Глава 6
Как известно, в нашем самом справедливом обществе на свете все равны между собой. Но классик прав, некоторые все-таки равнее. Конечно, далеко не ради всякого гражданина неизвестные злодеи будут устраивать такое представление, которое было устроено ради господина Блинова на утреннем Бориспольском шоссе. И не ради каждого гражданина Украины станет «на уши» все милицейское начальство, вплоть до самого министра внутренних дел. Исполненный «заказ» или покушение на убийство, пусть неудавшееся, – почти всегда верный «глухарь». Даже если крайне редко удается поймать исполнителя, то выйти на заказчика или, что еще невероятнее, доказать, что заказчик именно тот, на кого показывают арестованные исполнители, невозможно.
На месте покушения на народного депутата Блинова живых не было. Показаний снимать было не с кого. Трупы присутствовали, это да! Но труп – штука удобная. Он ничего не скажет, его и допросить нельзя, и по почкам бить бесполезно, но для оставшейся в живых фигуры такого калибра, как Блинчик, не показать рвение было просто невозможно! Более того, это было просто губительно для карьеры. И рвение показывали. Еще и как показывали.
«Заказухи» за последние годы стали делом обычным. Бизнесменов, политиков и банкиров отстреливали, как уток осенью, кого влет, кого с подхода – правил не существовало. Гремели взрывы, тявкали пистолеты с глушителями, рассыпали дробь автоматы. В ход шли цепи, биты, ножи, автомобили, яды. В каждом городе, в любой компании – бандитов, коммерсантов или ментов – всегда находились как минимум два человека, у которых едва ли не вчера появился покойный друг или знакомый. Народ к такому положению вещей привык, и если сообщение о расстреле Листьева в недавнем прошлом вызвало стон у всего населения бывшего Советского Союза, то самые резонансные преступления спустя четыре года не вызывали никакого ажиотажа.
– Что там? Убили? А... Ну, убили так убили.
Из визиток убирались ставшие ненужными, а иногда и опасными, карточки, замарывались строчки в еженедельниках, фамилия покойного исчезала из телефонных книжек мобильников и появлялась на дорогой кладбищенской плите вместе с портретом. Достаточно часто фамилия и не всегда светлый образ ушедшего так же быстро исчезали из памяти тех, кто глушил водку на поминках и клал дорогие цветы на крышку последнего пристанища – полированного, с бронзовыми ручками и длинными бронзовыми винтами вместо гвоздей.
У правоохранителей были свои привычки и инструкции. Убили банкира М. – шумим неделю, ищем две, через пару лет дело закрываем или не закрываем – кто о нем помнит?
Убили гражданина Ж., самого простого гражданина, – не шумим – зачем шуметь, невелика птица, делаем вид, что ищем с недельку, остальное так же, как в случае с банкиром М.
Убивают предпринимателя К., он же преступный авторитет Л. – ну и хрен с ним. Ворон ворону глаз выклевал. Пошумим для порядка, а дадут денег – поищем для виду. Чего надрываться – сами найдут, у них сыск поставлен – мама, не горюй! Тем более что все обычно знают, кто, кому и на какую мозоль наступил.
И только когда дело касается первых лиц государства, такая тактика не подходит. Не подходит никак! Не потому, что нужен результат. Он нужен всегда, но – увы, необходимое условие далеко не всегда есть условие достаточное. Нужен шум. Нужно обозначить действие. Нужно максимально высунуться, одновременно не проявляя инициативы, чтобы не сделали ответственным за результат, а впоследствии и козлом отпущения.
Пляска с исполнением сложных па шла вокруг Сергеева и Блинчика непрерывно. Михаил в этой истории был как пятая нога у собаки – крайне неудобный тип. И рангом ниже, чем Блинов, – но не отмахнешься. Все же чиновник и немаленький, и министерство не сугубо гражданское, а совсем даже наоборот. Высокопоставленные милицианты шли в палату стройными рядами – с соболезнованиями, вопросами, негодованием по поводу беспредела и прочими глупостями. Следователи тоже шли – задавали вопросы, что-то писали Сергеев заранее знал результат и поэтому раздражался.
Следователей врачи гнали поганой метлой – не то у больных было состояние, чтобы показания давать. А вот остановить поток генералов удалось только Плотниковой, и то далеко не сразу. Жестко проинструктированная ею охрана намертво перекрыла вход на этаж, и визиты кончились.
Единственный утренний визит, который не выходил из головы Михаила, был визит господина Титаренко. Не выходил он из головы настолько, что даже помогал Сергееву не проваливаться в тяжелый медикаментозный сон, хотя спать хотелось страшно: болела голова и ныли разбитые мышцы. Блинчик тоже выглядел – краше в гроб кладут. Бледный, с синяками под глазами он похрапывал на соседней кровати, мгновенно выключившись сразу после того, как Плотникова попрощалась и пообещала, что ни один человек – ни в форме, ни в штатском – к их палате и близко не подойдет.
А не спал Сергеев вот почему. Утреннее покушение, несмотря на серьезность и мощную техническую подготовку, было все-таки цирком. Не по намерениям, разумеется, тут все было «по-взрослому», а вот по исполнению – балаган первостатейный.
Сергеев, в его прошлой жизни, такой цирк из дела, требующего деликатности и точности, устраивать явно бы не стал. Зачем стрелять из пушки по воробьям, если можно обойтись более действенными и менее дорогостоящими шагами? Такое полотно можно создать только скупым и расчетливым мазком мастера. Дилетанты, со своей склонностью к внешним эффектам, просто «запарывают» холст.
Те, кто демонстрировал силу сегодняшним утром, дилетантами не были. Но «школы», настоящей «школы», которую давала Контора, у них не было. Одаренных диверсантов, профессиональных убийц, способных, уж простите за цинизм, на творчество в своем крайне специфичном ремесле, на просторах бывшего Союза растили две организации – КГБ и ГРУ. Именно из их учебных классов в мир выходили настоящие мастера своего дела – крутые профессионалы, чистильщики из мира «плащей и кинжалов». Остальные могли быть ремесленниками разного калибра, но всегда оставались на голову ниже. Или на несколько ступеней ниже. А если быть до конца честным – ступенями дело не обходилось, разница была на целый лестничный пролет.
Блинова не собирались пугать. Его собирались убить и подготовились к этому вдумчиво, прилежно, вкатав в подготовку бешеную кучу денег, не пожалев неплохие кадры и технику. И при всем при этом сделано все было так неуклюже, что Михаил просто диву давался. Любой «летеха»-диверсант ликвидировал бы прокол, мельком взглянув на схему рекогносцировки. Бить машину надо было в самом узком месте, с двух точек – в лоб, как и было сделано, и из кювета, что сделано, на их счастье, не было.
Конечно, даже самый светлый ум из тех, кто планировал операцию по устранению Блинчика, не мог предусмотреть, что в салоне обреченного автомобиля окажется Сергеев. Да и мог же он смотреть в этот момент в другую сторону? Трепаться по телефону? Дремать, в конце концов? Даже великие планы, бывало, рушились из-за роковой случайности! Как там в песенке? «Враг заходит в город, пленных не щадя, оттого что в кузнице не было гвоздя...»
Но профессионал старой школы не полагался бы на случай – гранатометчиков на первой позиции должно было быть двое. Это аксиома. Значит, строил схему не сергеевский коллега, а просто крепкий ремесленник. С опытом мужик, но с опытом военным. Все предусмотрел – «бутылочное горло» построил, стрелка замаскировал, вторую группу стрелков на мосту расположил. А то, что мишень способна брыкаться, не учел.
Именно в этом Сергеев видел несоответствие, ставшее для него и Блинова подарком судьбы. Ну не то чтобы подарком – в руки ничего не падало, но все же повезло, спасибо Всевышнему, по-крупному. Круче, чем в лотерее миллион выиграть.
Хуже всего было то, что не мог Сергеев понять, как на одной из главных трасс страны можно было выстроить такую ловушку без ведома власть предержащих. За такое короткое время, практически на глазах у настоящих милицейских патрулей. Завалить длинномер, положить его с такой геометрической точностью, само собой разумеется, доступно немногим. И стрелок был – хоть куда, земля ему пухом. Ведь не побежал, не испугался, а это трудно – не побежать, когда на тебя с ревом несется многотонная махина. Кто пережил, тот знает. И выстрел второго гранатометчика был выстрелом мастера – срезал «мерс», как уходящую «тарелочку» на стенде, влёт.
