Глава 3

Что может быть хуже, чем телефонный звонок в полтретьего ночи? Только телефонный звонок без четверти три. Трель мобильника вырвала Сергеева из сладкого предутреннего сна безжалостно, как рука хирурга-дантиста вырывает из десны больной зуб. И так же быстро.

Он оставил мобильный в кармане пиджака, в прихожей, но, хотя квартира была немаленькой, приглушенный тканью звонок, разорвавший ночную тишину Печерска, достиг его ушей мгновенно.

Вика, спавшая рядом, уткнувшись носом в его плечо, не проснулась, только застонала во сне, когда он осторожно отодвинулся, стараясь ее не побеспокоить.

Тревожная телефонная трель. Михаил терпеть не мог такие звонки. Они всегда предвещали плохие вести или, по крайней мере, головную боль и проблемы.

На прежней работе – это означало бы, что где-то там, за тридевять земель, или где-то тут, совсем рядом, срочно нужно вмешательство. И нет уже времени на сборы или сон, есть пять минут на умывание, одевание и на то, чтобы ухватить спортивную сумку, а внизу уже урчит мотором микроавтобус «каравелла» с тонированными стеклами. И из ангара выкатывается толстобрюхий, заправленный по самые «помидоры» транспортник, в который сонная и злая дежурная команда таскает тяжелые деревянные ящики темно-зеленого цвета.

Сегодня уже никто никого в дорогу не позовет, кончилось время, но ощущение того, что ничего хорошего это пробуждение не сулит, было прописано в памяти на уровне рефлекса.

Он осторожно встал, ощутив ступнями прохладу паркета, и прошел в прихожую в полной темноте, не зажигая света, двигаясь уверенно и бесшумно, как кот. Выходя из спальни, он плотно прикрыл за собой дверь – пусть спит.

Тот, кто звонил, трубку вешать не собирался, наверное, считал гудки и ждал, пока Сергеев ответит на вызов.

– Алло, – сказал он вполголоса, проскальзывая на кухню и закрывая еще одну дверь, для лучшей звукоизоляции. – Слушаю.

– Алло, Миша, это ты? – сказал Блинчик. – Прости, что поздно.

– Не поздно, – сказал Сергеев, – рано.

– Прости, что рано, – согласился Блинов. – Тут такое дело, брат, что поздно, что рано, все равно звонить надо. Ты с Викой?

– Да.

– Она спит?

– Нет, танцует.

– Я серьезно.

– Володя, – сказал Сергеев, – сейчас полтретьего ночи. Спит, конечно. И я спал.

– Прости, дружище, – сказал Блинов с извиняющейся интонацией, – прости. Просто тут один человек хотел бы тебя видеть. Хороший человек.

– А утром нельзя, Блинчик? – сказал Сергеев, заранее зная, что услышит в ответ.

– Не получится, Умка. Я машину послал. Пока ты спустишься – она уже будет у подъезда.

– Я и сам мог. Моя машина внизу.

– Просто времени мало, а с мигалками – домчишься за полчаса.

– Ты хоть скажи куда.

– В Борисполь, дружище, в аэропорт. Увидишь, будет сюрприз.

– Ох, Блинов, ты же знаешь, я не люблю сюрпризы.

– Такие – любишь. Только просьба – давай-ка без Вики, уж кто тут будет лишний, так это она!

– Хорошо, – согласился Михаил, – приеду один. Я и так не собирался ее будить. Ты бы хоть с вечера предупредил, что ли? Откуда у тебя такая страсть к ночным встречам?

– Се ля ви, – сказал Блинчик весело, с прононсом истинного парижанина, – я и сам люблю поспать, но увы, увы... Приезжай, Умка, не пожалеешь!

Сергеев подошел к окну. Во двор, не торопясь, въезжал «шестисотый» Блинова, черный, похожий на глубоководную рыбу, скользящую между припаркованными автомобилями, как между камнями.

– Машина уже внизу, – сказал Сергеев, – через минуты три – выхожу.

– Давай, давай, – одобрительно хохотнул Блинов. – Что – любопытно? То-то же!

Блинчик с детства был бесцеремонным и не признавал отказов. Об этом Сергеев вспомнил, спускаясь по лестнице.

Перед выходом он наскоро умылся, одел тонкую водолазку, джинсы и спортивный пиджак – ночи были все же прохладные, такой уж удался май. Потом, не обуваясь, ужом скользнул в спальню и поцеловал сладко спящую Плотникову – от нее пахло теплом тела, чуть духами и совсем чуть-чуть сексом. В прихожей он оставил записку, надел черные мокасины и вышел в подъезд, придержав осторожно язычок замка.

– Доброй ночи, Михаил Владимирович, – поздоровался с ним водитель, моложавый, коротко стриженный мужчина лет под сорок, с по-военному ровной спиной, и распахнул заднюю дверь «мерседеса».

– Доброй ночи, – отозвался Сергеев, опускаясь на заботливо подогретую кожу подушек.

Едва слышно урча двигателем, «шестисотый» вырулил с тесно заставленного машинами двора и набрал скорость почти мгновенно. Несколько минут – и за окнами замелькал бульвар Леси Украинки, потом – залитый ярким светом ртутных фонарей мост.

Машина вылетела на пустой в этот предрассветный час проспект Бажана и рванулась к Бориспольской трассе на скорости под двести. Один раз из темноты вынырнул гаишный патруль, но водитель протянул руку под приборную доску и «мерседес» замигал, как новогодняя елка проблесковыми маяками. Фигура со светящимся жезлом в руках шарахнулась обратно, от проезжей части к припаркованной на тротуаре машине.

На круге развязки водитель притормозил, заранее включил мигалки перед будкой поста и полетел птицей по ухоженной трехрядке, вдавив педаль в пол до срабатывания ограничителя. Ночная дорога стелилась под капот, словно серое одеяло, простроченное белым пунктиром разметки. Водитель безжалостно сгонял дальним светом замешкавшиеся в третьем ряду одинокие машины.

Тяжелый, как старый утюг, «мерс» нырнул с шоссе в поворот на аэропорт, чуть приседая на нагруженной подвеске. Через несколько минут он плавно затормозил справа от международного терминала перед воротами, ведущими в закрытую VIP-зону. Шлагбаум тут же поднялся, и машина вкатилась вовнутрь. Водитель, не сгибая спины, видать прошлое не позволяло, открыл перед Сергеевым дверцу раньше, чем он успел сделать это сам.

– Прошу вас, Михаил Владимирович. Вам сюда.

В VIP-зале было накурено и душновато. После ночного воздуха, пахнущего весной и недавним дождем, это чувствовалось особенно остро.

Блинчик уже шел к нему, широко раскинув руки для объятий, словно парящий над вершинами Анд кондор.

Сам он, правда, несмотря на впечатляющий размах крыльев, кондора напоминал мало. Какой уж тут горный орел – полный, низкорослый и сильно пьяный мужчина средних лет. Но до пике Владимиру Анатольевичу было еще далеко, ох как далеко. Сказывались опыт организационной работы и комсомольское прошлое.

За время их возобновленного знакомства и общения, которое строилось на опрятных руинах детской дружбы, Сергеев видел Блинова выпившим столько раз, что начал считать это нормой. Блинчик никогда не напивался до положения риз, никогда не болтал лишнего «под мухой» – он пил весело и много, оставаясь в состоянии «смертельно пьян» как угодно долго и при этом не теряя человеческого лица. Выпивка была для него работой. Иногда – неприятной, чаще – просто привычной, но всегда неотъемлемой и необходимой частью жизни.

Они обнялись. От Блинчика вкусно пахло сигарным дымом (о сладкий аромат «кохитос»!), коньяком и копченостями. Верхняя пуговица на рубашке, под узлом приспущенного галстука, была расстегнута, влажные завитки волос, все еще прораставших за ушами, прилипли к розовой коже. Блинчик расслаблялся и работал одновременно.

– Умка! – почти проворковал он. – Слушай, брат, какой это будет для всех нас сюрприз. Давай к нам! Что тебе налить?

Пить в полчетвертого утра хотелось, как умереть.

