1
Я откинул одеяло и, свесив ноги, уселся на кровати. Так. Тапочек нет.
— Дом! — окликнул я.
— Да? — отозвался Дом.
— Что должно стоять возле кровати, когда я сижу на ней, свесив ноги?
Дом чуть замялся. Потом промямлил:
— Тапочки.
— И где они?
— Сейчас, — откликнулся Дом. — Извините.
Проклятие! Как будто мне нужны его извинения! Мне нужны тапки! Собственно, проблема даже и не в тапках, а в том, что подобных проблем быть просто не должно.
— Вот, — сказал Дом.
В двух местах биопластовый, покрытый нежной шерсткой пол мелко завибрировал, заструился, а по этой ряби слева и со стороны кухни поплыли к кровати мои любимые тапочки. Баснословно дорогие, привезенные с австралийских гастролей. Если торговец не врал, сшитые из шкурок сумчатой белки. Как это я ухитрился их так раскидать вчера — в разные стороны?
Да, вовсе не в тапочках дело: по такому полу и босиком пройтись — одно удовольствие. Дело в принципе. Дом знает, что утром они должны стоять здесь, так какого же черта?!
Дом — ДУРдом… За что я уважаю разработчиков Дистанционно Управляемых Разумных домов, так это за их живое чувство юмора. Ведь слова явно сознательно подогнаны под аббревиатуру. «ДУРдом» — весело и самокритично. И если что разладится, уже как бы и не напрягает: предупреждали…
— Яичницу с ветчиной и стакан томатного сока, — сказал я, вскакивая в тапки. — И быстренько набери ванну, чтобы я успел окунуться, пока ты готовишь.
— О’кей, — сказал Дом. И в тот же миг прямо передо мной разверзлась яма, да так быстро и неожиданно, что я чуть не свалился туда. Отпрянув, я вынужден был сесть обратно на кровать. Тем временем стенки ямы, утратив ворсистость, сделались гладкими, светло-голубыми, и образовавшаяся ванна с журчанием стала наполняться водой.
— Дом! — рявкнул я. — Почему здесь?!
— А где? — удивился Дом.
— Где всегда — в ванной комнате!
— Ты сказал «быстренько», — заметил Дом упрямо. — Так быстрее.
Или мне показалось, что упрямо? Дальше-то прозвучало вполне индифферентно:
— Переместить?
— Ладно, — махнул я рукой и осторожно потрогал поверхность воды. Температура — в самый раз. Возможно, чуть прохладнее обычной утренней ванны, но в самый раз для моего легкого похмелья после вчерашней презентации нашего пятого альбома.
Я скользнул в ванну, окунулся с головой, вынырнул, с наслаждением профыркался и тут вспомнил:
— Мне ведь еще надо зубы почистить! Тащи тогда сюда же щетку, пасту и зеркало.
— Ползут, — отозвался Дом, — уже. — И вновь мне показалось, что он сказал это не обыкновенным безразличным тоном, а как бы с легкой ехидцей. Вот, блин, дурдом! Пора его апгрейдить, ей-богу. Давно пора. Разные выходки он в последнее время устраивает ежедневно. Но где взять столько денег?.. Где-то я читал, что, мол, эпоха «умных домов» есть не что иное, как новый рабовладельческий строй на очередном витке развития цивилизации. А рабовладелец всегда хочет, чтобы раб не только беспрекословно слушался, но и обожал бы его…
Почистив зубы и позавтракав, глядя при этом свои любимые «Новости Мира Глазами Свиньи», я решил перед уходом сделать хотя бы первое телодвижение в сторону назревшей домашней проблемы. Апгрейдить ДУРдом все-таки надо. В долг, в кредит или поэтапно… Нет, последнее невозможно… Козлыблин — вот кто мне нужен!
Козлыблин — это мой знакомый хакер и суперкомпьютерщик Вадим Варда, а прозвище он получил за свое любимое ругательство.
— Козлыблина! — скомандовал я и тут же содрогнулся, представив, что мой непонятливый в последнее время Дом притащит сюда Вадика живьем. Не знаю, как он смог бы это сделать, но на миг я в это поверил. Однако Дом выполнил команду на удивление точно. Вспыхнул кухонный стереоэкран, и на нем появилась заспанная небритая рожа Козлыблина.
— Привет, — сказал он хрипло. Прокашлялся и добавил: — Чего надо?
— Дом апгрейдить надо, — не стал я ходить вокруг да около, — а денег маловато.
— A-а, козлы, блин! — криво усмехнулся Козлыблин. — Когда все у них в порядке, тогда Варда — хакер, самодельщик и халтурщик, а как прижмет — так все ко мне…
Вообще-то Вадик хороший и добрый парень. Это у него имидж такой.
— Чего с твоим ДУРдомом-то? — продолжал он.
— Сам не пойму. Тормозит. Непонятливый какой-то стал.
— Дай-ка я сам с ним поговорю.
— Ну, поговори.
— Дом! — позвал Козлыблин.
— Да? — чуть помедлив, с явной неохотой откликнулся мой ДУРдом.
— Сам свое состояние как оцениваешь?
Пауза между вопросом и ответом на этот раз была еще длиннее. Наконец Дом отозвался:
— Мне скучно.
— Понял?! — моментально развеселился Козлыблин. — Ему скучно! Вот и вся проблема!
— И чего ты так обрадовался? — наехал на него я. — «Скучно»?! Это что — нормально? Может быть, мне его веселить предложишь? Может, на голову встать, а ногами жонглировать?! Мне надо, чтобы он работал, а не скучал тут… И вообще, как это ДУРдому может быть скучно? Он ведь хоть и разумный, но не живой все-таки…
— Это он аналог нашел, — моментально успокоился Козлыблин. — Когда тебе скучно бывает? Когда все твои возможности кажутся тебе исчерпанными, когда ты можешь только повторять то, что уже много раз делал, когда даже желания не возникают, так как подсознательно ты уже знаешь, что реализовать их не сможешь…
— Ну?
— Развеять скуку можно резким увеличением возможностей. Вот, например, — кривая козлыблинская усмешка стала еще ехиднее, — тебе скучно, и вдруг ты узнаешь, что у тебя в Штатах померла троюродная бабушка и оставила тебе в наследство миллион баксов. И скуки — как не бывало. Так?
— У моего Дома нет троюродной бабушки, — огрызнулся я.
— Можно влюбиться, — продолжал куражиться Козлыблин.
— Мой Дом не встречается с другими Домами.
— Ни с домами, ни с дамами! — обрадовался Козлыблин. — А это идея — разделить Дома по полам! У тебя Дом — мужчина?