Вроде бы все по отдельности – первый сорт, а в результате – провал. Издержки совершенства, как говаривал Мангуст. Но не просто так произошло все то, что произошло. Когда не поделили что-либо покрупнее лотка для продажи жвачки на вынос – все сразу становится сложным.
Не теорема Ферма, конечно, но и не арифметический пример в одно действие. Шагу не ступишь, чтобы не угодить в переплетение бизнес-интересов и не отдавить кому-то неизвестному его самую любимую кровавую мозоль. Без бутылки не разобраться, но – голову можно давать на отсечение – есть уже у господина депутата стройная версия случившегося. С фигурантами и прочими персонажами и организаторами утреннего спектакля, у которых в мечтах Владимира Анатольевича уже лоб намазан зеленкой и помногу раз.
Ох, не договаривает друг детства, не договаривает. Может быть, и не лжет, но всей правды не говорит, хоть и перепуган. Но вот еще что – перепуган он меньше, чем ожидалось. Видел Сергеев крутых, как горы и яйца, мужиков, которые после таких переделок мычали и пускали слюни, бегая глазами из стороны в сторону, как дешевые китайские пупсы. Были такие, кто впадал в ступор, вывалив все мужество и крутизну в штаны, причем в самом прямом смысле слова. Были такие, кто плакал навзрыд и не мог донести стакан до рта, так дрожали руки. А Блинчик... Он испугался так, как будто бы уже делал это когда-то. Привычно, что ли? Ясно, что чувства страха не знают только сумасшедшие и отморозки, но к этому чувству можно привыкнуть, как не бредово это звучит. Этому даже учат, вернее, учили когда-то в спецшколах.
Сергеев с натугой вздохнул, ощущая, как ноют треснувшие ребра.
С этим несоответствием он разобраться успеет – Блинов, если подумать, мужик умный, лишних секретов городить не будет. Но и лишнего не скажет. Но может случиться так, что и поговорить они между собой не успеют. Это только уставы не велят расстреливать два раза, а те, кто такую крупную политическую мишень, как Блинчик, заказал, никаких оправданий выслушивать не будут. Раз уплачено – дострелите, будьте так добры! И в путь двинется вторая команда.
Если будет вторая попытка, а она будет, без балды, и опять наймут ребят с опытом – все может закончиться много хуже. Найдется профессионал, который доработает схему до полного совершенства. С учетом того, что мишень будет шустрить. Сейчас бесхозных бывших коллег, ставших «ронинами», полный СНГ.
Вся показушная милицейская суета вокруг вельможной особы Блинова могла обмануть только человека, который в жизни видел ментов лишь на экране телевизора, в сериале «Следствие ведут знатоки».
В результативность объявленного по Киеву и области перехвата, красиво называемого мероприятиями по плану «Трал», мало кто верил, и меньше всех милицейское золотопогонное начальство. Даже звонок министра МВД Панченко в больничную палату, где они лежали, доверия ко всей этой метушне не добавил – скорее, стало ясно, что дела не будет и перед Блинчиком заранее извиняются.
Оставался, конечно, вариант со «стрелочниками», которых надо было обнаружить, захватить и застрелить по горячим следам, но его пока в ход не пустили. То ли пожалели кого, то ли просто посчитали, что еще не время для спектакля.
Уже были случаи, когда под грохот литавр находили «убийц», бравших на себя резонансные заказы, а потом, пока мнимые преступники давали показания при большом стечении прессы, вдруг выяснялось, что настоящие исполнители гуляют на свободе и снова совершают разные непотребства. Скандальные, надо сказать, были случаи. И летели погоны с плеч у среднего командного звена, как птицы на юг – густо и клином.
Тут же, когда второй заход на Блинчика был не то чтобы возможен, а очевиден и неизбежен, спешить не следовало. Следовало сделать паузу, обозначить действие, ничего в реальности не предпринимая, и ждать результата – кто кого. У господина Блинова есть собственная служба безопасности? Есть! Так вот, пусть она и разберется!
В общем, все складывалось плохо. Не смертельно, но плохо. Единственным светлым пятном за прошедшие полдня был визит к ним господина Титаренко с сестрой, по совместительству супругой Блинова, Маргаритой Леонидовной, в сопровождении «совести партии» Петра Виленовича Сидорчука.
Маргарита Леонидовна была удивительно похожа лицом на печальную английскую лошадь. Сергеев впервые видел ее вблизи: фотографии в газетах, где госпожа Блинова крайне редко маячила на заднем плане, как элемент пейзажа, не давали подробного представления об этой даме средних лет. Если самого Титаренко, несмотря на его поджатый рот и подбородок, похожий на дверцу сейфа, можно было посчитать внешне нормальным мужчиной, то с его сестрой природа обошлась суровее. Высокая, костлявая, угловатая, как кубик Рубика, что не мог скрыть изящно скроенный брючный костюм от Дольче и Габбано, с мочалкой из редковатых рыжих волос на голове – она влетела в палату, смешно семеня ногами по серому линолеуму пола, раньше, чем сидорчуковский ординарец, Лаврик, до конца распахнул перед ней дверь.
Очевидно, Михаил при виде жены друга детства слегка переменился в лице, во всяком случае, он поймал на себе насмешливый взгляд Вики и спешно принял совершенно индифферентный вид.
– Володя, – воскликнула Маргарита Леонидовна неожиданно густым басом, который просто не мог принадлежать столь худому и неуклюжему существу, но все-таки принадлежал. – Володя! Какое счастье, ты жив!
Сделав несколько шагов, она пересекла расстояние, отделявшее ее от распятого на тросах Блинчика, проскользнула в щель между его задранной загипсованной ногой и приподнятой рукой в лангете и припала к Блинчиковому животу, плавно переходящему в грудь, темпераментно, как княгиня Ольга на могильный холм князя Олега.
Ребра Блинова, крепко схваченные давящей повязкой, похоже, хрустнули вторично. Он закатил глаза и замычал, но этот жалобный звук был заглушен рыданиями счастливой супруги.
Плотникова насмешливо приподняла бровь и, чмокнув Сергеева в перепачканную йодом щеку, шепнула на ухо:
– Я пока выйду.
В дверях Вика столкнулась с входящими в палату столпами украинской национал-демократии. Титаренко вежливо кивнул, попытавшись изобразить улыбку своим подобием рта. Получилось похоже, но почему-то угрожающе.
А Сидорчук действительно обрадовался. Расцвел майской розой, чмокнул Плотникову в щеку, аккуратно, держа дистанцию, поддержал за локоток, шепнул что-то на ушко. Вика, скосив на Сергеева хитрый глаз, тихонько рассмеялась и, шепнув Петру Виленовичу что-то в ответ, выскользнула из палаты в коридор, едва кивнув Лаврику, все еще держащему дверь открытой.
В руках у Лаврика был пакет подозрительной формы, к тому же позвякивающий. Он, не выпуская ноши из рук, так и остался у входа, а Титаренко с Сидорчуком, пройдя чуть вперед, замерли возле кровати Блинчика, словно почетный караул у мавзолея. Оба в темных официальных костюмах, белых рубашках, однотонных галстуках и черных остроносых туфлях – ни дать ни взять мафиози, пришедшие проводить друга в последний путь.
Титаренко внимательно посмотрел на Сергеева. Взгляд у него был тяжелый, немигающий, как у ужа, но без враждебности – так рассматривают экспонаты в музее естественных наук – вершину творчества местного таксидермиста, побитую раскормленной молью.
Сергеев взгляд выдержал спокойно, улыбнулся в ответ, подумав про себя за те несколько секунд, что Титаренко сверлил его глазами, что иметь Александра Леонидовича во врагах – роскошь, доступная далеко не всем. Нехороший взгляд был у Александра Леонидовича, тяжелый. Раньше такой взгляд называли «дурным глазом». Может быть, поэтому и не любил партийный лидер появляться на фотокарточках и в телевизионном кадре. В сравнении с ним даже российский коммунистический вождь Зюганов, до того как имиджмейкеры научили его улыбаться, а не показывать коренные зубы в свирепом оскале, выглядел нежным и пушистым воспитателем младшей группы детского сада.