– Коньяку, – сказал Сергеев громко, внутренне смирившись с тем, как начнет утро. – С лимоном. И большую чашку кофе.

Вьюнош с лицом услужливым до тошноты расслышал заказ и рванул от столика, к которому они только подходили, как спринтер.

За столом сидел мрачный усатый тип, показавшийся Сергееву очень высоким, – в сером, отливающем блеском костюме, ярком, совершенно неподходящем галстуке.

Мужчина был изрядно горбонос, но не по-еврейски и не по-грузински, совершенно иначе. На носу, цепляясь за излом переносицы, словно прилепившийся к скале альпинист, находились очки – узкие, в металлической оправе, совершенно чужеродные на этом смугло-оливковом лице бедуина. Перед ним на столике стоял стакан с водой, блюдечко с фисташками и недопитая чашка заварного кофе.

– Разреши представить, – английский у Блинова был совершенно школьный, – мой друг – Хасан. Хасан – это Майкл.

Рукопожатие у бедуина было твердым, несмотря на изящную кисть.

– Nice to meet you, – голос низкий, что-то среднее между басом и баритоном, с присвистом. Присвист был странный, немного неестественный, словно механический.

– Me too. – Ответил Сергеев, изобразив радушную улыбку со всем возможным рвением.

Если это и был обещанный Блинчиком сюрприз, то Михаил что-то недопонимал.

От араба, несмотря на цивильный костюм и манеры выпускника Университета Лиги плюща, исходило ощущение опасности. Или, может быть, недружелюбия и настороженности. На интуитивном уровне Сергеев улавливал такие подробности сразу же – было бы желание прислушиваться к внутреннему голосу.

– Мы Хасана провожаем, – пояснил Блинов, усаживаясь в широкое кресло с огромными подлокотниками и низкой спинкой. – Ага! А вот и сюрприз!

Сергеев оглянулся.

Со стороны туалетных комнат к ним шел, а скорее, катился низкорослый, похожий на колобок, мужчина, одетый в дорогой летний костюм из серого тончайшего кашемира, сидящий на нем туго, как презерватив на определенном месте.

Казалось, что весь он состоит из сопряженных овалов и окружностей, выпиравших из одежды наружу. А вот лицо, несмотря на тугие щеки, было неожиданно выразительным, не заплывшим. Особенно выразительно смотрелись на этом лице глаза – раскосые, большие таджикские глаза, по которым Сергеев и узнал вошедшего в первую же секунду.

– Рашид! – сказал он с неподдельной радостью, поднимаясь. – Вот это да! Рашид, чертяка!

Они обнялись. На самом деле Рашид оказался не так низкоросл, как виделось на первый взгляд. Просто был толст чрезмерно, из-за чего и казался приземистым.

В те годы, когда Сергеев видел его в последний раз, он был худ и изящен, как девочка, с шапкой жестких черных волос и белозубой улыбкой, похожей на оскал.

Рашид не умел улыбаться ртом – только обнажал зубы, обозначая веселье или гнев. Смешно ему или он злится – можно было разобрать только по глазам – они смеяться умели.

И сегодня Рашид показывал зубы, но к вискам бежали морщинки, и ко всему он квохтал, как курица, – это было нечто новое. Раздавшееся «кхе-кхе-кхе» должно было означать радушный смех.

– А ты все такой же, Умка, только возмужал чуть-чуть.

– Заматерел, – подсказал Блинчик.

– Зачем человека обижаешь? Разве мужчина может заматереть? Возмужал!

– Не придумывай, – возразил Сергеев. – Какое там – возмужал? Мы уже не в том возрасте, чтобы мужать!

– Кхе-кхе, – сказал Рашид, прищурясь. – Какой-такой возраст? Что ты такое говоришь? Мы молодые совсем. Можно сказать – мальчики!

Михаил невольно улыбнулся. В «мальчике» Рашиде было килограммов сто шестьдесят, а вдвоем с Блиновым они легко бы завесили три центнера. Упитанная такая молодежь получалась.

Бедуин смотрел на сцену встречи без эмоций, переводя взгляд своих черных, как смола, глаз с одного объекта на другой. Мысли у него были заняты совсем другим, и Сергеев почему-то подумал, что самым большим желанием Хасана сейчас было побыстрее оказаться в воздухе.

– Рашид, как узнал, что ты здесь, – сказал Блинов, ухватив с полупустой тарелки кусок бастурмы, – так сразу и попросил – звони, говорит, вызывай.

– Я, понимаешь, на пару часов, – Рашид устроился в кресле поудобнее, – можно сказать, в Киеве пролетом, но не увидеть тебя... Уж прости за ночные вызовы!

– Брось, Раш, – сказал Михаил, – я рад, что вы позвонили. Ночью, утром – какая разница? Ты сейчас где? Москва?

Рашид махнул рукой.

– Какая Москва? А национальное самосознание?

Блинов рассмеялся.

– У всех с девяносто первого национальное самосознание. Только Умка у нас космополит. Господин Рахметуллоев Рашид Мамедович у нас теперь коренной таджик, советник господина Рахмонова по проблемам Ближнего Востока.

– С ума сойти, – сказал Сергеев, – официальный советник Рахмонова?

– Ну, не совсем официальный, – скромно ответил Рашид, – для всех я просто сотрудник аппарата. А если неофициально – то Блинчик прав.

Хасан, сидевший молча и прямо, как статуя, услышал в незнакомой речи знакомые имена и спросил что-то на гортанном языке. Это был фарси – Сергеев сразу узнал фонетику. Говорить на нем свободно Михаил не мог и, если честно, понимал тоже не очень, особенно технические или научные термины, но на разговорно-бытовом уровне разобрать фразу, произнесенную на фарси, ему было вполне по силам.

– Этот неверный – твой друг?

– Не волнуйся, Хасан, – ответил Рахметуллоев, не стирая с лица радушной улыбки, – это мой друг. Мы не виделись много лет. Он может быть нам полезен. Не волнуйся – он ничего не знает.

– Пока не знает, – сказал бедуин с застывшим выражением лица. – Смотри, это твой друг. Я не люблю, когда рядом чужие.

Радость встречи, бурлившая в груди Михаила, разом рассыпалась и закружилась хлопьями теплого полупрозрачного пепла. И из этого пепла вдруг возникло лицо Мангуста, и его хрипловатый голос произнес: «Вера в случай, курсант, последнее прибежище идиота. Случайностей бывает только две: глупая и хорошо подготовленная».

Рашид, говорящий на фарси с этим арабом, выглядящим, как ассасин. Слегка пьяный Блинов, зыркающий из-под бровей настороженно и опасливо. И, в самом низу пищевой пирамиды – встречайте аплодисментами, наивный глупец с диссонирующей кличкой Умка, которого, похоже, привели, как барана на заклание. Или как лоха на развод. Всего лишь несколько фраз – и конец иллюзиям. Что не делается – то к лучшему.

– Какой странный язык? Это туркменский? – спросил Сергеев у Рашида.

– Почти, – сказал тот и, потирая руки, предложил. – Выпьем? За встречу?

– Ты ж мусульманин, – сказал Блинчик, морща нос, – это мы выпьем за встречу, а ты – так, вприглядку.

– Эх, – сказал Рахметуллоев, – не было бы здесь моего восточного партнера, я бы тебе показал, как пьют настоящие мусульмане. Под сальцо с горчичкой!

Выражение его пухлой физиономии стало настолько хитрым, что Сергеев, несмотря на далеко непраздничное настроение, с трудом удержался от смеха.

Хотелось бы не слышать предыдущей фразы про собственную полезность в каком-то неизвестном деле, а просто поверить в искреннюю случайность этой встречи. В то, что во всех этих улыбках и не обязывающем ни к чему трепе бывших соучеников не было второго дна. Но слово было сказано.

Неверный. Чужой. Полезный.

Коньяк, принесенный услужливым юношей тридцати с лишним лет, оказался на удивление неплох. Рашид отхлебнул из стакана глоток «Эвиан» и поморщился.

