Глава 7

Вот теперь Блинов испугался. Сергеев его понимал – кто бы не испугался в такой ситуации? Две спокойные ночи, коридоры полные охраны. Заверения милицейских бонз, что след взят и исполнители и организаторы преступления, как испуганные дворняги, поджав хвосты, несутся по направлению к границам независимой Украины и думать забыв о том, что в Феофании лежит неоконченное дело.

Неоконченное же дело, которое откликалось на имя Владимир Анатольевич и лежало на койке все загипсованное и перебинтованное, несмотря на жизненный опыт, в слова милициантов верило. А верить было не надо. Глупо и опасно верить в такие сказки.

Раз в день, обычно к обеду, как часы, появлялась Маргарита Леонидовна Блинова в сопровождении водителя с сумкой, полной разных деликатесов и домашних вкусностей. Когда с почтенной супруги Блинчика слетала спесь, она оказывалась отличной бабой – компанейской, шумной, глуповатой, но достаточно непосредственной и не лишенной обаяния. Жаль, спесь слетала редко. Во всяком случае при посторонних.

Безо всякого расписания, пробивая стену секьюрити в любое время – даже после 21.00, в их палату вламывалась бесцеремонная Плотникова, таща с собой ворох свежей сегодняшней прессы и несколько завтрашних газет. Газеты о них писать пока не устали – больно хороша была новость. Тем более что обошлось без написания некрологов на ответственных лиц – смерть нападавших была не в счет.

Каждый журналист, во всяком случае достигший среднего уровня популярности, считал делом своей чести начать расследование обстоятельств покушения на одного из лидеров НДПУ и высокопоставленного чиновника МЧС.

Теории и версии были разные.

В редакционной статье «Ведомостей» писали об открывшейся внезапно связи между МЧС и НДПУ и давали целый список фирм и компаний, в которых Сергеев с Блиновым предположительно были партнерами. Назывался даже предполагаемый заказчик преступления – выступавший под именем М. Как причину покушения указывали какой-то спорный отвод земли, принадлежащей ранее МЧС, в пользу НДПУ. Намеки вроде были вполне откровенными, но даже Блинов с Плотниковой недоуменно пожимали плечами – кого имел в виду автор, определить было невозможно. Сергеев же предполагал, что никого автор не имел в виду, просто так туману нагнал, для интриги, но молчал, чтобы не показаться параноиком.

В «Киевском Бульваре» небезызвестный Сидихин, вообще, смешал все в кучу – не разобраться. Он даже намекнул на любовную связь между Блиновым и Сергеевым, из-за которой якобы и состоялось покушение. Тут же в статье Сергеев в неявной форме изобличался в коррупции, Блинов – в участии в масонском заговоре, а группа убийц оказалась клонированными десантниками ВВС США.

Особенно удачные пассажи Сидихина Плотникова зачитывала вслух, отчего Блинов начинал хохотать, повизгивая от боли в перетянутых бинтами ребрах, а Сергеев укоризненно качал головой.

Бизнес-издания повели себя более сдержанно – версии, если и были, то очень осторожные, биографии точны (в доступной их части), комментарий лоялен. Писали в общем-то такую же чушь, как и в «Киевском Бульваре», но с тактом и деликатностью, что многое делало простительным.

Телевизионщики, которые поняли, что в палату к Блинову и Сергееву им не пробиться, все время показывали на общем плане окна Феофании, в той части, где, по их предположениям, находились Блинов и Сергеев, давали в эфир комментарии милицейских чинов, аналитику по покушениям, начиная с 1991 года. Иногда – баловали зрителя несколькими особо эффектными фотографиями с Бориспольского шоссе.

Каналы, контролируемые национал-демократами, показывали интервью с Сидорчуком, короткий спич гневно заклеймившего с трибуны организованную преступность Титаренко, произнесенный на специальном заседании Верховной Рады, и новостную съемку с места события. В их распоряжении были даже архивные планы самого Владимира Анатольевича – остальные телевизионщики моментально растащили их на цитаты. Сергеев в кадре присутствовал в виде фотографии из личного дела («Ничего фотка, – заметила Вика, – но в жизни ты лучше». Блинов хихикнул и поморщился от боли) и нескольких кадров хроники, где он молча маячил за спиной Криворотова.

Каналы, принадлежащие Рабочей партии, показывали интервью с Левицким, каналы, недавно принадлежавшие партии Ивана Павловича Кононенко с посконным названием «Вече», а ныне блоку «Региональный выбор», – интервью с Региной Сергиенко. Каждый из депутатов спешил высказать свое возмущение произволом и беспределом – то ли обеляя себя, то ли задирая заднюю лапу на вальяжного не в меру министра внутренних дел.

Около полуночи Вика ушла, поцеловав Сергеева в щеку и помахав Блинову ручкой на прощание. В палату сразу после ее ухода заглянула дежурная сестра и тут же пришла санитарка для выполнения вечерних гигиенических процедур. Сергеев, уже полностью ходячий, удалился в туалет самостоятельно, а Владимир Анатольевич, матерясь вполголоса, таки воспользовался уткой и мокрыми салфетками.

Потом в дверях обозначился старший ночной смены охраны – молодой сухощавый парень с круглыми, как у филина, глазами, ощупал все недоверчивым взглядом профессионального милиционера, пожелал спокойной ночи и исчез.

В больничных коридорах уже царила сонная тишина.

Блинчика, а заодно с ним и Михаила, охраняли семь человек. Пятеро расположились на этаже – они перекрывали единственный путь к палате от лестницы и лифтов. Еще двое дежурили в нижнем вестибюле.

Помимо партийной Службы безопасности в здании работала штатная служба и система видеонаблюдения, соединенная с пультом и системой сигнализации. Швейцарский банк, конечно, охранялся надежнее, но на то он и швейцарский банк.

Блинов, убаюканный заботой о своей драгоценной персоне и милицейским пересказом сказок Андерсена о бегущих в панике заказчиках, чувствовал себя в полной безопасности. Сергеев, который, если признаться честно, мог покинуть больничные стены еще вчера и пролеживал бока, чтобы не оставлять Блинчика одного (ну и еще потому, конечно, что Плотникова за ним так трогательно ухаживала), не мог заставить себя поверить в то, что все кончилось.

– Так не бывает, – шептала ему на ухо противная тетка-интуиция, – ты же знаешь, Сергеев!

– Они что-нибудь придумают! – вторил ей седой до последнего волоска опыт.