Для публики у национал-демократов был припасен Петр Сидорчук – воспитанный, вполне европейский, склонный к дискуссиям и, что самое главное, одним своим видом вызывающий желание немедля вступить в ряды движения. Особенно его внешность действовала на женщин в возрасте до пятидесяти лет.
Начальник партийной контрразведки, партийный идеолог, блестящий предприниматель и, как и Титаренко, достаточно известный юрист, Петр Виленович внешне был привлекателен, несмотря на ширившиеся надо лбом залысины и непропорционально маленький нос. А когда Петр Виленович улыбался, то его верные поклонницы разных возрастных категорий падали штабелями – настолько привлекательным, одухотворенным, да, что говорить, просто красивым становилось его лицо.
Как политик Сидорчук казался Михаилу гораздо интересней Титаренко. Хотя из рассказов Виктории Сергеев в целом представлял себе истинную расстановку сил.
Вообще, партия господ Титаренко – Сидорчука – Блинова, скорее, была удачным коммерческим предприятием, чем политическим образованием. Политика, естественно, играла в их жизни главную роль, но только потому, что от нее зависели успехи бизнес-деятельности. Эта позиция была выстрадана, вымучена, выношена, но не уникальна. Из всех партий только социалисты старались показать себя бессребрениками, существующими на взносы членов партии и спонсорские деньги. Но социалисты и их бессменный лидер господин Жаркий были людьми кое в чем уникальными, но далеко не все настолько бедными, какими хотели казаться. Остальные, что провластные, что оппозиционные, что условно нейтральные, понимали, что век депутата короток, вопросов, которые надо решать, много, а денег всегда не хватает.
Время энтузиастов закончилось давно, ровно в тот момент, когда первый энтузиаст-депутат понял, что сами стены Верховной Рады своими флуктуациями порождают движение денежных потоков. И, осознав это, возрадовался. И вместе с ним возрадовались все остальные, ибо поняли, что в этом их счастье!
Но, если без шуток, абсолютное большинство тех, кто шел в Верховную Раду еще в первом созыве, прекрасно понимали, зачем туда идут. Были, конечно, отдельные светлые личности, не лишенные идеализма, но среда меняет человека и через несколько лет эти светлые личности легко сливались с общим фоном. Или исчезали из кулуаров по тем или другим причинам. Причин доставало в избытке.
Вместо тех, кто проиграл в предвыборной гонке, в стены Рады приходили новые депутаты. Люди непростые, с большими состояниями и невнятным прошлым, выигравшие на выборах с помощью каких-то странных приемчиков с английскими, малопонятными названиями. А чаще с помощью крепких ребят, огромных бабок, качественных ксероксов и дорогих ризографов. В конце гонки каждого из прорвавшихся к кормилу ждали депутатская неприкосновенность, привилегии и власть. Пусть и ограниченная, в сравнении с властью президента или премьера, но настолько большая, что простым украинским гражданам должна была казаться практически безграничной. И деньги. Конечно же – деньги.
За лоббирование интересов, за противостояние лоббированию, за переход из фракции во фракцию, за поддержку чужого бизнеса, если так корректно можно назвать банальное «крышевание». На глазах у азартно голосующего народа его избранники, приходившие в Раду в старых чешских костюмах, купленных в советское время за сто сорок полновесных рублей, превращались в приверженцев «хай кутюр» и представительских автомобилей ценой в сто с лишним тысяч долларов.
Те же, кто изначально приезжал на работу в Верховную Раду на «мерседесах», тюнингованных фирмой «Брабус», и в костюмах от Бриони, сразу переходили на качественно другой уровень потребления. Для них, имевших все и до того, как войти в здание на Грушевского, интерес представляла сама власть. Не как абстракция, конечно, а как средство создания монополий и бизнес-конгломератов, не имевших аналогов по степени влияния на Украине.
Цель и у тех, и у других была одна – личное обогащение. Ну как в такой неблагополучной среде выжить идеалисту? За несколько лет количество миллионеров в парламенте фактически сравнялось с количеством избранных в него депутатов. Это было неизбежной исторической закономерностью, не такой надуманной, как знаменитая ленинская «смычка города с деревней».
Реальность, утратившая всякий романтический флер на пороге наступления двадцать первого века, была значительно смелее самой смелой фантазии, интересней, чем самый замечательный приключенческий роман. Главное было оказаться в нужное время в нужном месте. Иметь «правильных» и влиятельных друзей, умение носить долю и гнуть выю.
В стране, находящейся по уровню благосостояния в конце списочной сотни, в стране, где уровень инфляции еще недавно достигал тысяч процентов в год, в стране, которую весь остальной мир называл Верхней Вольтой без ядерных ракет, в стране, в которой 98 процентов населения жили за чертой бедности, рождался новый класс. Он рождался не в муках. Не в темноте меняльных лавок, не на бойнях, не в цехах металлургических и химических заводов, не в полузатопленных забоях. Он рождался в процессе полукриминального и криминального передела государственной собственности в частную.
Он рождался в коридорах администрации президента.
В кулуарах и залах Верховной Рады.
В помпезном здании Совета министров.
В стандартных коробках обладминистраций.
В силовых министерствах.
Везде, где хоть чуть-чуть пахло властью – пряно и вкусно.
Рождалась сразу крупная буржуазия. Мелкая, не родившись, становилась жертвой аборта, производимого недрогнувшей рукой власти. И то правильно! Нечего болтаться под ногами.
Из тех, кто плавал в среднем слое мутной воды, выживали единицы. Остальные заканчивали свое существование в роли планктона.
В фирме Титаренко – Сидорчука – Блинова о выживании речь не шла. Речь не шла даже о развитии – куда уж дальше развиваться? Выше только звезды! Остались задачи накопления, но только безнадежный оптимист мог назвать это накопление первичным. То, что было справедливо и своевременно для общества в целом, для определенной его части давно стало пройденным этапом.
Партия национал-демократов была реальной силой, крупным промышленным и энергетическим предприятием и, с приходом господина Титаренко на высший пост – в президентскую администрацию, самой влиятельной силой на украинском политическом Олимпе.
Богатство партии, а еще вернее, ее руководства множилось с каждой минутой, хотя ее лидеры давно занимались бизнесом исключительно из спортивного интереса. На определенном этапе – это даже перестало представлять мало-мальски сложную задачу. Потому что даже в самой бедной стране нет ничего лучше, чем иметь доступ к бюджетным средствам, к приватизации государственных предприятий и государственным монополиям по торговле нефтью, газом и электроэнергией. Нельзя забывать, что даже бедные страны могут производить хорошее оружие, которое власть имущие могут продавать с выгодой для собственного кармана. Да мало ли еще возможностей можно найти, когда завтракаешь с президентом, обедаешь с главой налоговой службы, а ужинаешь с председателем таможенного комитета?
Плотникова считала главным в этой тройке Блинова, и сейчас, глядя на Титаренко и Сидорчука, застывших в почетном карауле у кровати Владимира Анатольевича, глядя на самого Блинчика, придавленного к реанимационной кровати чугунными мощами супруги, Сергеев понял, что Вика была недалека от истины. Он не смог бы назвать ни одной видимой причины, позволившей ему сделать подобный вывод. В поведении Александра Леонидовича и Петра Виленовича не было ничего, что могло бы дать возможность даже предположить, что господин Блинов является фигурой более важной, чем они сами. Может быть, даже наоборот, их видимая значимость слишком бросалась в глаза. Но выводы Михаил сделал – так, входя в комнату, полную людей, человек опытный мгновенно определяет руководителя и безошибочно обращается именно к нему.
Среди этой троицы руководителем был Блинов, он же – Советник, он же – Кардинал. Это, конечно, было удивительно, но объяснимо – Блинчик всегда, даже в далекие детские годы, был хитрец и умница. То, что он намеренно держался на третьей позиции, всего-навсего подтверждало, что умницей и хитрецом он остался и в зрелые годы. Оставалось выяснить один вопрос, что этот хитрец и умница со своими соратниками учинит, чтобы выкрутиться из сложившейся ситуации? И хватит ли на это у них хитрости, ума и, самое главное, времени?
Мотоцикл, по нынешним временам, был хоть куда.