Хасан смотрел в глаза Сергеева без малейшего намека на дружелюбие и изображал улыбку одним углом рта. Присутствие Михаила его явно нервировало, и Сергееву до смерти захотелось узнать почему. Ни потом – через час, день или неделю, а прямо сейчас и узнать. Эта криворотая улыбка пробудила в нем забытый, а вернее, крепко уснувший охотничий инстинкт.

«Хорошая у Раша идея. Вот бы сейчас сала на стол, – подумал Сергеев с неожиданным для самого себя злорадством, – с прорезью и чесночком. Чтобы тебя, красавец, перекосило натурально. Что ж ты смотришь так недобро, я ж тебе ничего еще не сделал?»

Бедуин смотрел, не отрывая взгляда, чуть нагнув голову, так что его глаза находились над стеклами очков – черные, влажные, похожие на крупные маслины, которые только что достали из банки с рассолом.

– Чем ты занимаешься у Рахмонова? – спросил Михаил Рашида, закусывая ломтиком лимона. – Уж не сельским хозяйством, как я понимаю?

– Правильно, – ответил за него Блинов. И подмигнул.

– Вопросы интеграции и военного сотрудничества, – пояснил Рахметуллоев, – соседи у нас с вами с имперскими замашками. Надо думать о безопасности государства. О сильных союзниках.

– Большая политика, – сказал Сергеев. – Понимаю.

– Да уж и не сомневаюсь, – сказал Владимир Анатольевич, вытирая платком розовый, потный затылок, – у самого место такое, что впору о политике думать.

– Мне Блинчик рассказывал, что ты в МЧС большая шишка? – поинтересовался Рашид.

– Не такая и большая.

– Ты, братец, не прибедняйся, – хохотнул Блинов, наливая еще по одной из хрустального графинчика, – в первую пятерку министерства ты входишь? Входишь! Вопросы решаешь? Решаешь!

– Какие вопросы? – сказал Сергеев грустно, понимая, что момент разговора, ради которого встреча и организовывалась, близится необратимо. Или – не близится.

Основная ошибка непрофессионалов, пришедших в этот бизнес после того, как школа исчезла в небытие, – спешка с вербовкой. Это просто недомыслие, дурной тон – брать быка за рога еще до того, как бык, пройдясь по тучному пастбищу, отведает сочной травки, успокоится и осоловеет до наступления полной доверчивости.

Если его будут брать за рога сейчас – это будет смешно. Детский сад на прогулке. А вот если выдержат паузу – это будет поступок не мальчика, но мужа. Он бы быка не трогал – ни за рога, ни за колокольчики. Пока.

А ведь оба они знают обо мне все, что смогли раскопать. Вернее, думают, что знают все. Официальную биографию, официальный послужной список – что там еще доступно? Сведения о родителях, файлы Министерства обороны?

Они знали меня двадцать лет назад и думают, что знают сейчас. Старая дружба – валюта бесценная. Неразменный пятак. Старых друзей не предают. Так? Но кто сказал, что старых друзей не используют? Что же объединяет вас, мальчики? Что роднит вас в ваших интересах? Что у вас общего с этим сыном пустыни, который одним взором может сглазить до полного бесплодия стадо верблюдов?

Интеграция? Темна вода в облацях. Военное сотрудничество? Более прозрачно, хотя и не очевидно. Оружие. Технологии. Оборудование. Ремонтная база. Запчасти.

Интеграцией можно назвать что угодно: наркотики, контрабандную нефть, коридоры для нелегальной переброски любых грузов, запрещенные технологии – ядерные, например.

Только на кой хрен, Сергеев, тебе это нужно? Ты же простой, хоть и высокопоставленный чиновник почти мирного министерства. Ты – герой-спасатель, слуга царю, тьфу ты, президенту, отец пожарным и прочим службам. Может, у тебя паранойя? Может, тебе, по привычке, везде чудятся коварные враги?

Ну, торгует твой старый друг Блинчик на пару с не менее старым другом Рашидом чем-то запрещенным? И что? Пусть себе торгуют, чем хотят! Спрячь ты свои инстинкты охотничьей собаки куда подальше! Давно нет страны, которой ты присягал, давно нет дела, ради которого ты рисковал. Ты на пенсии. В отставке – не на запасном пути – в отставке! А, может быть, и не торгуют они ничем! Просто вызвали тебя, шизофреника, на рюмку чая, не корысти ради, а чтобы пообщаться. А ты развел теории заговора! Самому-то не противно?

Но противно не было. Было любопытно. Сергеев даже ощутил давно забытый холод в затылке – верный признак заработавшей на всю катушку интуиции, чего не случалось давно. Эта пара фраз на фарси запустила бездействовавший несколько лет механизм. Что поделаешь, ну нравился ему Фирдоуси.

– Прибедняется, – заметил Блинчик, – земельные вопросы его шеф решает так, что весь Киев тихо млеет!

– Шеф и я – не одно и то же! – возразил Сергеев. – И ты, Вова, об этом знаешь. Я землей не торгую.

– И генерал не торгует. Он ее отчуждает и выделяет.

– Ладно, – согласился Михаил, – согласен. Считай, что договорились. Для друга – все что угодно! Тебе земля нужна, Рашид?

– Мне? – удивился Рахметуллоев. – Земля? Где? В Киеве?

– Хочешь в Киеве?

– Слушай, Умка, на кой мне земля в Киеве? Мне и в Душанбе она ни к чему! Если тебе надо – хочешь, я тебе колхоз подарю? Или два? Вместе с дехканами? Будешь баем!

– Вот что мне нравится, – заявил Блинчик гордо, – это то, что если закрыть глаза, то будто бы нет этих двадцати лет. А сидим мы с вами на интернатской даче, под Москвой, пьем чай с плюшками и болтаем ни о чем. За что предлагаю по семь граммов и употребить! Слушай-ка, дружище, принеси-ка еще коньячку. Видишь – заканчивается.

Официант расплылся в улыбке и исчез.

– Интересы на Украине у меня есть, – сказал Рашид, пригубив воды, – я этого не скрываю. Мы с Володей плодотворно работаем. И еще люди есть.

Блинчик поднял брови вверх, изобразив полное непонимание по поводу сказанного.

– Есть, есть еще партнеры... Но это разговор не на пять минут, – продолжил Рахметуллоев. – Я так дела не делаю. С друзьями о бизнесе надо говорить неспешно, за хорошим столом. Слушай, Блинчик, давайте встретимся у меня, сядем, поговорим. С кем еще делать деньги, как не со старыми друзьями! Я накрою достархан! Ты просто не понимаешь, Умка, что такое настоящий туркменский плов!

– А что такое настоящие туркменские женщины! – вмешался Блинчик. – Тысяча и одна ночь! Шехерезады!

– Не слушай ты этого развратника! – отмахнулся Рашид, улыбаясь с некоторым оттенком смущения. – Нет, я серьезно, ребята! Давайте ко мне в гости, хоть на пару дней! Не пожалеете! Умка, ты как?

– Врасплох застал, – Сергеев развел руками. – А обязательно решать прямо сейчас?

– Давайте так, – предложил обильно потеющий Блинов, разливая по рюмкам принесенный официантом коньяк, – ты же все равно неделю будешь в разъездах? Так?

– Так, – подтвердил Рахметуллоев, – но это не вопрос!

– Через десять дней ты в Киев собирался прилететь?

– Собирался.

– Не вопрос. Прилетай. Посидим у меня, в Конче. Плов не обещаю, но если очень надо, будет такой, что все туркмены мира слюной захлебнутся. А вот хорошее застолье, водочку под шашлычок и вакханок в веночках под пиво, – тут Блинчик причмокнул полными губами, – за милую душу обеспечим.

Глаза его на доли секунды подернулись влажной поволокой, и Сергеев подумал, что если бы он взял Блинова в работу, то искать слабые места долго бы не пришлось. Женский вопрос у Владимира Анатольевича был одним большим слабым местом – на все тело. Или на всю голову, это как посмотреть.

– Там и о делах поговорим. Домовылысь? – закончил Блинчик.

Сергеев кивнул. Рашид тоже.

– Ну вот и отлично! – сказал Блинчик. – Ну что еще по семь граммов, чтобы ребятам летелось хорошо?

