О ФАНТАСТИКЕ И НЕ ТОЛЬКО
© Е. Харитонов, 2002
© В. Рыбаков, 2002
© И. Чёрный, 2002
© А. Шмалько. 2002
© Д. Байкалов, А. Синицын, 2002
Евгений Харитонов
«РУССКОЕ ПОЛЕ» УТОПИЙ
(Россия в зеркале утопий)
Не только каждая эпоха имела свою утопию, свою утопию имеет каждый народ, даже больше — каждый мыслящий человек.Герберт Уэллс
Какое будущее ждет Россию? Куда ей стремиться, чтобы обрести, вымучить наконец достойное место на планете? В недружелюбные объятия Запада или Востока? Или все же у нее свое предназначение, свой путь?
Звучит очень своевременно, не правда ли? И все же вопросы эти — не со страниц сегодняшних газет.
Рассуждения о том, «как нам обустроить Россию», появились в словесности не сегодня и даже не вчера. В переходные времена, когда хрестоматийно русский вопрос «Куда нам двигаться дальше?» вставал ребром, фантастика оказывалась неизменно на переднем плане — нередко принося в жертву художественность в пользу социального прогнозирования и публицистической заостренности. Из творцов слова сочинители фантазий становились картографами российских Рая и Ада. Ведь и в самом деле, если внимательно отследить маршруты, по которым двигалась наша фантастическая литература, сопоставить ее хронологию с хроникой событий политической истории, то легко обнаружится взаимосвязь: именно самым тяжким для страны периодам обязательно сопутствует бурный всплеск утопий и антиутопий, поскольку в этих жанрах особенно прямолинейно, без «излишеств» вроде метафорических кодов, иносказательных лабиринтов, сконцентрированы надежды и опасения общества, пытающегося осмыслить свершившиеся перемены, социальные потрясения. В такие времена люди начинают думать о Будущем. В России эта взаимосвязь проявляется наиболее зримо. Что и не случайно. Одно из генетических свойств русского характера — неистребимый утопизм, «эсхатологическая вера в достижение лучшей жизни, мессианистическое убеждение в особой роли России в мировой истории» (В. П. Шестаков).
Предлагаемая серия коротких очерков — не литературоведческое исследование. Мы всего лишь попытаемся проследить, как менялись представления о России, ее роли в истории цивилизации, наконец, о ее будущем в сочинениях фантастов и утопистов различных эпох.
Заранее оговоримся: нас интересуют только произведения, объединенные темой выбора пути России, и, таким образом, за пределами нашего обзора мы оставляем основной пласт утопий о будущем вообще и об абстрактных, не имеющих конкретной привязки к нашей теме образах идеального государства. Конечно же, нам не удастся вовсе от них «избавиться».
ГЛАВА 1 «СЧАСТЛИВАЯ РОССИЯ…»
(XVII — начало XX вв.)
Социальные утопии, фантазии об идеальном государстве появились в народном сознании еще в Древней Руси. С ходу вспоминаются сказание о «Хождении Агапии в рай», «Путешествие Зосимы к рахманам» или, наконец, самая популярная и таинственная легенда о невидимом граде Китеже, то ли сокрытом под землей, то ли погруженном в воды вулканического озера Светлояр, что в Нижегородской губернии. Литературная же утопия в России родилась одновременно со становлением авторской прозы — на рубеже XVII–XVIII веков, хотя примеры утопических сочинений, принадлежащих перу конкретного автора, мы можем обнаружить и в более ранние времена — например, «Сказание о Магмет-салтане», созданное в 1547 году публицистом XVI века Иваном Пересветовым.
Утопические сочинения так или иначе отражают настроения общества. С момента закрепления в пространстве российской словесности фантасты не раз возлагали на себя «мессианскую» роль проводников, эдаких Сусаниных от литературы, указывающих России единственно верный (по их мнению) путь к вожделенному «золотому веку», к Царствию Божьему. А поскольку сочинители принадлежали к различным социальным группам, то естественно, что и их «рекомендации» не походили друг на друга. Часто они просто отражали воззрения своей среды. Очевидно и то, что направленность фантазий изменялась одновременно с социальными и политическими запросами времени.
Правда, большинство утопических сочинений, родившихся, например, в эпоху Просвещения, являли собой в общем-то абстрактные образы идеального государства, как правило, не имевшие зримой связи с Россией — вымышленные миры, управляемые просвещенным, добродетельным государем. Исключение составляет разве что сочинение князя Михаила Щербатова «Путешествие в землю Офирскую г-на С… швецкаго дворянина» (1773–1774), довольно прозрачно в царстве Офирском намекавшем на Россию (даже названия городов легко прочитывались: Квамо — Москва, Переграб — Петербург и т. д.). Признавая заслуги Петра Великого (в романе — Перегоя) в деле просвещения России, князь — убежденный государственник, тем не менее не скрывает своего недовольства петровскими реформами (в частности, перенесение столицы из Москвы в Петербург) и пытается исправить роковые ошибки. Единственно правильный путь для России, считает он, возврат к патриархальной самобытности, где царит «диктатура добродетели» (В. Гуминский). А для укрепления государственной власти Щербатов предлагает проект военных поселений. Если в двух словах, то идеал России по Щербатову — это «полицейское» государство, сильное, но справедливое.
Сны о чем-то большем
Жить бы нам в этом царстве ретивом,
где с забавой сливается труд,
где кузнечики всем коллективом
свое звонкое счастье куют.
Политическая жизнь России в XIX веке началась с восстания декабристов. А «фантастическая» жизнь — с появления «декабристской» утопии «Сон» (1819), принадлежащей перу известного музыкального критика и декабриста А. Д. Улыбышева. Это во всех смыслах сочинение декларативное, наиболее отчетливо пропагандирующее взгляды декабристского окружения относительно «самого правильного» пути, по которому России следует двигаться к Абсолютному счастью.
Какое же будущее России виделось декабристам?
«Из всех видов суеверий мне кажется наиболее простительным то, которое берется толковать сны. В них действительно есть что-то мистическое, что заставляет нас признать в их фантастических видениях предостережение неба или прообразы нашего будущего», — так начинает свое повествование А. Д. Улыбышев. Как нетрудно заметить, утопические образы будущего русские авторы чаще всего «транслировали» через сновидения героев. Одна из причин укрепления сновиденческой традиции в отечественной утопической литературе заключается в том, что цензура (будь то царская или советская) более чем настороженно относилась к литературным «заглядам в Будущее», ведь нередко утопии соприкасались с болезненными социальными проблемами, а выдуманная Россия оказывалась антитезой России реальной. И вот автор будто заранее выстраивает свое алиби для обвинителей-цензоров: это всего лишь сон. Мало ли что может присниться! Современный исследователь утопической мысли В. П. Шестаков выделяет и другую причину распространения «утопических сновидений»: «Русский писатель и мыслитель зачастую острее, чем его европейский собрат, ощущал разрыв между идеалом и действительностью. То, что европейскому философу и сочинителю… казалось возможным уже в процессе ближайшего созидания… для русского утописта представало пронзительной мечтой, осуществимой лишь в очень далеком будущем».
Итак, оказавшись во сне в Петербурге неопределенного далека, автор моделирует свою «счастливую Россию», которая «согласуется с желаниями и мечтами» его «сотоварищей по «Зеленой лампе». Итак, в результате общественного переворота, «происшедшего» около 300 лет назад, Россия освободилась от гнета самодержавия и крепостничества, превратившись в страну просвещенную и демократическую, где все имеют право на образование и равны перед законом. Странствуя по будущему Петербургу альтер эго писателя с восторгом демонстрирует читателю «происшедшие» перемены. В помещениях многочисленных казарм, «которыми был переполнен город», разместились общественные школы, библиотеки, академии. Михайловский замок превратился в «Дворец Государственной Думы», а в Аничковом дворце разместился «Русский Пантеон», где собраны статуи великих русских героев и общественных деятелей. Но строительству, любого нового общества, как известно, сопутствуют неизменные ритуалы жертвоприношений. В данном случае Улыбышев решил пожертвовать Александро-Невской лаврой, которую россияне «прекрасного далека» попросту разрушили — как символ неприемлемого им религиозного фанатизма, воздвигнув на монастырских руинах триумфальную арку. Столетие спустя большевики реализовали-таки мечту писателя-декабриста, правда, не в Петербурге, а в Москве, и вместо триумфальной арки соорудили бассейн. Это тот редкий случай, когда сказка и в самом деле стала былью.
Вполне закономерно, что новая Россия сменила и государственную символику: место двуглавого орла на российском флаге занял феникс — символ «свободы и истинной веры» (не понятно, правда, что это за вера). Но вот штришок, который не может насторожить: показав перспективы благостной жизни, автор мимоходом упоминает о пятидесятимиллионной армии, которую утопическое государство содержит якобы «для внутреннего спокойствия»… Мгновенно возникает ассоциация с «военными поселениями» в утопии «реакционера» Щербатова. Что же получается, даже свободолюбивые декабристы в глубине души сомневались, что Россия может оставаться великой, не будучи «полицейским» государством?
Декабристские утопии расчистили дорогу утопиям либеральным и социалистическим. Хрестоматийный пример последней — «Четвертый сон Веры Павловны» Н. Г. Чернышевского (1863), который, собственно, и является первым в русской литературе образцом социалистической утопии. Это произведение слишком хорошо известно читателям еще со школьной скамьи, поэтому не станем на нем задерживаться. Заметим лишь, что либеральные утопии, как правило, были ориентированы на западноевропейскую модель построения общества.
А теперь интересно заглянуть в лагерь их идейных противников — писателей-славянофилов. Вот перед нами роман Владимира Соллогуба «Тарантас» (1840), в котором тоже есть утопическая глава — сон-путешествие героя в идеальную Россию. Внешне она вполне согласуется с представлениями демократа-«западника» Чернышевского. Все тот же вариант: Труд — Братство — Равенство. Ну, может, в более пасторально-патриархальных тонах. И уж точно, лишенный революционного экстремизма Улыбышева. Соллогуб — за усовершенствованные традиции. Утопический мир Соллогуба куда более уютный, цельный. Здесь царит культ добровольного труда (даже князья и графы почитают за счастье трудиться на благо Отечества), науки и уважения к человеку и национальному достоянию (будь то искусство или природа). Но утопию Соллогуба положительно выделяет и то, что автор не предлагает «готовый» вариант идеальной России, а пытается экстраполировать движение россиян к социальному благополучию.
Конечно, не предложил нам писатель и детально проработанной модели. И все-таки полезно россиянам, познавшим искушающую силу вседозволенности, перелистать страницы книги. Судите сами: «Мы шли спокойно вперед, с верою, с покорностью и надеждой… Терпением разгадали мы загадку простую, но до того еще никем не разгаданную… Люди кричали много о своих правах, но всегда умалчивали о своих обязанностях. А мы сделали иначе: мы крепко держались обязанностей, а право, таким образом, определилось у нас само собой».
Полезное чтение, не так ли?
Дальнобойщики
Мы убьем машинами вселенную,
Под железом умерла земля,
В наших топках бьется солнце пленное,
И в бессмертной стали нет добра и зла.
Сможет ли наука повлиять на социальное развитие общества? В успехах науки и техники многие увидели абсолютную панацею. Уже в первой половине XIX века фантасты все чаще стали обращаться к вопросам науки. Как следствие, появились «технологические» версии будущей России. Идеал адептов этой идеи — мощная, технологически оснащенная Российская Империя, стоящая во главе всего остального мира. Именно стремительное развитие и государственное финансирование науки и техники, полагали они, позволит России занять лидирующее положение в мире.
Вероятно, сами литературные провидцы сомневались, что это произойдет в ближайшем будущем, поэтому «русский золотой век» они предусмотрительно относили как можно дальше во времени.
Самый яркий пример «индустриально-имперской» утопии — это, конечно же, незаконченный роман князя В. Ф. Одоевского «4338 год» (1835). По существу, перед нами первая в России подлинно державная (имперская) утопия. Россия XXX века по Одоевскому — это «центр всемирного просвещения», достигший небывалых успехов в науке, технике и культуре, объект подражания для всех других народов. И в самом деле, сетования китайского студента, странствующего по Российской Империи, греют мечтательную русскую душу: «Мы, китайцы, ныне ударились… в безотчетное подражание иноземцам. Все у нас на русский манер: и платье, и обычаи, и литература; одного у нас нет — русской сметливости…» Примечательным штрихом социальной жизни страны является и то, что в правительство наряду с министрами транспорта, юстиции и т. п. на равных присутствуют философы, поэты, историки, художники, мнение которых авторитетно для российского общества… Эх, Владимир Федорович, вашими бы устами!..
В данном контексте нельзя не вспомнить и другую любопытную персону литературной жизни позапрошлого века. Вероятно, нет в истории русской литературы более противоречивой фигуры, нежели Фаддей Булгарин. Оценка его творчества и общественной деятельности неоднозначна и сегодня. Но немногие знают, что «Видок Фиглярин» (так окрестил Булгарина А. С. Пушкин) был одним из зачинателей отечественной научной фантастики, написав с десяток весьма любопытных утопических и НФ-повестей.
Социальная структура России 2824 года, описанная в повести «Правдоподобные небылицы, или Странствия по свету в XXIX веке» (1824), почти не претерпела изменений — все те же короли, купцы, князья, помещики… Разве что введено совместное обучение богатых и бедных детей. Зато предрекает Фаддей Венедиктович серьезную экологическую катастрофу, которая изменит карту России. В результате климатических изменений (похолодание в Африке и потепление на Северном полюсе) Россия переместилась в районы Сибири. Но за счет «природной талантливости» страна все-таки сохраняет культурное и научное лидерство. Право же, как ни относись к нелитературной деятельности Булгарина, но в истории фантастики он смело мог бы запатентовать немало НФ-идей: тут и подводные фермы, и парашютно-десантные войска, и субмарины, и самописцы. Кроме того, именно Булгарин «придумал»… акваланг и гидрокостюм. Да вот сами судите: «Они (пловцы. — Е.Х.) были одеты в ткани, непроницаемые для воды, на лице имели прозрачные роговые маски с колпаком… По обоим концам висели два кожаных мешка, наполненных воздухом, для дышания под водой посредством трубы».