Это десять лет назад его могли с презрением пнуть ногой, обозвав старой рухлядью. А сейчас Сергеев готов был на него молиться. Не какой-нибудь там «БМВ» или, чего доброго, «Сузуки», на скоростных сликах, высокооктановом бензине и синтетическом масле. А старый добрый «Урал», на зубастых шинах, с сизым от дурного масла и поганой поршневой группы выхлопом. Весь в ржавых пятнах, с немыслимо обшарпанной и простреленной в нескольких местах коляской. Чудо еще советской мототехники, живой вызов прогрессу и незаменимое средство передвижения.
За три с половиной часа они проехали более двадцати километров, почти треть пути. Кое-где дорога оказалась лучше, чем предполагал Сергеев, кое-где – гораздо хуже. Благо, ночным морозом землю основательно прихватило, и, при объездах препятствий по полям, мотоцикл не увязал в грязи. Вытолкать его вдвоем было бы трудно – весило сие чудо с коляской минимум килограммов четыреста. Изготовители металла не пожалели.
В двух местах, где объехать не представлялось возможным, пришлось перебираться через завалы. В одном месте Сергеев обнаружил следы минирования – когда-то здесь была установлена растяжка. Теперь же, кроме остатков одежды и нескольких гладко обглоданных костей, присыпанных сухой порошей, ничего не говорило о том, что кто-то этой растяжки не заметил.
Упокой, Господи, его душу! Кости были еще розовые, свежие, со следами зубов, не выбеленные водой и солнцем – случилось все сравнительно недавно. Сергеев поискал поклажу погибшего – и нашел. Небольшой современный рюкзак, автомат, хороший и не искореженный, и пропоротая осколком гранаты фляга.
Сергеев на секунду замялся – рыться в вещах покойного не хотелось, но в ЗСВ действовали свои законы и мародерство не считалось грехом. Кто-то умер, остальным надо жить! В рюкзаке оказались две коробки патронов к автомату, кило пластида и радиодетонаторы в стальной коробочке. Небольшой передатчик, скорее всего, устройство подрыва, «палм» со свежими батареями и несколько карт памяти. Был когда-то у этого покойника и GPS, но в момент взрыва гранаты он был у него в руках – засмотрелся мужик.
Осколки раздробленного ярко-синего корпуса лежали возле ржавой панцирной кровати, к которой когда-то была привязана проволока «растяжки». Интересный парень гулял по Ничьей Земле. Времени и желания прямо сейчас рыться в «палме» у Михаила не было, Молчун упаковал находки в свой «станок», притороченный к запаске на коляске, и помог Сергееву перетащить средство передвижения через вросшую в землю трубу.
«Урал» завелся с пятого удара по педали стартера, выплюнул облако серо-черного дыма и громогласно заперхал двигателем. Голос у мотоцикла был могучий – не рокот «шоссейного призрака», не злобное рычание кроссовой машины, не неторопливое постукивание чоппера – так надрывно кашляет туберкулезный больной, задыхаясь, выплевывая наружу остатки сгнивших легких.
– Поехали, – сказал Сергеев, подгазовывая. Обороты двигателя, если не крутить ручку газа, все время падали, мотоцикл начинало бить, как в лихорадке, а запах горелого масла от выхлопа становился нестерпимым, но лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
С непривычки Сергееву даже казалось, что они летят, как птицы. На самом же деле сохранившиеся километровые столбы говорили сами за себя – средняя скорость не более 10 километров в час. Но и это было здорово – пешком они бы не преодолели и четверти пройденного. На ходу приходилось объезжать самые разнообразные препятствия, начиная от брошенной много лет назад техники и заканчивая огромными кучами мусора, принесенными Волной, и вставшим на дыбы, как арктические торосы, асфальтом.
Дважды, там, где дорога шла по возвышенности, Молчун заметил вдалеке дымки – там было жилье и люди. Причем одно из поселений расположилось на запад от бывшей трассы, где раньше никто не жил. С радиацией там были проблемы, причем большие. Как во многих местах ниже Запорожского моря. Шесть разрушенных блоков-миллионников Запорожской АЭС плюс затопленное хранилище радиоактивных материалов – это тебе не фунт изюма.
Не селились западнее трассы. А теперь живут. Или время лечит, или эти жильцы поселились не надолго, но сами пока этого не знают.
Молчун, нахохлившись, как продрогший воробей, сидел в коляске, опираясь спиной на собственный рюкзак, и не выпускал из рук автомат. На дороге они были как на ладони, и Молчуну это сильно не нравилось.
Последний раз Сергеев проезжал этой дорогой за несколько месяцев до Потопа. Тогда еще не было понятно, в какую сторону качнется чаша весов. То, что выборы в парламент были проиграны еще сокрушительнее, чем президентские, было ясно, а вот, кто сформирует большинство и что это будет за большинство, еще нет.
Сергеев еще не знал, что через несколько часов, когда он будет уже в аэропорту, за паспортным контролем и таможней, ему позвонит Кручинин и будет долго заикаться в трубку, пока не произнесет то, что по открытой линии говорить ну никак нельзя. И смерть у него будет нехорошей, а он был достойный и смелый мужик.
А потом перезвонит Плотникова. В первый раз почти за полгода перезвонит. Он к тому времени уже начал забывать, что с ним делает ее голос. Позвонит, чтобы сказать ему, что в это дело соваться не стоит. Дельный, в общем-то, был совет, если разобраться.
Все равно сделать он ничего не смог, а вот людей положил изрядно – это было. И не случись Потопа, были бы у Сергеева реальные проблемы. Но Потоп все списал. И грехи, и свершения. Все уровнялось: за несколько часов и грешники, и праведники отправились на встречу с кураторами. И те, кто выжил, вскоре позавидовали умершим.
А тогда, когда он последний раз ехал этой дорогой, был теплый, несмотря на то что весна только началась, день. Снег, выпавший обильно в начале января, уже успел стаять полностью, обнажив прошлогоднюю стерню, похожую на щетину, черные провалы перепаханных осенью полей, оставленных под паром, и нестерпимо живые, зеленые квадраты взошедших бурно и безбоязненно озимых.
Тогда он также ехал на север. Навстречу летели камеоны. Резало глаза весеннее солнце. Шуршал под покрышками уставший от зимы асфальт. До конца нормальной жизни оставалось всего ничего, но никто не мог и предположить, что такое произойдет.
Сейчас справа и слева тянулся припорошенный снегом однообразный пейзаж. И ощущение сокрушительного одиночества наваливалось на них, заставляя Сергеева горбиться, припадая к рулю, а Молчуна – втягивать голову в плечи.
Над безжизненными пустошами траурной дробью тарахтел измученный, уставший от долгой и бессмысленной жизни мотор мотоцикла. Несколько раз от его пугающе громкого треска взлетали с придорожных деревьев многочисленные стаи воронья и с криками, перекрывающими любые другие звуки, кружили над их головами. Но стоило им удалиться на пару сотен метров, как звуки вязли в озябшем воздухе, крики смолкали и птицы, успокоившись, снова опускались на ветви редких крон и замирали в неподвижности.
То, что за эти двадцать километров пути они не видели вблизи ни одного живого существа, Сергеев считал, скорее, везением, чем несчастьем. То, что очень многие их слышали и видели, сами оставаясь невидимками – было очевидно. Мотоциклетный треск разносился на несколько километров. Просто те, кто наблюдал за ними из укрытий, считали себя слабее. Трезвый расчет – ничего более. Но это не означало, что в один из моментов, когда они, объезжая очередной завал, не спустятся поближе к посадкам, в упор не хлестнет автоматная очередь или не выкатится под колеса зеленый шарик гранаты. Могли и позвать к костру, накормить, предложить выпить. Смотря, кто встретится и как повезет. Но то, что никто не встретился, было лучшим вариантом.
Сергеев давно усвоил, что там, где нет людей, некому и предать. Одиночество – самый надежный попутчик. Он много лет был один. И сделал исключение только для Молчуна. И ни разу не пожалел об этом.
Сергеев оторвал взгляд от заснеженной ленты дороги и покосился на сидящего в коляске насупленного мальчишку. Молчун был мрачнее мрачного. Напряжение и недоверие были просто написаны на его лице. Он, привыкший бесшумно скользить в чаще леса, не задевая ни одной веточки, не наступая на многочисленные сучки, притаившиеся в палой листве, вынужден был ехать на этой громыхающей на весь мир, дурно пахнущей железной тележке и представлять собой превосходную мишень для любого нормального стрелка.