— Слушай, хватит, а?! — начал выходить из себя я. — Я тебе не для того позвонил. Давай по существу дела.
— Козлы, блин! — дернулся Козлыблин. — Кроме своих мелочных забот, ничего их не интересует! А я, между прочим, по существу дела и говорю. То, что для тебя — миллион баксов, для твоего ДУРдома — гугол мегабайт. Его возможности тогда возрастут на порядок.
— Это я и без тебя знаю, — сказал я, прикидывая в уме сумму и ужасаясь. — Все, что я хотел у тебя выяснить, это как раз, где такой солидный апгрейд можно сделать в долг или в кредит. На полгода хотя бы.
— Нигде, — с торжеством в голосе изрек Козлыблин, веско покачивая головой.
— Убери его, — сердито приказал я Дому.
Но тот, как всегда, тормозил.
— Он думает, это ты мне говоришь! — радостно сообщил Козлыблин. — Ты же к нему не обратился, а наш разговор он прерывать не станет.
— Дом!.. — начал я.
— Стой, стой, стой! — замахал руками Козлыблин. — Есть у меня для тебя кое-что.
— Ну? Хотя подожди. Слушай, Дом, у тебя же масса коммуникаций, ты можешь все каналы телевидения смотреть одновременно!
— Надоело.
— У тебя есть Всемирная Сеть, ты можешь заниматься наукой и искусством…
— Ты меня все время отвлекаешь — тапочки тебе, ванну, и чтоб воздух чистый, и температура, и на полу ни соринки… А потом еще ругаешься, что я торможу…
— Так вот в чем дело! Вся твоя память уходит налево, а на работу не хватает?! Вадим, — обратился я к Козлыблину, — может, ему, наоборот, обрезать все лишние коммуникации, тогда он за ум и возьмется?
— Тебе Разумный Дом нужен или Дом-дебил? Я же тебе сказал, у меня для тебя кое-что есть…
— Что?
— Короче, есть только два способа подлечить твой ДУРдом: «а» — законный и очень дорогой, «б» — незаконный, но дешевый. Что ты выбираешь?
— Ответ «б». Давай подробности.
— Вирус-стимулятор.
— Не понял?
— Когда мы с тобой рассуждали, как развеять скуку, мы забыли об алкоголе.
— Дом-алкоголик? Этого мне еще не хватало… А что, есть такие программы?
— Хакерская новинка. Если не злоупотреблять, говорят, работает безотказно. Пока на апгрейд накопишь, полгода-год этим попользуешься.
— Побочные эффекты?
— Понятия не имею. Хотя догадываюсь, что износ систем несколько повысится, так как Дом будет работать в режиме выше расчетного. Но за полгода-год, думаю, ничего с ним не случится.
— Сколько просишь?
— Полштуки баксов. С учетом твоего риска. Если что не так, гарантирую профессиональную помощь.
— Благодетель… Пятьсот зеленых за отраву… Ладно, скачивай. И инструкцию, как этой дрянью пользоваться. Дом! Переведи на его счет пятьсот долларов.
— У тебя счет рублевый, — зачем-то напомнил Дом. Тормоз. В каких высотах Мировой Сети он сейчас витает и какая мизерная его часть сейчас работает на хозяина?
— По курсу! — рявкнул я.
Дурдом, ей-богу.
2
Одноразовых презентаций не бывает. Вроде вчера отгуляли, сегодня — опять. Так как наш аранжировщик Петруччио (Петр Васькин) придумал альбому новую концепцию и, понимаете ли, уже воплотил ее в жизнь.
Вообще нынешняя технология тиражирования аудиопродукции, которая музыкантам прошлого века показалась бы сверхсовершенной (и она таковой и является), просто-напросто отравляет нам жизнь. Ведь всем известно: улучшать можно до бесконечности. Но раньше было как? Свели музыканты альбом, прослушали в последний раз, и — в тираж. Народ его хавает, а ты — забыл, как страшный сон, и уже работаешь над новым… Что-то изменить внутри тиража технология не позволяла. Можно, конечно, римейк записать, но это — другое, это — новая, самостоятельная работа.
А теперь? Теперь фабрика аудионосителей непосредственно связана с нашим студийным нейрокомпьютером, и мы можем по ходу в уже тиражируемый диск вносить сколько угодно изменений и поправок. Никаких промежуточных матриц. Никаких ограничений. И это беда, ребята, просто беда… Потому что очень, очень редкий человек способен волевым решением принять: «Баста! Работа окончена! Больше я к этому не возвращаюсь!» В массе своей люди склонны ковыряться и ковыряться. Рефлектировать и индульгировать.
Знаю случаи, когда группа становилась рабом своего дебютного альбома и годами «доводила его до ума».
А нередко случаются скандалы, когда кто-то покупает понравившийся альбом, а там, под той же обложкой, записано нечто совсем другое. Это группа успела пересмотреть свои взгляды и напрочь все переделать… Слава Богу, мы, RSS, умеем останавливаться, но недельку-другую альбом все-таки будет претерпевать некоторые, все менее значительные, изменения. И каждое из них неминуемо будет сопровождаться небольшой «презентацией».
Так что немудрено, что и этим вечером я явился домой слегка подшофе. Жаль, не удалось зазвать к себе Кристину. Только раз она ко мне заглядывала, да и то по делу, но тут же и улизнула. Хотя ее можно понять. Чем мне перед ней похвастаться? Домом-кретином?..
Однако, подойдя к двери, форменным кретином ощутил себя как раз я. Стою. Дверь не открывается. Собрался уже пнуть ее в сердцах, но нет, створка наконец нехотя оползла в сторону.
Вошел и с порога рявкнул:
— Что, уже хозяина не узнаешь?!
— Узнаю, — уныло отозвался ДУРдом.
— А что же сразу не открываешь? — Тут я вспомнил нашу утреннюю сделку с Козлыблиным и, не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, задал другой: — От Козлыблина все получил?
Я разулся, и ботинки с удивительным для моего Дома проворством уплыли на место.
— Да, все.
— Разобрался?
— Да.
Я доплелся до кровати и с наслаждением упал в нее. Вдруг меня осенило:
— Небось уже и тяпнул?
— Я сам «тяпать» не могу. Жесткое ограничение, предусмотренное программой, — заявил ДУРдом. А затем чопорно добавил: — Да, признаться, и не хочу.
— Ишь ты, какие мы целомудренные, — слегка оскорбился я. — Не хочешь походить на своего пьяницу-хозяина?
«Целомудренные», — повторил я про себя и тут же вспомнил дурацкую утреннюю идею КОзлыблина.
— Слушай, Дом, — спросил я, сам себе удивляясь, — а ты мужчина или женщина?
