Жаркий июльский воздух густым сиропом втекал в окно вместе с дребезжанием трамваев. Стрелки ходиков были готовы вот-вот слиться в одну в верхней точке облупленного циферблата. Витя оторвался от потрепанного библиотечного «Человека-невидимки», шумно выдохнул и смахнул с бровей капельки пота. Нужно было срочно пойти искупаться.

Натянув выцветшую, с дырками под мышками синюю футболку и зашнуровав такие же старенькие, тоже прохудившиеся кеды, он, прежде чем отправиться на речку, выглянул в окно. Небо было вылинявшим, как его футболка, словно с месяц провисело на веревке под солнцем в чьем-нибудь дворе, и в нем отрешенно кружили обалдевшие от жары голуби. С высоты второго этажа была видна длинная очередь, образовавшаяся у бочки с квасом. Над перекрестком бледным желтым глазом мигал светофор, плакат на стене ателье мод призывал прятать спички от детей и при пожаре звонить «01», а напротив окна, у противоположного тротуара, стояла в хлипкой тени тополька чья-то новенькая белая «Победа». И там же, в тени, возил ногой камешек белобрысый мальчишка. Мальчишка был самым обыкновенным, одного, наверное, с Витей возраста, только одет был гораздо лучше: красная с черным переливающаяся тенниска, серые брючки со стрелками, узкие, с плетеным черным ремешком – в таких куда хочешь не стыдно пойти, хоть на первомайскую демонстрацию, хоть на спектакль в ТЮЗ. На ногах мальчишки красовались сине-белые кеды – настоящие китайские! – а в руке он держал небольшой кулек. Впрочем, Витя недолго его разглядывал – ну, стоит себе и стоит. Может, ждет кого. Или папину машину стережет.

Витя запер обитую порванным черным дерматином дверь и по скрипучей деревянной лестнице, над которой висел неистребимый запах примусов, кошек и щей, спустился вниз. Заглянул в почтовый ящик, ничего там не обнаружил и вышел на крыльцо – три каменные ступеньки, нижняя из которых едва виднелась над асфальтом. Тротуар возле дома был исчерчен белыми и рыжими линиями «классиков», проведенными с помощью осколков кирпичей. Тут девчонки обычно скакали со склиткой – баночкой из-под гуталина, для веса плотно набитой землей. Но сейчас девчонок не было, разъехались на лето кто куда – в пионерлагерь, в деревню... А вот Вите путевки в фабричный лагерь не досталось. Потому что мама на третий год после смерти Витиного отца стала выпивать, и ее, в конце концов, турнули со швейной фабрики. Теперь она работала уборщицей в магазине «Овощи», а там никаких путевок не было, а если и были, то доставались другим. Отец у Вити умер из-за больных почек, а все годы после войны был токарем на экскаваторном заводе.

Мальчишка перестал катать камешек и, застыв на месте, смотрел на Витю из-за гладкого капота «Победы». Витя скользнул по нему взглядом, подтянул пузырящиеся на коленях спортивные штаны и спрыгнул с крыльца. Уже сделав несколько шагов мимо окон с закрытыми ставнями – Танька Морозова вместе с матерью уехала погостить к родичам на Украину, – он услышал за спиной окрик:

– Эй, погоди!

Витя оглянулся. Мальчишка перебежал через дорогу и направился к нему. Витя на всякий случай пошарил вокруг глазами – но ни палки поблизости не оказалось, ни кирпича.

– Ну? – Он сплюнул, настороженно наблюдая за белобрысым.

Мальчишка был примерно одного с ним роста и не выглядел силачом. Левой рукой он прижимал к груди кулек, правая тоже не делала никаких угрожающих движений.

– Вы... ты Виктор Грибков? – не очень уверенно спросил белобрысый.

– Ну? – повторил Витя. – Допустим.

Мальчишка сглотнул, и серые глаза его заблестели.

– Виктор Александрович? – уточнил он.

– Ну? – Теперь эта то ли частица, то ли междометие прозвучала несколько удивленно. – Александрович. А что?

Белобрысый засиял ярче солнца, так, словно Витя сообщил ему: обещанный недавно товарищем Хрущевым коммунизм уже наступил.

– Виктор Александрович Грибков, – торжественно сказал он голосом диктора Левитана. – Поговорить надо. Меня Сашей зовут.

Витя посмотрел на него с подозрением:

– А откуда ты меня знаешь? Ты из какой школы?