Нет, Молчун превосходно понимал, зачем надо ехать, а не идти! Но сам факт такого безрассудного поведения приводил его в дурное расположение духа.
Удивительно, но, будучи самым близким Михаилу человеком, Молчун одновременно оставался для него человеком совершенно неизвестным. Сергеев не знал о своем спутнике ровным счетом ничего. Ни имени, ни фамилии, ни истории. На разговоры Молчун не шел и, хотя Сергеев давно выяснил, что писать и читать парнишка умеет, но ни в одной из форм, ему доступных, о своей прошлой жизни рассказывать не хотел.
Несколько раз Сергеев пытался затеять разговор хотя бы на языке жестов, но Молчун мгновенно замыкался, отворачивался и мог, сгорбившись, просидеть всю ночь в углу палатки или комнаты, не сомкнув глаз ни на минуту.
Отвага, сообразительность, преданность – всего было в нем, как говорили предки «в самую плепорцию». Но все равно Молчун оставался человеком без прошлого, возникшим из ниоткуда. И в любой момент имеющим возможность исчезнуть в никуда.
Сергеев очень боялся, что когда-нибудь такое произойдет. И сам удивлялся, что мысль о том, что он может опять остаться один, вызывает настолько сильное чувство незащищенности.
Михаил был уверен, что между ним и мальчиком существует определенная связь – то, что психологи называют ментальным контактом. Такая связь, говорят, возникает между родителями и ребенком, между долго живущими вместе супругами, между единоутробными братьями и сестрами. И очень редко, почти никогда, между малознакомыми людьми. Скорее всего, Молчун испытывал те же чувства, но даже это не могло подвигнуть его на откровенность. Это было табу. Вот и оставались они малознакомыми, будучи одновременно ближе чем братья – почти как отец и сын.
День был тусклый.
После того как утренний снегопад прекратился, природа никак не могла определить, что ей надо делать дальше. И все так и зависло в этой странной неопределенности – низкие, беременные снегом облака замерли над дорогой – грязно-серые, как небрежно размытый потолок. Краски были стерты, контуры деревьев потеряли четкость. Слой выпавшего снега окончательно смазал палитру осеннего, умершего леса, скрыв прелые листья и притрусив белым гнилые пни, истекающие желтой трухой.
Они миновали наполовину разрушенную стелу, обозначавшую начало области, всю испещренную пулевыми отметинами, и Сергеев, автоматически бросив взгляд на спидометр, отметил, что вот так вот, тихой сапой, они преодолели почти половину дистанции.
Дорога пошла вниз и вправо, и метрах в трехстах их взглядам открылся полуразрушенный мосток над белой лентой замерзшей речки, развернутый по диагонали, сгоревший остов длинномерного грузовика на этом мостке и завал из разнообразного железного мусора вокруг него, перегораживающий дорожное полотно, плотно и надежно.
Сергеев притормозил – мотоцикл и коляску понесло, как на салазках, встал поперек, заглушил мотор и стал высматривать место для объезда.
Берега речушки, которая на самом деле была раз в пять шире хорошей канавы, заросли высоким камышом. Вода была скована крепким, почти черным льдом, который просматривался из-под снега, там, где ветер слегка нарушил покров. В лед вмерз сгнивший остов УАЗа, выкрашенного в ооновские цвета.
Чуть дальше на поверхности торчали несколько помятых металлических бочек. Заросли камыша тянулись, насколько было видно, до самого леса, в который речушка ныряла метрах в ста пятидесяти. Картина была одинаковая, что справа, что слева.
Проехать мотоциклом по льду – было делом плевым, а вот продраться через частокол сухих толстых стеблей – задачей невыполнимой в принципе. Сожженный же грузовик блокировал дорогу намертво, сделав проезд по мосту предприятием безнадежным. Сергеев задумался. Больно уж не хотелось пилить почти сорок километров пешком, особенно после такого комфортного путешествия.
Молчун тронул его за рукав и постучал пальцем по запасной канистре с бензином, лежавшей у него в ногах.
– Молодчина, – сказал Михаил, оценив идею. – Здорово. А дым?
Молчун пожал плечами: «Мол, что тут поделаешь?»
Действительно, делать больше было нечего – только выжигать заросли. Сухой камыш горит, как порох. Дым, конечно, будет, но тут из двух зол надо выбрать меньшее. Как только прогорит хотя бы метров пять в ширину – сходу форсировать речушку и дуть дальше, по шоссе, да так, чтобы пятки сверкали. Мало ли кто прибежит на костерок?
Сергеев кивнул и, ударом ноги по тугому стартеру заведя мотоцикл, аккуратно спустился по скользкому, заснеженному склону вниз, к берегу.
Бензина было жалко, поэтому Молчун принялся искать и почти сразу нашел старую и смятую до плоского состояния пластиковую бутылку.
Через пять минут заросли камыша на обоих берегах весело пылали, а Молчун с Сергеевым ждали, пока пламя припадет. На всякий случай не глуша мотор мотоцикла. В небо поднимался густой белый дым, похожий на обрывки облаков, и воздух над замерзшей речкой дрожал от жара.
Приминая колесами еще дымящиеся, недогоревшие стебли, Сергеев вывел «Урал» на покрывшийся водяной пленкой лед. У берегов, там, где температура была наивысшей, снег подтаял особенно сильно, превратившись в ноздреватую жижу синюшного цвета. На одной из вмерзших в лед бочек и на остове УАЗа, стоящих у самого камыша, дымились остатки краски. Омерзительно воняло горелой пластмассой. Отчего именно исходил этот ядовитый запах видно не было, но слева, там, где камыш пылал вовсю, дым из серо-белого вдруг стал иссиня-черным.
Лед под ними был почти прозрачным. Речка оказалась глубокой. Насколько – не разберешь, но явно видно, что это не одна из тех луж, которые можно перейти, не намочив брюки на коленках.
Сергеев ждал, пока догорят заросли на противоположном берегу, и не спешил штурмовать стену огня, катившуюся вслед за ветром к недалекому лесу.
Мотоцикл катился по инерции – передачу Михаил выключил и только подгазовывал ручкой, чтобы движок не захлебнулся на холостых.
И тут Молчун привстал в коляске, вглядываясь во что-то под колесами.
Их было много. Сколько – трудно было сказать. Там, где снег не подтаял, и не обнажил гладкую, словно отполированную, ледяную поверхность, ничего не было видно. Заниматься поисками специально Сергеев не хотел. Ни к чему это не привело бы. Спасать было некого. Даже достоверно определить, когда умерли эти люди, он не мог. Тут, севернее их маршрута, лед мог стать дня три назад. Ну, четыре. До недели, в конце концов. Но не более. Они не утонули, нет! Их убили. И тот, кто их убил, был человеком творческим.
На открытом участке Сергеев насчитал одиннадцать голых тел, аккуратно вмерзших в лед, застывших, словно мухи в янтаре. Мужчины, женщины и трое детей. Их спускали в прорубь, под тонкий тогда еще лед, привязав кусками капронового троса к бочкам, за ноги, одного за другим.
Течение тут было быстрым, вода холодной. Несколько минут они, отнесенные от края полыньи, еще пробовали пробить корку льда снизу, стуча по нему кулаками и коленками, но умирали от холода и удушья, ловя широко открытыми глазами последние отблески дня. Один за другим. У убийц было время и вдохновение.
Сергеев почувствовал, как от ненависти у него сводит мышцы на лице. Он посмотрел на Молчуна, на щеках которого играли желваки, и на мгновение прикрыл глаза.
Еще одно преступление, которое, скорее всего, останется безнаказанным. Кто совершил его? Военные, бандиты? Не слишком ли часто можно поставить знак равенства между этими двумя названиями? Что может быть хуже развращающего всех и вся беззакония? Что может быть страшнее безнаказанности, превращающей в зверье даже набожных отцов семейств? На этой земле было все – и войны, и голодоморы. Неужели Господу было этого недостаточно, и после всех этих мук и испытаний он сделал ее ничьей?
Холодная вода сохранила тела в целости, и, скорее всего, такими они останутся, пока лед не сойдет. Мужчины, женщины и дети. Сергеев отчетливо представил себе, как медленно плыли под водой люди, упираясь ладонями в тонкий, прозрачный и такой прочный лед.
