ураган. И стало светло, ослепительно светло.
Еще дважды нажималась красная кнопка.
После трех циклов очистки был дан отбой тревоги, защелкали замки фиксаторов и пассажиры, вертя головами, начали высовываться из кают.
Корабль блестел как новенький — исчезнувшие мухи заодно подъели весь микроскопический мусор.
Кто-то из команды уже сломя голову бежал на вахту.
Толчея в коридоре столкнула лицом к лицу спешащего из лаборатории биолога Рудимента Милашкина и группу праздно шатающихся с капитаном Шкворенем во главе. Капитан был на редкость благостен, внимательно выслушивал каждого и охотно давал пространные комментарии по поводу прошедшей операции. Группа не спеша любовалась обновленным кораблем.
Вдруг послышалось хорошо знакомое гнусное жужжание. Радостный гул голосов нестройно затих. В гнетущем молчании поскребывание и жужжание мистическим образом перемещалось вместе с проходящим мимо биологом. В руке тот сжимал спичечный коробок.
— У него там мухи! — взвизгнула Адочка Исчадьева, потерявшая во время большой чистки коробку с марципанами и цукатного зайца.
— Точно, — хмуро поддакнул Гений Переделкин, лишившийся полосатого пограничного столба с указателем «До Казимировки 900 млн. км», который он на спор с одним критиком хотел установить на каком-нибудь астероиде.
— В реактор их, немедленно! — загремел Шкворень, привычно хватаясь за бластер. — Вы соображаете?!
— Соображаю, — нагло отмахнулся биолог, подбросил коробок и ловко поймал. Мохнатая кепка его изрядно полысела, объеденная мухами. Темные очки вызывающе сверкали.
Мокасин Карамора сузил глаза, мгновенно протек за спинами стоящих к Милашкину и уже занес было руку над шуршащим коробком…
— Минутку, коллеги, — уверенным до развязности голосом сказал биолог и отступил назад, крепко отдавив Караморе ногу. Тот молча взвыл, немало удивившись, и сразу зауважал Милашкина — еще никому не удавалось не оборачиваясь провести против прогрессора такой простой болевой прием. — Капитан, это — не мухи. Это топливо для корабля.
— Топливо? — тупо повторил Шкворень, шаря в пустой кобуре. Бластера не было. Либо съели, либо сдуло.
Корабельные датчики, с самого утра на разные лады заунывно скулящие о пустых баках и уже порядком осипшие, мгновенно замолчали, жадно обратившись в слух.
Стало тихо. Только настырно скреблись псевдомухи в спичечном коробке.
— Земле они не опасны, — разглагольствовал Милашкин, — основа их жизни небиологическая. Воздухом они тоже не питаются. Он нужен лишь как рабочее тело для реактивной тяги. Главное другое. Химический состав этих тварей аналогичен алямезону. Именно этот факт, а также уникальный метаболизм позволяет квазимухам жить среди звезд, летая от галактики к галактике наподобие роя крошечных звездолетов.
— Чем же они питаются?
— Я на скорую руку обсудил это с нашими учеными. По их версии мухи жрут вакуум и кванты времени. На самом деле существует лишь одна большая муха, но так как в нашей вселенной три измерения скомпактифицированы, топология протомухи претерпела изменения, адаптируясь к несимметричному континууму, и превратилась в бесконечно ветвящееся дерево квантующихся микрособытий, которое мы воспринимаем как стаю мух.
— А-а… — разочарованно кивнул кто-то.
— О физике потом, — сказал Милашкин. — Сейчас главное — химия. Химия это топливо, Я все подсчитал. Скорость деления мух, количество потребления реактора корабля и так далее. Надо смастерить пару несложных приспособлений с помощью паяльника и кувалды, и мы сможем продолжить путь к Юпитеру, заменив алямезон мухами. Вакуума и времени во вселенной достаточно. Так что, капитан, вы оказались правы — в реактор их, немедленно.
— Гхм… Да? — Капитан одернул китель, огляделся. — Ну, что ж… Где Жужелицын?
— Здесь, — раздался унылый голос. Бортинженер электронных душ во время чистки корабля лишился копченых охотничьих колбасок и ящика светлого пива и потому сейчас пребывал в прострации, напоминавшей нейтральную передачу при выжатом газе.
— Обеспечьте, — приказал капитан.
— Пошли, биология, — вздохнул бортинженер. — Ты-то хоть что прятал?
— Как что? Мух!
— Тьфу!..
На вираже взлетев на стену, веселый пес Юмор промчался за удирающим, гневно шипящим Форсажем. В зубах у кота была крепко зажата косточка с инвентарным номерком.
— Пошли на второй круг, — заметил кто-то.