– Да я сюда приехал только в прошлый вторник, – сообщил белобрысый. – Еще ни в какой. У меня папу сюда перевели, с Дальнего Востока. Мы теперь вон там живем, – Саша махнул рукой в сторону ателье мод с утомленными манекенами в огромном на полстены окне, – на Староворобьевской. Я как только узнал, что это улица Желябова, – белобрысый ткнул пальцем себе под ноги, – сразу вспомнил, что тут, в угловом доме, вы... ты и должен жить.

– Да откуда ты меня знаешь-то? – чуть ли не вскричал Витя. Ему и любопытно было, и не терпелось искупаться. Тем более что из соседнего двора вышли два пацана с надутой автомобильной камерой и чуть ли не бегом припустили по улице, явно к речке – братья Гладышевы.

– Так ты же сам и писал, – сказал мальчишка и, судя по всему, процитировал: – «Я жил в деревянном двухэтажном доме возле школы, на углу Желябова и Урицкого».

Витя выпучил глаза, а мальчишка продолжал, возбужденно переминаясь с ноги на ногу – его прямо-таки распирало:

– И про то, как однажды кубик прессованного кофе в магазине с прилавка стащил... Кстати, на, это я тебе купил. – Он протянул Вите кулек. – Помадка «Театральная», по девятнадцать копеек сто граммов. Твои любимые. Ты и про это писал. Про то, что дорогие. Мама тебе давала в школу пять копеек на пирожок с повидлом, а ты копил, а потом вот эти конфеты покупал...

Обескураженный Витя машинально взял кулек, развернул. Там и вправду лежали коричневые, чуть оплывшие слипшиеся конфеты. Его любимые.

А мальчишку несло все дальше:

– И как в четвертом или пятом классе – не помню – открытку послал на Восьмое марта Ире Журкиной, однокласснице. Только почерк изменил и не подписал, а она все равно догадалась. Ты много чего писал...

– И где это я все писал? – севшим голосом спросил Витя, ощутив странный холодок в животе. Этими помадками, кофе и открыткой мальчишка его доконал. Все так и было. Только никогда и никому он об этом не говорил. И уж тем более не писал. Ни на бумаге ручкой, ни на стене мелом, ни на асфальте кирпичом.

– В предисловии! К «Венцу хреновому». Я раз двадцать этот «Венец» перечитывал. И «Солнечных воинов» раз пятнадцать, и «Сто без палочки», и другие... Ты классно писал!

– Я? – с отчаянием переспросил Витя, успев подумать, что это, наверное, солнце виновато: только из дому вышел – и уже перегрелся...

– Ты, ты, – подтвердил странный мальчишка. – «Как-то, одним тошнотворным летом, плавая в кипящей луже собственного пота, растекшейся по дивану, я читал «Человека-невидимку». И подумал, что таких невидимок, только еще и неосязаемых, полным-полно вокруг нас. Мы живем среди невидимых миров, они пронизывают все окружающее, недоступные для нас, так же, как и мы для них. Мы для них тоже невидимы и бесплотны. Но если отыскать заветный знак-проявитель... Я понятия не имел, где и как искать этот знак, но через два десятка лет написал «Шаг на месте». Раньше не мог – были другие дела».

Все это опять прозвучало как цитата и окончательно добило Витю. Недочитанная книжка Уэллса осталась лежать на диване. «В луже кипящего пота». Но при чтении он не думал ни о каких таких невидимых мирах! Не успел подумать?

Он зажмурился и помотал головой.

– Э? – сказали рядом. – Много сразу всего, да?

Витя открыл глаза. Мальчишка был на месте. И по-прежнему смотрел на него с восторгом, но теперь к восторгу примешивалось некоторое смущение.

– Извини, не сообразил, – виновато сказал белобрысый. – Думал, ты сразу поймешь. Ты ж такое понаписывал, у тебя же фантазия – ого-го! Но это ведь когда еще будет...

– Что будет? – совсем уже слабым голосом спросил Витя. Во рту у него пересохло.

– Я лучше по порядку, – сказал мальчишка. – Ты куда сейчас?

– Купаться, – не сразу и вспомнил Витя. – На Тьмаку.

– Давай я с тобой? А по дороге и расскажу, ты обалдеешь! Знаешь, что такое реинкарнация?

– Не-а, – помотал головой Витя.

– Сейчас объясню, – пообещал белобрысый. – Пошли.

Они направились к речке. Мальчишка говорил, Витя слушал, сжимая кулек с расползшимися конфетами. И действительно обалдел.