А придумать было что и помимо выстрелов по окнам из гранатомета. Вариантов было пруд пруди – используй, что хочешь. Еда, питье, лекарства и уколы, которыми их пичкали в изобилии, баллон с газом, притаившийся в ведре санитарки, рассыпанный ею же порошок – смерть могла быть везде. Предусмотреть все возможные пути было очень трудно, хотя начальник СБ Титаренко – Васильевич – старался как мог. Но в таких случаях все решалось или техникой, или деньгами. Или тем и другим вместе. Уж кто-кто, а Сергеев о насильственной смерти, приходящей на цыпочках, знал многое. И эти знания заставляли его печалиться.

Они притушили свет от бра, оставив работать только подвешенный к стенной консоли телевизор, поболтали еще минут десять, и Блинчик начал похрапывать прямо во время разговора. Михаил нащупал на столике, стоявшем между ними, пульт управления и отключил приемник. Щелкнуло реле, и экран погас, оставляя в комнате легкое, почти на пределе видимости, серебристое свечение.

Сергеев спать не хотел. За эти несколько дней он належался и выспался на многие годы вперед. Он лежал на постели с открытыми глазами и слушал шум города, доносящийся через приоткрытое для проветривания окно. Самого города почти не было видно, он угадывался по электрическим огням и глухому гулу автомобилей где-то за заборами больницы.

Хотелось курить.

Сергеев уже несколько лет ограничивал себя в курении. От разрекламированных сигарет его разбирал кашель. Сказывалась привычка к хорошему табаку. Уж что-что, а табак на Кубе был превосходен. В Киеве такого днем с огнем не сыскать. Очень редко удавалось купить настоящие кубинские сигары, но сигары – удовольствие для сибаритов. Сигару не курят второпях, она не приемлет спешки и метушливости. Сигара требует особого настроения, полумрака курительной или кабинета. Хорошего коньяка, оставляющего на стенках пузатого бокала маслянистые следы, или выдержанного виски, но ни в коем случае не кукурузного! Вот тогда будет к месту тяжелый и ароматный сигарный дым, такой густой, что хочется ухватить рукой пролетающие мимо кольца, солидное бульканье янтарного напитка, льющегося в тонкостенные, прозрачные бокалы, и основательная, неторопливая беседа о политике, искусстве и деньгах.

Здесь, на родине, в основном курили сигареты. И никто, ну почти никто, не умел вести такие неспешные беседы, закутавшись в сизый и плотный сигарный дым. Не было ни традиций, ни необходимости. Сигары были чем-то из другой жизни, как сальса и сиеста.

Михаил встал, поправил легкое одеяло на похрапывающем Блинчике, нашел в столике вскрытую пачку сигарет, принесенную Викой, и гладкий цилиндрик разовой зажигалки.

Через приоткрытое окно с больничного сквера веяло прохладой, и запах дождя, пронесшегося по улицам Киева перед закатом, еще наполнял воздух. К пощипывающему озоновому аромату добавлялся слабый запах цветущих кустов сирени, и Сергееву почему-то стало тоскливо.

Он любил Киев и поэтому сам выбрал его из множества вариантов, которые ему предлагались. Он любил широкое течение Днепра, мосты, раскинувшиеся между берегами. Зелень парков на кручах и золото церковных куполов, тонущее в ней. Ему нравилась та смесь цивилизованной Европы и дикой Азии, которая вызвала этот город из небытия полторы тысячи лет назад и по-прежнему не давала ему примкнуть ни к одной из сторон. Город, породивший все славянские народы, давший им общий язык и византийскую религию, лежал никому не нужный на краю Европы, бессильно раскинув руки улиц и проспектов на все стороны света. В нем не было холодного, каменного величия надменной Москвы, простоватой ширины проспектов Минска, интимной тесноты маленьких улочек Таллина и Риги. Он был лишен чеканного Петербургского профиля – и хорошо, что лишен! У этого города был свой образ, который не могли испортить уродливые кубы панельных многоэтажек, огромные массивы «хрущевок», нарывы заводов и фабрик на берегах Днепра, промзоны, разрезающие прибрежные парки.

Город выглядывал из-под рубища, натянутого на него за три четверти столетия, как выглядывает из-под плохого асфальта уложенная на века брусчатка. Он все время норовил показать свое истинное лицо – вот за кованой решеткой и густыми деревьями притаился причудливый особнячок, а здесь, посреди сквера, уткнулась в голубое небо маковкой купола церковь.

Рано или поздно каждый человек открывает окружающим свое истинное лицо. С городами, как ни странно, случается то же самое. Но пока этого не происходит, настоящее лицо города видят только те, кто его по-настоящему любит.

Михаил видел и любил много городов. Но выбрал все-таки именно этот, переливающийся сейчас ночными огнями и пахнущий возможной только в мае смесью запахов: сирень, дождь и цветущие каштаны.

Пока Сергеев курил у приоткрытого окна, к приемному покою, без труда преодолев КПП у въезда, подкатил автомобиль «скорой помощи». Санитар и врач, вышедшие из него, быстро выкатили из кузова носилки с лежащим на них человеком. Через несколько секунд они исчезли внутри здания, а «скорая», выехав из-под козырька, замерла в отдалении.

В коридоре их встретил дежурный врач, пожал старшему из приехавших руку и ушел с ним в приемное, быстро глянув на оставшихся в коридоре через плечо.

Лежащий на носилках вскочил, отбросив простыню, оправил оказавшийся на нем белый халат и кивнул санитару. Они надели на себя извлеченные из карманов бэджи с именами и фотографиями, достали из-под простыни на носилках короткие автоматы с кургузыми стволами и мгновенно, как привидения, исчезли в боковом проходе, ведущем внутрь здания.

На глазах у многочисленной охраны они пересекли вестибюль, не прерывая чинную беседу, и поднялись на второй этаж. Лестница выше второго этажа охранялась больничной службой безопасности, но эти двое подниматься дальше не стали, а вошли в отделение кардиологии.

Сидящая за столом в коридоре отделения дежурная сестра хотела спать. День выдался неспокойный, зато на дежурстве было тихо, отчего желание положить наконец-то тяжелую голову на руки и задремать стало навязчивой идеей. Сестра краем глаза увидела входящих мужчин в белых халатах, глянула на них мутным взглядом и, заметив, что они пошли к дверям ординаторской, в которой уже мирно кемарил на диване дежурный врач, отвела взгляд. Когда она опять посмотрела в ту сторону, в коридоре уже никого не было.