– Лучше за посадку, – попросил Рахметуллоев жалобно, – я каждый раз, как лечу, прошу Аллаха о милости. Не люблю самолеты, а летаю по пять раз в неделю! Работа – ничего не поделаешь! Слушай, Блинов! Может, у тебя на примете какой-никакой приличный самолет есть? Что я летаю на разном дерьме? Упаду еще, не дай, Аллах, пропасть ни за что! Умка, погляди у себя, может, что в загашниках наскребешь? Пожалей друга!

В этот момент Хасан повернулся вполоборота, чтобы подняться, и Сергеев увидел наконец причину странного звучания его голоса. Когда-то, если судить по шраму, достаточно давно, бедуин получил пулю в шею. Причем небольшого калибра, скорее всего, пистолетную. Пуля прошла навылет – правее кадыка, зацепив по дороге трахею и голосовые связки, но, на счастье араба, миновав артерию. Хреновое было ранение, если говорить честно. Миллиметр вправо, миллиметр влево – и все, пишите письма. Но повезло, только осип, а от этого не умирают. Интересный ты, Хасан, парень, с историей. И не всем, видать, ты нравился в живом состоянии.

Пока Хасан ходил в туалет, успели выпить еще по одной, причем Рашид, пользуясь отсутствием своего восточного партнера, успел отметиться тоже и тут же заел коньяк бутербродом из лимона и бастурмы.

– Кто он такой? – спросил Сергеев. Не то чтобы он ожидал услышать правдивый ответ, но спросить, просто по логике событий, был обязан.

Рашид махнул рукой.

– Представитель фирмы из Ирана. Очень металлом интересуются. Покупают на Украине много. Большая торговая фирма. Он там шишка – то ли главный менеджер, то ли директор по закупкам. Володя нам помог с контрактом. С иранцами хорошо работать – много платят наличными. Мы в Днепропетровске были, в Кривом Рогу были – очень хорошие контракты.

В кармане у Рахметуллоева зазвонил мобильный, он извинился и вытащил трубку.

– Да, – сказал он в микрофон. – Да. Очень хорошо. Оба? Часа три, три с половиной? Будут встречать, конечно! Нет, нет... Сразу же и обратно. Все договорено – встреча, выгрузка. Проблем не будет. Да. Как договаривались.

Сергеев невольно отметил, что в телефонном разговоре из речи Рашида исчез куда-то напевный восточный говорок, придававший ему этакий оттенок сказочной провинциальности. Вместо мягких фраз с «раскачкой» голоса – жесткие интонации делового человека. Ничего лишнего. Маска «человека востока» удобная, расслабляющая противника и максимально эффективная для нанесения coup de grace. Где вы, бесценный наш товарищ Сухов?

– Ну вот, – сказал Рашид, вешая трубку. – Нам пора. Все хорошее быстро кончается.

И обратился на фарси к подошедшему арабу:

– Груз вылетел. Дело сделано.

В руках у Хасана тут же возник мобильник – он нажал кнопку набора, приложил телефон к уху и через несколько секунд кивнул головой в подтверждение, не произнеся в телефон ни слова.

– Что ж, – сказал Блинчик, – давай прощаться.

Попытка обняться в исполнении Блинова и Рахметуллоева могла бы смотреться как отдельное шоу толстяков – Бенни Хилл просто отдыхал. Сергеев тоже был обласкан – теперь от Рашида пахло не только сладким одеколоном с ароматом кориандра и сандала, а еще и коньяком, но совсем слабенько.

– Ты не представляешь, как я рад видеть тебя, Умка, – выдохнул Рахметуллоев ему в ухо еле слышно. – Вставайте, граф, нас ждут великие дела!

«Кто знает, где кончается искренность и начинается игра? – подумал Михаил с неожиданной грустью. – Во всяком случае – не я».

– I’ll glad to see you again.

Хасан снова сжал ему ладонь, как тисками, но на этот раз Сергеев ответил. Хват у него был не такой, как лет пять назад, но в глазах бедуина мелькнуло удивление.

– Have a nice flight, Khasan! Be carefully!

– А вы друг другу понравились, – сказал Рашид, скаля белые, как сахар, зубы, и заквохтал, – ничего, если договоримся и начнем работать – будете видеться часто.

Мужчина в форме таможенника вывел их на летное поле. Возле терминала стояла видавшая виды «ауди» с надписью VIP. Хасан, изобразив улыбку, больше похожую на судорогу лицевых мышц, залез на переднее сиденье, Рашид, кряхтя и ругаясь вполголоса, на заднее. Дверной проем был ему явно тесноват.

Блинов наклонился к приоткрытому окну и сказал Рашиду:

– Паспорта проштампуют у самолета, не волнуйся, дружище!

– Спасибо, Володя!

– Не проблема. Ждем через десять дней.

– Пока, Умка, – Рашид подмигнул, и «ауди», оставив за собой облачко выхлопа, растворилась в мешанине огней аэропорта. Дорогу ей показывал желтый кар с надписью follow me и оранжевой мигалкой на крыше.

– Ну, с Богом, – выдохнул Блинчик, поеживаясь. После коньяка и душного бара утро казалось не на шутку свежим. – Летите, голуби, летите! Поехали, отвезу.

Сразу за шлагбаумом к широкой корме «мерседеса» пристроился джип сопровождения – массивная черная туша повисла прямо на бампере. Водитель форсил – такую дистанцию не держат даже в правительственных колоннах.

Они снова вылетели на пустую в этот предрассветный час Бориспольскую трассу. Небо только начало сереть, фонари на разделительной горели через один – в целях экономии, хотя энергетический кризис, бушевавший в стране всю зиму, уже закончился. По крайней мере, до следующей зимы, которая, как всегда, наступит совершенно внезапно.

Блинчик жаловался на жизнь, зевал непрестанно, ныл, что вымотался с этой проклятой политикой, тратит остатки нервов на неусыпную заботу о государстве и явно старался не ввязываться в разговор о своей совместной работе с Рашидом. Как догадывался Сергеев, разговор такой Блинов считал несвоевременным. Опасения Михаила не оправдались – брать быка за рога однокашники не спешили. Ну что ж, это и к лучшему. Они действовали как профессионалы, хотя, вполне возможно, ими и не были. Самое опасное – иметь дело с дилетантом. Непредсказуемость страшнее любого профессионализма.

Впереди замигали аварийные огни. «Мерс» плавно сбавил скорость. Авариями на этом участке никого удивить было нельзя – на единственном в стране кусочке шоссе, отдаленно напоминающем автобан, каждый водитель, даже за рулем тридцатилетнего «москвича», ощущал себя Шумахером.

Водитель этого длинномера, наверное, переоценил свои возможности. Теперь грузовик лежал поперек дороги, оставив свободной одну полосу – крайнюю справа. Вокруг похожего на жеваный кубик кузова валялись десятки картонных ящиков. Метрах в тридцати от перевернутой машины мигали «аварийками» две гаишные «девятки». Даже пластиковые конусы, разукрашенные, как колпак Буратино, гаишники не поленились выставить – молодой сержант замахал светящимся жезлом: «Проезжай!», и «мерседес», с висящим у него на закорках джипом, втиснулись в проем между разбитым грузовиком и обочиной.

Цепочка случайностей рождает случайный результат, который, по идее (и по уверениям Мангуста), уже случайностью не является, а является закономерностью, проистекающей из произошедших до того событий.

Вот такой парадокс и случился на этот раз. Будь Сергеев расслаблен – он никогда бы не успел среагировать на происходящее. Свирепый Хасан, фразы Рашида, загадочные ухмылки Блинова разбудили дремавшие еще вчера, за ненужностью, инстинкты.