То, о чем говорил Саша, не лезло не то что ни в какие ворота, а вообще никуда не лезло. Никогда Витя о таком не слышал – ни в школе, ни по радио; и в газетах и книжках тоже ему ничего подобного не попадалось. Хоть в «Пионерской правде», хоть в сборниках «На суше и на море».

Оказывается, издавна существовало некое учение о том, что душа человека после смерти переселяется в другое тело. Не сразу, а потом. В новорожденных. Витя, конечно, знал, что никакой души на самом деле не существует – все это выдумки попов, – но не перебивал, потому что никак не мог прийти в себя.

Так вот, души переселялись в новые тела, но мало кто помнил о своем прежнем существовании в другом теле. Однако такие люди были. Новое воплощение души и называлось реинкарнацией, а почему это так называлось, Саша не знал. Вообще все это он узнал, еще когда жил не на Дальнем Востоке, а в Свердловске – мама тайком от отца водила его к одной цыганке.

Потому что в восьмилетнем возрасте Саша начал вспоминать какие-то отрывки из своего прошлого, которое его, Сашиным, прошлым быть ну просто никак не могло...

И это было не только не его собственное прошлое – а Саша более или менее помнил себя лет с трех, с военного городка под Брестом, – но и вовсе не прошлое!

Как сказала цыганка, в Сашином теле не просто воплотилась чья-то душа – в нем воплотилась душа человека, жившего в будущем, которого еще не существовало! Реинкарнация пошла обратным ходом – не от умершего к родившемуся после, а от умершего к родившемуся до. Ну, как если бы душа самого Саши или Вити вселилась в тело дореволюционного или средневекового младенца.

Впервые Саша это понял, когда в утренней полудреме – а воспоминания всегда приходили по утрам – он увидел перед собой огромную площадь, заполненную толпой с портретами Ленина и красными флагами. Площадь окружали высокие дома, не такие, как в Свердловске, и человек на трибуне гневно кричал в микрофон, что идеалы Великого Октября преданы, что на дворе первое десятилетие двадцать первого века, а народ обманули, предали и продали, и совсем не за то боролся Владимир Ильич Ленин. Человек и сам был похож на Ленина лысой крупной лобастой головой, только на Ленина весьма упитанного...

Это было одно из первых воспоминаний, и Саша рассказал о нем маме. Он сразу уверовал в то, что это действительно воспоминания, а не бред и не сон. Чьи-то чужие воспоминания, случайно или специально забравшиеся в его голову из будущего. «Великую Октябрьскую революцию предадут», – сказал он маме, и мама испугалась и запретила ему хоть кому-нибудь повторять эти слова. Даже папе.

Воспоминания приходили все чаще, были отчетливыми, хоть и обрывочными, и Саша уже довольно много знал о человеке, который ходил в шестой класс в начале двадцать первого века. Саша время от времени рассказывал маме о компьютерах (хотя она никак не могла понять, что это такое), и о том, что Россия будет и через сорок с лишним лет, а вот Советского Союза уже не будет, о мобильных телефонах, телевизионной рекламе, продолжающем петь Кобзоне, микроволновых печах, пепси-коле, фильмах ужасов, войне в Чечне, жевательной резинке и полетах американских шаттлов.

А потом мама повела Сашу к цыганке. Цыганка рассказала про реинкарнацию и осталась с мамой наедине, а Саша ждал в другой комнате. Мама вышла и еще раз попросила Сашу никогда никому-никому-никому ни о чем не рассказывать...

Через год с хвостиком воспоминания закончились. Вернее, новые больше не появлялись, а старые тускнели в памяти, как тускнеют всякие воспоминания.

А Витины книги, точнее, книги Виктора Грибкова, он читал еще в пятом классе, и они ему очень понравились. И вот ведь как повезло – он, Саша, переехал в тот город, где и жил писатель Виктор Грибков. Будущий писатель.

Будущий писатель продолжал идти рядом и давно уже с некоторой опаской поглядывал на захлебывающегося словами Сашу. Асфальт кончился, и теперь они спускались под горку, к раскинувшейся прямо посреди города пойме Тьмаки. Никаких построек там не было, а были трава да огороды, и возвышалась на холме какая-то церковь, превращенная в склад. На огородах возились люди, но больше всего народу было у речки. Загорали на траве, расстелив одеяла или просто так, купались, плавали на камерах. Там собиралась в основном окрестная ребятня, лет до пятнадцати. Люди посолиднее ходили на Волгу, на городской пляж.