— Стареет Форсаж. Раньше, бывало, на потолок заворачивал.
— Что-то я не вижу Пузикова, — закрутил головой капитан. — Где штурман?
— Может быть, Псой Карлович случайно налепил на него алую бирку? — мстительно предложил сюжетец Гений Переделкин. Он не мог смириться с утерей полосатого столба-указателя.
— Шутки — за борт! — рявкнул Шкворень и постучался в каюту штурмана. — Владислав, ты здесь?
Никто не отвечал, из каюты раздавалось сопение и какая-то возня. Вдруг дверь распахнулась, и гигантская — около метра в диаметре — консервная банка с огромной надписью «Мидии со специями» выкатилась под ноги стоящим. У банки были четыре чешуйчатые лапки, чешуйчатый хвост и голова мимикродона Клавочки. Большие, навыкате глаза марсианской ящерицы слезились, она с трудом дышала открытым ртом.
— Эт-то что?.. — отпрянул капитан Шкворень.
— Это Клавочка, — упавшим голосом доложил поникший в дверях Пузиков. — Она мимикрировала. Изнутри.
— Я вижу, — ледяным голосом сказал капитан Шкворень, приходя в себя и раздуваясь, как рыба-шар. — Я даже догадываюсь что ты заставил проглотить бедное животное. Заставить бы тебя самого все это съесть. В наказание.
Штурман просиял лицом:
— Согласен!
Капитан прищурился.
— А как же Устав, Володенька? Будь наш корабль пиратским, стоило высадить тебя на каком-нибудь астероиде с одноместным куполом жизнеобеспечения, из еды дав только эти самые мидии.
Пузиков тяжело вздохнул и снова поник. Пожалуй, вечно питаться одними мидиями не смог бы даже он. Штурман сокрушенно покачал головой.
— Не могу я, Кешенька. Уйду из флота. Сил моих больше нет жевать белковую баланду. Согласен даже пойти на линию Туапсе-Анапа, лишь бы вгрызаться зубами в сочный шашлык и запивать его искристым вином!
Капитан потемнел лицом. Друг прилюдно предавал дело всей жизни, более того — основу их долгой дружбы! Имеется в виду не Устав, конечно, а любовь к звездам. Капитан был в растерянности. Долг и дружба бились в нем не на жизнь, а на смерть. Вся гамма и омега чувств отразилась на непроницаемом лице Шквореня.
Многие деликатно отворачивались, украдкой смахивая навернувшиеся слезы. Шкворень — это Гамлет сегодня! Впервые капитан не знал что делать.
— Если все так серьезно, — сказал Рудимент Милашкин, — то я берусь за два дня вывести колонию специальных бактерий-перехватчиков, нейтрализующих все острое-кислое-пряное на полпути изо рта в желудок.
На него посмотрели с напряженным недоумением.
— Вы почувствуете вкус на языке, — пояснил Милашкин, — а в желудок свалятся нейтральные, инертные, абсолютно безобидные питательные составляющие. Можно будет есть что угодно, и Устав нарушен не будет.
Пузиков расцвел на глазах.
— Правда?! — шепотом вскричал он.
Тут Клавочка издала громкий икающий звук и превратилась в нормальную ящерицу, а на пол высыпалась гора баночек «Мидии со специями». Штурман не таясь зачерпнул баночки обеими горстями и благоговейно поднес к лицу, словно золотые слитки. Всем тут же невыносимо захотелось мидий со специями. Бледная Клавочка со всех ног улепетывала по коридору.
— О, дьябль! — закрыв глаза, хлопнул себя по лбу Шаром Покати. Голос его дрожал. — Мой сьир!.. Гдие мой сьир?.. Он в козмозе, один, и его никто не кушать! Почем я не уйти вместе с мой сьир?!.
Теперь пришла пора смутиться капитану Шквореню.
— Ну, раз так, Рудимент, — неловко сказал он, пряча глаза, — то в ближайшее время на обед у нас будут… — Капитан глотнул и с хрипотцой произнес: — Мидии, пиво светлое с охотничьими колбасками, марципаны и цукатный заяц на десерт, вишневое варенье с косточками, колбаса чесночная, копченое мясо на ребрышках… Всего сейчас не вспомню, у Псоя Карловича длинный список.
Шаром Покати тут же отнял руку от лба и нормальным голосом спросил:
— А мой сьир?
— Да, да, — сказал Шкворень, — в смысле йа, йа.
Пузечкин вытаращил глаза и пальцем уперся капитану в китель.
— Никодим, ты тоже вез контрабанду?!
Капитан густо покраснел, одернул китель и ответил на редкость мирно:
— Нет, разумеется. Я просто не открыл двери каюты во время чистки, так как у меня не было мух.