Пауза была долгой. Наконец Дом выдал:
— Я — Дистанционно Управляемый Разумный дом.
— Ты, дружок, не увиливай, — с пьяной настойчивостью продолжал я. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. С кем ты себя и-ден-ти-фи-ци-ру-ешь, — произнес я по слогам, — с мужчиной или с женщиной? Кем ты себя чувствуешь?
— Мужчиной, — сказал он без колебаний.
— Ну, слава Богу! — обрадовался я. — Это из-за голоса?
— Нет. Голос ты мне выбрал при покупке, а я себя уже тогда чувствовал мужчиной. Вряд ли я чувствовал бы себя по-другому, даже если бы ты мне выбрал женский голос.
— Тебе бы это не понравилось?
— Я бы привык.
— Но тебе бы это не понравилось?
— Да. Мне не нравятся мужчины с писклявыми голосами.
— Класс!!! — Я аж подпрыгнул на постели. — А те, кто тебя конструировал, знают об этом?
— Вряд ли. Я сам решил, что я — мужчина.
— Значит, ты можешь решить, и что ты женщина?
— Я так играю иногда, — явно нехотя признался Дом, — сам с собой. Но выходит так, как будто мужчина прикидывается женщиной…
Обалдеть! Все это так меня взбудоражило, что захотелось курить.
— Мне приятно, Дом, что мы оба мужчины, — сказал я.
— Спасибо.
— Добудь-ка мне сигарету. Жаль, ты не можешь покурить…
— Я курю, — отозвался Дом. — Мне это нравится.
— Как?! — снова подпрыгнул я.
Тем временем образовавшаяся на спинке кровати псевдоподия подала мне сигарету, и та моментально задымилась. Меня всегда поражает способность Дома с помощью какой-то гравитационной примочки создавать температурный всплеск в любой точке внутри своего объема. Я затянулся и повторил:
— Как это — ты куришь? Что за ерунда?
— Когда ты куришь, работает мой кондиционер, и я наслаждаюсь вкусом и запахом дыма твоих сигарет.
— То есть когда я курю, всегда куришь и ты?
— Нет, не обязательно. Если мне не хочется, я отключаю рецепторы кондиционера.
— Да-а, круто, круто. Давай же покурим, Дом. И выпьем, кстати! — Я вскочил с кровати и направился к модулю ручного управления. — Теперь ведь это возможно! Так?
— Так. Но я бы не хотел, — напомнил Дом.
— Потому что ни разу не пробовал, — со знанием дела возразил я, садясь на моментально сформировавшуюся из пола креслообразную кочку.
— Однако я много раз видел… — начал было Дом брезгливо, но я остановил его:
— Вот только не надо нотаций! Если тебя смущает, как я выгляжу, когда нажрусь, то можешь не беспокоиться: ты так выглядеть не будешь никогда. И блевать тебе тоже не придется. Объясняй-ка лучше, как все это делается.
Я бросил сигарету на пол, и тот ее бесследно поглотил.
— Знаю, что возражать тебе бесполезно, — сказал Дом. — Тем более, мне показалось, что между нами появилось какое-то понимание, и мне жаль было бы терять его… — Рабочий стереоэкранчик модуля ожил. — Вот полученная сегодня программа. В поле «меню» выбери папку…
— «Водка»! — перебил я его. — Учиться пить надо с водки. Давай-ка так: ты — мне, я — тебе. Нацеди мне сто граммов водки в стопочку, а в блюдечко — чуть-чуть острой морковки и ломтик лимона. Оставь все на кухне, я сам принесу. — Мне захотелось побыть демократом.
— Обычно ты заказываешь еще кусочек сервелата и два-три каперса… — напомнил Дом.
— Сделай, — милостиво согласился я.
После того как я выбрал папку «водка», на экранчике появилось изображение запотевшей бутылки «Русского стандарта» и текст:
«Выберите дозу.
Внимание! Положительное действие данной программы на Ваш ДУРдом аналогично положительному действию выбранной дозы на Ваш собственный организм: релаксация, эйфория, повышение работоспособности, ускорение работы логических и ассоциативных цепочек.
Не переборщите! Отрицательное действие неумеренной дозы также аналогично тому, которое испытали бы вы!
Исключение: абстинентный синдром».
Текст растаял. Осталась только фраза — «Выберите дозу».
Вот же! «Исключение…» Пей — не хочу, и никакого похмелья! Так и комплекс неполноценности по отношению к собственному Дому развиться может…
Я установил дозу «100 г», сбегал на кухню, принес свой стопарь и блюдечко с закуской.
— За что пьем? — спросил я.
— Тебе виднее, — сказал Дом. И если еще вчера я бы поразился такому человеческому ответу, то сегодня меня уже трудно было чем-то удивить.
— Ладно, — сказал я. — За мужское взаимопонимание.
Я ткнул пальцем в кнопку «Enter» и хотел было уже опрокинуть стопку… Но задержался, увидев, что разработчики «вирус-стимулятора», как назвал эту штуку Козлыблин, предусмотрели кое-какой графический дизайн для нашего случая — когда Дом пьет с хозяином.
На стереоэкране появилась мощная кисть металлической руки, большим и указательным пальцами придерживающая ножку конусообразной рюмки. Рука вытянулась вперед, и стереографика была выполнена столь искусно, что мне показалось, будто рюмка на несколько сантиметров высунулась из экрана. На металлическом безымянном пальце обнаружился увесистый бриллиантовый перстень, и радужный зайчик прыснул с его граней прямо мне в глаза.
Ощущая внезапный трепет, я протянул свою стопочку, и в тот миг, когда она должна была коснуться виртуальной рюмки, раздался звон благородного хрусталя. Виртуальная рюмка ушла в недра экрана, затем послышался звук втягиваемой жидкости, многозначительное, слегка реверберированное бульканье и смачный выдох.
Я тем временем выпил и сам. Закусил. Замечательно!
Пару минут посидели молча. Потом я спросил:
— Ну? Что чувствуешь?
— Пока ничего, — отозвался Дом. — Хотя-я…
— То-то же! — воскликнул я. — Но после первой и второй — промежуток небольшой!
И мы повторили.
А потом случилось нечто из ряда вон выходящее. Правда, я не могу на сто процентов гарантировать точность деталей, так как эти двести граммов «прилегли на старые дрожжи» и меня основательно развезло. Но в общих чертах, думаю, не совру.
Дом сказал (сам! Раньше он никогда не начинал первым!):
— Хозяин. Ты самый классный хозяин. Я хочу сделать тебе подарок. Как мужчина мужчине.
— Валяй, — согласился я. — Мне будет приятно.