Витя сильно подозревал, что имеет дело с помешанным, чеканутым, бурашевским, как обычно называли таких. Ходил один по улицам, весь увешанный значками – даже на кепке у него были значки, – бормотал что-то себе под нос. Правда, никого не трогал.

Хотя Саша совсем не был похож на чеканутого. И на увешанного зелеными нитями ряски дурачка, которого Витя видел в деревне лет семь назад, тоже не был похож. Откуда дурачку знать такие подробности из его, Витиной, жизни?

Но как такое могло быть правдой? Такое мог придумать Уэллс, или Ефремов. Или Александр Беляев... Но даже и Уэллс с Беляевым не смогли бы докопаться до того, о чем, кроме него, Вити, никто знать не мог! Никто!

– Значит, ты умер там, в будущем? – спросил, запинаясь, Витя.

– Ну да, наверное.

– А как? – Витя затаил дыхание.

Саша сорвал на ходу травинку и пожал плечами:

– Не знаю. Не помню...

Витя остро взглянул на него:

– Тебе же велели не рассказывать, а ты рассказал. Вот ты говоришь: я много книжек напишу... – Витя замолчал, соображая. – А я там... жив еще?

Саша опять пожал плечами:

– Не знаю. В книжках не написано, а в интернете я не искал.

Витя с облегчением перевел дух.

– Так вот, ты говоришь, я книги написал. И о своей жизни в предисловии рассказывал. И про... кофейные кубики, и про... Так почему же я о тебе ничего не написал? Уж такое-то я вряд ли бы забыл.

Саша остановился, повернулся к Вите. Выбросил травинку.

– Не знаю почему... Может, побоялся, что никто не поверит?

– Может, и побоялся... – задумчиво согласился Витя.

Он помолчал, рассеянно глядя на залитую нещадным солнцем пойму Тьмаки, и добавил:

– Или забыл. Может, как только ты уйдешь, я обо всем этом забуду. А вспомню только лет через пятьдесят.

– У тебя был один такой! – встрепенулся Саша. – В «Дожде наоборот». Проникатель Рыжая Борода. Он тоже сначала все забыл...

– Писатель Виктор Грибков, – произнес Витя, словно пробуя это словосочетание на вкус. – Это надо же! Это же чокнуться можно...

– Тебе нельзя чокаться, – серьезно сказал Саша. – Тебе надо школу окончить, потом институт – и начинать писать. Только издавать тебя начнут, когда уже Советский Союз развалится.

Витя поежился. Посмотрел на кулек – и сунул в рот липкую вкусную помадку.

...Они прыгали с берега, они брызгались, чиркая ладонями по воде, они ныряли и делали стойки, и, изображая Ихтиандров, под водой хватали за ноги девчонок. Они плавали наперегонки, качались поплавком и крутились колесом. В общем, купались на полную катушку, как и положено купаться нормальным мальчишкам. Было весело и теперь уже совсем не жарко.

А потом покрывшийся гусиной кожей Саша остался греться на берегу, а Витя все продолжал плавать и нырять. Что там случилось, никто так и не узнал, только нашли Витю под самым обрывчиком, с которого сигала в воду ребятня. Вода была мутная – Тьмака она и есть Тьмака, – и разыскали Витю не скоро. Каждое лето кто-нибудь здесь да и тонул...

Когда приехала «Скорая», Саша стоял в толпе, окружившей мертвое тело. Стоял и никак не мог поверить в случившееся.

Как же так? Что же это?.. Если Виктора Грибкова больше нет, то кто же напишет все его книги?

Он брел по улице к своему дому, и в голове неотвязно крутилось одно и то же:

«Люди создали Бога, который создал людей, которые создали Бога, который создал людей».

Так писал Виктор Грибков.

Нет, эти слова напишет когда-нибудь уже не Виктор Грибков. И эти, и много других слов. Тех, что запомнились Саше в будущем. Множество слов из еще не написанных книг.

Саша это твердо знал, хотя так ничего и не мог понять. Откуда взялись эти книги, которые он запомнил и собирался написать? Откуда?..

...Змеи Хроноса извивались каждая на свой лад, сплетались и расплетались, и то заглатывали собственный хвост, то вытягивались в струнку, расползались в стороны, пожирали друг друга и порождали новых змей – и ведать не ведали о бредущем по размякшему асфальту мальчишке. Как и он о них...