Но особое внимание привлекает другое «изобретение» в будущей России — это деньги, которые изготавливают из… «дубового, соснового и березового дерева». Напророчил на нашу голову, Фаддей Венедиктович!
А вот в другой повести Ф. Булгарина — «Сцена из частной жизни в 2028 году» (1843), также посвященной построению идеального — имперско-монархического — общества в России, мы обнаружим вот такой примечательный диалог между вельможей и помещиком XXI века: «Помещик: Счастливая Россия. Вельможа: Счастливая от того, что мы, русские, умели воспользоваться нашим счастливым положением и все сокровища, тлевшие в недрах земли, 424 исторгли нашим терпением, любовью к отечественному, прилежанием, учением, промышленностью. Пожалуй, если бы мы не думали о завтрашнем дне и кое-как жили, позволяя иностранцам брать у нас сырые материалы и продавать нам выделанные, то мы навсегда остались бы у них в зависимости и были бы бедными…»
Невольно подумалось: может, во внимательном прочтении литературного наследия и сокрыт секрет счастливого будущего России?
Вероятно, один из самых экзотических «имперско-технологических» вариантов России предложил в конце позапрошлого века ныне забытый литератор Н. Н. Шелонский, автор романа под незатейливым названием «В мире будущего» (1882). Времена реализованной утопии автор тоже благоразумно отодвинул подальше — в XXIX век. Россия 2891 года — сверхмощная держава, заключившая прочный союз с Францией, но при этом под православными знаменами. Вместе они владеют большей частью Земли. А какое же место в «новом» миропорядке отвел автор Америке? Америка и Великобритания в варианте Шелонского — всего лишь страны «третьего мира» — «вот как Китай в наше время». Так и просятся на язык строки из Вячеслава Куприянова: «и Россия опять засыпает /ив ней просыпается русская идея — / будто Америка спит и видит, / будто она — Россия».
Перед нами цивилизация действительно с высоким научным потенциалом — побеждена гравитация, люди активно используют атомную энергию, телепатию и телекинез, восстанавливают больной и стареющий организм. Высокотехнологичный мир, но… не урбанистический. Напротив, автор искренне считает, что научно-технический прогресс и патриархальный уклад жизни — идеальная социальная модель для России. В романе эти две крайности и в самом деле сосуществуют гармонично. Россияне XXIX века отказались от городов, вместо них по земле русской разбросаны отдельные дома, отделенные друг от друга возделанными полями и садами. Люди объединились в семьи (кланы) по 300 человек, и на каждую такую семью приходится по 16,4 га земли (каждый в будущем и пахарь, и строитель, и врач).
Москва же превратилась в место отдыха, своеобразный парк-заповедник с пальмовыми аллеями. Люди живут в полном довольстве, но в аскетической простоте.
Страна Муравия
Здесь сквозь туман синеют села,
Пылает призрачная Русь…
До середины XIX века Россия оставалась страной аграрной, на 85 процентов состоявшей из жителей деревни. И, казалось бы, естественно предположить, что почетное первое место в литературе позапрошлого века должны занимать утопии о крестьянском рае. Подобные утопии о стране Муравии, о мужицкой вольнице с молочными реками и кисельными берегами, в избытке процветали в народном фольклоре, в сказках. Но не в литературе. О возможности построения крестьянской утопии еще в первой половине позапрошлого столетия весьма язвительно отозвался И. А. Гончаров в знаменитом «Сне Обломова» (1849). Писатель довел идею построения крестьянского рая почти до абсурда и логического завершения. Обретшие все, о чем только мечтали, бесконечно счастливые жители деревни Обломовки ведут сытый и безмятежный образ жизни. Что же тут плохого? А то, что состояние неизбывного счастья приводит к деградации общества. 0бломовцы «плохо верили… душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как огня увлечений страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле».
«Конвейерное производство» крестьянских версий России началось несколько позже — в 1860—1870-е годы. Отмена крепостного права в 1861 г., освобождение крестьян на деле не принесли ожидаемых перемен — ни для крестьян ни для страны, но сдетонировала утопическую мысль. Чувство вины заставляло многих представителей интеллигенции идти в народники. В этой-то среде и были особенно распространены варианты «реставрации» России по крестьянскому эталону.
«Крестьянские» утописты в большинстве произведений устремляли свой взор не в будущее, а в прошлое — ко временам допетровской Руси, видя идеал в общинном старообрядчестве. Один из характерных символов «раскольнической утопии» — вымышленная деревня Тарбагатай, которую описал в поэме «Дедушка» (1870) Н. А. Некрасов. Поэт с оптимизмом смотрит в будущее освобожденного крестьянства, которое сумеет распорядиться свободой, если будет придерживаться исконной самобытности.
«Чудо я, Саша видал: / Горсточку русских сослали / В страшную глушь за раскол, / Волю да землю им дали; / Год незаметно прошел — / Едут туда комиссары, / Глядь — уж деревня стоит, / Риги, сараи, амбары! / В кузнице молот стучит, / Мельницу выстроят скоро. / Уж запаслись мужики / Зверем из темного бора, / Рыбой из вольной реки».
Воля-труд-сытость — изобилие-отсутствие государственного контроля — вот составляющие «крестьянской мечты». К слову сказать, неприятие государственной регламентации, пренебрежение детальным описанием государственного строя — вообще отличительная черта русских утопий XVIII–XIX веков.
Как царство суровой, но справедливой старообрядческой общины, существующей в гармонии с природой, рисует «российский идеал» Н. Н. Златовратский в утопии «Сон счастливого мужика», включенной в роман «Устои» (1878). Единственно полезный, праведный труд — труд на земле. Такова жизненная установка обитателей деревни-утопии. Но вот на чем держится эта мужицкая коммуна?
«Давно бы и мир развалился, и все в разоренье пришли бы, коли б старики строго нас на миру не казнили, как вздумает кто ссорой, иль буйством, или худым повеленьем мир довести до ответа пред строгим начальством!»
Похожие идеи развивает в «Сказке о копейке» (1874) и Другой писатель, революционер-народник С. М. Степняк-Кравчинский.
Встречаются и весьма забавные проекты «деревенской России». Вот как, например, представлялась жизнь в деревне будущего (действие происходит в XX веке) Н. В. Казанцеву в рассказе «Елка в Кулюткиной» (1893). Все до единого крестьяне XX столетия чрезвычайно образованны, изучают международный язык (?!), разъезжают на электровелосипедах, выращивают в теплицах бананы и ананасы, управляют погодой, и каждый второй житель деревни — доктор или магистр наук. И вот совсем уж замечательный штрих к наивно оптимистическим прогнозам литератора: автор сообщает, что последний пьяный в России был зафиксирован 31 декабря… 1898 года!
Минздрав предупреждает: Велосипеды опасны для вашего здоровья!
Мы прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела.
Просвещенная монархия допетровского образца оказалась едва ли не самой устойчивой мечтой. В России издавна удивительным образом уживаются устремленность к развитию, прогрессу с полным отрицанием прогресса, махровым социальным консерватизмом, тоской по временам давно ушедшим, замешенной на реставрационных идеях — будь то допетровская патриархальная Русь или социалистическое государство.
Назревающий кризис монаршей власти разбудил ностальгию по забытым традициям. На рубеже веков как предвестник скорых социальных потрясений пышным цветом расцвели реакционные утопии, густо замешенные на шовинистических идеях. Остановимся только на двух образчиках такой литературы.
«Счастливой», преуспевающей в экономике (капитал живет «в полном согласии и дружбе с трудом») Россией, изображенной в повести А. Кальницкого «За приподнятой завесой» (1900), управляет не монарх, а самый богатый человек мира с вызывающе русскими ФИО — Иван Иванович Иванов. В дела государственные этот олигарх (а как его еще назвать? Подобные персонажи нам слишком хорошо, к сожалению, известны по истории вполне реальной современной России) особенно не вмешивается, главное, считает Иванов, чтобы на предприятиях работали (от управителей до чернорабочих) люди «исключительно чисто русского или в крайнем случае чисто славянского происхождения».
Государственные чиновники — тоже все сплошь «живое олицетворение славянской мощи». Размышляют они примерно в таком духе: «Братство, равенство, свобода» — непроходимые глупости, погремушки, которыми утешаются ползунки-дети и выжившие из ума старики». Отличительной чертой реакционной утопии является, разумеется, отношение к нацменьшинствам. В «идеальной» России, считает Кальницкий, чем меньше нацменов — тем лучше: «Эти народцы (нацменьшинства. — Е.Х.) вымирают не потому, что их вымаривают, — подчеркнул князь последнее слово, — а потому, что вымирание совершается естественным путем…»
Кто-то заметил однажды: «Утопии опасны»…
Еще один любопытный сценарий предложил литератор начала XX века Сергей Шарапов в «фантастическом социально-политическом романе» — так анонсировал его автор — «Через полвека» (1902). В предисловии к роману литератор писал: «Я хотел в фантастической форме дать читателю практический свод славянофильских мечтаний и идеалов, изобразить нашу политическую и общественную программу как бы осуществленной. Это служило бы для нее своего рода проверкой. Если программа верна, то в романе чепухи не получится. Если в программе есть принципиальные дефекты, они неминуемо обнаружатся».
Перевернем страницу.
Усыпленный индусским медиумом, персонаж упомянутого романа проснулся в Москве 1951 года. И вот, пробудившись, он с восторгом обнаруживает, что в стране возрожден древний церковно-общинный строй. Во главе государства, разумеется, царь-батюшка и церковь. Одним словом, торжество домостроевской морали. Все счастливы, все довольны. А пуще всех — наш путешественник. И что же радует так нашего героя? «Развод считается делом постыдным», наконец-то возрождена строжайшая цензура, а у женщин «отобраны» всякие права на образование (не для того, мол, Бог их создал). Хотя — стоп! В общественной Жизни страны определенная часть женщин все же принимает участие: «В адвокаты идут преимущественно те дамы, которых уж очень господь лицом обидел».
На улицах Москвы — тишь и благодать, потому что автомобили заменены более надежными и экологически чистыми лошадками. Однако запрещены не только автомобили, но даже… обыкновенные велосипеды! А дело в том, что тамошние ученые мужи установили «некоторое как бы одичание среди пользовавшихся ими…».
«Через полвека» — не единственное программное произведение Шарапова. В 1907–1909 годах он опубликовал еще четыре социально-фантастических романа на тему реставрации российского общества — «Диктатор», «Иванов 16-й и Соколов 18-й», «У очага хищений» и «Кабинет Диктатора». Справедливости ради стоит заметить, что эти сочинения положительно выделяются на фоне «дебютной» утопии любопытным смешением социального прогнозирования и альтернативной истории.
Тревожное Завтра
Не мечтай о светлом чуде:
Воскресения не будет!
Ночь прошла, погаснул свет…
Мир исчезнул… мира нет…
Рубежи веков в российской истории всегда сопровождались глобальными социальными потрясениями, а словесность рождала самые мрачные произведения.
Рубеж XIX–XX веков — наступление нового периода в человеческой истории, многие ожидали от XX столетия невиданных чудес. Эти настроения спровоцировали футурологический бум. Но для России XX век начался нерадостно: сначала поражение в русско-японской войне и последовавший кровавый крах первой русской революции 1905 года вызвали «серьезный идейный разброд в среде русской интеллигенции, усугубил пессимистические настроения в общественном сознании и литературе» (В. П. Шестаков). То же и в фантастике: будущее России рисовалось авторами начала века в мрачных красках. Литератор-кадет Иван Морской в романе «Анархисты будущего» (1907) изображает Россию 1927 года как царство хаоса и разрухи, оплот воинствующей анархии. Еще более жуткую картину нарисовала в романе «Смерть планеты» (1911) В. И. Крыжановская-Рочестер. Человечество, погрязшее в грехах и преступлениях, надругавшееся над Богом, привело цивилизацию сначала к упадку, а затем и к гибели. Безумие охватило и Россию. Уничтожены храмы, Кремль распродан с аукциона, а Большой Дворец переделан в меблированный магазин. В результате «уравнительных революций» «достигшая власти чернь» уничтожает святая святых России — Троице-Сергиеву лавру, власть и законы упразднены, поощряются убийства. Одним словом, не приведи Господь!
Если фантазии Крыжановской и Морского поражают воображение пафосом разрухи, предрекаемого Апокалипсиса, то будущее, смоделированное в известной антиутопии Н. Д. Федорова «Вечер в 2217 году» (1906), угнетает своей холодной, автоматизированной правильностью. Все граждане России пронумерованы и трудятся в Армии труда, общественная и личная жизнь людей строго регламентирована; институт семьи упразднен, даже вместо родителей — граждане под рабочими номерами, которые числятся в государственных списках отцами и матерями. Эта небольшая повесть во многом предвосхитила бездушный мир замятинского «Мы».
Так как же быть? Как осчастливить россиян? Пороемся еще на книжных полках в поисках ответа? Ага, вот эта книга! Она вышла незадолго до Октябрьской революции, в самом начале 1917 года — роман некоего Н. Чаадаева «Предтеча». Хронологически это последняя литературная утопия дореволюционного периода русской литературы. Но примечательна она не только этим. «Предтеча» возник как реакция убежденного монархиста на становящееся все более очевидным «повреждение нравов и умов» в российском обществе. И автор предложил радикальное средство от этой «болезни» — в недалеком будущем деградировавшая было Россия возрождается в своем былом величии благодаря… «научной переделке духовного мира людей».