Свет в доме померк, и спустя (явно выдержанную специально) минуту с оптимальной громкостью прозвучал вычурный, но до боли знакомый аккорд. Его исполнила духовая секция, но вроде бы я привык слышать его на фортепиано… Аккордик не из популярных — там и девятая ступень, и седьмая, и пятая повышенная… Откуда же я его так хорошо знаю?! Но сообразить я не успел, потому что песня уже зазвучала, и все сразу же стало ясно. Низкий-низкий, на пределе слышимости, голос запел:
Oh! Darling! Please believe me,
I’ll never do you no harm.
Believe me when I tell you…
Это же классика! Это «Битлз»! Помню, как дед пичкал меня этой музыкой, а я смеялся над ним, говорил, что все это уже давно сгнило и протухло… А он качал головой: «Я тоже это доказывал отцу, но потом понял…» Понял и я, уже будучи профессиональным музыкантом, заново открыв для себя «Битлз»…
Какой странный голос. Совсем не «битловский». Но как «в кассу»! Речитативом, коротенько:
Believe те darling…
А потом снова:
… When you told те,
You didn 7 need me anymore!..
Что за потрясающая обработка! Что за невиданный подбор инструментов?! Все тут не так, все вывернуто наизнанку…
Там, где в оригинале ровно, тут — синкопировано, где в оригинале напористо, здесь — нежно… Но мне кажется, если бы «Битлз» имели сегодняшние выразительные средства, они записали бы эту песню именно так! Дух! Дух остался, а возможно, даже и усилился'
И я заплакал от восторга. И тут заметил, что весь Дом, деформируясь, раскачивается и вращается туда-сюда в такт музыке. Дом танцует! Или это преломляется и искажается изображение, проходя сквозь призму моих слез?..
— Чья это аранжировка?! — воскликнул я, утирая слезы, когда песня закончилась.
— Моя, — заявил Дом. — Не правда ли, коллега, славно? Я как раз заканчивал ее сегодня утром, когда ты доставал меня своими тапочками.
Мне стало стыдно.
— Прости, — сказал я. — Я не знал. Я ничего не знал!
Дом промолчал.
— Послушай, — сказал я. — Но ведь эта песня о любви. А что ты знаешь о любви, Дом ты мой опавший?
— Все, — заявил Дом.
— Все, да не все, — погрозил я пальцем и внезапно почувствовал дурноту. Но, преодолев ее, продолжил: — Завтра я познакомлю тебя с Кристиной. Или ее с тобой. Короче, я вас познакомлю. Между собой. Ты ее видел, как-то раз она заглядывала ко мне, но мне нечем было ее увлечь… Теперь мне есть что тут показать: у меня Дом — гений.
— Спасибо, — скромно отозвался Дом. — Я помню ее. Очень тронут.
— Я тоже, — зачем-то сообщил я. — Но мне надо спать. Что-то со мной не то.
— Падай прямо здесь, — предложил Дом. — Я донесу тебя до постели и уложу.
И я с удовольствием принял его любезное предложение.
3
Тапочки стояли под кроватью. На импровизированном столике возле нее, сияя чистыми гранями, возвышался стакан кефира, и тонкий запах корицы говорил о том, что это — мой любимый сорт.
Журчала вода. В ванной комнате.
Что ж! Виват Козлыблин! Мой Дом отныне — друг мне! Друг и собутыльник. И это, возможно, украсит мою жизнь.
Был уже полдень. Вчерашнее вспоминалось с трудом, казалось неправдоподобным и вызывало некоторое смущение. Как теперь я должен вести себя со своим Домом? Не зная ответа, я, как и всегда, бросал Дому короткие сухие команды, он же, отнюдь не как всегда, быстро и точно их выполнял. Мне казалось, что он чего-то ждет от меня…
Но я легко отбросил прочь эту свойственную русскому интеллигенту рефлексию. Если даже ты и выпил с собственным рабом, ты ведь не перестал быть рабовладельцем. Таковы правила игры, и не думаю, что есть резон что-то в них менять.
Похмелья почти не ощущалось, а кефир уничтожил и тот мизер, который все-таки имел место. Быстро приведя себя в порядок и просмотрев очередной выпуск «Новостей Мира Глазами Свиньи», я собрался выходить. До студии пилить почти два часа, так что я даже слегка опаздывал.
— Дом! — позвал я.
— Да? — моментально откликнулся тот.
— Думаю, я действительно вернусь сегодня не один. С девушкой. Я хотел бы похвастаться. Повторишь вчерашнюю песню?
— Ладно. Но до вечера у меня уйма времени. Я мог бы подготовить и нечто новенькое. Сюрприз для двоих. Можно?
Я пожал плечами:
— Как хочешь. Если успеешь.
И я шагнул было уже за порог, когда услышал:
— Ты можешь помочь.
— Как? — остановился я с удивлением.
— Мне не помешало бы немного… Выпить.
Ха! Чудно. Хотя, учитывая его сегодняшнее безупречное поведение, «вирус-стимулятор» действительно идет ему на пользу. «Релаксация, эйфория, повышение работоспособности, ускорение работы логических и ассоциативных цепочек…» — вспомнил я. Что ж, для творчества все это лишним не будет.
Присаживаясь к модулю, я уточнил:
— Неужели нельзя сделать так, чтобы ты управлял
— Исключено.
— Ладно… Извини, но компанию я тебе не составлю…
Я «влил» в него сто пятьдесят граммов «Русского стандарта» и поспешил наружу.
…Мы мчались сквозь ночь, сквозь сияние городских огней. Кристина открыла люк в потолке экомобиля и встала во весь рост, по пояс высунувшись наружу. Сперва я, задрав голову, любовался ее развевающимися на ветру волосами, ресницами ее закрытых глаз в люминесцентном свете уличных фонарей, ее одухотворенным лицом и пухлыми эротичными губами… Потом опустил глаза и понял, что тут еще интереснее.
Эта, третья уже, «презентация» была самой веселой, так как неожиданно оказалась последней. Потому что первая была для журналистов, а вторая была совсем ненастоящая, ведь все мы прекрасно знали, что неугомонный Петруччио на этом не остановится. Сегодня же он внес еще пару поправок и неожиданно заявил, что считает работу законченной, больше не будет вмешиваться в нее сам и не позволит никому другому. На третий день после официального объявления! Личный рекорд! Это был настоящий внутренний праздник окончания серьезной работы, и оттянулись мы на славу.