Полулежащий в мягком заднем кресле Михаил краем зрения заметил фигуру, выступившую из тени, отброшенной козырьком автобусной остановки. Будь в эту секунду небо не серым, а темным, как двадцать минут назад, заметить человека было бы просто физически невозможно. Но рассвет неукротимо накатывался на спящий город, растворяя тени, словно кусочки сахара в кипятке. Сергеев прекрасно рассмотрел и человека в черной «омоновке», и короткую металлическую трубу РПГ, которую он вскинул на плечо. Деваться особо было некуда – кювет справа был достаточно глубок, и сразу за ним, вдоль дороги, тянулась плотная сетка ограждения, натянутая между массивных металлических столбиков. Свернуть вправо – означало стать неподвижной мишенью, застрявшей в кювете. А слева... Слева была кабина грузовика. Вообще, обстановочка сложилась – сразу в гроб ложись! Впереди, в двадцати пяти метрах по дороге, стрелок-гранатометчик с ухватками профессионала, ловко склонивший голову к прицельной рамке. В салоне роскошного, но совершенно беззащитного и небронированного авто – беспечный водитель, зевающий Блинчик и он, Сергеев, понимающий, что на принятие решения и на само действие у него осталось около секунды. Как раз достаточно, чтобы быстро сказать слово «пи...дец»!

И тогда Сергеев заорал так, что сам испугался крика: «Влево! Влево!» Водитель, тот самый, стриженый, с прямой спиной отставного капитана, рванул руль в нужную сторону, потому что на уровне подкорки привык исполнять приказы. Михаилу казалось, что машина отклоняется от первоначальной траектории целую вечность – вот полыхнуло пламя на срезе трубы гранатомета, вот стрелок окутался облаком дыма, вот пошел на них «выстрел», разрывая перед собой воздух, а тяжелая туша «мерса» только вывернула капот, оставив корму на прежнем месте. Визжала сгорающая от юза резина, ревел могучий двенадцатицилиндровый мотор, автоматика изо всех сил пыталась выровнять «мерседес», которому, для того чтобы уцелеть, вовсе не надо было выравниваться.

Граната только скользнула по задней стойке крыши, а может быть, Михаилу это показалось, потому что, миновав кузов «сто сорокового», снаряд, рассчитанный на уничтожение бронетехники, попал прямо в радиаторную решетку следовавшего вплотную джипа с охраной.

Джип рванул, как китайский фейерверк на складе, мгновенно и с грохотом. «Мерс» швырнуло вперед, словно выпущенный из пращи камень, с задранным к небу багажником и бешено крутящимися в воздухе задними колесами – вылитая цирковая собачка, бегущая на передних лапах по арене.

Сергеева и Блинчика ударило о спинки передних кресел, потом машина рухнула задом на асфальт, колеса схватили покрытие, и они полетели обратно на задний диван. Михаил краем глаза успел заметить, как гранатометчик, не успевший отойти с дороги, встретился с правой стойкой лобового стекла, при этом звук был такой, будто бы в салоне разбился вдребезги арбуз. Кровь и мозг выплеснулись на стекло, как поток рвоты.

Машину неудержимо влекло вперед – водитель давил на газ так, словно хотел протоптать пол. Что-то темной птицей рухнуло на дорогу перед ними – Сергеев, скорее догадался, чем понял, что это крышка их багажника, сорванная взрывом. Они подмяли ее под колеса. Машину подбросило, и в этот момент по ним открыли огонь с эстакады над шоссе.

Первая очередь простучала по капоту и снесла правое зеркало заднего вида – словно молотом, вторая, ударившая одновременно с ней, продырявила стекло – дырки легли наискось, пули вспороли сиденья. Что-то лопнуло с неприятным звуком, и салон автомобиля наполнился розовой липкой взвесью. Скорее на рефлексе, чем по расчету, Сергеев бросился вперед, сообразив, что пуля снесла водителю часть головы и машина сейчас уйдет в кювет. Он застрял между сиденьями пробкой, но до руля все же дотянулся, удерживая рыскавшую машину на прямой.

«Мерс» скользнул под эстакаду, вырвавшись из зоны обстрела, но тут же выскочил из-под нее, подставив под пули полыхающую, искореженную корму. Для того чтобы стрелять вслед, надо было перебежать через пролет моста, к противоположным перилам – это давало время на отрыв.

Уши, забитые грохотом первого взрыва, отложило, и он понял, что все это время Блинов беспрерывно кричал, как раненый заяц, на одной высокой ноте.

Главное было удержать траекторию – мертвый отставной капитан продолжал давить на газ. Кровь из его размозженной головы лилась Михаилу на шею и плечо, горячая и терпко пахнущая. Стрелка спидометра перевалила за полторы сотни в час, и Сергеев подумал, что они, пожалуй, оторвались, но в это время, прочертив в полумраке огненную прямую, под наполовину оторванным багажником разорвался второй заряд РПГ, пущенный вдогонку с моста, оставшегося позади.

Если бы Михаилу кто-нибудь до того рассказал, что двухтонный автомобиль умеет летать так высоко и далеко – он бы никогда не поверил.

«Сто сороковой» вспорхнул в небо, как птичка, в облаке разлетающихся в пыль стекол и искр, сделал «бочку» на триста шестьдесят градусов, перелетая забор, и, упав, как кот, на все четыре, влетел в редкий пролесок за ограждением, чудом миновав толстые сосны, росшие по краю.

От удара выстрелили все подушки безопасности, лишенный стекол салон мгновенно заполнился вонью сработавших пиропатронов. Машину ударило боком о молодую поросль осин, несколько деревьев рухнуло, но груда металла, еще недавно бывшая шикарным автомобилем, уже остановилась, зарывшись в лесной мусор по арки колес.

Ослепленный и полузадушенный Сергеев понял, что он все-таки жив, когда услышал, как где-то в салоне тихо скулит Блинов. Корма автомобиля горела, а бензобак находился под задним сиденьем.

Михаил попробовал разобраться, где у него руки, а где ноги, и, к собственному удивлению, разобрался. Правое плечо было вывихнуто или сломано – сразу не поймешь, лоб разбит и кровоточил, болели лодыжка на левой ноге и любимое колено Чичо на правой. Радовало, что осталась целой шея – головой Сергеев крутить мог.

Он нашел на ощупь разбитое окно, потом лежащего ниц Блинова, а вернее, его неестественно вывернутую руку и голый бок. Бок двигался, а значит, Блинчик дышал и был жив, что само по себе было хорошо. Плохо было другое – рвануть могло с секунды на секунду. И еще – Михаил чувствовал, что может потерять сознание, а вытащить Блинчика через проем окна было задачей нерешаемой. Нужно было открывать дверцу и выбираться наружу.

Он потянул ручку и надавил на искореженную дверь плечом, как и ожидалось, без особого успеха. Картинка перед глазами плыла – то ли от сотрясения мозга при ударе, то ли от потери крови, заливавшей глаза из раны у корней волос. Сколько времени у них еще осталось? Жар от пылающего багажника становился сильнее с каждой секундой, вонь горелой обшивки била в ноздри – Блинов заворочался между сиденьями, как жук, угодивший на горячую сковородку.

Сергеев откинулся назад, с усилием поднял обе ноги и с размаху пнул заклинившую дверь. Боль взорвалась в колене и лодыжке с такой силой, что Михаил взвыл благим матом. Превозмогая накатывающуюся слабость, он ударил еще раз, и еще, и еще... А потом дверца внезапно вылетела из рамки, полностью открыв проем.

Жар становился нестерпимым, как на горевшем в Красном море сухогрузе, который до сих пор снился Сергееву по ночам.

Сергеев ухватил Блинчика за что попало, а попалась ему под руку Блинчикова нога в разорванных брюках, и поволок его из машины, более полагаясь не на силу, а на собственную массу и гравитационную постоянную.

Блинов вытаскивался наружу плохо, но усилия Сергеева увенчались малым, промежуточным успехом. Задняя часть господина депутата из «мерседеса» таки вышла, оставалось вытащить переднюю.

Владимир Анатольевич, несмотря на контузию, тоже сообразил, что выбираться надо, и принялся активно выпихивать из проема между сиденьями застрявший торс. Михаилу оставалось только помогать и координировать совместные усилия – на большее он был уже не способен.

Огонь явно подобрался к бензобаку, весело трещал, облизывая смятые крылья машины. Пылало полуоторванное заднее колесо. Блинов наконец-то выпал из салона – окровавленный и задыхающийся. Его одежда была разорвана в клочья, и был он до смерти испуган, но, к бесконечному удивлению Сергеева, не деморализован, а зол, как черт.