А что, тоже вариант…
Спустя 83 года «идея» дореволюционного фантаста обрела неожиданное продолжение в творчестве фантаста постсоветской эпохи. Но о романе Андрея Плеханова «Сверхдержава» мы вспомним несколько позже.
ГЛАВА 2
ЭРА УТОПИЙ
(1917–1941)
Новую жизнь строить — не стихи писать. Тут железные законы экономики работают. Тут надо поколения перевоспитывать. А с утопсоциализмом, покуда рот разинул, тебя живо колесами переедут. Держи курс на мировую революцию, а дни пока — все понедельники.А. Н. Толстой. «Голубые города»
В 1917 году в России впервые в мировой истории был проведен глобальный эксперимент по воплощению некоторых из утопических идей в жизнь.
Послереволюционная Россия стала самой фантастической из стран, где удивительным образом переплелись романтика преобразования, действительно фантастические темпы строительства с репрессивной политикой власти, трагическим положением крестьянства. Самые возвышенные мечты и страх шагали рука об руку.
К нам, кто сердцем молод,
Ветошь веков — долой!
Ныне восславим Молот
И Совнарком Мировой!
Вполне закономерно, что столь радикальные преобразования в обществе породили потребность в социальном прогнозировании. Даже «овеществленная Утопия» не могла обойтись без своих летописцев будущего. Новая Россия до поры до времени нуждалась в художественном осмыслении произошедших перемен, в «рекламной» демонстрации конечной цели. И фантастика оказалась здесь как нельзя кстати. Ведь только ей было под силу воплотить в наглядных картинах коммунистический идеал. Большинство произведений той поры было проникнуто ощущением реальности мировой революции с последующим наступлением всепланетного коммунистического рая. Журналы и книжные прилавки пестрели рассказами и повестями о последней битве мирового пролетариата с «гидрой капитализма»: «Всем! Всем! Всем! В западных и южных штатах Америки пролетариат сбросил капиталистическое ярмо. Тихоокеанская эскадра, после короткой борьбы, которая вывела из строя один дредноут и два крейсера, перешла на сторону революции. Капитализм корчится в последних судорогах, проливая моря крови нью-йоркских рабочих» (Я. Окунев. «Завтрашний день»). Молодая советская фантастика была охвачена всеобщим энтузиазмом и искренней верой в лучшее из будущих, которое ожидает новую Россию, а вместе с ней и весь мир.
Это время поэт Николай Тихонов метко окрестил Перекрестком Утопий. Не случайно это словосочетание критик В. А. Ревич позже использовал в качестве названия к очерку, посвященному первым годам советской НФ. И в самом деле, не было в истории российской словесности более утопического периода, чем первое послереволюционное десятилетие.
«Философия, наука и искусство призваны к строению социализма, то есть к единственному и неизбежному пути в будущее, туда, где на каком-то отрезке времени машина заменит человека, где человек, освобожденный от физического труда, от забот о хлебе, тепле и всей обыденности, сможет наконец наверстать все счастье жизни, за много тысячелетий украденное у него системами социального и экономического рабства» (А. Н. Толстой).
А. В. Луначарский ставил конкретные задачи уже перед фантастами: «Хороший советский научно-фантастический роман есть в самом лучшем смысле слова роман утопический… Нам нужен, так сказать, плановый роман. Нам до зарезу нужно изображение того, как будет через десять лет жить человек в тех самых социалистических городах, которые мы построим».
И фантасты изо всех сил старались угадать черты того будущего, которое строили их современники.
Пока еще — Россия
«И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям…»И. А. Гончаров. «Обломов».
Обзор советских утопий логично начать с произведения, которое, с одной стороны, напрямую поддерживает заявленную в первой части тему, а с другой — является самой значительной утопией советской довоенной НФ. Речь пойдет о повести А. В. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», изданной в 1920 году в Госиздате.
Александр Васильевич Чаянов (1888–1937) — человек сложной судьбы. Энциклопедически образованный, всемирно известный ученый-экономист, талантливый историк-москвовед, блестящий писатель, в 1920-е годы создавший целую серию блистательных романтико-фантастических повестей. В 1931 году он был оклеветан, арестован и в 1937 году по обвинению во вредительстве и принадлежности к несуществующей «трудовой крестьянской партии» расстрелян. Лишь после шестидесятилетнего забвения его произведения и научные труды обрели новое рождение.
Велико искушение подробнее остановиться на утопии Чаянова, тем более что она заслуживает того, но жесткие рамки обзора вынуждают ограничиться несколькими пометками на полях.
Прежде всего необходимо заметить, что повесть «Путешествие моего брата Алексея…» открыла новую страницу в истории русской литературной утопии и общественной мысли. Это первая в России детально прорисованная утопия развития, то есть будущее здесь рассматривается в исторической перспективе — А. В. Чаянов экстраполирует один из возможных и, по его мнению, перспективных вариантов политической эволюции Советской России. Одним словом, он написал тот самый «плановый роман», о необходимости которого девять лет спустя говорил Луначарский.
Герой произведения, Алексей Кремнев, начитавшись Герцена, необъяснимым образом перемещается в Москву 1984 года (воистину, эта дата обладает какой-то магической притягательностью в истории мировой фантастики!). Знакомясь с вероятностной историей русского писателя, невольно начинаешь ее сопоставлять с другой историей, творимой «кремлевскими мечтателями». Придуманная модель общества А. Чаянова прописана детально, снабжена хронологией. Давайте пролистаем некоторые страницы этой истории будущего России.
Итак, в 1928 году в России «был» принят «Великий декрет о неотъемлемых личных правах гражданина» (напомню: повесть вышла в 1920 году!); в 1932 году на смену Эпохе государственного коллективизма, в течение которой общество было доведено буквально до состояния анархии (еще один опрометчивый ход советского фантаста!), приходит крестьянский режим. И после установления в 1934 году власти крестьянской партии Россия пошла, что называется, демократическим путем (вам тоже вдруг подумалось о наших думских аграриях?). Прежде всего новая власть пересмотрела идеи управления и труда. Вот как об этом сказано в книге: «Система коммунизма насадила всех участников хозяйственной жизни на штатное поденное вознаграждение и тем лишила их работу всяких признаков стимуляции. Факт работы, конечно, имел место, но напряжение работы отсутствовало, ибо не имело под собой основания». Даже не верится, что эти строки написаны в годы «диктатуры пролетариата». И не просто написаны, а опубликованы в государственном издательстве!
Поехали дальше. Вопросы экономики в утопическом государстве решаются на кооперативных началах, а политические — «методами общественными: различные общества, кооперативы, съезды, лиги» и т. д. «Мы придерживаемся таких методов государственной работы, которые избегают брать сограждан за шиворот». Впрочем, не все так просто и гладко в мире будущего. Не забыл фантаст упомянуть и о вполне закономерных для государства нового типа контрдействиях, путчах и восстаниях. Не всем, например, пришелся по душе «Декрет об уничтожении городов свыше 20 тысяч жителей». «Помилованные» города (включая восстановленную после одного из восстаний Москву) превратились в уютные, озелененные сателлиты деревень, места «празднеств, собраний и некоторых дел».
Существуют и другие проблемы. Например, агрессивные выпады со стороны… Советской Германии! Впрочем, вражескую армию стремительно — всего за полчаса! — разгоняют (именно так) «метеофорами» — приспособлениями, которые россияне в мирное время используют для управления дождями и ураганами. И в ознаменование победы над крестьянской Москвой звучит торжественный «Прометей» Скрябина — государственный гимн Российской Крестьянской Республики…
Любопытна и история издания этой утопии. «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» рекомендовал к печати сам В. И. Ленин. «Надо мечтать!» — учил вождь пролетариата… Но печально обрывались эти мечты, судьба «рекомендованного» мечтателя А. В. Чаянова — красноречивый пример. Ведь обвинения в адрес ученого и писателя строились на основании как раз его фантастической повести.
Многие фантасты-утописты, даже самые лояльные, в 1930-е годы разделили судьбу Чаянова.
Утопия Александра Чаянова — одна из немногих (если не единственная) попыток в ранней советской фантастике детально изобразить социальное и экономическое устройство общества и уж точно «Путешествие…» — последнее произведение, посвященное не абстрактному всепланетному коммунистическому обществу, а обустройству России.
С этого момента тематические границы нашего обзора неизбежно размываются, и мы вынуждены говорить об утопиях вообще. В советской литературе о будущем «русское поле» растворилось или, точнее, раздвинулось. Для утопистов советской эпохи казалось немыслимым построение идеального общества в рамках одной страны. Расползание «Новой русской идеи» по планете представлялось процессом закономерным и неизбежным. Россия если и фигурировала в произведениях, то исключительно в качестве географической точки.
Голубые Города
«…мы построим на местах, где по всей земле наши братишки догнивают, — построим роскошные города, могучие фабрики, посадим пышные сады… Для себя теперь строим… А для себя — великолепно, по-грандиозному…»А. Н. Толстой. «Голубые города».
Понять, осмыслить, художественно воплотить глобальные социальные сдвиги, потрясшие Россию, ухватить и пропустить через себя настроения противоречивой эпохи — задача, посильная только Большому Художнику. Будем объективны: на 80 процентов цех молодой советской фантастики составляли литературные дилетанты. Искренне желавшие утвердить знамя НФ в литературе, иногда способные, добротные литераторы, но — не Художники. Произведения, поднявшиеся до уровня осмысления современности, — большая редкость в советской НФ 20-х годов. С романами о будущем ситуация была еще плачевнее.
И все-таки было несколько произведений утопического жанра, так или иначе отразивших романтико-трагедийное ощущение эпохи.
В 1922 году в Канске мизерным тиражом была издана за счет средств автора повесть Вивиана Итина «Страна Гонгури». Возможно, эта одна из первых советских утопий так и затерялась бы во времени, если бы ее не заметил А. М. Горький, с подачи которого в 1927 году в несколько переработанном и дополненном варианте повесть была переиздана в 1927 году в Госиздате под названием «Открытие Риэля».
Произведение построено на двух сюжетных планах — реальном и вымышленном. Молодой красноармеец Гелий, Оказавшись в плену белочехов, ожидает расстрела. Его сосед по камере — старый доктор, сочувствующий большевикам, погружает юношу в гипнотический сон, в котором Гелий осознает себя другой личностью — гениальным ученым будущего Риэлеме. Итин талантливо и вдохновенно рисует картину гармоничного, счастливого будущего, когда из словаря вычеркнуто слово «война», люди увлечены духовным самосовершенствованием, самозабвенно отдаются не только постижению наук и искусств, но и любви. Так бы и осталась утопия всего лишь еще одной красивой сказочкой, если бы автор вдруг не ввел в повествование трагическую ноту. Ученый Риэль открыл вещество онтэ, позволившее людям покорить тяготение, изобрел аппарат, при помощи которого можно заглядывать в различные эпохи. Он обласкан обществом, любим самой красивой девушкой планеты — Гонгури. Но беспокойному ученому все мало. Он стремится проникнуть в самые сокровенные тайны Мироздания, достичь полного совершенства, но осознав, что это ему не по силам, кончает жизнь самоубийством.
Такой неожиданный поворот сюжета, резко конфликтующий с жизнеутверждающим пафосом предыдущих сцен, резко выталкивает «Страну Гонгури» из строя бесконфликтных коммунистических утопий и одновременно выстраивает мостик между красивой мечтой и «недостроенной» реальностью. Ведь и «реальный» юноша Гелий в конечном счете погибает. Связь между вымыслом и жизнью грубо разрушается — путь к счастью не бывает легким.
В 1938 году поэт и утопист Вивиан Итин был арестован по обвинению в шпионаже и расстрелян в Новосибирске.
Еще выше трагедийная нота звучит в небольшой повести А. Н. Толстого «Голубые города» (1925). Толстой тоже совмещает реалистический и фантастический планы повествования, момент перехода почти незаметен. Главный герой — юный красноармеец и талантливый архитектор, в сыпном бреду видит свою мечту — голубые города счастливого будущего: «Растениями и цветами были покрыты уступчатые, с зеркальными окнами, террасы домов. Ни труб, ни проволок над крышами, ни трамвайных столбов, ни афишных будок, ни экипажей на широких улицах, покрытых поверх мостовой плотным сизым газоном. Вся нервная система города перенесена под землю. Дурной воздух из домов уносился вентиляторами в подземные камеры-очистители… В городе стояли только театры, цирки, залы зимнего спорта, обиходные магазины и клубы — огромные здания под стеклянными куполами». Преобразились не только города, но и вся планета: исчезли границы, там, где когда-то были мерзлые тундры и непроходимые болота, — «на тысячи верст шумели хлебные поля». Но красивая мечта сталкивается с суровой действительностью. Для Буженинова, мечтателя и идеалиста, изломанного революцией и гражданской войной, идея построения голубого города будущего становится навязчивой, смыслом всей жизни, манией. И он поджигает вполне реальный город, несовместимый с его мечтой: «План голубого города я должен был утвердить на пожарище — поставить точку…». Толстой обрывает повествование неожиданно и жестко: «Буженинов Василий Алексеевич предстанет перед народным судом».
«Голубые города» — вероятно, самая возвышенная и трагическая утопия 20-х годов. Она надолго стала символом недостижимости красивого будущего, утонувшего в серости, обыденности настоящего.
В бреду видит будущее и умирающий поэт из рассказа Николая Асеева «Завтра» (1925). Он пытается представить себе грандиозные картины мира, в котором мог бы жить и выздороветь. Люди овладели энергией, перемещают по воздуху целые города, заменяют изнашиваемые органы.
Вообще в утопиях 20-х годов картины будущего часто возникают в воображении смертельно больных героев. Что ж, символика здесь легко прочитывается: больной, умирающий организм — современное общество, которое остро нуждается в позитивном обновлении.