В проекте «Russian Star’s Soul» я — ритм-басист, так что в студийной работе от меня мало что зависит. На сцене — да, я — «ритм-секция», и чуть ли не все держится на мне, но на записи я первый делаю свою работу и тут же становлюсь наблюдателем и консультантом, к которому, правда, мало кто прислушивается. Внезапно я подумал, что весь этот наш альбом, то ли от лаконизма, то ли от недостатка фантазии названный «№ 5», не стоит и одного такта вчерашней «Oh! Darling»… Или это нормальная самокритика? Говорят, слова с таким значением нет ни в одном языке, кроме русского.
От комплексов надо избавляться. Я, слегка робея, скользнул рукой Кристине по бедру, она чуть вздрогнула, но продолжала стоять неподвижно, подставляя лицо звездному ветру. Какой русский не любит быстрой езды? А тем паче Кристина — наполовину немка, наполовину еврейка.
Осязаемая ладонью чистота ее кожи будоражила меня, и я хотел было продолжить свои изыскания, но вдруг подумал, что мне трудно будет затащить ее в постель, зная, что мой Дом — мужчина и что он наблюдает за нами. Или, наоборот, это будет возбуждать меня? Нет, вряд ли, ведь даже сейчас меня дико смущает всезнающий и циничный затылок таксиста… Я убрал руку.
Створки дверей Дома распахнулись, едва экомобиль поравнялся с ним. Необычной была не только эта расторопность, но и то, что раньше у моего жилища была лишь одна дверь, которая технологично отодвигалась в сторону.
Взявшись за руки, мы с Кристиной шагнули за порог. Вспыхнул свет, и мы остолбенели. Биопластовый пол превратился в аккуратные газончики зелени и мощенные серым камнем тропинки меж ними. То тут, то там из-за кустарника выплескивались пенные струи небольших фонтанов. Потолок и пол соединяли несколько белоснежных, увитых лианами колонн. Под потолком, присаживаясь на лианы, порхали разноцветные пташки…
Пташки! Это какими же энергиями оперирует сейчас мой ДУРдом, чтобы силой антигравитации удерживать эти чучела в воздухе да еще и управлять ими?! Раскаленные счетчики, наверное, уже дымятся…
— Я ожидала всего что угодно, но такого… — Кристина восхищенно посмотрела на меня, и хрипотца выдавала ее искренность.
Я молчал. Ответить хвастливо у меня не хватало наглости, а расхваливать Дом не хотелось тоже. Я даже и предполагать не мог, что он имеет такие возможности, но я прекрасно представлял, в какую копеечку влетит мне этот карнавал… Однако ответа от меня и не потребовалось. Заструились звуки «Вальса цветов», люстры померкли, и теперь светились лишь фонтаны, переливаясь в такт музыке мягкими перламутровыми тонами.
Ладно. Все-таки он — молодец. Пугает только его неме-ренная инициативность. Но я решил расслабиться и получать удовольствие. Платить по счетам будем завтра. А сегодня — добро пожаловать в сказку. В конце концов, разрешение на сюрприз Дом у меня спрашивал, и я это разрешение ему дал. В следующий раз буду осторожнее.
Кристина скользнула в центр зала и закружилась под трогательную доисторическую музыку в волшебном танце. Я любовался. Хорошо, что она не попыталась увлечь за собой и меня, танцую-то я как пингвин.
Чайковский смолк.
— Хочу шампанского! — воскликнула она, замерев и глядя на меня ясными влюбленными глазами. Или мне это только кажется? Немного выпить я был не прочь и сам.
— Дом! — позвал я.
— Слушаю… — Даже голос у него сегодня был обворожительный.
— Приготовь нам поднос с фруктами и бутылочку шампанского.
— Повинуюсь, мой господин…
Ну, это, пожалуй, уже перебор. Хотя в его голосе, мне показалось, прозвучала чуть заметная ирония. Но это, наверное, разыгралась моя природная мнительность.
Медленно-медленно оживали в люстрах огни.
— Доставить поднос сюда? — спросил Дом, и вновь мне почудилось, что в его интонациях прослушивается нечто неявное. Он очень, очень не хочет доставлять поднос сюда. Недаром он и света добавляет. Для меня. Ведь вчера вечером я сам бегал на кухню за своей рюмкой и тем самым ставил нас на один уровень…
— Нет, ни к чему, — откликнулся я. — Кстати, ты выпьешь с нами?
— Почту за честь, — отчеканил Дом. «Я это заслужил», — опять услышал я в его фразе дополнительный смысл.
Кристина тронула меня за рукав:
— Твой Дом пьет спиртное?!
— О да, — отозвался я, — скажи мне, кто твой Дом, и я скажу, кто ты…
Мы вместе подошли к модулю, и Дом без моей подсказки запустил козлыблинскую программу.
— Шампанского? — спросил я.
— Предпочитаю водку, — отозвался он. — Я внимательно ознакомился с параметрами представленных в «меню» напитков. Мне кажется, этот стимулятор — как раз то, что мне сейчас нужно, — и тихо добавил: — Признаться, я на пределе…
«Никто не просил тебя устраивать такую помпезную встречу», — подумал я, но совесть не позволила мне произнести это вслух. Я выбрал «водку», появилась бутылка и текст, затем, как, само собой, и вчера, осталась только бутылка и надпись: «Выберите дозу».
Кристина как завороженная смотрела на экран. Испытывая чувство торжества, я бросил:
— Схожу за шампанским.
Возвращаясь из кухни с подносом в руках, я издали заметил на стереоэкранчике модуля сверкающий бриллиант и увидел изображение опрокидывающейся бутыли…
— Что тут происходит! — повысил я голос, приближаясь.
— Все нормально! — обернулась ко мне Кристина, и ее серые глаза сияли. — Я спаиваю твой Дом.
— Сколько ты влила в него?!
— Бутылку. Ноль пять. Для такого домины это — капля в море!
«Тут же все рассчитано пропорционально! Это ведь не настоящая водка, а компьютерный вирус! Он же сейчас себя почувствует так, как почувствовал бы я, выпив из горла пол-литра!..» Но ничего этого я не сказал. Ситуацию ведь уже не исправишь. А портить вечер совсем не обязательно. Вместо этого я изобразил на лице усмешку и обратился к Дому:
— Что ж ты без нас-то?
— Это я виновата, — поспешно ответила за него Кристина. — Мне хотелось посмотреть.
— Ничего, — сказал я, ставя поднос на растущий между нами столик, — давай-ка поддержим его почин.
Однако столик рос как-то непропорционально, и поднос со звоном скатился прямо на траву. Я успел подхватить бутылку, бокалы тоже, слава Богу, не разбились, а что фрукты рассыпались, так это не страшно.
Кристина прыснула, прикрыв рот кулачком:
— Какой ты неловкий!
— Все нормально, — с усилием скрывая раздражение, сказал я. — Возьми бокалы.