Штурман набрал полную грудь воздуха, забыл выдохнуть и застыл. На его лицо выползала блаженная улыбка. Он уже видел мидии, красующиеся в центре стола. А вокруг них как по волшебству появляются малосольные огурчики, дымящаяся отварная картошечка, обильно приправленная маслом, грибочки сопливенькие в рассоле, в маленьких тяжелых запотевших рюмочках — ледяная до густоты водочка…
Пузиков застонал.
Биолог Рудимент Милашкин превзошел себя и справился за шесть часов. За это время как раз был накрыт стол.
В столовую вошли с опаской, будто она была заминирована.
Первым с порога заглянул Эрул Сумерецкий, повел носом и с подозрением поинтересовался:
— Гипноизлучатель выключен? Или мне мерещится? Длинный стол сверкал и ломился от яств, скатерти не было видно.
Сумерецкий с еще большим обалдением уставился на Федю. Бортповар был в смокинге, с белой астрой в петлице. Гладкие напомаженные волосы, сверкающие ботинки. На тщательно выбритом лице Феди присутствовала возвышенная отрешенность. Федя священнодействовал над великолепным столом, невидимыми точечными мазками поправляя неровно лежащую вилку, салфетку, зубочистку.
— Мерещится, — кивнул Сумерецкий и развернулся, чтобы выйти.
— Прошу садиться, — услышал он вслед. — Эрик, ты куда? Макарончиков захотел?
Когда уже вовсю звенели вилки, ложки, кружки и бокалы, а над столом видны были только орудующие локти, спины и затылки, в широкие двери столовой медленно въехал огромный белый цилиндр. Из-за него выглянул запыхавшийся и порозовевший А. Б. Сурд.
— Я придумал новую концепцию «Голода». Ведь голод — это когда есть нечего?
— В точности так, — сказал Пузечкин, вытирая масляные губы.
— Стало быть, — засуетился скульптор-кондитер, с напряжением снимая со сладкого монумента огромную крышку, — торт должен быть съеден…
Загремели стулья.
— Стойте, стойте! — воскликнул Сурд, загораживая собой произведение кондитерского искусства. — Не просто съеден, а желательно руками и с большой жадностью. А вот живописные остатки на дне и будут «Голодом».
— Гениально, — прошептал бортписатель Переделкин. Припав к тарелке, он обгладывал куриную ногу, жаренную под давлением, и косился на бокал красного вина.
А. Б. Сурд дал отмашку и уселся в сторонке с жадным взором театрального режиссера, наблюдающего предпремьерный прогон спектакля.
Цыкая зубами и засучивая рукава торт окружили, словно гоблины одинокого хоббита, истосковавшиеся по искусству члены команды и пассажиры звездолета.
Раздался звон посуды и грохот-падающих стульев, крики:
— Держи его! Слева заходи!
Пушистой шипящей шаровой молнией кот Форсаж выскочил из-под стола, наискось пронесся по столовой, инерция бросила кота на стену и даже немного завернула на потолок. Скребнув когтями, кот ввинтился в проем двери и исчез в коридоре. Следом за ним издевательски приплясывая и извиваясь неслась сосисочная гирлянда.
Отяжелевший пес Юмор оторвался от миски, из принципа сделал несколько заплетающихся шагов, тявкнул вслед Форсажу и улегся посреди столовой, расстелив обширные уши по полу.
Клавочке дали пару кочанов капусты и совершенно невозможно было определить, какие именно из десятка кочанов соответствуют сейчас мимикродону. Кочаны лежали горкой и не шевелились, сытая Клавочка спала.
Хомячок Парсек, легко придавленный куском эмментальского сыра, объевшийся и счастливый, валялся на столе возле локтя Жужелицына. Сам инженер электронных душ, нирванически прикрыв глаза, поглощал пиво из высокой кружки.
На дальнем конце стола невыносимо вальяжный Сумерецкий, облаченный в тройку и сверкая бриллиантовой заколкой на галстуке, неторопливо обсуждал с Федей тонкости приготовления семерной ухи.
Капитан Шкворень почти ничего не съел. На его тарелке скучал в одиночестве надкушенный бутерброд. Подперев щеку, капитан растроганно слушал мнемодатчики. Те хорошо поставленными сытыми голосами слаженно выводили:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
Хрупай лазанью, рубай нежных уток.
Я по секрету тебе расскажу:
Главное в жизни — желудок.
В звездной дали, возле внешних планет
О вечном загнешь ты без шуток.
Тебя перебью я уверенным «Нет!
Главное в жизни — желудок».
© Д. Поляшенко, 2005.