В чудесной, возвышенной НФ повести Андрея Платонова «Эфирный тракт», написанной в 1926–1927 гг., но впервые опубликованной только в 1967 году, будущее тоже тесно соприкасается с настоящим. Казалось бы, человечество достигло небывалых высот в науке, ликвидированы границы и политические конфликты. Но почему тогда в этом «прекрасном и яростном» мире существует газета с названием «Беднота»?! Значит, не все так благополучно в этом светлом будущем?
Когда спящий проснется
Машина, техника связаны для нас с сознанием движения в социализм. Машина — условный рефлекс, который возбуждает образы борьбы, достижений, желаемого будущего.А. Н. Толстой
В подавляющем же большинстве утопии 1920-х годов изображали либо процесс, либо конечный результат интеграции мирового сообщества во Всемирную Коммуну под началом Советской России. Правда, особое внимание уделялось не столько социальным процессам в обществе будущего, сколько успехам на научном фронте.
Молодая Республика делала ставку прежде всего на развитие промышленности. Поэтому неудивительно, что многие фантасты не призывали природу в союзники, а соперничали с нею. И позиция «Человек — хозяин природы» типична не только для НФ 20-х, но и для всей советской фантастики.
Творимая в эпоху повсеместной электрификации и всеобщей увлеченности научными знаниями, утопическая Россия виделась авторам в первую очередь как высокотехнологическое государство, где именно наука цементирует общество, от нее зависит все — и социальный уровень жизни, и духовный. Особой любовью среди утопистов пользовалось градостроительство.
Одно из самых характерных, типических произведений той поры — роман Якова Окунева «Грядущий мир. 1923–2123» (1923). Земля XXII века — Всемирная Коммуна, всю планету покрывает Мировой Город: «Земли, голой земли так мало, ее почти нет нигде на земном шаре. Улицы, скверы, площади, опять улицы — бескрайний всемирный город…» В этом урбанистическом обществе все до предела унифицировано, даже люди ходят в одинаковых униформах, и мужчины и женщины на одно лицо — волосяной покров здесь не приветствуется. «Каждый гражданин Мирового Города живет так, как хочет. Но каждый хочет того, что хотят все…» Не хотелось бы дожить до такого будущего, но авторам прошлого такая модель казалась идеальной.
Похожий урбанистический, сверхтехнологичный счастливый мир «без людей» рисует и Вадим Никольский в романе «Через тысячу лет» (1926). Кстати, историков жанра это произведение привлекает не столько панорамой технических достижений будущего, сколько пугающе точным прогнозом. Дело в том, что автор предсказал атомный взрыв, который «произойдет» в… 1945 году!
Примерно ту же панораму мы видим в романе украинского писателя Дмитрия Бузько «Хрустальная страна» (1935). Здесь построение утопии стало возможно только благодаря изобретению необычайно прочного стекла — основы новой архитектуры и машиностроения.
Куда привлекательнее выглядит будущее, придуманное В. В. Маяковским в утопической поэме «Летающий пролетарий» (1925), пропитанной яростной ненавистью к коммунальному, кухонному быту, уничтожающему человеческую личность, его свободный дух. Поэт переселяет людей из подвалов и коммунальных квартир — таких обычных в революционном мире 20-х — в небеса, в воздушные замки. С большим остроумием описал Маяковский будни гражданина XXX века.
В романах «Межпланетный путешественник» и «Психомашина» и примыкающей к ним повести «Комса» (все — 1924) Виктор Гончаров не решился изобразить мир победившего коммунизма, ограничившись развитым социализмом. Но опять же в мировом масштабе — экспансия СССР привела к образованию Союза Советских Федеративных Республик Европы, Азии, Африки и Австралии. А что же Америка? «Да! Америка, значит, до сих пор держится, но уже гниет на корню… скоро мы будем иметь федерацию республик мира».
Похожую картину изобразил и Александр Беляев в «Борьбе в эфире» (1928): Советская Европа дает последний и решительный бой оплоту загнивающего капитализма — Америке. Беляев, кстати, так же как и Окунев, считал, что люди будущего будут абсолютно лысыми. Герой, современник Беляева, даже не сразу может отличить мужчин от женщин. Просто какой-то культ унисекса царил в фантастике 20-х! Хотя «Борьба в эфире» — это скорее роман-буфф, скрытая пародия на штампы коммунистической утопии, что и послужило причиной запрета книги.
Постепенно коммунистической утопии становилось тесно на Земле. Помните, как Гусев из толстовской «Аэлиты» мечтал о присоединении Марса к РСФСР? Идеи коммунизма шагнули в простор планетный и в первой отечественной «космической опере» — романе Николая Муханова «Пылающие бездны» (1924). Автор нарисовал весьма впечатляющую панораму мира 2423 года. Уничтожены границы и расовые различия, человечество объединилось в Единую Федерацию Земли, подчиненную идеям Великого Разума. Освоен космос, заселена Луна и астероиды, установлен трехчасовой день, люди овладели телепатией, поэтому на улице предпочитают носить темные очки, чтобы никто не мог прочитать в глазах мысли; наконец, земляне научились с помощью эматориев воскрешать мертвых и средняя продолжительность жизни увеличилась до 150 лет. Самое же примечательное, что в этой утопии распространены смешанные браки между землянами и марсианами — нашими союзниками и одновременно коммерческими конкурентами. В контексте истории НФ весьма занимательна находка Муханова относительно имен людей будущего. Например: Омер Амечи, где Омер — имя, а фамилия указывает на место рождения: Америка, Чикаго. Или такие имена — Гени Оро-Моску, Альби Афрега, Роне Оро-Беру. Что-то знакомое звучит в этих именах, да? Разумеется, все мы читали «Туманность Андромеды» И. А. Ефремова, а видный философ и фантаст наверняка читал сочинение Муханова.
Фантасты тех далеких лет, вырисовывая монументальные полотна коммунистического далека, нередко проявляя даже откровенные чудеса безудержной фантазии по части технических достижений, так и не смогли подняться до социального анализа грядущих перемен, более или менее отчетливо выстроить социальную структуру общества будущего, не говоря уже о том, чтобы показать духовную жизнь обитателей выдуманного мира. Слишком сложной оказалась эта задача. Даже в лучших с точки зрения художественной наполненности образцах коммунистической утопии — романах Яна Ларри «Страна Счастливых» (1931), Михаила Козырева и И. Кремнева «Город Энтузиастов» (1931) и Александра Беляева «Звезда КЭЦ» (1936) — человеческая составляющая схематична, она едва угадывается за картинами общего плана. В основном же это были экскурсии по миру будущего — таковы романы Сергея Боброва «Восстание мизантропов» (1922), Сергея Григорьева «Гибель Британии» (1926), Федора Богданова «Дважды рожденный» (1928) или слащаво-радостная картина коммунистической утопии, где пионерами стали все дети Земли, придуманная Иннокентием Жуковым в повести «Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес» (1924). Мы назвали только некоторых.
О необходимости создания полноценного образа коммунистического далека писал А. Н. Толстой: «Если мы хотим фантазировать о том, что будет через десять лет, прежде всего наше внимание мы должны остановить на психологическом росте человека за этот период бурного строительства материальной базы».
Ущербность утопической литературы чувствовал и ведущий фантаст тех лет А. Р. Беляев: «Самое легкое, — писал он в одной из статей, — создать занимательный, острофабульный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы. Тут и контрасты характеров, и напряженность борьбы, и всяческие тайны и неожиданности. И самое трудное для писателя — создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое коммунистическое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы две-три черточки в характере человека будущего. А ведь показ этого будущего общества, научных, технических, культурных, бытовых, хозяйственных перспектив не менее важен, чем показ классовой борьбы. Я беру на себя труднейшее».
В 1930-е годы советская НФ заметно охладевает к будущему — для замороченных пропагандой авторов построение коммунистического общества казалось вопросом максимум нескольких лет. Показательна в этом смысле утопическая зарисовка «Газета будущего» некоего К. Бочарова, помещенная в ленинградском журнале «Вокруг света» за 1931 год: «Мы знаем, какой будет эта страна, поэтому, когда
Мы говорим о будущем, это не беспочвенная фантастика, а всесторонний учет наших возможностей и задач. Фантастику же мы оставляем м-ру Герберту Уэллсу».
Попытки продолжить анализ будущих преобразований были немногочисленны: уже упоминавшиеся «Город Энтузиастов» (1930) М. Козырева и И. Кремнева — красивая, романтическая утопия, в которой люди будущего с помощью искусственного солнца побеждают ночь — и «Хрустальная страна» (1935) Д. Бузько. Стоит еще упомянуть роман Леонида Леонова «Дорога на Океан» (1936), также содержащий утопические главы.
Самая же значительная утопия 30-х годов принадлежит перу Яна Ларри. «Страна Счастливых» (1931) выделяется на общем фоне уже хотя бы более высоким уровнем художественности. Внешне мир Ларри мало чем отличается от множества таких же счастливых миров, придуманных фантастами 20-х, — здесь так же царствует счастливый труд, так же ликвидированы границы, а человечество шагнуло в космос. Но есть и принципиальное отличие: утопия Ларри — не статична, не безконфликтна, ее населяют живые люди, обуреваемые страстями и противоречиями.
Присутствует в повести и публицистическая заостренность. Страной Счастливых управляет экономический орган — Совет Ста. И вот два лидера Совета, два старых революционера, Коган и Молибден, выступают против финансирования космической программы. Прогрессивная общественность восстает и, разумеется, побеждает. В образе усатого упрямца Молибдена без труда угадывался намек на «главного фантаста мира», так что остается только удивляться, каким чудом книга смогла проскочить сквозь заслон цензоров. Впрочем, довольно скоро «Страна Счастливых» была изъята из продажи и библиотек, а спустя десять лет писатель был арестован и по обвинению в антисоветской пропаганде провел 15 лет в лагерях.
Единственным «упрямцем» из фантастов 1930-х остался, кажется, только Александр Беляев. Писатель всерьез интересовался, как будет жить человек в бесклассовом обществе, какие социальные и этические вопросы могут возникнуть в этом обществе, на чем может строиться конфликт. С этими вопросами, по его личному признанию, автор «обращался к десяткам авторитетных людей, вплоть до покойного А. В. Луначарского, и в лучшем случае получал ответ в виде абстрактной формулы: «На борьбе старого с новым».
Беляев понимал, что социальный роман о будущем не может обойти стороной этические размышления, описания быта и духовной жизни человека коммунистического общества. Он честно попытался разносторонне изобразить, «как будет через десять лет жить человек в тех самых социалистических городах». Обществу преображенной России фантаст посвятил романы «Прыжок в ничто» (1933), «Звезда КЭЦ» (1936), «Лаборатория Дубльвэ» (1938), «Под небом Арктики» (1938) и несколько этюдов, в том числе «Зеленая симфония» и «Город победителя». Но дальше «терраформирования» и научных достижений так и не пошел. Нужно отдать должное Беляеву — он не просто понимал, но и не побоялся признаться, что решить поставленную задачу не сумел.
Пятна на Солнце
— Не принято у нас смотреть в будущее.— А может быть, у вас ни будущего, ни настоящего?Ян Ларри. «Небесный гость»
Не одними утопиями богата ранняя советская фантастика. Фантасты не только мечтали, но и предупреждали. Опасные тенденции в советском обществе нарастали с неимоверной быстротой. И не только бытовое мещанство и мещанство бюрократическое, высмеянное В. В. Маяковским в псевдо-утопических сатирах «Баня» (1929) и «Клоп» (1930). Существовали куда более опасные тенденции.
В 1920 году Евгений Замятин написал свой знаменитый роман-антиутопию «Мы», впервые опубликованную на чешском языке в 1924 году, и только в 1927 году в той же Чехословакии роман появился на русском.
«Этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человечеству от гипертрофированной власти машины и власти государства — все равно какого», — писал Е. Замятин, но до чего же легко угадывалось в образе бездушного, подавленного общества Мы вполне конкретное государство и вполне конкретная власть. Сюжет книги и ее судьба, уверен, хорошо известны читателям, поэтому ограничимся лишь Упоминанием этого канонического текста.
А вот повесть безвестного Андрея Марсова «Любовь в тумане будущего» вряд ли известна большинству читателей. Самое забавное, что она вышла в том же, 1924 году, но в Москве — в Государственном издательстве. Почему забавно? Судите сами: «Высшее управление Великой Республикой сосредоточилось в руках Совета Мирового Разума, который, построив жизнь на совершенно новых началах, добился полной гармонии между внутренними переживаниями и внешними поступками человечества. С момента открытия ультра-Рамсовских лучей, давших возможность фотографирования самых сокровенных мыслей, все импульсы подсознательного «Я» каждого индивидуума были взяты под самый строгий контроль… Преступников больше не существовало, так как преступления открывались до их совершения, и человечество, освобожденное от всего злого и преступного, упоенное братской любовью, с восторгом отдалось плодотворной работе в рамках самосовершенствования… Через несколько поколений люди достигли вершины благополучия».
Знакомые мотивы, не так ли? Содержание этой небольшой повести поразительным образом пересекается с замятинским «Мы». Но если государство, описанное Замятиным, абстрактно, то в унифицированном, «обнулеванном» (здесь так же люди имеют личные номера) мире Марсова вполне отчетливо упоминается Россия как часть некоего мирового сообщества — Совета Мирового Разума. В этом мире все подчинено контролю — мысли, чувства, рождение… и даже умереть нельзя без особого разрешения Совета. И ежечасно за вами строго наблюдают вездесущие Слуги Общественной Безопасности.