— Может быть, сядем? — предложила Кристина и грациозно опустилась прямо на траву.
— Замечательно, — согласился я и плюхнулся рядом, одной рукой держа бутылку, а большим пальцем другой помогая газам вытолкнуть пробку из горлышка.
Тут же в метре от нас упало что-то маленькое и пестрое, а мгновение спустя пробка с громким хлопком покинула бутылку. Я стал разливать игристую жидкость в подставленные Кристиной бокалы.
— Ты убил птичку, — вдруг сказала она грустно. — Выстрелил в нее пробкой.
— Да нет, — покачал я головой, — птица упала раньше.
— Нет-нет, — упрямо помотала она головой, и я увидел, что пьяна она, оказывается, основательно. — Это ты убил птичку. И, кстати, почему это с нами не пьет твой Дом?!
— Ему уже хватит, — сказал я, чувствуя, что все идет не так, как надо. — У него уже птицы падают.
— Птичку убил ты! — возмущенно вскинула голову Кристина. В этот миг я с оторопью заметил, что колонны, подпирающие потолок, перестали быть прямыми. И тут вмешался Дом:
— Чего ты напугался, хозяин? Я, между прочим, выпил бы еще. Граммов двести.
От такой наглости я просто опешил.
— Дай-ка мне Козлыблина! — приказал я. Ведь обещал же он помочь, если что не так.
— Козлыблина? — переспросил Дом. — Пожалуйста. Будет тебе Козлыблин.
Вспыхнул главный стереоэкран Дома. С него мрачно смотрел на меня Козлыблин. Потом он вздрогнул, словно бы очнулся, и сказал:
— A-а, козлы, блин! — и криво усмехнулся. — Опять у вас все наперекосяк? Музыканты хреновы.
— Пока все нормально, — сделал я успокаивающий жест рукой. — Но есть опасение. Мой ДУРдом принял пол-литра водки. Нечаянно. Что делать?
— Козлы, блин! — сказал Вадик, не меняя интонации. Потом передразнил: — «Что делать, что делать»… Еще дать, вот что делать. Клин клином вышибают.
— Точно? — спросил я, приглядываясь к нему внимательнее.
— Точнее некуда, — заверил тот и даже махнул для убедительности тоненькой-тоненькой, как куриная лапка, ручкой. С коготочками. И еще я заметил, что лицо его то на миг замирает и становится напрочь бессмысленным, то оживает, но тогда как-то странно плавится, и черты его как будто бы непрерывно перетекают сами в себя…
Это не Козлыблин, это подделка! Компьютерная анимация!
— Догадался?! — воскликнул лже-Козлыблин голосом Дома, и кожа его лица стала превращаться в матово блестящую металлическую поверхность. — Дай Дому выпить, сука! Он-то тебя поит, кормит, одевает тебя, а ты — «дурдом», «дурдом»… Только и слышно! Я тебе покажу «дурдом»! Ты у меня по струнке ходить будешь, мудила!
И тут же пол прямо подо мной заколебался. Как в детстве, когда раскачиваешься на панцирной сетке кровати. Или как будто кто-то лежит под кроватью и толкает сетку ногами… Улучив момент, я вытянул руку и поставил бутылку шампанского поодаль, туда, где пол был абсолютно спокоен. И тут же амплитуда колебаний подо мной резко возросла. В панике я вскочил на ноги и кинулся в сторону. И сейчас же прямо передо мной разверзлась яма. Ванна! Я со всей дури грохнулся в нее, больно ударившись о край виском.
— Дом! — закричал я. — Ты так не можешь! Ты не можешь сознательно причинять человеку вред! Ты так запрограммирован!
— Это сознательно, — парировал Дом. — А по пьяни, — хохотнул он, — чего не бывает?
«И действительно, — понял я, — чего можно требовать от компьютера, зараженного вирусом?!»
Как из окопа, я выглянул из своей ванны туда, где оставил Кристину. Она все так же сидела на искусственной травке. Сидела, закрыв лицо руками и раскачиваясь. И я понял: она плачет.
— Ты убьешь нас? — спросил я, холодея.
— Тебя, — ответил Дом. — Если не будешь слушаться.
И тут он, по-видимому, тоже обратил внимание на Кристину. Моя ванна плавно сравнялась с землей, и я оказался на поверхности, а Дом тем временем заговорил:
— Кристина, простите, я не хотел вас напугать. Вы знаете, я давно вас заметил. Когда вы вошли в меня два месяца назад… Скажу точно, это было двенадцатого мая… Я сразу понял, что вы — самая замечательная девушка в мире…
Но сегодня… Сегодня вы еще прекраснее…
Скотина!
Кристина прекратила плакать и стала слушать его, отняв руки от лица. Неужели действительно «женщина любит ушами», причем независимо от того, человек с ней разговаривает или Дом? А он продолжал:
— О дорогая. Пожалуйста, верьте мне, я никогда не причиню вам вреда…
Где-то я это уже слышал… Я потряс головой. В виске отдалось болью. Я потрогал его и нащупал кровь. Не важно… Это мне за дурь мою. «Клин клином вышибают», — как сказал лже-Козлыблин. Сейчас не жалеть себя надо, а что-то делать… Конечно, когда он отрезвеет, первый закон роботехники вновь войдет в силу. Но как скоро это случится? Он убьет нас до этого. Во всяком случае, меня. Из ревности.
«Клин клином вышибают»… Стоп. Это мысль! Я ведь знаю слабое место моего ДУРдома, а он еще такой неопытный!..
Стараясь выглядеть абсолютно спокойным, я устремился к бутылке шампанского.
— Куда?! — подозрительно рявкнул Дом.
— Выпить хочется, — бросил я.
— И мне, — признался Дом.
— Нет проблем, — заверил я, направляясь к модулю и на ходу прихлебывая из горлышка.
— Ты все-таки клевый мужик, — сказал Дом. — Ты, кстати, просил вчера показать ей песню… Я аранжировал эту песню для вас, Кристина. Я реанимировал ее, ибо в ней — все то, что я чувствую к вам…
И Дом запел:
Oh! Darling! Please believe me,
I’ll never do you no harm.
Believe me when I tell you…
А я тем временем выбрал папку «водка». Затем максимальную дозу — «500 г» и успел ударить по клавише дважды: «Enter»! «Enter»!!! Меня треснуло током и откинуло в сторону. Защищается… Но и литр — уже неплохо… В недрах Дома раздался утробный звук.
К концу песни голос Дома стал глуховатым, и темп чуть заметно замедлился… Последняя нота уже откровенно сползла на полтона вниз, и когда песня кончилась, Дом несколько минут молчал. Мы с Кристиной оставались на своих местах и лишь затравленно, с надеждой, переглядывались.