– Отползай! – просипел Сергеев, но похоже, что Блинчик и сам знал, что делать.

В левой руке у него был небольшой металлический чемоданчик-дипломат стального цвета, который он держал мертвой хваткой, правая, скорее всего, была сломана или вывихнута, но он пополз прочь от пылающего автомобиля, извиваясь всем телом, словно огромный толстый червяк.

Сергеев двинулся за ним, даже не пытаясь встать на ноги.

Они удалились от разбитой машины метров на десять, когда бак наконец-то взорвался. Горячая кувалда взрывной волны пнула их с Блинчиком, словно великан ногой. Сергеев взлетел вверх, краем глаза увидел парящего рядом, в обнимку с чемоданчиком, Блинова, а потом земля вдруг приблизилась, закрыла горизонт и тот, кто сидит наверху, погасил свет.

Если бы не назначенная встреча, опаздывать на которую было нежелательно, то Сергеев бы предпочел тихо уйти – благо их никто не видел. Подошли они ночью, скрытно, отойти можно было и сейчас, уже при свете дня.

Осторожно отойти, конечно. В темноте они могли проскочить какой-нибудь пост наблюдения и нарваться на него утром, имея за спиной это летающее страшилище, было бы очень плохо для здоровья. Хотя эти пижоны вряд ли выставили охранение – датчиков навесили, это возможно, это они могут. А вот организовать патрулирование и скрытое наблюдение – лень не даст. Это же как? Водку не жрать, ночью не спать, мерзнуть опять-таки надо. А вдруг кто из-за дерева пальнет? За что деньги плачены? Это тебе не с бронированного вертолета по бегущим стрелять, тут так накостылять могут – не возрадуешься!

Если честно, без хвастовства, организовать этой банде Варфоломеевскую ночь было задачей вполне осуществимой. Рискованной, но возможной. Но было не до того.

Первым делом Михаил показал Молчуну жестом, чтобы держал ушки на макушке. Потом прикинул их шансы проскочить через мост незамеченными и оценил как близкие к нулю. Надо было уходить, а не мнить себя Терминаторами. Найти переправу (черт с ним, поплаваем, не впервой!) и унести ноги от этих мест.

Сергеев тщательно зачехлил бинокль, кивнул Молчуну и начал отползать с пагорба задом вперед. Спустившись на пару метров ниже гребня, они встали на ноги и отряхнули одежду от прилипших листьев и комочков земли. Надо было упаковаться и выступать, а настроение было просто никуда. С рассветом начало ощутимо холодать, и мысль о предстоящей переправе «радовала» чрезвычайно.

Приторочив спальник к верхнему клапану «станка», Сергеев разогнулся, похрустывая затекшими за ночь позвонками, и увидел, что Молчун стоит с поднятыми руками – автомат лежал рядом с рюкзаком. Выражение лица у Молчуна было не то чтобы испуганное, скорее, озабоченное – глядя на него, не хотелось прыгать в сторону, как Тарзан, и устраивать пальбу по кустам. Молчун легко отличал смертельную опасность от любой другой, и, если бы их жизни что-то реально угрожало, уж будьте уверены, здесь бы кипел бой местного значения.

Сергеев медленно, не трогая оружие, повернулся в ту сторону, куда смотрел Молчун, и увидел бородатого мужчину своих лет, одетого в черный десантный комбинезон и короткие сапоги с подвернутыми голенищами. В руках у мужчины был «калаш», нос украшали очки с перевязанной синей изолентой переносицей, а на голове красовалась черная кипа. Вкупе с грозным выражением вполне русского лица эффект создавался слегка комический, но шутить почему-то не хотелось. Автомат мужчина держал профессионально, а промазать с расстояния в десяток метров было задачей трудной – не той толщины были стекла очков.

Рассмотрев обернувшегося к нему Сергеева, мужчина заулыбался, показав зубы, сохранившиеся в шахматном порядке, опустил автомат и сказал тихонько:

– Шалом!

Молчун посмотрел на Сергеева недоуменно и медленно опустил руки.

– Шалом! – отозвался Сергеев. – Ты не шуми, Мартын, там...

– Знаю, – отмахнулся бородач, – видел. Хватайте шмотки и дуйте за мной.

Уговаривать не пришлось – почти перейдя с шага на бег, они удалились от места встречи метров на триста и по широкому полуосыпавшемуся рывчаку спустились в овражек. Еще через сто метров дно овражка начало плавно подниматься и тропа вывела их на большую поляну, окруженную густым сосняком.

На поляне был разбит передвижной лагерь, разбит грамотно, по всем правилам фортификационного искусства, унаследованного общиной от переселенцев, немало натерпевшихся от краснокожих аборигенов три с лишним века назад под совершенно другим небом.

Телеги на резиновом ходу (благо колес с покрышками в разрушенных городах хватало с избытком – только успевай таскать) с полотняными навесами, делавшими их похожими на древние фургоны, были составлены в круг, внутри которого находились лошади и палатки. Под некоторыми фургонами виднелись стволы пулеметов, торчащие из-под брустверов, сложенных из набитых землей мешков.

Сергеев хорошо знал, что Равви, бывший выпускник Харьковского гвардейского танкового училища, бывший полковник Советской Армии и член КПСС, бывший полковник армии украинской, блестящий демагог, воинствующий атеист и стопроцентно, до двадцать второго колена, русский, он же предводитель иудеев Ничьей Земли, командующий Свободной еврейской армией, умеет организовать оборону. Ему б еще пару танковых рот, тысячи полторы пехоты – и порядок в Зоне совместного влияния был бы восстановлен на веки вечные. Правда – огнем и мечом, но кто сказал, что такой порядок будет хуже существующего?

Было Равви, которого когда-то в миру звали Александром Ивановичем Бондаревым, лет семьдесят с хвостиком, и более всего он напоминал внешним видом сказочного Кощея Бессмертного. Высушенного, словно мощи, лысого, как бильярдный шар, крючконосого, со ртом, похожим на прорезь в почтовом ящике, но не высокого, как сказочный персонаж, а, наоборот, малого ростом.

Сходство с Кощеем усугублялось тем, что вместо правой ноги, до колена, и левой руки, до локтя, Равви носил протезы. Руку Равви потерял в Афгане, в восемьдесят пятом, когда душманы расстреляли танковую колонну под Кандагаром, а ноги лишился уже здесь, лет пять назад, во время боя с бандой Губернатора. Губернатор, правда, при этом остался без головы, а из его отряда, тогда самого многочисленного и жестокого в ЗСВ, уцелело едва ли с десяток человек, разбежавшихся в ужасе по медвежьим углам.

Сергеев Равви знал хорошо. Друзьями они не были, таковых у Равви вообще не водилось, но добрые отношения поддерживали.

Несколько раз Михаил выполнял некоторые достаточно деликатные поручения Бондарева, в основном курьерского свойства – Равви поддерживал связь и с Россией, и с Конфедерацией. Один раз вывел Равви на военный склад, расположение которого выведал чисто случайно. Это было не столько услугой, сколь совместным проектом – без Равви и его гвардейцев добраться до места и захватить все армейское добро возможным не представлялось. Благодаря этой наводке отряд Бондарева вооружился, как войсковое соединение, да и сам Сергеев тоже обижен не был.

А один раз Равви и его бойцы по-крупному выручили Сергеева, которого обложили, как волка в дюнах, возле Комсомольска. Михаил держался на разбитом дебаркадере почти сутки, и, когда у него осталось полтора рожка для «калаша» и два десятка патронов для обреза, со стороны городских развалин выскочила боевая группа Равви. Бой был коротким. Пленных не брали.

После этого случая Сергеев даже отлеживался в лагере Еврейской армии почти две недели – пощипали его основательно. За время вынужденного безделья он вдоволь пообщался с Бондаревым, используя возможность узнать его поближе, и даже имел роман с одной девушкой из общины, выполнявшей при нем обязанности медсестры. Правда, кто и с кем имел роман – определилось позже, уже перед уходом. Девица была возраста самого что ни на есть детородного, общине нужна была свежая кровь, а рожденный иудейкой ребенок в любом случае был иудеем. В концепцию религиозного боевого формирования, созданную Бондаревым, это прекрасно укладывалось. Так что, чем черт не шутит, в лагере, к которому они приближались, у Сергеева вполне мог подрастать сын.