Еще более жуткую картину будущей России нарисовал Михаил Козырев в повести «Ленинград», поскольку вымысел Козырева хоть и отнесен в недалекое будущее (действие происходит в 1951 году), но гораздо плотнее сливается с действительностью. Оказавшись в Ленинграде 1951 года, профессиональный революционер ужасается увиденному. В почете доносительство, политический сыск и террор, экономика разваливается, газеты беззастенчиво лгут, восхваляя несуществующие успехи социализма, зажиревшая партийная верхушка проводит время в кутежах, сама же бывшая буржуазия вкалывает на заводах по шестнадцать часов, а портреты вождей размещены в иконостасах… Повесть была написана в 1925 году, но впервые увидела свет только в 1991-м.
Фантаст и сатирик Михаил Козырев был расстрелян в 1941 году.
Не были изданы при жизни и три главных произведения Андрея Платонова — «языческие утопии» «Чевенгур», «Котлован» и «Ювенильное море», образующие полифонический портрет безгеройной коммунистической утопии-антиутопии. Чевенгурская коммуна, изъедающая самое себя демагогической трескотней революционных фраз и обрушивающаяся с гибелью маленькой девочки; фантасмагорический образ построения социализма — копания котлована, гигантской братской могилы, абсурдистская утопия «Ювенильного моря»… Пугающие и кричаще правдивые образы.
«Где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человечка, в котором истина стала бы радостью и движеньем».
Этот стон, этот плач заглушили фанфары Вечного Празднества. «Верной дорогой идете, товарищи!»
И даже автор щемящих «Голубых городов» и «Аэлиты» очень скоро величаво пел со страниц газет: «Человек будущего уже среди нас. Его голос слышен ранним утром, когда он с книжками бежит в школу. Он должен быть смел, так как страх, связанный с состоянием рабства и угнетения, останется дремать лишь на книжных полках библиотек. Он будет красив и ловок, тверд и честен. Чувства его будут глубоки и ясны, так как воспитателем его чувств будет великое искусство, рожденное молодым и сильным классом. Он будет переходом от нашего героического поколения борцов за новый мир к тому человеку будущего, который мерещится нам на освобожденной земле среди голубых городов коммунизма».
ГЛАВА 3
ОТ ИМПЕРИИ СОВЕТСКОЙ К ИМПЕРИИ РОССИЙСКОЙ
(1945–2001)
Если бы человек не мог бы представить себе в ярких и законченных картинах будущее, если бы человек не умел мечтать, то ничто бы не заставило его предпринимать ради этого будущего утомительные сооружения, вести упорную борьбу, даже жертвовать жизнью.Дмитрий Писарев
К концу 1940-х годов процесс истребления художественной фантастики и утопии был завершен установлением литературно-идеологической доктрины «ближнего прицела». Как метко, подметил исследователь русской литературы XX века Леонид Геллер: «Утопия перестала быть нужной в советской литературе, потому что вся литература принялась изображать действительность как осуществленную утопию».
Перед фантастами поставили очередные четкие задачи: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, — разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?» (С. Иванов); «Расскажите о замечательных свойствах нейтрино, верхнем течении Амазонки, об улыбке Нефертити, Крабовидной туманности, сверхпроводимости, проектах Кибальчича, гидропонике, недрах Саянских гор…» (Ю. Котляр).
Другая функция, отводимая НФ, — воспевание параноидальной политики государства, призывы к советскому читателю поддерживать высокую бдительность: враг не дремлет и охотится за научно-техническими достижениями советских ученых и инженеров. «Мы политически образованные люди — отлично знаем, что враги далеко не безучастно следят за нашей научной работой» (А. Гуляшки. «Последнее приключение Аввакума Захова»).
Утопии стали не нужны. Более того — они признаны вредными. Утопия ведь рассказывает о мире, который вряд ли удастся на деле создать. Стало быть, своим существованием она подрывает «правду» генеральной линии об уже построенном социалистическом рае.
Но даже сочинения Немцовых, охотниковых, пальманов были все теми же утопиями. Фальшивыми, но утопиями. Да, время их действия — здесь и сейчас, но ведь в каких тонах преподносилось это здесь и сейчас! Советская Россия — благоустроеннейшая из стран, которую населяют исключительно добропорядочные и талантливые граждане, ее чиновники — сплошь душки, а партийные лидеры — бескорыстны и мудры. Ни преступности, ни дефицита — благость да и только! Ну чем не розовощекая утопия!
Почти два десятилетия концепция «ближнего прицела» определяла «фантастическую политику».
Тени исчезают в Полдень
Свобода, братство, равенство — все то,О чем томимся мы, почти без веры,К чему из нас не припадет никто, —Те вкусят смело, полностью, сверх меры.
Кратковременная «оттепель» подарила новые надежды и планы на будущее. В НФ «оттепель» наступила раньше других видов литературы — в 1957 году, когда всего за несколько месяцев до запуска первого искусственного спутника Земли на страницах журнала «Техника — молодежи» стартовала, вероятно, самая значительная утопия XX века — роман И. А. Ефремова «Туманность Андромеды». Чаще всего исследователи НФ называют ефремовскую утопию гимном коммунизма, но автору этих строк ближе позиция критика Всеволода Ревича: «Ефремов написал вовсе не коммунистическую — в нашем смысле слова — утопию… В меру сил он написал общечеловеческую утопию». Именно этот общечеловеческий, космополитический характер «Туманности…» и выделяет ее в ряду других утопий. Аналогов «Туманности Андромеды» в утопической литературе не было ни до, ни после. Отдалив мир будущего на тысячелетие, писатель совершил беспрецедентную попытку изобразить радикально новое человечество — не просто отличное от нас интеллектуально, но и с принципиально иной этикой. Ефремовский мир — подчеркнуто космополитичен, он лишен не только государственных границ, но национальной самоидентификации. Заслуживает огромного уважения смелость Ефремова, с которой он взялся охватить все стороны человеческой деятельности и жизни — от прорисовки инфраструктуры и достижений науки до сугубо гуманитарных сфер, как-то: педагогика, культура, досуг, любовь и т. д. Мир, нарисованный писателем, неоднозначен и противоречив, но тем и привлекателен.
Если Ефремов раздвинул горизонт коммунистической утопии, то А. и Б. Стругацкие населили эту самую утопию живыми людьми, которых не хватало в «Туманности Андромеды». Люди будущего у Стругацких вообще мало чем отличаются от современников. Бесспорно, цикл новелл «Возвращение. Полдень XXII век» (1962) — одна из лучших панорам далекого будущего, созданных в советской литературе. В сущности, Стругацкие написали не просто утопию, а Историю Будущего, хотя и мир Полдня по мере удаления от дня сегодняшнего приобрел черты статичности — недостаток, свойственный большинству утопий вообще.
На мой взгляд, недооцененной оказалась попытка Вадима Шефнера изобразить в романе «Девушка у обрыва» (1965) гармоническое общество XXII века. А между тем наряду с утопиями Ефремова и Стругацких это одна из лучших и самых живых утопических картин советской литературы. Шефнеровский роман — яркий пример гуманитарной утопии, которой присуща нарочитая «несерьезность», что заметно выделяет произведение из ряда других образчиков жанра. Шефнера мало волнуют научные достижения будущего (хотя один из главных героев — ученый, открывший Единое Сырье аквалид, что привело цивилизацию к абсолютному благополучию), в центре его внимания — человеческие отношения. А они, как оказывается, совсем не изменились. Ну разве что ругательства вышли из употребления и алкоголиков стало поменьше (их автор остроумно окрестил словом «Чепьювин» — то есть Человек Пьющий Вино). В юмористических красках писатель изображает сложности обновления общества. Например, вместе с деньгами Всемирный Почтовый Совет решил отменить и почтовые марки, а их коллекционирование признано «пережитком, не приносящим человечеству никакой пользы». Разумеется, это вызвало решительный протест со стороны многочисленных филателистов. Встречаются и другие курьезы, связанные с отменой денежных единиц, — роботы-официанты, не приученные к «халяве», стали обслуживать клиентов менее добросовестно.
Из попыток создать масштабную коммунистическую утопию стоит упомянуть и роман-эпопею Сергея Снегова «Люди как боги» (1966–1977). Стремясь облегчить восприятие социально-футурологических идей, автор втиснул утопию в жанр «космической оперы». «Опера» получилась великолепной, захватывающей, но зато утопические сцены — самые провальные в романе.
Утопия вернулась в литературу на очень короткий срок. По большому счету подобные произведения отличались друг от друга разве что сюжетом и степенью литературного мастерства. Триада Ефремов — Стругацкие — Шефнер исчерпала ресурсы коммунистической утопии, ничего не оставив коллегам по перу. В советской литературе был возможен только один вариант будущего, шаг вправо, шаг влево немедленно карался. Из наиболее литературно талантливых произведений, посвященных обществу будущего, назовем «Мы — из Солнечной системы» (1965) Г. Гуревича, «Глоток Солнца» (1967) Е. Велтистова, «Скиталец Ларвеф» (1966) Г. Гора, «Гость из бездны» (1962) и «Гианея» (1965) Г. Мартынова, «Леопард с вершины Килиманджаро» (1972) О. Ларионовой.
Уже к 1970-м утопия практически исчезла с литературного небосклона. Она закончилась вместе с «оттепелью». Она просто не могла существовать в реальности застоя, с которой вступала в демонстративное противоречие. Утопию загнали в ведомство детской литературы. Фантастику нивелировали, усреднили не столько даже цензоры, сколько сама реальность. Для создания достойных картин будущего фантастике недоставало упоения революционными свершениями из 20-х, ни даже «накала» «холодной войны» из 50-х. 1970-е — «мертвый сезон» в советской НФ. Эта разочарованность «вдохновила» певца Мирового Коммунизма И. А. Ефремова написать «Час Быка» (1968). Всего десятилетие спустя А. и Б. Стругацкие разрушат внешнюю благость Полдня убийством Абалкина в «Жуке в муравейнике». Немногим позже автор «розовощекого» романа «Путешествие длиною в век» (1963) В. Тендряков напишет антиутопию «Покушение на миражи» (1988).
Гибель Империи
Пред будущим теперь мы только дети…Константин Бальмонт
В середине 1980-х годов идея планетарного коммунизма окончательно развалилась и фантасты вернулись на «русское поле». Очередной социальный эксперимент пробудил к жизни, казалось, забытый жанр — антиутопию. С Перестройкой в СССР пришли не только гласность и подобие демократии, но и ощущение надвигающейся катастрофы. Именно это предчувствие распада империи и экстраполяция возможных политических, социальных и психологических последствий этого процесса составляют основное содержание большинства произведений конца 80-х — начала 90-х. «Для одних эта эпоха стала огромной личной трагедией, для других — крушением «империи зла» и «тюрьмы народов». В любом случае распад государственных образований исполнен трагизма и колоссальной психологической ломки. Ведь крушение государства — это не просто переделка границ и «перестройка» общественно-политических и экономических отношений. Прежде всего писатели увидели здесь трагедию личности (Б. А. Ланин).
Знаковым произведением этой постутопической эпохи стал роман Александра Кабакова «Невозвращенец» (1989), наиболее отчетливо выразивший суть времени. Кабаков с удивительной точностью предугадал многие негативные тенденции России 1990-х — развал страны, бессилие власти, путч, социальный террор и т. п. Конечно, содержание «Невозвращенца» не сводится к одному лишь социальному прогнозированию. Писатель поставил перед собой задачу показать беззащитность человеческой личности в эпоху распада системы и, надо сказать, с этой задачей справился блестяще.
Сюжетно роман Эдуарда Тополя «Россия завтра» (1990) близок «Невозвращенцу». В нем также речь идет о политическом перевороте в России близкого будущего — контрреформистском, организованном партийной верхушкой и закончившемся очередной народной революцией. Но если Кабаков стремился осмыслить происходящее, то популярный автор политических триллеров написал всего лишь еще один ядовито-безликий памфлетик.
Антиутопия Владимира Войновича «Москва 2042» (1986) хоть и лежит в русле политической сатиры, но выдержана в пародийном ключе. Взять хотя бы то, что писатель воспользовался классическим штампом утопической литературы — экскурсантом из прошлого. Главный герой, Виталий Карцев, при помощи «космоплана» отправляется в будущее, на 60 лет вперед. И оказывается в МОСКОРЕПЕ — Московской ордена Ленина Краснознаменной Коммунистической республике, где давно уже провозгласили светлое коммунистическое Завтра. Здесь царит жуткая смесь партократии и теократии — Коммунистическая партия государственной безопасности (КПГБ) причислила к лику своих отцов-основателей… Иисуса Христа, а главный церковный иерарх, отец Звездоний, имеет звание генерал-майора религиозной службы. Но Церковь присоединилась к государству «при одном непременном условии: отказа от веры в Бога». В пантеоне Коммунистической Реформированной Церкви свои святые: святой Карл, святой Фридрих, святой Владимир и т. д. Разумеется, граждане будущей России живут в условиях жесточайшей регламентации. Но традиционно пугающие антиутопические штрихи под пером Войновича приобретают комические черты. Ну вот, например, какие правила поведения установлены в Предприятиях Коммунистического Питания:
Запрещено:
«1. Поглощать пищу в верхней одежде.
2. Играть на музыкальных инструментах.
3. Становиться ногами на столы и стулья.
4. Вываливать на столы, стулья и на пол недоеденную пищу.
5. Ковырять вилкой в зубах.
6. Обливать жидкой пищей соседей.
7. Категорически запрещается разрешать возникающие конфликты с помощью остатков пищи, кастрюль, тарелок, ложек, вилок и другого государственного имущества».
Впрочем, мир МОСКОРЕПА почти дословно списан с реальности Союза периода развитого застоя, поэтому при всей литературной даровитости известного прозаика, описательных и сюжетных находках, роман «Москва 2042» все же не претендует на сколь-нибудь почетное место в литературной истории, являясь всего лишь памфлетом-однодневкой, хоть и изящно исполненным.