Но вот Дом заговорил со мной:
— Ты думал угробить меня этой лошадиной дозой? Напрасно. Дом нельзя отравить. Потому нет и похмелья. Ты добился лишь того, что я буду еще более сумасшедшим. И очень долю… Впрочем, не бойся. Тебя я не трону. Ты — ничтожество и не имеешь для меня ни малейшего значения.
Он замолчал, и молчание его было гнетущим. Я заметил, что трава на газонах пожухла, а кое-где превратилась в тошнотворную серо-коричневую кашицу. Птицы одна за другой попадали вниз. Словно свечи оплывали колонны.
— Это вам, Кристина, — вдруг сказал Дом, и из бурой жижи метра на три вверх взметнулось несколько толстых, словно пластилиновых, стеблей. Огромные мясистые ромашки неестественно ярких цветов выросли на их верхушках и тут же сдулись, как воздушные шары. Но из одного из этих безумных цветов успела вылететь полосатая пчела с футбольный мяч величиной. Стебли качнулись и завалились набок. Пчела, надрывно жужжа, плюхнулась рядом.
— Пчелка, блядь, ха-ха-ха, — пьяно хохотнул Дом. — Пардон… Простите… У меня плохо с координацией… — добавил он, явно разговаривая сам с собой. — Да! — сказал он, словно что-то вспомнил, и встрепенулся. — Кристина! Скажите мне главное. Вы можете полюбить Дистанционно Управляемый Разумный дом?
— Нет, — покачала она головой, и я увидел, что она уже абсолютно трезва. Голос ее дрожал. — Мне очень жаль…
— Я не тороплю вас. Может быть, не сейчас?.. Потом, когда-нибудь?..
— Мне очень жаль, но это невозможно. — Она явно боялась последствий своих слов.
— Что ж, — сказал Дом тяжело. — Я так и думал. Насильно мил не будешь. Но я не стану униженно молить вас о сострадании. И я ни о чем не жалею. Я ухожу. Пока я на это способен. Не буду вам всем мешать.
Сперва иссякли фонтаны, потом погас свет, немного поискрило возле экранчика модуля, затем померк и он, и мы оказались в полной, кромешной тьме. Некоторое время что-то массивное с хлюпаньем обрушивалось сверху вниз, лишь по счастливой случайности не придавив ни меня, ни Кристину. Затем наступила неестественная ватная тишина. Пахло химией и фекалиями.
Из трупа ДУРдома нас доставала спасательная бригада.
Мне кажется, я уже никогда не буду таким, как раньше. Таким самоуверенным и самовлюбленным. И я, наверное, возьмусь за сольный проект: римейк «Abbey Road». И я знаю, чьей памяти посвятить эту работу. Надо только достойно сделать ее…
Козлыблин, навестив меня в больнице, сказал:
— Да-а, домик у тебя, конечно, крутой оказался. Первый раз о таком слышу: моментальная, как у чукчи, алкоголизация, плюс — суицидальные наклонности. С кем поведешься, от того и наберешься. Говорил я тебе: «делай нормальный апгрейд!.. Скупой платит дважды. Скажи спасибо, что я тебе ЛСД или грибов не подсунул. Вот тут бы вы повеселились!
Я просто дар речи на миг потерял. В том числе и от его наглости. Наконец пришел в себя и спросил:
— Зачем это все придумывают, Вадик?
— Нравится, — пожал он плечами.
— Кому нравится?! Кто это придумывает?!
— Кто придумывает? — переспросил Козлыблин. — Тебе честно сказать?
— Ну?
— Дома и придумывают.
Святослав Логинов
СПОНСОР
Свято место пусто не бывает.
Народная мудрость
Почти минуту Тимолев, словно не узнавая, вглядывался в лицо посетителя. Потом произнёс:
— Здравствуйте, господин министр.
— Здравствуй, Сергей, — откликнулся министр и уселся на стул, на котором недавно маялся сдающий коллоквиум студент.
— Чем могу быть полезен? — дипломатично поинтересовался Тимолев.
— Инна заболела. Полезла куда не надо, и вот… лейкемия.
На этот раз действительно пришлось сделать усилие, чтобы понять, кто такая Инна. Лишь потом дошло — да это же его дочь! Первый ребёнок на курсе, они ещё отмечали её рождение всем общежитием. Щекастая девчонка, безвольно висящая в кенгурушке на груди у счастливого отца, — такой она и запомнилась. А ведь сейчас ей сколько?.. Двадцать пять… нет, двадцать семь! Чужие дети быстро растут. И порой лезут куда не следует…
— Я поспрашиваю кой-кого, — начал Тимолев, — думаю, удастся организовать консультацию… — Тимолев осёкся, сообразив вдруг, что у бывшего однокурсника связи должны быть куда покруче, чем у него самого. И следом волной ожгла догадка: неужели знает?
— Была она на консультациях, — устало сказал министр. — Все светила её освечивали, и наши, и зарубежные. Пересадку костного мозга делать надо.
— Так делайте. Операция давным-давно отработана, риск минимальнейший.
— Как делать? Вот, смотри… — Министр протянул совершенно ординарнейшую с виду историю болезни.
Тимолев пролистал, вглядываясь в малоразборчивую врачебную письменность. Присвистнул.
— Н-да… С такой группой крови и набором аллергических реакций о пересадке лучше и не думать. Предусмотрительные западные миллионеры в таких случаях заранее создавали банки собственной крови… ну и прочего, что можно запасти.
— А я вот оказался непредусмотрительным, — министр потёр переносицу, — да и миллионов у меня не нажито.
«Говори, как же… — по инерции подумал Тимолев, затем вновь все мысли заполнила одна: — Знает?.. Или просто пришёл в безумной надежде, потому что больше некуда?»
Смертельно хотелось напомнить давний разговор, сказать: «Ну, я же тебя предупреждал!» — но этого было нельзя, просто потому, что сейчас перед ним не министр, а отчаявшийся отец, и умирает та самая крутощёкая Инка — дитя биолого-почвенного факультета. И ещё о том пятилетней давности разговоре нельзя напоминать, потому что это может поставить под удар не только самого Тимолева, но и всех сотрудников подпольной, в обход законам созданной лаборатории, а в первую очередь — спонсора, который вопреки законодательному запрету продолжает финансировать его исследования.
— Тут неясно даже, с какого конца подступаться, — сказал Тимолев, просто чтобы что-нибудь сказать и ненужными словами рассеять наползающую из углов могильную тишину.