Но двое в белых халатах в ординаторскую не заходили. Зашли они в туалетную комнату, расположенную перед ординаторской. Тот, который ехал на носилках, более рослый и угловатый, быстро распахнул настежь окно, выглянул из него, далеко, почти по пояс, высунувшись наружу. Потом мягким кошачьим движением вскочил на подоконник и без паузы перескочил на пожарную лестницу, проходившую в метре от окна. Напарник, крепкий, словно гриб-боровик, мужчина ростом ниже среднего, повторил маневр так точно и ловко, как это бы сделал цирковой акробат.

Когда внизу показалась охрана, они уже достигли седьмого этажа. Нужное им окно, примыкающее к пожарной лестнице, было приоткрыто. Коренастый посмотрел на высокого, осклабился и в один миг оказался на подоконнике, слегка громыхнувшем под его ногами. Следующее мгновение – и оба оказались внутри здания. Эта комната тоже была туалетом.

Коридор был пуст. Они выскользнули в слабоосвещенный вестибюль, а оттуда на лестничную клетку. Лестница охранялась частной охраной Титаренко и Блинова – этажом выше были слышны их голоса. Высокий и коренастый переглянулись и, синхронно двигаясь, накрутили на кургузые стволы пистолетов-пулеметов длинные трубы глушителей. И снова спрятали оружие под халаты. Коренастый достал из-за спины небольшой баллон вороненой стали с редуктором странного вида на горле, провернул рубчатый регулятор на одно деление, нажал сверху до щелчка и, воспользовавшись тем, что высокий его «подсадил», просунув руку в узкую щель между пролетами, уложил баллон на одну из верхних ступенек следующего лестничного марша.

Напарник бесшумно опустил его вниз. Переглянувшись, они достали из карманов легкие маски типа «лепесток», разве что немного более массивные, и надели их на лица, став похожими на физиков-ядерщиков из старых советских фильмов. Потом высокий посмотрел на часы и кивнул.

В ту же секунду баллон, лежащий на ступеньках, еле слышно щелкнул. Временная задержка кончилась – невидимая струя газа под давлением вырвалась из металлической капсулы. Газ не имел ни запаха, ни цвета, но действовал очень быстро. Двое охранников на площадке этажа не просто почувствовали сонливость, а уснули мгновенно. Один их них, сидящий на стуле, обмяк и сполз на пол, как тряпичная кукла. Второй ухватился за стену, пытаясь устоять на подламывающихся ногах, но соскользнул по ней и так и остался лежать ничком, с неловко повернутой головой. В углах его рта выступила желтоватая пена.

Высокий и коренастый, двигаясь совершенно бесшумно в своей обуви на резиновых подошвах, взлетели на площадку, где лежали тела, держа автоматы на изготовку. Стрелять было не в кого.

У дверей, ведущих в вестибюль, они остановились, прислушиваясь. Потом высокий осторожно приоткрыл дверь и через образовавшуюся щелку оглядел вестибюль. Охранник, стороживший выходы из лифтов, сидел на диване перед телевизором спиной к ним.

Коренастый показал глазами на автомат и покачал головой. Высокий кивнул и извлек из одного из внутренних карманов второй баллон – двойник того, что минутой ранее открыл им путь на лестнице. От дверей до дивана было около пяти метров. Контейнер с нервно-паралитическим газом прокатился по ковровому покрытию совершенно бесшумно и сработал через десять секунд. Любитель вечерних телепрограмм даже позы не поменял, просто поник головой.

Двое в масках продолжили свой путь к дверям в палату, возле которых сидели оставшиеся охранники. Длинный, как кишка, достаточно широкий и очень хорошо освещенный коридор (свет, скорее всего не притушили умышленно) тянулся далеко влево, и палата находилась в самом его конце. Пользоваться уже накатанным приемом тут было затруднительно. И расстояние было значительным, и просматривался длинный коридор превосходно. Коренастый присел возле угла стены, аккуратно выставил из-за стены руку и осмотрелся с помощью небольшого тонированного зеркальца.

Партийная служба безопасности, несмотря на то что на этаж высокий и коренастый проникли достаточно легко, тоже не лаптем щи хлебала. Телохранители у дверей палаты расположились таким образом, чтобы и во время разговора не отводить взгляда от выхода в вестибюль. Один из них, сравнительно молодой парень с забранными в «лошадиный хвост» волосами, сидел в торце, спиной к окну. Второй, грузный и лысоватый мужчина, похожий на боксера-тяжеловеса, возле самых дверей, за добрых пять метров от напарника.

Рассмотрев все, что нужно, коренастый убрал зеркальце и встал. Высокий вопросительно посмотрел на него и перехватил автомат поудобнее. Коренастый предупреждающе поднял руку и задумался. Расстояние было велико, и за спиной молодого бодигарда находилось большое окно. Это сводило на нет преимущество глушителей – одно попадание, и звона будет, как на рок-концерте. И даже если меньше, то ровно столько, что скрыто проникнуть в палату станет невозможно. Попасть же единственной пулей из короткоствольного оружия так, чтобы уложить хвостатого, наверняка одетого в «броник», наповал, – задачка для Робин Гуда.

Стрелять из позиции, в которой они сейчас находились, было бы неправильным. Коренастый, который еще десять лет назад был профессиональным диверсантом, майором, выпускником спецшколы КГБ СССР, со скоростью хорошего компьютера просчитывал возможные варианты.

По всему выходило, что охрану надо было выманивать, заставляя поменять диспозицию, а не атаковать в лоб. И времени на все про все было мало – вот только сколько – коренастый не знал. Может быть, десять минут, может быть, пять. А может – и того меньше. В любом случае рассчитывать на то, что кто-то из них захочет в туалет и пройдется по коридору прямо в руки, не приходилось. Исходить следовало из того, что времени нет. Вообще нет. А если дело повернется так, что зазор будет, что ж, отлично. Это – фора. От Бога или от дьявола – наплевать. Подарок, который захотел – дал, захотел – забрал. На подарки не уповают – майор знал об этом на собственном опыте. Ну что ж... Нормальные герои всегда идут в обход. Он подал знак, и они с напарником сняли белые халаты, оставшись в темной одежде, как нельзя подходящей для скрытого передвижения.