Осмыслить новую реальность, понять, куда катится Россия, пытались многие писатели. Эти годы подарили щедрый букет антиутопий о России. Кроме названных, это пьеса Михаила Веллера «Нежелательный вариант» (1989), «Французская Советская Социалистическая Республика» (1991) Анатолия Гладилина, «Записки экстремиста» (1990) Анатолия Курчаткина, «Лаз» (1991) Владимира Макани-на. Но если авторы перечисленных текстов активно использовали приемы пародирования и политической сатиры, то произведения, вышедшие в эти годы из-под пера представителей фантастического цеха, иначе как трауром по Мечте, по Будущему не назовешь. Достаточно упомянуть повести Вячеслава Рыбакова «Не успеть» и «Дерни за веревочку» или «Монахов под луной» Андрея Столярова. Даже попытка братьев Стругацких, вопреки ситуации, нарисовать в «Отягощенных злом» утопическую картинку на примере городка Ташлинска 2033 года оказалась «социалистической антиутопией» (В. Казаков).
Фантастика погрузилась в тенета скорби и печали. Будущее России было туманно и непредсказуемо.
Надвигающийся распад советской империи был замечен не только отечественными фантастами. В начале 1990-х у нас был переведен роман Ральфа Питерса «Война 2020 года». Много страниц в книге посвящено России. Человечество стоит на пороге очередной мировой бойни, основную партию в которой разыгрывают два претендента на мировое господство — США и Япония. России отведена роль одной из пешек. Разваливающийся, охваченный эпидемией чумы Советский Союз в одиночку обороняется от нашествия азиатских орд некогда братских республик, а теперь объединившихся с Японией и образовавших Японо-исламскую ось. «Развивающиеся — а точнее, безнадежно неразвитые — страны «третьего мира» поддержали право среднеазиатских республик на независимость, мстя обанкротившемуся Советскому Союзу за то, что он давно уже перестал снабжать их товарами и оружием».
Историческая неожиданность, потребность в осмыслении произошедшего со страной дали неожиданно мощный толчок для развития жанра «альтернативной истории». Авторы обратились к прошлому, пытаясь найти причины краха, понять природу «русской Свободы». Андрей Лазарчук роман «Иное небо» построил на допущении «Что было бы, если бы фашисты выиграли Вторую мировую войну?». Автор рисует мир, в котором Россия вошла в состав Германии, образовав мощную сверхдержаву. Но в конечном итоге империя разваливается, в результате кризиса рейха от него откалывается Европейская Россия. Выводы романа очевидны: при любом развитии исторических событий к 1991 году мы все равно пришли бы к тому, что имеем — краху многонациональной супердержавы.
1991 год. Первые кровавые плоды Свободы. Одесский фантаст Лев Вершинин предложил неожиданный поворот «русской темы». Он написал фантастическую повесть о декабристах «Первый год Республики». Что было бы, завершись восстание декабристов победой? По какому руслу двинулась бы история России? В основе сюжета — история революции, которой не было, но которая вполне могла случиться на юге России в 1826 году. Борьба за идею свободы для всех униженных заканчивается, вопреки «исторической 'достоверности», победой и образованием Республики… Но зло, совершенное даже ради благородных целей, имеет свойство размножаться. И вот тогда «белое» как-то незаметно оборачивается «черным». «Первый год Республики» — страшный, беспощадный и очень своевременный роман о тайнах «русской Свободы».
Сверхдержава
Дышать грядущим — горькая услада!Валерий Брюсов
Для одних слово «империя» стало жупелом, для других — символом несбывшихся надежд, для третьих — целью.Эдуард Геворкян
Выбор пути России — центральная установка фантастики 90-х. С обретением Свободы и расслоением державы будущее оказалось многовариантным и туманным. Впервые за многие десятилетия мы не знали, куда ж нам плыть, к какой цели.
В 1990-е много говорили о невозможности, исчерпанности утопического взгляда на будущее России. Но уже к середине 1990-х потребность в позитивном взгляде на завтрашний день стала очевидной. Утопии, как нетрудно заметить, рождаются в самые трудные времена. Они — как герои — всегда приходят вовремя. Загнанный, запуганный и затюканный прессой, телевидением и деструктивной литературой читатель остро нуждался в позитивных идеях, в новой надежде на будущее.
«Чего стоит жизнь, если в ней не исполняются мечты?
Ломаный грош. А значит, они должны исполняться». (А. Громов).
Утопия вернулась в Россию через… «альтернативную историю». Хотя по большому счету это скорее подмена утопии.
И первой «мечтой» постсоветской фантастики оказалось построение (возрождение) просвещенной монархии. Василий Звягинцев, автор фантастической эпопеи «Одиссей покидает Итаку» (1990), «подарил» России православно-монархическую утопию. Можно сказать, что ставропольский фантаст открыл жанр «альтернативной утопии». Его герои, получив возможность перемещаться во времени, перекраивают российскую историю в соответствии со своими идеалами, заново творят историю — по «монархическому образцу».
Неожиданное продолжение эта идея обрела в творчестве Вячеслава Рыбакова, создавшего в 1992 году самую значительную монархическую «альтернативную утопию» — роман «Гравилет «Цесаревич» (1992). Петербургский фантаст выдумал действительно впечатляющую модель вероятностной России, избежавшей октябрьского переворота 1917 года, и потому она осталась процветающей монархией, в основе которой лежит мощная этика. Вячеслав Рыбаков, в сущности, возродил в современной России монархическую утопию и первым подошел к идее имперского вектора развития России. Девятью годами позже, в рамках литературного проекта-сериала «Плохих людей нет» тот же писатель (под псевдонимом Хольм ван Зайчик) предложил еще один вариант альтернативной России — образованная в XIII веке Ордусь, своеобразный симбиоз восточной и русской культур.
Каким-то чудом в начале 90-х прорвалась-таки единственная во всей постсоветской литературе утопия в чистом виде… Впрочем, «прорвалась» — громко сказано. Увы, вышедшая в Калининграде в 1993 году повесть Владимира Зуева «Кровосмешение» не была замечена центральной критикой (хотя тираж книги был немаленький — 15 000 экз.). Повесть написана в соответствии с классическими канонами этого жанра. Из звездной экспедиции, стартовавшей в конце XX века, возвращается на Землю Владимир Навлинцев, но на планете прошло уже целое столетие, сменились не только поколения. И вот пришелец из прошлого знакомится с миром будущего.
«Неравномерность экономического развития на Земле еще сохраняется, она явилась основой существования нескольких политических конгломератов. Самый могущественный — Североатлантическое Сообщество, включающее Европейскую Федерацию, Североамериканскую Федерацию и Южноамериканскую Конфедерацию.
Содружество Евразия — самый мощный соперник Североатлантического Сообщества. Сюда входят Славяно-Тюркский Союз, Китай, Индокитайский Союз».
Как вы догадались, это и есть бывший СССР, который «состоит из самостоятельных государств, имеющих тесные экономические и политические связи. Это бывшие союзные республики СССР и автономные, объявившие себя независимыми в период Великого Распада, кроме Молдовы, убежавшей в Румынию, и стран Балтии, а также Сербия, Черногория, Чехия, Словакия, Болгария и Польша. Административный центр — Ирпень, недалеко от Киева. Рабочий язык — русский».
Преобразилась не только политическая карта мира, но и Россия. Например, столица перебралась в западносибирский город Чаинск, а Москва стала «обычным краевым городом без льгот и привилегий». Представительная демократия самоудалилась, уступив место Народным Советам, «на которых все граждане поголовно имеют возможность высказывать свое решающее мнение по самым кардинальным вопросам государственной и общественной жизни». Существенные перемены произошли и в других сферах человеческой жизни. Например, исчезла форма обращения на «вы», а заодно и отчество. Теперь принято… матьчество. «Это в связи с обвальным ростом населения — во-первых, с культом матери — во-вторых», — поясняют утописты ошалевшему космонавту. Институт брака практически отсутствует, россияне будущего более раскрепощены в межполовых отношениях. Педагогика будущего близка идеям Ефремова — здесь тоже принята система общественно-семейного воспитания. Автор рассматривает многие стороны жизни будущих россиян (от нацвопроса до сексуальных развлечений и культурной программы), но жесткие рамки обзора вынуждают нас ограничиться краткими заметками. В принципе В. Зуев попытался реанимировать ефремовские идеи, подкорректировав их в соответствии со временем. «Кровосмешение» вполне можно назвать прокоммунистической утопией. Вероятно, не случайно время появления книги — 1993-й год. Кровавая осень 93-го — серьезная трещина в фундаменте новой России.
В 1990-е российская фантастика совершила неожиданный «мировоззренческий» финт. Именно фантастика взвалила на себя обязанность «найти выход из тупика» (А. Рой-фе), в котором оказалась страна к концу века. Фантасты уловили настроения «изнасилованного» государственным беспределом общества, тоску по сильной власти.
И вот тут начинается самое интересное. Целое поколение авторов, вскормленных на неприятии государственной регламентации и тоталитарной идеологии, целое поколение преданных воспитанников и соратников братьев Стругацких внезапно развернулось на 180 градусов в своем отношении к Власти. Вчерашние подпольные борцы с Властью, с Системой оказались ее певцами. Мощная империя — вот-идеал фантастов 90-х. Будь то монархическая или симбиотическая (союз с исламским миром или восточной культурой). Отечественная фантастика по большому счету вдруг вернулась к идеям фантастики советской.
В принципе все здесь закономерно и логично. Мы родились в Империи, здесь учились и росли, и как бы мы ни противостояли ее диктату, какие бы ни корчили гримасы при упоминании имперской идеи, мы все ее дети. Россия 300 лет существовала в состоянии развивающейся Империи. Ненавидя ее, мы научились гордиться ее могуществом. Вчера мы могли диктовать миру свои условия. А сегодня России диктуют условия другие. Русским, как никакой другой нации, трудно расстаться с иллюзиями, мы еще долго не сможем смириться с мыслью, что мы уже не Сила. Фантасты, являясь частью российского общества, всего лишь реагируют на ситуацию, когда страну поставили на колени. Реагируют эмоционально. Ведь это унизительно видеть стоящего на коленях великана. Сама имперская идея — защитная реакция интеллигенции, поскольку только сильная державность способна противостоять политической и, что очень важно, культурной экспансии Запада. Империя — антоним продажного безвластия, охватившего современное российское общество. И российские фантасты выстраивают свой «последний Бастион» из кирпичиков боли, нестерпимой обиды. Потому-то и большинство романов о будущем этого периода носят откровенно декларативный, программный характер.
Один из самых показательных примеров — роман Вячеслава Рыбакова «На чужом пиру» (2000). Это в большей степени трактат о выборе оптимального пути в будущее для России, нежели художественное произведение. Питомец семинара Б. Н. Стругацкого «провозглашает» государственность, следование православным ценностям, противодействие «экономическому и культурному подавлению со стороны Запада», даже и ценой подавления собственных демократических институтов. Близкие идеи лежат и в основе романов Андрея Столярова «Жаворонок» и Дмитрия Янковского «Рапсодия гнева» — бескомпромиссно-публицистической отповеди «западному варианту» эволюции России. Лучший из исследователей механизмов Власти в нашей НФ Александр Громов от произведения к произведению утверждается в мысли, что только жесткая до цинизма власть способна организовать российское общество, удержать его от самоуничтожения. Эдуард Геворкян и Лев Вершинин последовательно рекламируют организующее начало имперского общества.
Возьмите любой из сценариев движения российского общества, придуманных в середине — конце 90-х, — это всегда Империя. Разница только в цвете государственных знамен. Один из самых парадоксальных вариантов предложил мэтр отечественной НФ Владимир Михайлов: в романе «Вариант И» (1997) он открыто декларирует свой идеал России — монархия под зеленым знаменами Пророка.
«На площади стало, кажется, еще более людно. Россия любит праздновать — хотя и несколько своеобразно. Впрочем, чувствовались уже новые веяния: пьяных было куда меньше, чем полагалось по традиции. Это заметила и Наташа. Она сказала:
— И все же — перекорежит Россию ислам.
Изя лишь пожал плечами. Все-таки он уже много лет имел к этой стране лишь косвенное отношение.
— Да бросьте вы, — сказал я. — Россию ислам не перекорежит. Как и православие с ней в конечном итоге ничего не сделало. Нутро как было языческим — так и осталось. Вот Россия наверняка ислам переиначит, подгонит по своей мерке. Она всегда все переваривала, переварит и это. Зато по новой ситуации место, которое она вскорости займет в мире, вернее всего будет назвать первым».
Но имперская идея — палка о двух концах. Можно сколь угодно тешить себя иллюзиями о построении гуманной империи, в основе которой — межнациональная и межконфессиональная терпимость, но… Но ведь это все — слова. Между тем некоторые из писателей уже и в жизни начинают играть в структуры. Оказывается, что и свою боль можно выгодно продать: «Облик грядущего зависит оттого, кто сумеет лучше «продать» его образ на рынке идей» (Э. Геворкян).
Иной раз возникает ощущение, что «имперцы» от литературы сегодня больше озабочены не столько завтрашней судьбой России, сколько тем, как их идеи будут плодиться и множиться в этом обществе. А общество — это потребитель. ПОКУПАТЕЛЬ. Грубая аналогия. Но справедливая.
Идеи — недолговечны. Художественно обслуживать идеологию — занятие малопродуктивное. И дело даже не только в публицистичности, «газетности» текстов, подминающих образность. Вопрос еще сложнее. Вот, к примеру, роман самого последовательного «имперца» Эдуарда Геворкяна «Темная гора» (1999) в одном из солидных журналов к немалому раздражению автора был назван «яростно-антиимперским произведением». И действительно, подобные мотивы — на художественном уровне — там можно усмотреть. А вот его же повесть «Возвращение мытаря», опубликованная всего два года спустя («Если». 2001, № 6), вообще наглядно демонстрирует полемику писателя с идеологом. Идеолог пытается построить империю на самом идеальном материале — силою красоты и искусства, а писатель никак не может удержаться от сомнений, что из этого выйдет что-либо путное… Художественная правда оказывается выше навязанных схем.