При этой мысли Сергеев невольно улыбнулся. С детьми у него в жизни не задалось. Вначале круг обязанностей такого развития событий не предполагал. Вообще. Отсутствие родителей и близких родственников считалось положительным дополнительным фактором для быстрого карьерного роста.

Какой отец, какая мать, когда есть Родина, ее передовой отряд и их политические и материальные интересы? Потом, когда Родина кончилась, политические интересы диаметрально поменялись, а материальные интересы как-то сразу, без прелюдий, стали иметь вполне определенных собственников, он, наслаждаясь свалившейся с неба свободой, не задумывался ни о семье, ни о наследниках. А когда встретил Вику – у нее уже была Маринка, и вопрос о совместных детях даже не обсуждался.

Маринку Вика долго от него скрывала – не показывала фотографий, почти не говорила о ней и отказывалась знакомить. Первое время, пока их связь носила оттенок непостоянной, почти случайной, во всяком случае, с ее стороны, Сергеев и не знал, что у Плотниковой есть дочь. Вика приходила и уходила, отгородившись от него стеной, заглядывать за которую Сергееву, ну не то чтобы запрещалось, но, во всяком случае, было крайне нежелательно.

Ужин, разговоры о прочитанных книгах (грех безудержного книгочейства Сергеев сохранил с младых ногтей и отказываться от него не собирался), совместные просмотры новинок кино. Театры, в которых Плотникова неизменно производила впечатление на всех пришедших на встречу с Мельпоменой мужчин, своей манерой держаться даже более, чем своей внешностью. Потом они ехали в его квартиру и занимались любовью. Литература, кино, театр, секс. Порядок мог меняться – суть никогда. Ничего личного. Стерильность, лишенная запахов, кроме запахов разгоряченной плоти и ее гвоздичных сигарет.

Никаких разговоров о работе. Вика продолжала травить Криворотова, лезла в какие-то расследования бензинового бизнеса, писала ряд статей о цензуре на Украине для польского WPROST, но не посвящала Михаила ни в какие подробности своей журналистской деятельности. Семья Плотниковой тоже оставалась «за бортом». Она была, но где-то там, за пределами отношений. Михаил был вынужден признать, что этот предел обозначал не он – она.

Сергеев понимал, что такие отношения являются пределом мечтаний большинства мужчин. Красивая женщина, необременительный роман. За свою жизнь он неоднократно строил все именно по этой схеме. Но всегда инициатором, автором такого сценария был он сам.

Когда он задавал вопросы, Плотникова отшучивалась или прямо говорила:

– Оно тебе надо, Сергеев? Тебе чего-то не хватает?

В сущности – ему всего хватало. А вот в целом – нет. В их связи было что-то пергидролевое, ненатуральное, как в зимней клубнике, появившейся пару лет назад в киевских дорогих супермаркетах, – соблазнительной, алой, глянцевой на вид, а укусишь – трава травой.

Но однажды, уже после того, как их отношениям исполнилось полгода, он случайно встретил Вику с дочкой на Крещатике, возле Бессарабского рынка. Михаил любил заехать сюда на выходные, чтобы выбрать зелень (вах, какой базилик, слююююшай!) у колоритных грузин, взять любимую телячью вырезку или кусок свежайшей свинины и розового, с темно-красной прожилкой, свежего сала у родных, украинских торговок.

Высокий, стеклянный потолок, ломящиеся от изобилия еды прилавки, сумасшедшие даже по киевским меркам цены и неповторимый колорит Бессарабки с ее терпким букетом запахов. Смеси цветочного аромата от роз и лилий, продающихся у входа, легкого кровавого «мясного» запашка, острых, как специи, запахов корейских солений, свежей колкости листьев кинзы и перечной мяты, растертых между пальцами. И этот гул голосов под сводом. И первый осенний мед в баночках из-под майонеза «Провансаль» – прозрачный и тягучий. И глянец натертых краснобоких яблок, и кисло-сладкая матовость боков зеленых «семиренко»...

Сергеев поставил машину на стоянку и пошел к рынку, с ленцой, чуть вразвалочку. Светило мягкое сентябрьское солнышко – осень начиналась неторопливо. Просто лето сбросило обороты, и августовский жар сошел на нет, без долгих, как ночи в декабре, дождей и слякоти, смывающей с Киева краски.

На выходные город пустел: кто победнее – ехал на «фазенды», готовить дачки к зиме, кто побогаче – выезжали в загородные имения, ловить последние лучи теплого солнца. Почти на перекрестке Креста и Шевченко скучал в стеклянной будке дежурный гаишник – машин было мало. С деревьев опадали «обугленные» по краям до рыжего цвета листья, и шлепались оземь, выбрасывая коричневые ядра, зрелые каштаны.

Возле кинотеатра, переживающего не лучшие времена, Сергеев приостановился – между колоннами размещался книжный лоток, где иногда в горах книжного мусора удавалось откопать что-нибудь интересное. Он уже сделал шаг к лотку – и тут же столкнулся нос к носу с Плотниковой, держащей за руку симпатичную, такую же черноволосую, как она, девочку лет восьми-девяти. Девочка была удивительно похожа на маму, хрупкая, тоненькая – только волосы были коротко стрижены и глаза другого цвета – черные, блестящие, как агаты, зато такие же миндалевидные, с необычным разрезом – к вискам.

– Привет, – сказал Сергеев, улыбаясь. Он был действительно рад встрече.

– Привет, – сказала Вика не очень дружелюбно.

Сергеев сел на корточки, аккуратно поддернув брюки на коленях, и оказался с маминой копией лицом к лицу.

– Привет, – повторил он. – Я – дядя Миша, друг твоей мамы. А ты кто?

– Я? – спросила копия, слегка растерявшись. – Я – Мариша, ой, Марина! – поправилась она.

– Очень приятно, – сказал он серьезно.

– И мне, – сказала Плотникова-младшая, но по ее лицу было видно, что она не до конца уверена, приятно ей новое знакомство или нет. Для подтверждения она подняла глаза на маму, но мама, склонив голову набок, с укоризной смотрела в глаза Сергееву.

– Ну, – спросила она, – познакомились? И почему Киев – такой маленький город?

– Давай потом, – произнес Сергеев негромко. – Встретились, так случилось. Не всю же жизнь ты от меня ее прятала бы? Так?

И обратился к Марине.

– Как ты смотришь на то, чтобы пойти пообедать вместе?

– Может быть, ты спросишь у меня? – Плотникова насмешливо подняла бровь.

– А, что если я спрошу у вас? У обеих?

Плотникова-младшая растерянно переводила взгляд с Сергеева на мать, явно не понимая, как вести себя дальше.

– Принимаем приглашение? – спросила Вика у дочери.

Та несмело кивнула и улыбнулась, показав зубы, закованные в металлические брекеты, – этакий маленький черноглазый вампиренок.

– Пошли, – сказала Плотникова. – Или поехали?

– Наверное – поехали. День хороший, посидим на воздухе. Тебе, красавица-девица, мороженое можно?

– Можно, наверное. Если мама не против.

– Мама не против, – ответила Вика.

Плотникова-младшая с удовольствием забралась на заднее сиденье «тойоты», и, поглядывая на нее в зеркало заднего вида, Михаил заметил, что девочка рассматривает его настороженно, как ему показалось, с недоверием.

Плотникова-старшая уселась впереди, рядом с ним, сдвинула красивые колени, оправила в меру короткую белую юбку и, скрестив руки на своей ярко-красной сумке от Валентино, вопросительно посмотрела на Сергеева. Можно сказать, даже с вызовом посмотрела. Мол, да, у меня дочь, взрослая девочка! Ну и что?