Как хохотали и балагурили те, кто их под воду опускал.
С каким ужасом смотрели на это те, до кого очередь еще не дошла, – голые, избитые, стянутые вместе жестким капроновым шнуром. Сбившиеся в кучу, словно отара овец перед забойщиком.
Последнее, что увидел Сергеев, почти достигнув противоположного берега, – молодую, лет тридцати, женщину, смотревшую на него из-подо льда черными, глубокими, как омуты, глазами. Волосы её колыхало течением, словно у сказочной русалки. Сходство с живым человеком было такое, что Сергеев невольно содрогнулся. Но самое страшное было то, что она улыбалась. То ли это была судорога лицевых мышц, то ли, действительно, в бреду, перед смертью она увидела что-то, что сделало ее счастливой, но улыбка была.
Смотреть на нее было невозможно – Сергеев отвел глаза и невольно всхлипнул, с шумом втягивая в себя воздух. Он не мог заставить себя оглянуться назад. Рот был полон желчи, и рвота кипела чуть ниже кадыка, густая и горячая, словно разваренный в булькающую, пахучую жижу горох. Что сказала бы Елена Александровна Рысина, глядя на эти белые, как бумага, силиконовые тела? Посоветовала бы быть спокойнее? Не переживать? Не брать дурного в голову? Он вспомнил лоснящуюся, сытую Москву, вельможный, самолюбивый Львов, равнодушный, безразличный Донецк и сцепил зубы так, что заболели челюсти.
Вода, пузырьки воздуха во льду, медленное движение волос на течении, черные, лишенные зрачков глаза. Кто-то когда-то восхищенно трогал эти волосы рукой, зарывался в них лицом, игрался прядью у виска.
Он вспомнил о контейнере, лежащем в рюкзаке, и неожиданно для себя улыбнулся, скаля зубы. Теперь каждый раз, когда его будут одолевать сомнения, он будет вспоминать детей, застывших в ледяном плену, женщину с распущенными волосами и то, как течение играет этими волосами и голова женщины от этого чуть качается, как будто она говорит «нет». Они там, за минными полями и «колючкой», сыты и благополучны? Так какое мне дело до того, что сделает Али-Баба с содержимым контейнера? Кому и куда продаст или передаст металлический, похожий на пудру порошок? У всего есть цена. Моя цена объявлена. Лекарства, генераторы, оружие, горючее. Плевать на все, если это поможет выжить тем, кто остался на этой земле. На Ничьей Земле.
Когда мотоцикл выбрался на шоссе, Михаил увидел то, что не было видно из-за застрявшего поперек моста сожженного длинномера, – расстрелянный микроавтобус с приваренными к передку металлическими оглоблями и порванной сбруей возле них.
Такие средства передвижения были популярны – железный остекленный кузов с сиденьями, но без двигателя и прочих излишеств, достаточно легкий, чтобы его могла тащить пара лошадей или ослов. Этакий экологически чистый гибрид на конной тяге.
Судя по следам возле микроавтобуса, одна лошадь была убита, освежевана и разделана прямо здесь. Вторую нападавшие увели с собой. Вряд ли, что на мясо, скорее, для езды или перевозки грузов.
Лошадей в ЗСВ было мало, а они стоили много – не в деньгах, естественно. Платили продовольствием. А чаще – не платили. И тогда ценой были человеческие жизни.
Остатки шкуры, часть перепачканной кровью упряжи и трупы людей доели дикие собаки. Или волки, которых становилось все больше с каждым годом. Доели начисто, обглодав косточки и растащив особо аппетитные по окрестностям.
Как ни странно, на Ничьей Земле волки не объединялись с собаками в стаи, а враждовали, сокращая как могли численность друг друга. Здесь они были не дальними родственниками, а соперниками, сражающимися за ареал обитания, тесноватый для двух видов. Но оба вида были одинаково опасны и с удовольствием подкармливались трупами, когда не могли найти свежатину.
Сергеев вспомнил найденные недавно обглоданные кости, оставшиеся от подорвавшегося на мине путешественника, и покачал головой.
Человечина стала привычной едой для зверья. Зачем охотиться, гоняться за оленями или косулями, когда рядом такой источник пищи?
И с каждым годом зверье становится все наглее и наглее. Могилы надо заваливать камнями или хоронить покойников, как североамериканские индейцы, на верхушках деревьев. Зверь, хотя бы раз попробовавший человечины, уже людоед. То, что не успевали сожрать собаки и волки, доедали лисы и еноты. Остатки растаскивали по веткам вороны. В животном мире человек стал аналогом «биг-мака» – сытно и доступно.
Вовнутрь микроавтобуса они заглядывать не стали. Нечего там было рассматривать, и так все ясно.
Нападавшие, прекрасно знающие эти места, ждали в засаде. Те, кто ехал с севера, на микроавтобусе, натолкнулись на препятствие и охнуть не успели, как оказались под ударом. Они отстреливались – микроавтобус был изрешечен сотнями пуль, но силы были неравны и позиция у нападающих была более выигрышной.
Всех, кто не был убит в перестрелке и попал в плен, утопили.
Скорее всего, женщин и детей изнасиловали, но Сергеев не хотел об этом думать. Это не было малодушием, скорее уж – защитным рефлексом. Ему казалось, что начни он об этом думать – и сердце внезапно остановится, прервав биение. Мир, в котором скорая смерть была благом, слишком долго был для него родным миром. Но, боже мой, как иногда было страшно! Страшно настолько, что Сергеев внутренне обмирал от ненависти и бессилия до холода в конечностях и понимал, что привыкнуть к смерти не означает с ней смириться.
Следы убийц давно занесло снегом. Куда они пошли – на север или на юг – Михаил не определил. Не смог. С таким же успехом они могли просто кануть в соседнем лесу. Он был всего в ста метрах от дороги – и на западе, и на востоке.
Или сидеть сейчас в засаде, вон там, в этом редком, как зубы старца, осиннике, глядя на них через автоматные прицелы. Хотя последнее – вряд ли. Уж больно лакомым куском для любой банды были они двое на мотоцикле. Если бы засада была – она бы уже дала о себе знать. Раз все тихо, значит, им опять повезло.
Но засада все-таки была. Правда, не здесь, а через тридцать километров, как раз на въезде в город, километра за два до блокпоста городского ополчения.
И они попали в нее спустя три с половиной часа, когда солнце уже скрылось за горизонтом и на землю, вместе с серым клочковатым туманом, спустились сумерки.
Два молодца, одинаковых с лица, ротмистры Шечков и Краснощеков, естественно, привезли его не на Лубянку.
У Конторы всегда хватало ума хранить свои секреты в отдалении от официального места обитания. Иногда так далеко, что сами отцы-командиры диву давались – куда и зачем они заслали собственных сотрудников.
Если, конечно, речь шла не о лабораториях, вроде 9-й, и прочих небезопасных вещах, которые только откровенный безумец мог бы расположить в таком городе, как Москва, тем более, в его центре. Но и в самом сердце Москвы, Лубянка была далеко не единственным зданием, в котором располагалась Контора. Ее филиалы и филиальчики, ее конспиративные квартиры и «почтовые ящики», были рассыпаны по всей столице, как раньше по всему Советскому Союзу. Уж кому-кому, а Конторе жилищный вопрос проблему никогда не составлял.
Место, куда привезли Сергеева, находилось буквально в одном квартале от метро «Китай-город».
На подъезде, в цокольном этаже жилого дома «сталинской» постройки, никакой вывески не было.
Обычно, чтобы у жильцов не возникало вопросов, почему это в подъезд безо всяких опознавательных знаков шныряют мужчины и женщины в больших количествах, возле дверей вешалась красивая табличка «Институт усовершенствования» или «Курсы повышения квалификации». Или, на крайний случай, «Филиал НИИГРМБТСТУ» – загадочно и вполне респектабельно, годится для любых темных дел.
Иногда, правда, табличек не вешали. Особенно теперь, когда необходимость в маскировке отпала за полной ненадобностью. Крутов правил Россией железной рукой, болтунов и любопытных не любил по старой памяти, и ведомой им стране интересоваться дверями без вывесок стало себе дороже. Если Контора не нуждалась в прикрытии и официальной легенде – на маскировку время не тратили.