Они пересекли вестибюль у дальней от коридора стены, там, где была достаточно густая тень. Коренастый подумал, что сам он, организуя охрану этажа, свет бы не экономил, а врубил бы иллюминацию на полную катушку. Так, чтобы таракана на ковровых дорожках было можно рассмотреть с тридцати метров, а не то что двух здоровых мужиков.

Любитель телевидения лежал на диване раскинув руки и слегка подергивался, как от ударов электрического тока. Глаза у него были не закрыты, а подкачены, так, что между веками виднелись бледные, как бельма, глазные яблоки. Высокий попробовал пульс у него на шее и пожал плечами. Их предупреждали, что в пяти случаях из ста эффект может быть слишком сильным. Вплоть до паралича дыхательного центра, кровоизлияния в мозг или остановки сердца. Судьба сказала «раз». Газ разрабатывался для борьбы с террористами, а не для игры в бирюльки – ну, не повезло парню!

А вот им могло и повезти. Возле умирающего охранника на диване лежал пульт дистанционного управления телевизором. Коренастый невольно усмехнулся под маской и, подобрав пульт, рукой указал на позицию, которую надлежало занять высокому. Сам он снова пересек вестибюль в неосвещенной зоне и замер в проеме одной из лифтовых ниш. Только бы батареи оказались свежими! Звук телевизора стал ощутимо громче – у элитной правительственной больницы были свои плюсы, техника содержалась в порядке. Теперь не переборщить!

Майор продолжал усиливать звук. Кто пойдет? Коренастый подумал и поспорил сам с собой, что на шум придет тот, более возрастной, а «хвостатый» останется караулить тылы. Это если бы почуяли опасность – молодой бы пошел вперед. Он молодой, наглый и безбашенный, такие на риск идут, как мухи на говно. И погибают, если не хватает времени поумнеть.

Второй, похожий на боксера в отставке, явно мужик с опытом. Лезть вперед не будет. Но сходить проверить, что там так орет в вестибюле, не откажется – проявит материнский инстинкт. Особенно если будет чувствовать себя в безопасности.

Он проиграл сам себе пари – на проверку пришел молодой. Он шел беспечно и расслабленно.

– Оглох, Колюня? – спросил он вполголоса. – Ты чего, спят же!

И потряс коллегу за плечо.

В тот же момент выступивший у него из-за спины высокий ударил бодигарда по голове короткой тяжелой дубинкой, облитой каучуком. Звука почти не было. Хвостатый осел, цепляясь за диван, и высокий нанес ему еще один точный и страшный удар – за правое ухо. Тело так и осталось лежать – переброшенное, как куль с тряпками, через спинку дивана.

Коренастый не любил неоправданных жертв и подумал, что второй удар мог быть и погуманнее. Но в любом случае одной проблемой на настоящий момент стало меньше. Убивать того, оставшегося в одиночестве, возрастного мужика, майор не хотел.

Не то чтобы было жалко – при чем здесь жалость, когда речь идет о выполнении фактически профессиональных обязанностей? Просто майор почувствовал в нем своего бывшего коллегу. Спиной почувствовал. Что-то знакомое заметил, что-то, что роднило их... Хотя, возможно, это была блажь. Выдумка. Он и видел-то того мужика всего несколько секунд. Что можно было понять по повороту головы? По скупому жесту? Блажь это. Однозначно. А если и нет? Что, собственно, это меняет? Какая, твою мать, разница – коллега, не коллега?

Он выскользнул из ниши, надежно скрывавшей его в тени, и плавно, будто бы не ногами шел, а катился на колесах, переместился к углу коридора. Пистолет-пулемет был в боевой позиции – сантименты излишни, все оплачено.

«Получится – вырублю, – подумал он холодно. – Не получится – извини, придется помереть!»

Выпало второе.

Мужик все-таки был профессионалом. Давно, правда, но был. Рефлексы притупились, скорость реакции стала недостаточной. Но если бы он был более неповоротлив, то остался бы жив. Не наверняка, но вполне возможно, что остался бы. По обстоятельствам.

Когда коренастый решил повторить свой трюк с зеркальцем, то вовсе не ожидал увидеть охранника настолько близко. Он ловко, по-крабьи, держа пистолет двумя руками, двигался к вестибюлю. Двигался быстро, уверенно, безо всякого испуга. Увидев его отражение, майор мгновенно понял, что делать дальше. Еще секунда – и кому-то из них не жить. Охранник легко, как ласточка, несмотря на лишний вес, вылетит в холл, в руках у него неслабая пушка и...

Дальше, конечно, бабка надвое гадала, но шума будет много и все пойдет насмарку.

Коренастый, не раздумывая, кувыркнулся вперед через правое плечо, отметив, что никелированная пушка в руках бодигарда начала движение в его сторону, и с колена всадил две пули в противника, туда, где тело по его расчетам не защищал бронежилет: чуть ниже кадыка – в ложбинку у основания шеи. Третья пуля была пущена в лоб – ровно между глаз. Затвор «инграма» лязгнул громче, чем прозвучали выстрелы. Гильзы беззвучно упали на ковровое покрытие. Он успел подхватить тело раньше, чем оно рухнуло, и аккуратно опустил труп на пол. Глаза у охранника оставались открытыми, и коренастый быстрым жестом, напомнившим ему совершенно другие ситуации в другое время и иных местах, их закрыл.

Потом автоматически глянул на часы и отметил, что с момента, как они начали подъем вверх по лестнице, прошло десять минут без пятнадцати секунд. Четко в графике! Есть еще порох в пороховницах!

Он взмахнул, рукой и высокий, выпрыгнув из-за дивана, как чертик из коробочки, возник за его правым плечом. Они двинулись по коридору к дверям в палату в боевом полуприседе, соблюдая дистанцию и стараясь не перекрывать один другому сектор обстрела. В инструкциях было сказано, что один из тех, кого предстояло ликвидировать, может быть парнем с сюрпризами – именно он, по словам посредника, сорвал акцию на Бориспольском шоссе.

Сам майор, находившийся тогда на виадуке и сделавший тот самый выстрел из гранатомета, едва не запустивший лимузин Блинова на околоземную орбиту, считал, что акция сорвалась по глупости организаторов. Мужика с сюрпризами он воочию не видел и значимость его роли при спасении объекта не признавал, а вот выполни первый стрелок свою задачу качественно, как учили – ведь все возможности были, – и никого бы достреливать не пришлось.