«Кто ж тебя так обидел? – подумал Михаил, заводя машину. – Почему ты выставляешь иголки, ожидая нападения, подвоха там, где его не следует ожидать? Зачем ты прилагаешь столько усилий, чтобы держать дистанцию? Какая история стоит за всем этим? Что научило тебя так „не любить“? Даже испуганный еж разворачивается со временем, а ты, похоже, лишена умения раскрыться. Так и катишься по жизни колючим шаром, поверив, что иначе нельзя».

– Предлагаю целую программу, – сказал он, выворачивая на Крещатик, – обед – это раз. Парк – это два. Кино – это три.

– Мы с мамой хотели пойти на Сенку, – сказала Марина.

– Почему нет? – легко согласился Сергеев. – Едем? Твоя машина где? – спросил он Вику.

– Оставила у дома. Надо хоть иногда ходить пешком.

– Тоже правильно. Можем оставить возле Сенного мою и пройтись немного.

– Давай не превращать все в спектакль, – сказала Вика сдержанно. – Делай, как тебе удобно. Мы ведь сломали твои планы?

– Если честно, – сказал Сергеев, – то всего планов и было, что пройтись по Бессарабке и набить холодильник. Ты как думаешь, что мне приятнее?

Она пожала плечами.

– Ну так что, на Сенку?

Машину действительно удалось припарковать с трудом – в воскресные дни припарковаться рядом с блошиным рынком было проблемно.

Маринка шла впереди, рассматривая вещи, выставленные на тротуаре, заглядывая на лотки с разложенным по ним хламом, среди которого еще несколько лет назад можно было найти поистине бесценные вещи. Судя по всему, это доставляло ей истинное удовольствие.

Михаил с Плотниковой шли сзади, не под руку, а просто рядом, как малознакомые люди.

– Она рисует? – спросил Сергеев.

– Да.

– Хорошо?

– Для ее девяти – прилично. Ее хвалят.

Она изо всех сил старалась не показать, что гордится талантом дочери – говорила со всем возможным равнодушием.

– Прекрасное увлечение для девочки. Покажешь как-нибудь?

– Послушай, Сергеев, давай не будем...

– Что – не будем?

– У нее уже был один отец, зачем повторять?

– Родной отец?

Вика рассмеялась то ли с горечью, то ли иронично – не разберешь.

– Нет, дополнительный. Родного, на ее счастье, она не знала.

– Так плохо?

– Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.

– Если мне позволено будет спросить...

– Зачем? Ты же бережешь свои тайны, Сергеев? Дай мне хранить мои.

– Представь на секунду, что я берегу не свои тайны.

– Чужие и опасные? – спросила она с издевкой.

– Гораздо более опасные, чем ты можешь себе представить. И уж точно – чужие.

– Ах, какие мы загадочные!

– Ты зря смеешься, – сказал он, – совершенно несмешная вещь хранить чужие секреты...

– Знаешь, Миша, – Вика поправила соскользнувший было с плеча ремешок сумки, – более всего в жизни не люблю чего-то не понимать. И позеров не люблю. До дрожи. Знаешь, тех, кто дует вокруг себя радужный шар – мыльный такой пузырь, весь в разводах. Они всем его демонстрируют, врут, что это размер их личности, а это на самом деле махонький кусочек мыла. Тоненькая такая пленочка вокруг абсолютной пустоты. Коснешься его, хлоп, а личности-то и нет, и пальцы в чем-то скользком. Так вот, с тобой у меня постоянное ощущение, что меня обводят вокруг пальца. Такое неприятное двойственное чувство. Знаешь, я ведь впервые в жизни сплю с мужчиной, которого не понимаю. Я не знаю, действительно ли ты хранитель чужих тайн, настолько порядочный, что трудно себе и представить в наше-то время. Или все-таки ты – тот самый мыльный пузырь?

– Попробуй, дотронься!

– А толку?

– Тогда поверь на слово.

– Вот уж чего делать не собираюсь.

– Иногда я думаю, чего в наших отношениях больше – любви или ненависти?

– Влечения.

– И все?

– Пока – все. И у меня нет желания превращать это во что-то большее. Мы оба получаем то, чего хотим. При чем тут любовь? При чем тут ненависть? Мы встречаемся, когда хотим, общаемся, когда хотим, занимаемся любовью, когда хотим. А не хотим – ничего этого не делаем. Все прекрасно, господин Хранитель! Зачем нам усложнять? Дети, семьи, родственники, проблемы. Потом – недовольства, ссоры и прочие радости.

– Знаешь, Вика, я думал, что все и так сложно.

– Ага, сейчас ты скажешь, что у тебя такое в первый раз! Сергеев, я очень удобная! Мне не надо врать. Меня не интересует, спишь ты с кем-то, кроме меня. Меня не интересует, какой у тебя бизнес. Меня не интересует, откуда ты. Если ты когда-нибудь исчезнешь из моей жизни, честное слово, я не буду интересоваться, куда ты пропал. Видишь, как все просто?

Сергеев посмотрел на нее с неподдельным удивлением.

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты все-таки стерва?

Вика расхохоталась и, ухватив Михаила под руку, прижалась к его плечу, сверкнув из-под ресниц своими медовыми глазами.

– Да, я стерва, дорогой, – произнесла она вкрадчиво, – еще и какая! Но я очень удобная стерва! Без претензий на твою свободу и личность. И очень мало прошу взамен. Догадался, чего прошу?

– Чтобы я не претендовал на твою свободу и личность?

– Угадал, умничка! Я не очень многого прошу?

Сергеев покачал головой.

– И еще – я не хочу, чтобы Маришка мне задавала вопросы потом. Поэтому я не хотела вас знакомить. И сейчас не хочу, чтобы вы общались. Ты, наверное, хороший, но ребенок не должен пострадать, если вдруг я ошибусь.

– И это только потому, что в свое время ты один раз ошиблась? – спросил он.

Она молча подняла два пальца, словно сделала жест victory, и сказала:

– Два! Это уже слишком много.

Она посмотрела на дочь, рассматривавшую коллекцию фарфоровых статуэток вековой давности с серьезностью и вниманием взрослого человека, потом подняла глаза на Сергеева.

– Я даю ей все, что могу. Думаю, что больше, чем могла бы дать, останься я в свое время с ее отцом. И не хочу, чтобы в один прекрасный день она ощутила чувство потери только потому, что у меня и у тебя все кончилось.

– Ты хочешь, чтобы между нами всегда была стена?

Вика пожала плечами, словно поежилась.

– Что ты хочешь от меня?

– Я? – удивился Сергеев. – Вика, я хочу, чтобы ты не считала меня чужаком.

– Значит, надо придумать определение. Временно родной. Устраивает?

– Ты хочешь, чтобы я разозлился, повернулся и ушел?

– А ты разозлишься, повернешься и уйдешь?

– Нет, – сказал Михаил, – но ты, кажется, ведешь к этому.

– Перестань, – сказала Плотникова устало. – Хороший день, давай не будем его портить. Я такая, какая есть. Могу нравиться, могу не нравиться. Другой я уже не буду. Смотри, – она снова взяла его под руку, – светит солнышко. Мы гуляем. Маринке хорошо. Нам хорошо. Что нам будущее? Что будет, то будет! Есть сегодня. Может быть – будет завтра. Я не себя защищаю – ее. Это ты можешь понять?

– От меня? – спросил Михаил мягко.

– От всех, – сказала Вика. – Вы приходите и уходите. Я остаюсь. Мы остаемся, – поправилась она.

– И ты не хочешь ничего менять?

Она покачала головой.

– Пусть все идет, как идет, Сергеев. Пока нам хорошо вместе – все останется, как есть. Может быть, я даже люблю тебя. Пока не знаю. Я уже говорила тебе – ты мне интересен. Но говорить, что так будет всегда, я не буду, потому что это не так. Я – кошка, которая гуляет сама по себе. Могу пообещать тебе одно – если я тебя разлюблю, ты узнаешь об этом первым.

– За это – спасибо, – сказал Сергеев.

– Да не за что, – Плотникова внимательно посмотрела на него и улыбнулась чуть натянуто.

– И все-таки ответь, – спросил он, заранее догадываясь, каким будет ответ, – ты действительно не хочешь ничего менять?

– Там видно будет, – сказала Вика. – Жизнь – она длинная.