За дверью, в которую добры молодцы пропустили Михаила впереди себя, был предбанник с сидевшей в загородке вахтершей цивильной наружности, но одетой в вохровскую изрядно потертую, шинель.
Потом – казенного вида коридор, с хорошей отделкой по стенам и потолку, современными светильниками, но все равно какой-то сиротливый, с дешевыми дерматиновыми диванчиками и арестантским запашком казенного учреждения.
В коридоре никого не было, вытащенные из неизвестно какого запасника красные ковровые дорожки скрадывали шаги, а за четвертыми по левой стороне дверями, в небольшом, метров на двадцать квадратных, кабинете, Сергеева встретил Костя Истомин.
Истомин никогда не был ему близким другом. Нет, конечно, они были хорошо знакомы и даже были на «ты». Истомин был чуть старше, но не критично, во всяком случае, в отрыв не ушел, и Сергеев в те далекие времена проигрывал ему всего одну звездочку на погонах.
С тех пор Костя прибавил в весе как минимум пару пудов, потерял больше половины волос, через редкий пух которых теперь проглядывала, поблескивая, лысина, но сохранил живой взгляд карих, умных глаз, густые, как сапожная щетка, усы и хорошую белозубую улыбку.
Истомин – и тогда, и сейчас – казался этаким душкой – добрым увальнем, но являл собой яркий пример того, насколько бывает обманчива внешность.
Те две операции, в которых Сергеев когда-то участвовал вместе с Константином Олеговичем были не для слабонервных. По слухам, после распада СССР, Костя подался за рубежи Родины: поговаривали, что в ЮАР, и вовсе не для борьбы с апартеидом.
– Ну, здравствуй, Миша! – сказал Истомин, вставая из-за стола.
Он не ограничился рукопожатием, а крепко обнял Сергеева и похлопал по плечам, как старый боевой товарищ.
– А я-то думаю, чего вдруг Рысина «семафорит»? Кто это там на огонек забежал? А это ты! Рад тебя видеть. Несказанно рад, Мишка! Честно!
Сомневаться в искренности слов Истомина у Михаила повода не было. Напротив его фамилии в списках Конторы давно стоял прочерк. Списала его Контора окончательно и напрочь. Посему в добрые чувства Кости верить было можно – он все равно как пришел на могилу боевого товарища, положить цветы да чарку выпить. Чего в такой момент врать? Незачем.
От плеча Истомина слегка пахло сигарным табаком и канцелярской пылью. По одному этому запаху Сергеев мог определить, что Константин Олегович достаточно высокопоставленный и высокооплачиваемый, чтобы сохранить дорогостоящие привычки, кабинетный работник.
Хотя вывод мог быть и поспешным – в свое время «в поле» Истомин был одним из лучших. Такими кадрами Контора не разбрасывалась.
– Я тоже рад, Костя, – сказал Сергеев тихо. – Очень рад. Я для того и объявился, чтобы кого-то из вас найти.
Истомин чуть отстранил его от себя, придерживая за плечи.
– Ну, Умка, ты дома! – сказал он и улыбнулся.
Двое из ларца, одинаковых с лица, стояли «во фрунт» у дверей, изображая сдержанную радость по поводу встречи начальника со старым другом.
Истомин бросил на них быстрый взгляд, вероятно, заметил поврежденные конечности, покачал головой и небрежным движением брови отправил обоих за дверь, с максимально возможной скоростью.
– Садись, Мишка! Что будем пить?
– Я – как ты!
– Давай традиций не ломать! За встречу положено по «беленькой»!
– Давай, – легко согласился Сергеев.
Ему вдруг ужасно захотелось выпить с Истоминым водки. Не просто выпить, а выпить крепко, до тумана в мыслях.
И вспомнить.
И помянуть.
Через пять минут в кабинете, возле кожаного диванчика, стоял сервировочный столик с нарезанным балычком, ностальгической «Советской», твердым сыром, оливками, ярко-зелеными корнишонами и лимончиком на блюдечке. Раньше в натюрморте обязательно присутствовало бы украинское сало. Теперь, по понятным причинам, сало на столе отсутствовало.
Зато присутствовала минеральная водичка в запотевших бутылках: не какой-нибудь там вражеский, антипатриотический «Боржоми», а вполне приемлемая, освященная патриархом, «Ессентуки». И водка была с патриотическим акцентом – «Кремлевская», с голографическим двуглавым орлом на этикетке, точно таким же, как и на новых жандармских удостоверениях.
– Ну, – сказал Истомин, поднимая рюмку, – давай-ка первую, по традиции, за встречу! Я тебя, Умка, много лет мертвым считал. Не то чтобы оплакивал... Сам понимаешь, что тут говорить! Но мы с мужиками, когда виделись, и тебя поминали. Рад я, что ты жив. И не один я буду рад. Мало нас осталось, Миша. Очень мало.
Он помолчал, задумавшись.
– За встречу, Сергеев!
– За встречу! – отозвался Михаил и выпил ледяную водку в один глоток.
Истомин аппетитно захрустел корнишоном и тут же потянулся наливать по второй.
– Ты давай закусывай, – сказал он, – закусывай и можешь рассказывать. Что ты? Где ты? Как ты? Последнее, что я слышал, ты обращался в Центр из Киева. Потом ходили какие-то слухи про тебя и про Мангуста. Как раз накануне Потопа.
– От кого слышал-то?
– От Саши, от Кручинина, светлая ему память. Хороший был мужик. Жаль, умер плохо.
Умер Кручинин, действительно, плохо. Сергеев знал это не понаслышке. Он сам закрыл Кручинину глаза.
– Что поговаривали?
– Ничего хорошего. Будто схлестнулись вы с Мангустом.
– Что, вот просто так – взяли и схлестнулись?
– Вам виднее, – Истомин пожал плечами. – А, может, хозяева у вас были разные. И задачи тоже. Я даже не знаю, было ли это в действительности. Вы же друзьями были, хоть Мангуст и старше нас лет на пятнадцать.
– Было, – мрачно сказал Сергеев. – Это действительно было.
Подробности Истомину знать было необязательно. Дерьмовые, надо сказать, были подробности. Тогда они схлестнулись с Мангустом дважды, и второй раз, как надеялся Сергеев, стал последним. Хотя наверняка в этом уверен не был. Он уже один раз справлял по Мангусту тризну, а потом обнаружил его сидящим в кресле в собственной квартире.
Это было за три дня до Потопа. Когда Мангуст убил Сашку Кручинина. Тогда он ушел – как всегда, исчез, словно привидение.
А потом они встретились в последний раз – через день после Потопа, когда мир содрогнулся, и сумасшедшие ливни заливали Москву так, что люди тонули в подземных переходах и вода плескалась на станциях метро. Шипели и трещали аварийные лампы. Свет мигал. Поднявшаяся почти до середины груди вода мешала бежать. Воняло так, что Сергеев не мог понять – в тоннеле метро он или в канализационном коллекторе. И крысы, крысы, крысы... Скользящие, как водомерки, по поверхности смешанной с фекалиями воды. Ползущие по стенам. Цепляющиеся за бронь кабелей.
Рельсы автоматика обесточила, когда вниз хлынула вода, а аварийное питание работало бесперебойно. В мигающем свете тусклых ламп прицелиться было трудно. Ни Мангуст, ни те, кто был с ним, дилетантами не были, и после первых очередей, выпущенных в запале, стрелять прекратили. Они гнались за ним молча, тяжело раздвигая плечами грязную воду. И он, еще шальной от привкуса ускользнувшей победы, слабый от кровопотери, полубежал, полуплыл на полсотни метров впереди. Сил не было – оставалась только надежда. Наверное, она и спасла его тогда.
В ту ночь, поднимая с Тушинского аэродрома спортивный самолет, Сергеев думал, что покидает Москву навсегда, как думал когда-то в далеком 1993-м. Не сложилось. Он еще не понимал, как сказочно ему повезло. Повезло, что он метнулся из Киева в Москву, чтобы спасти Кручинина и помешать новым-старым хозяевам Мангуста, и не погиб, когда пришла Волна.
Повезло, что его не завалили в Москве, как мамонта, в первые же минуты. Это уже был недосмотр Мангуста. Его просчет.
Не считал он Сергеева равным противником и, по-крупному, был прав. Не на пятнадцать лет старше его был Мангуст, почти на двадцать пять. И в этом было большое человеческое счастье Сергеева. Будь Мангуст помоложе – не он, а Сергеев бы остался в том замусоренном тоннеле.