В то же время, как двое убийц отсчитывали последние метры по направлению к дверям в палату, Сергеев, докурив вторую за последние пятнадцать минут сигарету, тихонько закрыл окно. Пошел, было, к кровати, но остановился на полпути. Посмотрел на дверь, открывавшуюся наружу, потом опять на кровать и на стоящий в ее изножье больничный стул, мягкий, дерматиновый, на каркасе из хромированных трубок, и, ухватив его двумя руками (действовать одной не позволяли ни рука, ни ребра), поставил к входной двери. Поставил так, что прочный каркас спинки намертво блокировал поворотную ручку, открывавшую защелку.

Это произошло ровно за миг до того, как с другой стороны двери за изогнутую ручку взялась затянутая в латекс перчатки рука коренастого.

Очередь со звоном отрикошетила от стоящей рубобетонной плиты, в которую Сергеев вжался всем телом, и ушла в небо.

Те, кто сидел в засаде, поторопились. Это обнадеживало. Будь они поспокойнее, ну хоть чуть-чуть, выжди еще минуту, а то и меньше, и лежали бы они с Молчуном на асфальте рядком, еще теплые, но уже неживые.

Последние дни у них задались, как никогда. А ведь бывали недели, когда Сергеев думал, что ствол его автомата зарастет грибами и мхом – так было тихо и спокойно. Неустроенность, холод, голод – человек привыкает ко всему и рано или поздно начинает считать все, что происходит, нормой жизни. Но одно дело – жить с постоянным чувством опасности, а совсем другое дело – постоянно выживать. К этому не привыкнешь. Плотность событий за последнюю неделю была такая, что впору было выдумать какую-нибудь новую единицу для их измерения. Что-то вроде единицы скорострельности – например, выстрелы в минуту. Или пиз...ц в час. Тоже неплохо.

Встретили их радушно, слов не было.

Верхняя часть города, в которую утыкалась трасса, давно съехала вниз, по направлению к Днепру. Еще задолго до Потопа в этих местах бывали оползни, да еще и какие. Волна нарушила и без того непрочное сцепление слоев грунта, и огромные пласты земли сошли со скальных подушек вместе с уцелевшими после катастрофы зданиями, образовав нагромождение битого камня, бетона, асфальта и стекла.

Пейзаж, особенно там, где языки гигантского оползня перекрыли нынешнее русло Днепра, напоминал кадры из старого фильма о ядерной зиме. Сергеев не помнил, как он назывался, то ли «Письма мертвеца», то ли «Письма мертвого человека», смотрел он картину эту в далеком детстве, но из глубин памяти всплыли бредущие во тьме дети, пурга и человек, стоящий среди такого же пейзажа.

Трасса, вернее, ее остатки, была срезана, словно бритвой. Часть склона, по правую руку, съехала к реке, часть, по левую руку, ушла вниз, в огромный овраг. Скальную породу выдавило наружу – от нее по грунту, словно продолжая бывшую дорогу, шел каменный гребень. Со стороны въезда все это было похоже на спинной хребет гигантского динозавра, выбирающегося из-под завалов. Тут не то чтобы проехать – пройти было невозможно. Сергеев и Молчун это поняли с первого взгляда.

– Есть дорога, – сказал Сергеев, оглядывая склон, ведущий к Днепру. – Вдоль берега. Надо вернуться – это недалеко. И вниз километров пять.

Молчун с сомнением посмотрел на смесь бетона, проржавевших стальных прутьев арматуры, битого кирпича, кусков асфальта и пластикового мусора, покрытую снегом до самого низа, где все терялось в дымке начинающихся сумерек, и покачал головой.

– Я и сам не уверен, – согласился Михаил с готовностью. – Хотя той дорогой ездил. Давно это было. Можем попробовать объехать с другой стороны. Это дальше.

Молчун пожал плечами.

– Здесь не пройдем, – Сергеев заглушил надсадно кашляющий мотор и достал сигареты из нагрудного кармана даренной Равви куртки. – Ты видишь, что творится? Тут танком не проедешь. Ничем не проедешь. Точно говорю. Только пешком. Пешком пойдем?

Молчун подумал и покивал.

– Тогда мотоцикл надо спрятать. Если бросим – украдут или раскурочат. Место поищи, пожалуйста.

Молчун, оседлавший коляску, вскочил, потянулся так, что хрустнули суставы и улыбнулся своей боевой улыбкой-оскалом.

– Я свою карту смотрел, – продолжил Сергеев, закуривая. Трофейные сигареты горели легко, распространяя вокруг запах настоящего табака. – Есть тут где пошарить. После встречи сходим. Это в западной части, почти в бывшем центре. Там и хранилище вроде есть. Кстати, карта говорит, что где-то здесь, на въезде, был огромный магазин. Вот там где-то, – он показал рукой направление, – справа.

Молчун посмотрел на него с удивлением.

– Вижу, – сказал Сергеев с грустью и опять окинул взглядом заснеженный склон, уходящий вниз, в накатывающуюся белесую мглу. – Сам вижу, что нечего там ловить. Ладно, ищи место. Будем прятать Росинанта. Ты хоть знаешь, кто такой Росинант, темнота?

Молчун, уже отошедший прочь на несколько шагов, оглянулся и кивнул.

– Ну да... – сказал Михаил в четверть голоса и потер ладонью лоб, – я же сам тебе и рассказывал. Хочешь, могу еще рассказать?

На этот раз парень улыбнулся более искренне. И кивнул.

– Ладно, сегодня не обещаю, а завтра обязательно устроим литературные чтения, – пообещал Сергеев, – а пока давай найдем какое-нибудь место, чтобы спрятать тарантас. Идти в город надо. Время позднее. Скоро стемнеет, а тут и по светлому проводник нужен.

Через десять минут поисков была найдена ниша, пробитая в остатке бетонной стены, размерами словно созданная для мотоцикла с коляской. Плита, наполовину растрескавшаяся, закрывала вход в нее и от посторонних глаз, и от сильного дождя или снегопада.

– Бывшая заправка, – сказал Сергеев, рассматривая развалины. – Эх, если бы еще и дозаправиться!