Молодое поколение отечественных авторов, те, которым чуть более тридцати, тоже отреагировали на модное веяние фантастики. После выхода в свет самого провокативного и скандального произведения конца 90-х — романа «Выбраковка» (1999) Олега Дивова поспешили радостно записать в радикально-имперские мессии. Автор очень тонко играет на коллективном бессознательном, ты не сразу улавливаешь подвох. Россия недалекого будущего достигает статуса Сверхдержавы. К благополучию и процветанию страна приходит через восстановление института карательной власти. Ну и что? Ну кто из нас не мечтал, чтобы всех этих олигархов, ворюг и бандитов упекли в ГУЛАГ? Ну кто не мечтал, чтобы наступили такие времена, когда ты ночью можешь пройтись «сквозь огромный город и навстречу тебе попадались сплошь улыбающиеся лица… Чтобы на каждой скамеечке влюбленные сидели, и ни одна сволочь, ни одна…». Все это есть в романе, написанном убедительно и ярко. И даже такое еще вчера пугающее понятие, как «враг народа», вдруг приобретает новое значение. «Какой разумный термин — «враг народа»… Ведь действительно, любой, кто нарушает права личности, — это именно враг народа, всего народа в целом. Не важно, кража или грабеж, в любом случае это насилие, посягательство на территорию человека и его внутренний мир». Ну как тут не согласиться? Читаешь и веришь: да, в России добро может быть только с кулаками. Да, только насильно можно и нужно наш народ привести к благоденствию. И это правильно. Книга захватывает, ты мечтаешь хоть день пожить в этом прекрасном мире, где торжествует Сильная Справедливость, и не замечаешь, как ловко автор гоняет тебя по лабиринтам социальной мечты, по закоулкам интеллигентских, кухонных комплексов, чтобы к концу книги ненавязчиво, исключительно на эмоциональном уровне привести тебя к финишу, за которым — страх.
Страх, что так и в самом деле может быть. И никто не застрахован от того, что и его выбракуют.
Если «Выбраковка» — книга с двойным дном, не сразу удается распознать авторскую «подкладку», то Андрей Плеханов, автор того же поколения, более прямолинеен в своих оценках.
В романе «Сверхдержава» (2000) Россия и в самом деле становится таковой — неагрессивной Империей с высоким уровнем жизни. Плеханов дал вволю насладиться читателю мечтой о великой России, чтобы затем грубо разрушить благостную утопическую картинку, сообщив, что «золотого века» страна достигла благодаря… научной переделке личности россиян!
Такая вот Империя, «такая, блин, вечная молодость»!..
Кажется, «русская тема» основательно вернулась в НФ. И пока российское общество будет топтаться на перекрестке, фантасты будут разрабатывать новые маршруты, сочинять сценарии переустройства России. Утопии нужны обществу. Они предлагают варианты. Нам их выбирать. Какой из них окажется самым подходящим для России?
Думаю, что на самом деле все будет, как в брюсовских стихах:
И ляжем мы в веках как перегной,
Мы все, кто ищет, верит, страстно дышит,
И этот гимн, в былом пропетый мной,
Я знаю, мир грядущий не услышит.
Но без утопий жить скучно.
Вместо эпилога
«Какие бы разногласия ни разъединяли людей в области политических, социальных и экономических вопросов, великая опасность, созданная вековым застоем в развитии наших политических форм и грозящая уже не только процветанию, но и самому существованию нашего отечества, призывает всех к единению, к деятельной работе для создания сильной и авторитетной власти, которая найдет опору в доверии и содействии народа и которая одна только в состоянии путем мирных реформ вывести. _ страну из настоящего общественного хаоса и обеспечить ей внутренний мир и внешнюю безопасность…Положение это обязывает признать, что жизненным условием для укрепления внешней мощи России и для ея внутренняго процветания является ограждение единства ея политическаго тела, сохранение за ея государственным строем исторически сложившегося унитарного характера. Вместе с тем положение это обязывает противодействовать всяким предположениям, направленным прямо или косвенно к расчленению Империи и к замене единого государства государством союзным или союзом государств».Из «Воззвания Союза 17 Октября» (1905)
Вячеслав Рыбаков
КЛЕВЕТНИКАМ ОРДУСИ,
или
кому и почему мерещится фашизм в эпопее ван Зайчика
Прошло уж более года, как появилось на прилавках книжных магазинов «Дело жадного варвара» — первый том эпопеи Хольма ван Зайчика «Плохих людей нет» («Евразийская симфония»). За исключительное по трудности (уже хотя бы вследствие необходимости возиться с обильной иероглификой) издание трудов великого еврокитайского гуманиста взялось тогда питерское издание «Азбука» — и покамест не пожалело об этом.
Разумеется, я не льщу себя надеждой, что труды эти запоем читает вся мыслящая Россия и только о них и говорит. И все же непостижимым образом «Симфония» послужила и продолжает служить чем-то вроде лакмусовой бумажки, выявляющей позиции по вопросам, куда более серьезным, нежели просто отношение к очередному литературному произведению.
Какие страсти разгорелись вокруг ван Зайчика поначалу! Главным образом — почему-то политические, словно бы вышла в свет не художественная книга, а партийная программа. Некоторым критикам (к чести их цеха — немногочисленным) показалось, что настали мор, глад и коричневая чума.
Вот как бурно реагировал, например, Д. Ольшанский: «Русская массовая литература, так называемые интеллектуальные бестселлеры, уже в первых пробах жанра переливаются всеми цветами фашистской радуги — от красного до коричневого… Святыни с любовью созданного ван Зайчиком евразийского рейха… Скверные повороты в истории зачастую бывают порождены… и весьма незначительными инцидентами — выпуском тошнотворных ксенофобских книг в Санкт-Петербурге или звоном пивных кружек в славном городе Мюнхене… Отчего-то в России под невинные шаблоны криминального чтива так и валит агрессивная пакость… Творения ван Зайчика, помимо своего гнусного антизападного содержания…»
Вторил ему Л. Гурский, как-то очень явно пытаясь выдать желаемое за действительное: «Не окажись «Дело жадного варвара» — первый роман из новой литературной серии питерской «Азбуки» — столь оглушительным, столь обидным провалом… А поскольку «Дело жадного варвара» явилось для «Азбуки», по всем параметрам, безусловной и весьма обидной неудачей… Гораздо важнее попытаться определить генезис этого «азбучного» провала… Бедный ван-заячий Боливар, больше похожий на Тяни-Толкая, оказался слишком слаб, чтобы выдержать, кроме описательно-ознакомительной нагрузки, какую-либо еще. Он и не выдержал».
Однако же, к великому огорчению маниакальных демократов (просьба не путать с нормальными хорошими людьми, у которых уважение к ближним своим — в крови, а стало быть, именно они и являются истинными демократами, только не превратили демократию ни в способ обогащения, ни в способ самоутверждения), у нас теперь — демократия. И потому эти разносы только лишний раз рекламировали «Евразийскую симфонию».
От читателей же на гостевую книгу ван Зайчика в Интернете шли главным образом примерно вот такие письма:
Единочаятель автора.
…Книга «Дело жадного варвара» произвела на меня эффект разорвавшейся бомбы. В наше время, когда никто не пишет утопии, когда писать их считается делом чуть ли не постыдным, вдруг предпринята попытка описать такое устройство мира, в котором хочется жить. Казалось бы, уже забытые понятия интернационализма, дружбы, справедливости вдруг проявляются в этом описанном мире и создают ощущение того, что все это сообразно человеческой природе…
Абакан.
Татьяна Зернова, Нижний Новгород.
…Очень давно не читала ничего подобного. По эмоциональному впечатлению ближе всего, пожалуй, «Понедельник…» Стругацких. Описанный мир настолько теплее и добрее нашего, что спроси меня, хотела бы я там жить, согласилась бы не задумываясь. И всех близких и друзей взяла бы с собой. Они бы против не были.
Некрупный такой единочаятель.
Если порассуждать немудряще, то нужно, чтобы была мечта. Была Великая Ордусь, были герои, радеющие об Отечестве (если честно, то мне лично это очень близко). Также очень нравится, что нет сексуальных заморочек (право слово, порядком надоели персонажи, которые в собственной личной жизни порядка навести не могут никак, но запросто наводят порядок в любом другом месте и времени).
Василий, Киев.
Спасибо вам за книги, которые приносят людям такое наслаждение.
…И о стране моей родной вы написали очень точно (спасибо), только что-то Богдан Оуянцев-Сю у нас никак не появится и порядка не наведет, ждем, но и сами трудимся!..
Шло время. Выходили следующие тома «Симфонии» — «Дело незалежных дервишей», «Дело о полку Игореве», «Дело лис-оборотней». В июле 2001 года «Невское время», подводя итог первым трем из них, признало: «Великая евразийская империя Ордусь… империя добрая… Этот тщательно разработанный мир создан исключительно для того, чтобы поговорить о современных проблемах мирового прогресса вообще и России в особенности… Это первая апология имперского сознания и почвенничества в современной России, которую можно читать без отвращения».
То есть, казалось бы, даже для тех, кому Ордусь явно не по сердцу, вопрос о пивном путче, задуманном, как полагал г-н Ольшанский, ван Зайчиком, был закрыт.
Тем не менее нет-нет да и отреагирует кто-нибудь в том же странном, гиперэмоциональном стиле. Вот осенью список критиков, обнаруживших в «Евразийской симфонии» фашизм, вдруг зачем-то пополнила Т. Вольтская, обнародовав на питерских страничках «Новой газеты» № 73 свою статью «Не мир, но меч»…
Интересно, мне кажется, попробовать разобраться, почему произведения ван Зайчика подчас вызывают лежащие за гранью всякого рационального объяснения вспышки яростного неприятия, канализуемые самими авторами этих вспышек в виде борьбы с фашизмом и тоталитаризмом.
Судя по текстам упомянутых статей, основным признаком фашизма является прежде всего некое «гнусное антизападничество» ван Зайчика. Г-н Ольшанский даже обвиняет ван Зайчика в ксенофобии.
Странно слышать о ксенофобичности общества, в коем мирно и гармонично уживаются едва ли не все представленные на Евразийском материке культуры. Надо понимать так, что ксенофобия для обвинителей является не более чем синонимом антизападничества.
Но как антизападничество они, что самое забавное, понимают всего лишь отсутствие прозападничества! Описание вполне пригодного для жизни мира, ничего против Запада не имеющего, но просто-напросто устроенного не по евростандарту и, самое главное, не воспринимающего евростандарт как идеал — наши западники воспринимают как неоспоримое свидетельство проявления прямой враждебности к западному миру.
То есть если ты не хочешь жить именно и только по-европейски — уже тем самым ты ксенофоб и, следовательно, фашист. По г-ну Ольшанскому прямо сразу уже и агрессор.
Это очень симптоматично.
Вряд ли ван Зайчик писал утопию; скорее его мир действительно можно назвать просто «миром, где хочется жить» — что отнюдь не равнозначно миру утопическому. Но пусть даже, для краткости, утопия.
Так вот до сих пор, сколько мне известно, все утопии кроились по одному образцу для всего человечества — будь то утопия социалистическая, коммунистическая, буржуазно-либеральная, патриархальная… Ван Зайчик впервые исходит из того, что утопия есть понятие цивилизационное. Ровно так же, как рай православного не подойдет мусульманину, как Валгалла не устроит того, кто алчет нирваны, общество, идеальное для людей одной культуры, совсем не будет восприниматься идеальным людьми культуры иной.
Уже сама по себе страстность реакций на выдуманную ван Зайчиком империю Ордусь и их разброс служат, на мой взгляд, доказательством правильности такого подхода.
А это значит, что даже гипотетическое достижение всеми основными цивилизациями планеты своих идеальных состояний не снимет проблемы их несхожести друг с другом по тем или иным ценностным и целевым параметрам, проблемы поиска взаимопонимания, компромиссов и принятия друг друга ровно в той степени, в какой это возможно без утраты собственной цивилизационной идентичности. Ровно в той степени. И не меньше (ибо это ведет к замкнутости, обедняет и отупляет), и не больше (ибо это чревато утратой корней и попаданием в отвратительное и полное истеричной агрессии состояние «от ворон отстал, к павам не пристал»).
Но именно в этом состоянии ныне и пребывают наши еще не уехавшие на Запад западники!
Тем, кто идентичен цивилизации, для которой Ордусь (с поправкой на иронию и гротеск) является более или менее идеальным состоянием, — в Ордуси хорошо, приятно, вольготно. Такие люди искренне хотят в ней жить. Тем, кто цивилизационно идентичен Западу, в ней неуютно и чуждо; попадая туда, они разом теряют и способность воспринимать текст без привнесения отсебятины, и чувство меры, и чувство юмора — и всерьез начинают бояться, например, практикуемых в Ордуси телесных наказаний…
Да если б эти люди действительно были идентичны Западу! Наши либералы бывают там лишь более или менее частыми наездами — и потому идентичны они не реальному Западу, а своему идеальному представлению, своему мифу о нем. Они потому так фатально и не могут пристать к павам, что павы эти в действительности не существуют, они — очередная утопия, все достоинство которой лишь в том, что она — не своя.
Юные умом и запальчивостью западники до боли похожи на каких-нибудь Тимура и его команду — подростков, идентичных мифу о Стране Советов конца тридцатых годов: по-человечески очень неплохих и очень порядочных ребят (они мне куда ближе и симпатичнее, чем хитрованская шпана, лагерная охрана или железные наркомы), живущих, увы, в чрезвычайно упрощенном и абсолютно иллюзорном мире. Все ответы даны, идеал, общий для всех, сформулирован… кто не с нами — тот против нас…
Отсюда их догматизм и яростная непримиримость.