У Сергеева вдруг заныло правое предплечье, вспоротое той ночью кривоватым лезвием японского ножа.
Повезло тогда, что он не застал киллеров у Кручинина – его бы расстреляли заодно. Повезло, что нашел письмо Кручинина, с помощью которого вышел на Мангуста. Повезло, что успел добраться до Тушино и взлететь, прежде чем его вычислили. Повезло, что проскочил пвошников. Повезло, что сел благополучно. Вообще, жизнь представлялась бесконечной чередой везений, если не знать, как все было в действительности. Просто не случилось достаточно большого невезения, чтобы эту цепочку оборвать.
Страшные были дни. Неразбериха. Паника. Стихия. Тогда по телевидению и радио говорили такое, что поверить было трудно. А действительность оказалась во сто крат хуже. И этот жуткий ливень... На Украине стояла чудовищная жара, а тут лило, как из брандспойтов.
Это был не ливень – нечто большее. Кара за грехи. О такой погоде говорят – разверзлись хляби небесные. Вся Москва, от Красной площади до Третьего транспортного кольца, была одной огромной лужей. Реки грязной коричневой воды, исторгнутые Москвой-рекой и вынырнувшей из многовекового подземного заточения Неглинкой, текли по улицам. Гейзеры канализационных стоков выбивали люки, заставляя их взлетать выше пятого этажа. Машины плыли по проспектам и переулкам, тонули, сбивались в стаи, как испуганные рыбы, образовывая завалы в узких местах. Москва смердела, захлебываясь в собственных испражнениях. Но Москва все-таки оставалась живой.
Он в ту ночь нашел Мангуста. Без инструкций и материалов Кручинина это было бы невозможно, а так – нашел и думал, что сумел загнать в угол. По большому счету Мангуст был не виноват в том, что произошло, и демонизировать его было ошибкой. Но тогда Сергеев так не считал. Он жил одной мыслью – убить. Но дичь стала охотником так быстро, что Михаил даже не успел осознать, кто и на кого охотится. И та безумная ночь едва не стала для него последней.
Прав, прав сейчас Истомин. Они с Мангустом были друзьями. Даже больше чем друзьями. Так ненавидеть можно только очень близкого человека.
– Давай-ка по второй, Костя, – сказал Сергеев. – Во здравие тех, кто жив. А потом я тебе расскажу то, что смогу.
Они выпили по второй. Скупо закусили. Налили почти без паузы третью, поминальную, и выпили и ее.
Водка не брала. Истомин смотрел на него круглыми, как у совы, трезвыми глазами, и Сергеев понимал, что при всей своей дружелюбности и приятности в манерах не только для совместного пития и воспоминаний о безвозвратно ушедших молодых годах, затеял эти посиделки Константин Олегович. Точнее, уж совсем не за тем.
Особых секретов от Истомина у него не было, и Сергеев, устроившись в казенном кресле поудобнее, начал рассказывать. По-хорошему рассказ надо было начинать от царя Панька, но Сергеев знал, что его личные переживания могут интересовать Истомина разве что как антураж, не более.
Зона совместного влияния, Ничья Земля – вот что интересовало его старого приятеля. Этот повернутый к Югу широким концом, клин, окончательно разделивший Запад и Восток.
Не на сферы влияния. Окончательно. Территориально.
Процессы, протекающие за «колючкой», становились все менее понятны и все менее управляемы, особенно отсюда, из-под красных рубиновых звезд Кремля.
Правда, справедливости ради надо сказать, что и Конфедерация не могла обрести функции контроля над территориями – и Львов заботили те же проблемы, что и Москву.
Третья сила – миротворческие подразделения ООН, призванные уравновешивать интересы Львова и Москвы на Ничьей Земле, к влиянию не стремилась, но в реальности его имела – за счет полного равнодушия к происходящему вокруг, дозированной жестокости, столь же дозированной гуманности и хорошей зарплате, которую регулярно выплачивали воякам.
В ЗСВ, как мусульмане в Мекку, стремилась разнообразная мразь со всех сторон. Сергеев знал об эмиссарах южноамериканских наркокартелей, обретающихся в высоких сферах по обе стороны Ничьей Земли, о замаскированных посадочных полосах и вертолетных площадках. Знал о группах афганских бизнесменов, от которых за три версты несло героиновым душком и ружейной смазкой, интересующихся военными картами пострадавших территорий.
Были ребятки и посерьезнее, совсем уж непонятного происхождения и национальной принадлежности. Ничья Земля, на которой закон никогда не правил бал, была идеальным местом для любых темных дел. А наличие в зоне войск от всех трех сторон, погоды не портило – нет ничего лучше, чем заниматься собственными темными делишками в такой неразберихе.
Интерес Истомина не был теоретическим. Любая спецслужба, имеющая под боком такое новообразование, как Зона совместного влияния, должна была из кожи вон лезть, чтобы обеспечить себе рычаги управления процессами или, по крайней мере, некое подобие службы раннего оповещения. Создать свою агентурную сеть считалось среди спецов делом чести – на это выделялись немаленькие деньги, для этого покупались оружие, продовольствие, медикаменты.
Что интересно, в ЗСВ большая часть из этого действительно попадала. Сергеев лично знал несколько человек из числа аборигенов Ничьей Земли, которые с превеликим удовольствием работали сразу на все три разведки, благополучно получая отовсюду деньги и благодарности. И забавнее всего было то, что донесения от них читали его бывшие коллеги, окопавшиеся в теплых местах по разные стороны границы.
Богдасик и Шалай – во Львове. Истомин – в Москве. И Сергеев не исключал возможности, что и разведки других стран возглавляет кто-нибудь из его сослуживцев. Мир, конечно, тесен, скуп на таланты и богат на неприятности, как сказал когда-то Дайвер, но ребята из Конторы служили талантливо и новым хозяевам. Если те могли удержать их в руках...
Рассказ Сергеева был лишен эмоциональных подробностей и более походил на отчет, каковых он в свою бытность сотрудником Конторы написал бесчисленное множество. Но все это было только преамбулой к основному разговору. Не Истомин слушал его сейчас – ушами Конторы его слушала Империя и, возможно, сам Александр Александрович Крутов. Редко, ох как редко в Контору приходило настолько доверенное лицо с той стороны «колючки». А может, и зря считал себя Сергеев «фигурой, равной Черчиллю», – и слушали его из вежливости, не более. Но думать об этом никак не хотелось. Не из тщеславия, разумеется. Просто другого плана у него не было.
Важнее всего было сформулировать цель своего появления в Москве. Сформулировать правильно, не дав Истомину почувствовать, что вовсе не для того, чтобы служить Конторе дальше, Сергеев затеял этот разговор.
Еще десять лет назад Сергеев засмеял бы любого, кто предположил бы, что сможет заставить Контору служить своим целям. Сейчас подобная мысль уже не казалась ему абсурдной. Успех такого начинания был сомнителен, но предпринять попытку все же стоило.
У Империи были свои интересы на Ничьей Земле. У Конфедерации были свои интересы на Ничьей Земле. У Сергеева были свои интересы на Ничьей Земле. Михаил был уверен, что этот список далеко не полон – мало ли кто имел в зоне свои интересы?
А жители Ничьей Земли просто хотели выжить. И нуждались в помощи.
В такой расстановке сил необходимо было использовать любой шанс. Сыграть свою игру, используя то, что буферная зона была интересна каждой из сторон для решения своих задач влияния. И то, что ни одна из сторон не хотела показывать истинной степени своей заинтересованности.
Победа в такой игре тут, в Москве, означала половину успеха. Вторая половина выигрышного билета находилась во Львове, в руках у гетмана Стецькива. И только договорившись там и тут, Сергеев получит свободу для маневра.
Это было очень важно – получить поддержку и возможность договариваться с каждой из сторон. Важно, потому что позволяло выжить еще кому-нибудь из тех, кто непременно бы умер в зоне. Важно, потому что, заставив двух недругов перетягивать канат, проходящий через его руки, он сможет использовать их в борьбе друг против друга на благо себе и своим землякам – в этом и заключается суть челночной дипломатии.
И, наконец, это было важно еще и потому, что Сергеев все-таки считал Ничью Землю своей новой родиной.