Обычно заправки, расположенные в таких местах, потрошили с первой же послепотопной осени. Когда стало ясно, что помощи ждать неоткуда, границы закрывают и придется зимовать без отопления, без света и без надежды на то, что завтра ситуация исправится. Народ быстро понял, что и горючее завозить в зону никто не будет, и все оставшиеся на виду заправочные станции были разграблены. Но, благо, существовала масса станций, народу не известных: на предприятиях, базах, в военных частях и других местах, закрытых для доступа либо завалами, либо тоннами речного ила. Либо заранее, еще до Потопа, сокрытых настолько качественно, что постороннему не найти. Для знающих людей, вроде Равви, Сергеева, или расстрелянного недавно атамана Кульбаки, или доныне живого, очень хорошо Сергееву и Молчуну известного, атамана Супруна, горючее в зоне было. И они знали, что хватит его еще на много лет. На севере, у самой границы, где сегодня безраздельно царило Капище, горючки тоже было хоть завались. Там фронт Волны был узок и высота невелика. Да и на юге, в Крыму, где от отката моря пострадала только прибрежная зона вначале топливо даже не экономили. Но это быстро прошло. После первого татарского бунта и до Примирения немало хранилищ просто сожгли в междоусобной бойне, и лафа закончилась. Теперь в мирном объединенном Крыму ослы и лошади составляли самое большое достояние.

Беглый осмотр подтвердил правоту Михаила – емкости были разрыты (и не поленились же!) и пусты. Они втащили мотоцикл в нишу, одели рюкзаки и, выйдя наружу, аккуратно привалили вход плитой. Получилось просто здорово. С десяти шагов тайник не рассмотреть.

Дальше их путь пролегал по той самой «спине бронтозавра», которую Сергеев заметил при въезде. Шагать по засыпанной строительным мусором, стеклом и ржавым железом земле было трудно. Единственно, что радовало: «булек» здесь быть не могло. Внизу, там, где земля наползла на русло, справа, у оврагов, нужно было держать ухо востро, а здесь главным было не покалечиться об острый прут, торчащий из куска бетона, не порвать связки на стыке «сыгравших» под тяжестью тела бетонных плит.

И, как выяснилось, не попасть под автоматную очередь.

Когда осела пыль и бетонная крошка от первого десятка выстрелов, Сергеев, уже лежа в укрытии, высмотрел среди обломков кирпичной стены черную бандану Молчуна и едва не заорал в голос: «Слава дилетантам!» Зажать-то их зажали – это проще простого прижать кого-то к земле огнем из автоматического оружия, а вот удержать на этой позиции после того, как ни в кого не попали, тут уж фигушки!

Тут же, словно в ответ на его мысли, черная бандана исчезла и через полминуты возникла десятью метрами левее. Сергеев высунулся из своего убежища и тут же юркнул за спасительный слой бетона, как суслик в нору. Стрелок, месторасположение которого Михаил хотел определить, всадил в плиту короткую очередь. Михаил резко сместился вправо, к противоположному краю плиты, где лежал проржавевший в сито огромный, как спутниковая тарелка, таз, весь покрытый шелушащейся черной эмалью, обрывки какой-то ткани, и снова выглянул, подразнивая противника. На этот раз он заметил шевеление метрах в тридцати – стрелковое гнездо среди нагромождения асфальтовых глыб. В момент, когда он прянул обратно, в укрытие, там, на позиции стрелка, сверкнуло, и пули забарабанили по бетону, с визгом уходя в стремительно темнеющее небо.

Сергеев переполз обратно, на три метра левее, и перевел дух. Отсюда он мог видеть Молчуна, который тоже осматривался.

«Интересно, – подумал Михаил, – стрелков два или три? Как бы не прошибить, нехорошо получится, если их три».

Он посмотрел на спокойного, как всегда, Молчуна и показал ему три пальца. Молчун покачал головой и тоже поднял руку, сигнализируя Сергееву.

Четверо.

Глазастый малыш. Всех усек, наверное, когда палили в первую минуту, потом только перепроверил. Хладнокровный, как северный олень, нечего сказать.

– Где? – жестом спросил Михаил.

Молчун улыбнулся и ответил, акцентируя каждое движение.

– Двое слева, тридцать пять метров, возле киоска...

Да, киоск Сергеев видел. Раньше в таких продавали газеты или пиво: его сплющенный остов торчал неподалеку, вросший в грунт.

– Один перед тобой. В асфальтовой куче. На восток, на час дня.

Сергеев показал, что об этом знает.

– Последний – на два часа, на север. Метров тридцать. Может быть, сорок.

– Беру тех, кто справа, – ответил Сергеев. – Смотри внимательно, прикроешь.

Молчун кивнул.

Сергеев отстегнул от карабинов две гранаты, потом подумал и положил рядом еще две. Запас, конечно, дело важное, но экономить в такой ситуации было неразумно. Тем более что Михаил знал, где запасы можно будет восполнить.

Ближе всех к нему был стрелок, укрывшийся за пластами сорванного асфальта. Им Сергеев и решил заняться в первую очередь.

Он дал знак Молчуну, и тот выпустил с десяток пуль в направлении противника – не прицельно, рассчитывая на внешний эффект. А сам Сергеев, быстро привстав, привычным движением запустил тяжелое яйцо РГД прямо на позицию стрелка и, что удивительно, попал.

– Раз, – посчитал про себя Сергеев.

Граната, ударившись о край одной из асфальтовых плит, прикрывающих стрелявшего, подпрыгнула и покатилась по наклонной прямо в импровизированный окоп.

– Два, – продолжил он.

Стрелок оказался парнем шустрым и попытался выскочить наружу одним движением, как пингвин на льдину.

– Три, – сказал Сергеев вслух.

Глухо хлопнуло.

Пингвин не долетел до верхушки айсберга, а, громыхая амуницией, рухнул на бетонное крошево, со стоном выпустил воздух и затих. С тихим шуршанием на землю упали мелкие камушки, поднятые взрывом.

Но тишина была недолгой. На этот раз в сергеевскую плиту ударили сразу из трех автоматов. Видимо, точный трехочковый бросок произвел на остальных застрельщиков впечатление. Что ж, тем лучше!

Вторую гранату Сергеев метнул наугад – далеко было и саму точку, где засел снайпер, он не видел. Когда РГД рванула, он, пользуясь мгновением замешательства в стане врага, перебежал метров на пятнадцать вправо и снова залег.

Судя по тому, куда после взрыва стреляли противники, его маневра они не заметили. Используя для прикрытия остатки огромного рекламного щита, торчащего из земли на добрых полметра, Михаил пополз в обход, не жалея ни локтей, ни коленей. Когда щит закончился, он перекатился колобком через несколько метров свободного пространства, оцарапав руку о высохший куст какого-то колючего растения, и угодил в длинную, похожую на полузасыпанный окоп щель в земле.