Странно, что они до сих пор не объявили фашистом, скажем, Грибоедова. Сколько я помню, Чацкий у него совершенно открыто поносит западничество тогдашней России и приводит в пример китайское «премудрое незнанье иностранцев». Явный красно-коричневый ксенофоб.
Множество деятелей демократической культуры честно уверены, что действительно помогают изживанию недостатков. Поэтому с ними так трудно общаться и практически невозможно их убедить хоть в чем-то. Ощущение собственной порядочности — как правило, вполне оправданное, — которое щедро сдобрено к тому же искренним состраданием к обездоленным, искренним неприятием почти любой несправедливости служит для них абсолютным внутренним доказательством их постоянной, нерушимой правоты.
Только вот понятием «недостатков» у них покрывается слишком много того, что ими не является.
Дело отнюдь не в их порочности или злом умысле. Дело опять-таки в гримасах цивилизационной идентификации и выборе той или иной основной цивилизационной мифологемы в качестве ориентационного идеала; а гримасы эти, в свою очередь, обусловлены тем, что большинство нынешних демократов внутренне являются уроженцами Запада. Если и не в экономическом плане, то уж в образовательном наверняка. Они еще пешком под стол ходили, когда из книжек родительской библиотеки им стало известно, кто такой и чем хорош, скажем, Эразм или Анри Четвертый (и в этом знании нет ничего худого); но имен Григория Паламы или Иоанна Кантакузина они не слышали и до сих пор. В лучшем случае если и слышали, то восприняли их как членов бесчисленного множества экзотичных и плохо мытых варваров, периферийных, неважных и совершенно чуждых — вроде Имхотепа или Туссен-Лувертюра.
В «недостатки» у них попадает само существование России как таковой, и остальные, конкретные претензии к ней в конечном счете лишь этим и объясняются.
Вполне глобализованные экономически Япония или, скажем, разнообразные «малые драконы» (да уж, очевидно, и Китай теперь) сумели глобализоваться, отнюдь не посылая на свалку истории все то, чем они отличаются от европейских стран. Напротив, их успехи в значительной степени оказались обусловлены именно умелым, творческим, эффективным использованием собственного своеобразия. Стоит ли упоминать, что такое умение отнюдь не пришло сразу, а явилось результатом многочисленных и подчас весьма болезненных проб и ошибок? Однако постепенно способные успешно функционировать самобытные свойства прекрасно вписались в новую реальность, а неспособные — отмерли или отмирают сами собой. Именно тем своеобразием, которое сумело столь результативно работать в новых условиях, эти страны ныне особенно гордятся. И по праву. У нас же любой, кто посмеет хоть помянуть о каком-то там своеобразии, с ходу шельмуется фашистом, и любое своеобразие загодя, априори объявляется фашизмом еще до того, как оно оказалось проверено на способность приносить пользу.
А тем самым страна лишается шансов на усилие; свои имманентные качества для него она применить не может и должна использовать лишь искусственно насаждаемые заимствования, которые в силу своей чуждости, неусвоенности, неорганичности далеко не всегда работают ожидаемым образом. Не потому, что они плохи, а потому, что они не свои. Если в «Москвич» вогнать две-три случайно выбранные детальки от «тойоты», он не станет ездить, как «тойота». Он даже как «Москвич» ездить перестанет.
Именно недопонимание системности своеобразия и несходства подводит наших западников. И неудивительно — ведь они, повторяю, не реальный Запад сулят нам и пытаются построить в России, а свой миф о нем.
Намек на еще одно объяснение того, отчего Ордусь видится демократам и либералам в темных тонах, дала во время беседы с консультантами переводчиков ван Зайчика — И. Алимовым и мною — г-жа Вольтская. «Но ведь Ордусь же тоталитарное государство, — обмолвилась она, — там очень мало преступлений».
Вот оно. Когда-то усвоив. мысль о том, что в тоталитарных обществах преступность, как правило, в среднем ниже, чем в демократических (что на самом деле тоже спорно), наши либералы для простоты картины уверовали и в обратное: если в обществе мало преступлений, оно наверняка тоталитарное. И потому уж одно то, что в государстве Ордусь все живут безбоязненно, является при определенном перекосе сознания признаком процветающего там государственного насилия.
А это не шутки. Не литературоведение. Бог с ней, с Ордусью! Эти же граждане и здесь, в России, всякую попытку обуздать преступность называют откатом к тоталитаризму. И становится понятно почему. Оказывается, высокий уровень преступности для них уже стал чуть ли не главным признаком и даже критерием свободы и демократии!
Сильно подозреваю, что отсутствие в Ордуси предателей, насильников, просто непорядочных людей — совершенно естественное для ироничной доброй сказки — матерые борцы с тоталитаризмом воспринимают исключительно как следствие происходящих там вопиющих нарушений прав человека. Они, похоже, и в России понимают права человека так же: не мешайте быть плохими! Не мешайте лжецам быть лжецами, предателям — предателями, подонкам — подонками!
Все те составляющие нормальной жизни, по которой так стосковались люди — свобода, ограниченная совестью, стабильность, безопасность, порядок, уверенность и в своем соседе, и в своей стране, — для некоторых обличителей про-сто-таки нож острый. Они так погрязли в своем давнем «бою с тенью», так увлеклись разоблачением лицемерия Министерства Правды (которое и впрямь бессовестно жонглировало высокими словами — кто ж с этим спорит), что фактически заняли теперь его место, борясь, по сути дела, не столько с лицемерным использованием высоких материй, сколько с самими высокими материями. Кто бы ни произносил манящие слова — они и его разоблачат, если только произносят их не они сами. Они обязательно объяснят, что совесть — это всепроникающий диктат тайной полиции или церкви, стабильность — это довольство тупого стада, порядок — это орднунг рейха, любовь к Родине — это шовинизм и т. д.
И потому даже простое описание мира, где всем их обличениям нет места, где совесть и есть совесть, стабильность и есть стабильность, а патриотизм и есть патриотизм, не больше и не меньше, они подсознательно воспринимают как обвинение. И реагируют соответственно.
Еще одно объяснение мы можем найти опять-таки благодаря г-же Вольтской. В своей статье она предъявила ван Зайчику обвинение в плохом отношении к СМИ.
«Один из второстепенных персонажей — журналист. Хотя и ордусянин, но суетливый и хлипкий…За сенсациями гоняется, а что к чему — никак не понимает. И если бы не храбрые органы, его, пачкуна чернильного, давно бы уже бандиты ухлопали. Отсюда мораль: чем скакать за сенсациями да пытаться своим слабым умишком постичь суть вещей, сиди спокойно и жди, пока мудрые органы сами тебе все не растолкуют. Потому что они — вездесущи и всемогущи».
Кто читал книгу, скорее всего согласятся с тем, что на самом деле журналист этот — весьма симпатичный субъект и весьма дельный профессионал. Кто не читал — тоже не страшно, потому что это все не важно, слабый у него умишко или нет. Единственный его настоящий грех — о нем, собственно, и сообщается столь страстно и столь невнятно в процитированном абзаце — заключается в том, что журналист этот с готовностью пошел на сотрудничество с органами охраны правопорядка и действительно им очень помог.
Вероятно, ван Зайчику следовало поведать о том, как журналиста, пытающегося донести до населения какую-нибудь тамошнюю горькую истину, избивал и пытал заезжий из центра особист-садист — вот тогда вышла бы художественная правда. А если бы невинно поруганный правдоискатель еще и в Европарламент с жалобой устремился, а фээсбэшники его мечами искромсали по дороге — глядишь, удостоился бы и ван Зайчик похвального слова либеральной критики.
Не далее как 11 октября в «Ночном времени» американский политолог очень точно и совершенно убийственно поправил нашего: Запад не отреагировал должным образом на взрывы жилых домов в России не потому, что слишком сыт, и не потому, что равнодушен к России, а потому, что в самой России многие СМИ утверждали, будто означенные дома были взорваны российской ФСБ в целях разжигания ненависти к кавказцам, и это дезориентировало общественное мнение Запада.
Теперь-то очевидно всем, что время от времени либеральные журналисты то искренне желая, как лучше, а то и ради красного словца городили чрезвычайно вредную чушь. Но хоть бы кто-нибудь из них вышел теперь и сказал: «Простите. Год (два, три) назад я того-то не понял, а в том-то и том-то был неправ и соврал. Виноват. Не корректор виноват, не редактор и не работодатель — я лично виноват в том, что вольно или невольно в том-то и том-то вас, читатели или зрители мои, обманул».
Для восстановления сильно пошатнувшегося за последние годы доверия к демократическим ценностям и к тем, кто их всерьез исповедует, это было бы чрезвычайно важно. Чрезвычайно.
Но куда там! По-прежнему других обличают и знать ничего не хотят.
Вернемся, однако, к нашему лабораторному экземпляру, ибо дальше — больше. Г-жа Вольтская, с легкостью необычайной презрев текст самой книги ван Зайчика, где прямо говорится, если для краткости выражаться штампами, о недопустимости силового решения национальных проблем, тут же и именно по тому же самому эпизоду, где это заявлено, реконструирует ни много ни мало — призыв ван Зайчика к тотальной зачистке Украины российской армией!
Самое смешное, что именно в Украине ван Зайчик получил свою первую литературную награду — «Золотой кадуцей». Но маниакальным либералам и такие вещи не указ, они лучше знают. Они «знают, как надо!» Даже тем, с кем у нас еще вполне дружелюбные отношения, они обязательно объяснят, что Россия им враг — а потом примутся их от России шумно защищать.
Вообще говоря, либеральная наша культура давно уж занята, главным образом, введением России в надлежащие рамки. Либо по образцу знаменитого «Россия должна ограничиваться территорией Московской области» (никто за истекшие годы так и не спросил великую правозащитницу, кому, по ее мнению, должны будут принадлежать освободившиеся земли и что станется с пока еще живущими там людьми). Либо так называемым выжиганием святынь, сладострастным дезавуированием культурообразующих национальных мифологем и ценностных установок — в стиле «Омона Ра»…
Что ж, есть Евангелие и есть «Забавное евангелие» Таксиля. Почувствуйте разницу.
Самое смешное, что слабая, погруженная в хаос, рассыпанная перед свиньями бисером Россия отнюдь не полезна Западу. Совсем наоборот. Там это уже поняли и политики, и бизнес, поскольку они живут и действуют в реальном мире. Если они путают реальность с кошмарами, они начинают терять власть, голоса и деньги. Им нужно адекватно решать действительно насущные проблемы, и они несут прямую ответственность за неспособность это делать, за продолжение монотонных менуэтов в мире мифов и фобий.
Но наш либеральный маховик крутится, машина продолжает жужжать, ибо инерция ее громадна, а трение о внешний мир — ничтожно. Она не решает и даже не призвана решать никаких реальных проблем. Вся система стимулов находится внутри нее, она работает только на себя самое, не отвечая за неадекватность ни перед кем внешним. Сложилась структура внутренних престижей, самоутверждений и оплат, а все подобные структуры всегда чрезвычайно жизнеспособны и склонны воспроизводить себя до бесконечности. Как в свое время спецслужбы должны были изобильно придумывать врагов народа и диссидентские заговоры для того, чтобы оправдать свое весьма сытое и почетное существование (при том, что изменники и диверсанты изредка и впрямь встречались — как без них?), так теперь страшными квасными патриотами и русским фашизмом (при том, что и то, и другое вполне способно реально осложнять нам жизнь) исступленно оправдываются маниакальные демократы — без них они не нужны никому и, в сущности, даже себе.
Тут уж даже не ван Зайчика жалко. Это — пустяки.
Тут людей жалко — тех, кого поразительно безответственные подвижники пера, пригоршнями разбрасывая направо и налево жуткие слова «зачистка», «фашист», «сталинист» по отношению ко всем, кто всего-то имеет несколько отличный от их собственного взгляд на происходящее в стране, — приучает их, этих людей, всех читателей своих, к тому, что априорная, не требующая доказательств агрессивность России — это постоянная величина мировой политики, и к тому, что фашист — это что-то вполне обычное, почти нормальное, широко распространенное и, по сути, совершенно не опасное. Вроде как брюнет. Ну, подумаешь — волосы черные… Их же полстраны, брюнетов-то. А вон тому блондину брюнеты не нравятся, вот он и кроет: фашист, фашист… Эй, фашист, пошли выпьем! Господин фашист, вы последний в этой очереди? Нет, за мной сталинист занимал, да за сигаретами отлучился, сейчас вернется…
Более того. Множество людей сами себя начинают называть и считать фашистами.
Время от времени на мою гостевую книгу приходят письма примерно такого содержания:
Константин Крылов.
Как известно, «фашистами» в последние пятнадцать лет называют всех русских людей, не испытывающих ненависти к своей стране и своему народу…
Или:
Яковлев Андрей.
Я с вами!!! И если они Вас так назвали — что ж, тогда я руссофашист. Знайте — нас большинство в России.
Как писателю и как человеку мне, конечно, очень лестно — но ведь это ужасно. Это совершенно ужасно. На самом деле в подобных людях нет ни капли нацистской идеологии; но они уже сами себя начинают позиционировать относительно демократии именно таким образом.
Честертонов патер Браун говаривал: «Где умный человек прячет лист? В лесу».
Упоенные собой и своими эффектными филиппиками златоусты создают лес, в котором очень просто маскироваться и прятаться настоящим наци. И не только прятаться, но и, боюсь, находить себе почти созревших приверженцев, потому что львиную долю воспитательной работы за них, за этих самых наци, уже проделали.
Все ли подобные антифашисты творят сие по собственному недомыслию, или некоторые выполняют негласные заказы тех, с кем столь громогласно воюют, — вопрос отнюдь не праздный.
2001
Игорь Чёрный
EX UNGUE LEONEM
Назад: РОМАНЫ
Дальше: Андрей Шмалько ФЭНДОМ. ФЭНЫ. ФЭНЬЕ