Молчун периодически постреливал из укрытия, даже не высовываясь, только выставляя из-за сломанного бетонного столба ствол «калаша». Ему отвечали, но достаточно вяло.

Двигаться стало проще. Теперь Сергеев мог не ползти, а бежать пригнувшись, тем более что эта больше похожая на ход сообщения траншея поворачивала влево, то есть вела куда надо. Оставалось выйти на дистанцию выстрела или броска гранаты, но судьба решила иначе.

Со стрелком Сергеев столкнулся внезапно – они выскочили друг на друга из-за поворота – нос к носу. Два, от силы три метра. Во времени – одна секунда, вместе с паузой на замешательство. Сергеев даже не успел испугаться – сработали рефлексы. И он и противник бежали с автоматами в руках. Не у живота, с ремнем через плечо, а в боевой позиции – ствол влево и чуть вниз, палец на спуске. На таком расстоянии речь о точности не идет. Речь идет лишь о том, кто быстрее. И кто везучее, потому что выстрелить успели оба.

Когда Мангуст тренировал их в тире, на полосе препятствий и на макетных полигонах, где мишени выскакивали из-за угла, вытолкнутые мощными пружинами, или внезапно вставали в полный рост за спиной, в распахнутом и только что пустом окне, то жалости или сочувствия от него ждать не приходилось. Он гонял курсантов до зеленых кругов перед глазами, до боли в ушах и временной глухоты, достававшей их вечером. До невероятно болезненных синяков на теле, набитых при отработке стрельбы в падении. Он не оставлял времени на раздумья, он вырабатывал рефлекс.

Мангуст, тогда еще моложавый и мускулистый настолько, что в душе казался ожившей иллюстрацией из анатомического атласа, шел вдоль шеренги, стоящей перед ним «во фрунт», в своей форме без знаков различия и, вообще, неизвестно для какой армии сшитой, и говорил, спокойно и дружелюбно, только от этого спокойствия и дружелюбности мурашки бежали по спине и становилось неуютно.

– Я и слова вам не скажу, если вы на тренировках в «макетке» будете мочить все живое. Это перед комиссией в нарисованных бабушек, дедушек и мам с колясками попадать не надо. А у вас комиссии не будет...

Он зажмурился на солнце, щурясь, словно кот. Только не жирный и ленивый домашний любимец, а поджарый дворовой котяра-бандит, никогда не страдавший от переедания.

– Я ваша комиссия, – сказал он довольным голосом и, аккуратно извлекши из нагрудного кармана черного «комбеза» солнцезащитные очки-«капли», водрузил их на нос. – А председателем у нас сам дьявол, товарищи курсанты, так как в рай никому из нас попасть не светит. И по причинам идеологического несоответствия, и, главное, потому, что если не будете стрелять, как надо, то и всуе его вспомнить не успеете. Завалят.

Строй молчал. На четвертом часу тренировки под июльским крымским солнцем смеяться не хотелось.

– Запомните, лучше застрелить сотню гражданских, чем умереть самому. Вы должны стрелять раньше, чем подумаете. Тогда есть шанс выжить. Иначе – его нет. А на обучение каждого из вас держава потратила не один десяток тысяч рублей.

Он сделал паузу и обвел строй глазами. Он улыбался, а взгляд оставался холодным.

– Но мне на это насрать. Дело не в том, сколько это стоило. Вы, все вы, – мои дети!

Мангуст повысил тон. Голос его разносился над выжженным солнцем плацем, над полосой препятствий, над макетным городком, над замершим строем одетых в черную тропическую форму курсантов.

В раскаленной анилиновой сини над их головами кружили два перепелятника. Ни облачка. Только легкий ветерок трепал целлофановую обертку от сигаретной пачки, зацепившуюся за репейник у самой курилки. И ее шелест был единственным звуком, кроме голоса Мангуста и его шагов, которые гулко разносились над плацем.

– Вы – мои дети, и я должен научить вас выживать в любой обстановке. На земле, под водой и в воздухе. Если для того, чтобы выжить, надо убить – вы должны уметь это делать. Не думать, не распускать сопли, а рвать зубами, душить, стрелять, резать ножом – все равно как. И все равно кого. Ваша задача – выжить и выполнить задание. Нести смерть – это часть вашей профессии. А моя работа – сделать так, чтобы вы умели это делать. Как воевать с природой вас научит ваш преподаватель по выживанию в экстремальных условиях. Я научу вас, как выживать в условиях боевых, воюя с людьми. Не в классических боевых условиях, а именно в тех, в каких вам предстоит работать, – где нет диспозиций, правил и артподготовки. Где армия – это только вы и, если повезет, еще пара ваших друзей. И помощи ждать неоткуда: Родина далеко и поможет только добрым советом перед отъездом, да деньгами на памятник.

Он остановился, развернулся легко, на носках, даже каблуками прищелкнул, отчего в воздух у его ног взвилось облачко рыжеватой пыли, тут же осевшее на начищенные ботинки.

– Итак, товарищи курсанты! Слушай мою команду. Зачетное прохождение комплекса – семь минут. Кто не вложится – пойдет повторно. До победы. В «макетке» – норматив – стопроцентное попадание. В кого – мне по хер. Сто процентов! Понятно?

– Так точно, товарищ старший инструктор! – рявкнули пятнадцать молодых, пересохших от жары глоток.

– Гусь, Кудрявый, Умка! Первая тройка! Остальным готовиться. Отойти в тень!

Строй довольно загудел.

– Кулек! – приказал Мангуст. – За минеральной водой бегом. Возьмешь сумку-холодильник. Скажешь, я прислал. Первая тройка готовы? Время пошло!

Сейчас не было жары – было холодно и промозгло. Не было полосы препятствий и примитивной, но действенной для выработки навыков «макетки». Гуся и Кудрявого тоже не было.

Гусь остался в сельве, вместе со своим партизанским отрядом, и о его судьбе Сергеев узнал только спустя много лет, от Истомина, вместо которого Гусь туда и отправился. Истомин даже хранил вырезку из газеты, сообщающей, что правительственными войсками в ходе операции уничтожена банда, в составе которой были наемники из Иностранного легиона. Хотя какой там Иностранный легион, откуда у Гуантьеса могли быть деньги на наемников? Родина сказала надо, и Гусь остался гнить в джунглях, расстрелянный, с отрезанными ушами. Была у правительственных войск такая добрая привычка – собирать трофеи. За пару ушей давали пятьдесят американских долларов.

А Кудрявый... Кудрявый был вместе с Михаилом на том самом сухогрузе в Красном море. Были на нем бумаги из архивов – очень секретных архивов датированных 1938 годом. Таких секретных, что и видеть-то их живым людям не полагалось, не то что читать. Как они оказались на корабле – Сергеев не знал. Кто их продал и кому продал – тоже. Достаточно было того, что кто-то, кому было очень надо, об этом узнал. Не было времени искать несколько папок на огромном сухогрузе – на все про все времени было с полуночи до рассвета. Вот и случился пожар. И экипаж погиб. Весь. До единого человека. Погиб, потому что один человек из этого экипажа знал о грузе, а вот кто именно знал – выяснить не удалось. Никто из двадцати трех человек не спасся. Была в этом, конечно, странность, но чего только не случается в море?!

А Кудрявый погиб, сгорел заживо. Свою группу Сергеев вывел и сумел эвакуировать. Брови и ресницы, правда, у всех отрастали очень долго. Но он вывел своих ребят – и слава богу! А об остальном Сергеев старался не вспоминать.

Сейчас все было проще. Не было пылающего в ночи, как факел, сухогруза, не было прыгающих по волнам резиновых лодчонок и туши субмарины, всплывшей из глубины им навстречу, тоже не было.

Зато был провал в земле, похожий на траншею, несколько метров расстояния до врага и шансы пятьдесят на пятьдесят. Высокие шансы, если рассуждать, как Мангуст. Если работают рефлексы. Только одно «но»: было Михаилу на пару десятков лет больше, чем было тогда.

Сергеев не прекратил двигаться ни на миг, даже с шага не сбился, ныряя вперед и левее, чтобы противник не успел развернуть ствол в его сторону. Уже падая на левое плечо для полукувырка, потянул за спуск автомата. «Калаш» выплюнул струю огня и свинца. Над ухом загрохотало – противник тоже успел выстрелить. Михаил, как еж, свернувшийся в клубок, поменял траекторию движения и вскочил на ноги, разыскивая цель стволом автомата.

Боли он не чувствовал, значит, пролетело мимо. Но не факт – выброс адреналина был такой, что боли он мог и не почувствовать. А вот он не промазал. Противник лежал ничком. Пули прошли навылет, разорвав в клочья бушлат на его спине. Из отверстий торчали клочья ваты. Но он был еще жив и сучил ногами, обутыми в полусапоги, словно старался убежать.

В один прыжок Сергеев навис над лежащим телом и рывком перевернул его на спину, тыча стволом в простреленную грудь врага.

Это была девушка. Почти подросток. Лет пятнадцати-шестнадцати, не больше. Наверное, ровесница Молчуна. Глаза у нее были открыты и полны такого ужаса, что Сергеев едва не закричал, встретившись с ней взглядом.

Очередь прошила ее снизу вверх, от паха до груди разворотив все, что можно. Крови не было, она еще скапливалась под одеждой, но дымящиеся дырки на ее куртке четко указывали на места ранений. И говорить она уже не могла. Кровь выплескивалась изо рта, едва она приоткрывала губы. Худые, грязные пальцы скребли землю, и тело содрогалось в агонии.

Сергеев опустился на землю рядом с ней, словно надувная игрушка, из которой выпустили воздух, и сел, положив автомат рядом.

Шапка с девчонки слетела при падении и неровно стриженная, грязная челка упала на глаза, из которых внезапно потекли крупные, как горошины, слезы, прочерчивающие на перепачканных щеках влажные дорожки.

– Что же ты... – сказал Сергеев севшим голосом. – Как же это так?

Она захрипела, выплевывая кровь, и опять забила ногами, косясь на Михаила безумным взглядом, из которого уже начала исчезать жизнь.

И тогда он нашел ее руку и крепко сжал в ладони, ощутив, как сперло дыхание и внезапно стало тяжелым, словно кусок свинца, сердце. Глаза ее, только что казавшиеся черными от боли, вдруг стали мертвыми и голубыми, как льдинки. Рот приоткрылся.

«Будь все проклято, – подумал Сергеев, и закрыл ей глаза. – Будь все проклято! Это же дети. Она, Молчун... Сколько еще таких здесь? Сотни? Тысячи? Сколько их рождается каждый год? Сколько умирает? Ведь здесь тоже идет жизнь, если это можно назвать жизнью. Тут тоже растут дети. Плоды любви, насилия, похоти или простой неосторожности, но они рождаются и начинают жить здесь. Что же вырастет из них? Что видела эта мертвая девчонка за свои шестнадцать лет? Во что играла? Из чего мастерила кукол? Или, может быть, они уже не играют в кукол?»

Сергеев откинул голову далеко назад, так, что даже стало больно в затылке, и со свистом втянул воздух через плотно сжатые зубы.

– Сколько надо времени, чтобы поколение выросло нелюдями? Неужели так мало? И самое страшное то, что они считают это жизнью. Нормальной, обыденной жизнью. И не знают другой. Прости меня, Господи! И ее прости. Мангуст был прав – в рай нам не попасть никогда! Отсюда тоже прямая дорога в ад. Без отпущения грехов, без отходной молитвы. И тело никогда не упокоится в освященной земле. Сколько таких неглубоких могил на Ничьей Земле, кто посчитает? Прости ее, Господи! Не надо меня – ее прости! Поверь, Господи, не было у нее другого пути или она не знала о нем. Прояви милосердие, Господи, к детям и зверям, о нас не прошу. Мы не дети, а звери лучше нас. Аминь.

Сергеев, неожиданно для себя самого, неумело перекрестился и встал над телом, держа автомат за ремень.

В укрытии, возле сгнившего ларька, их с Молчуном ждали еще два стрелка. Все было просто. Надо было выжить. Остальное не имело никакого значения. Что толку каяться, если новый грех неизбежен?

Через двадцать пять шагов от места, где, упершись лицом в низкое небо, лежала девочка, он вышел стрелкам во фланг и накрыл «гнездо» первой же гранатой. Выскочившего из-за ларька раненого, Молчун срезал на бегу короткой очередью. Все четверо убитых были подростками, не дожившими до совершеннолетия.

И поделать тут ничего было нельзя.

Стало темно, но они потратили два часа драгоценного времени и комплект батареек для фонаря для того, чтобы похоронить тела, правда в общей могиле.

Молчун пожал плечами в недоумении, но спорить не стал.

Крест Сергеев соорудил из двух кусков арматуры, связанных огрызком ржавой проволоки.