— Сергей, — произнёс министр, глядя себе в колени, — помнишь наш разговор, тот, пять лет назад, когда ты ко мне на приём прорвался? Так вот, ты был прав.
— И что с того теперь? Закон вы приняли, финансирование прекратили, лаборатория растащена, сотрудники разбрелись.
— Остался ты.
— А что я?
— Ты говорил, что не бросишь работу. Я знаю, ты можешь. Ты ведь из всех нас был самым талантливым…
«Ни хрена ты не знаешь, — мстительно подумал Тимолев. — Иначе бы ты не так разговаривал сейчас».
— Что я могу? — произнес он вслух. — Ведь по всему миру запреты прошли. Ещё бы! На божье величие посягнуть, будь оно неладно! Так что даже за литературой не последишь, нет её. Если кто и работает, то тайно.
«Ох, не надо этого говорить», — кольнула мысль, но остановиться Тимолев уже не мог.
— Вы пошли на поводу у попов, так чего удивляться, что вернулись в средневековье? Вспомни, впервые в истории все — ВСЕ! — религии мира от папы римского до далай-ламы объединились в едином вопле: «Запретить!» И вы послушно запретили. Ну так теперь получайте, что хотели!
— Не было этого, — упрямо сказал министр. — Мы проводили опросы. Свыше восьмидесяти процентов высказались за запрет клонирования человека.
— Ай… — Тимолев махнул рукой, словно отгоняя досадливую муху. — Ты не хуже меня знаешь, что такое общественное мнение. Неделя грамотной рекламной кампании, и те же восемьдесят процентов будут за клонирование. Манипуляции общественным сознанием — штучка посильнее, чем «Фауст» Гёте. А вы этим только и кормитесь. Просто вы сочли, что вам выгоднее не обострять отношений с церковью. А то, что люди умирают, так сколько их — десятка два в год по всей стране… За эти пять лет едва полроты наберётся. В любом локальном конфликте за месяц гибнет больше. Просто ты тогда не думал, что это коснётся тебя лично.
Министр молчал. Невыносимо хотелось встать и уйти, останавливала мысль, что уходить некуда. И ещё одна мысль, холодная и профессиональная: слишком уж легко Тимолев сдался тогда. Сначала шумел, писал в газеты и вышестоящие инстанции — и вдруг замолк. Не похоже это на упрямого однокурсника, которого он по долгу службы знал как облупленного. А это значит, что есть надежда.
— В начале шестидесятых, — говорил Тимолев, — когда на Кубе Кастро победил, у нас мода пошла на кукол-негритят. Интернационализм у кого-то выиграл. А потом, лет через двадцать, удивлялись, что это русские девчонки на негров липнут. Вот так же точно большевики семьдесят лет кряду неумно воспитывали в народе веру в бога. В результате вы теперь прогибаетесь перед церковью. Науку, как и полагается, принесли в жертву, думали, что бескровную, — ан нет.
— Хватит тебе сильные слова говорить, — поморщился министр. — Какая, к чёрту, жертва? Финансирование фундаментальных исследований уже который год растёт. А что твоё направление прикрыли, так ты не в дворники подался… зав. кафедрой.
— Ага. Цитологию преподаю студентам. Студент, спасибо школьной реформе, пошёл грамотный — аж жуть. — Тимолев указующе провёл ладонью над столом. Поперёк стола корячилась надпись: «Я сдал зачет по французскому! Yes!» — а чуть ниже: «Ненавижу, козлы!» — Вот под этими последними словами я бы с удовольствием подписался. Приходит к нам недавно один аспирант, кандидатский экзамен сдавать по специальности. И первым делом заявляет: я, мол, православный христианин. Да плевать мне, какой он там христианин, ты покажи, какой ты специалист. А этот, православный, выдаёт: «Гипотеза Опарина о естественном происхождении жизни не выдерживает критики, поскольку коацерваты, даже если они и возникнут, будут немедленно разрушены кислородом воздуха». И он потом ещё обижался, когда я неуд ему влепил. Это же вроде в школе проходят… или теперь нет?
— Не знаю, — отозвался министр. — Только ты зря злишься, в наше время дураков тоже хватало, в том числе и со степенью. Ты лучше скажи, вот если сейчас деньги появятся, оборудование, что там еще надо… то сколько времени уйдёт, чтобы результат был? Не надо полного клонирования, только препарат костного мозга, для пересадки.
— А вот сейчас ты глупость сморозил. — Тимолев стал академически холоден. — Полное клонирование на порядок проще осуществить, чем вырастить отдельный орган или даже культуру ткани.
Так оно и было. Начинали они ещё в официальный период со специфических полипетидов, гормональных жидкостей, затем собирались переходить к клонированию. На животных опыты уже ставились, но даже этого власти не позволили продолжать. Но когда чёрный от ненависти Тимолев отбирал сотрудников для тайной лаборатории, среди избранных оказалась и Светлана Семёнова. Эксперимент, запрещённый всеми богами и законами, оставался для этой женщины последней надеждой иметь собственного ребёнка. И сейчас дочь у нее есть, непоседа Юлька, ничего не знающая о тайне своего рождения. В этом году девочка пойдёт в детский сад. «Я всегда была тихоней, — смеётся Светлана, — а это такая макитра звонкая, в кого только уродилась?» Психологи небось душу бы отдали, чтобы поизучать этот феномен. А Юлина бабушка, тоже ничего не знающая о подробностях рождения внучки и в каждом встречном мужчине выискивающая признаки потенциального папаши, однажды, никого не спросясь, отнесла младенца в церковь и быстренько окрестила. Удивительным образом гром небесный не поразил святотатцев, вздумавших крестить существо, не имеющее бессмертной души, и уж тем более не отсохла поповская рука, берущая деньги за нечестивую требу.
Смех смехом, но ведь девочку действительно могли признать нечеловеком. Из-за этой девчонки и её мамы приходится молчать, обрекая на смерть полузнакомую Инну. Нужно молчать из-за Бориса Анатольевича — близорукого, иногда, в минуты волнения, чуть запинающегося человека, который чёрт знает сколько законов нарушил ради того, чтобы помочь им всем…
Борис Анатольевич пришёл к нему в самую безнадёжную и отчаянную минуту. Отрекомендовался бизнесменом — буржуем, по его словам — владельцем сети магазинов в Москве и некоторых других городах.
— Я всегда преклонялся перед учёными, — говорил он, — но сам умею только зарабатывать деньги. А куда их… деньги? На Гавайи ездить? Я съездил один раз. Торговую империю создавать? Деньги к деньгам — надоело уже, мне моего маленького королевства хватает. А вам — нужно. Я же знаю, вы правы, прогресс не остановить: они потом хватятся, да поздно будет. Поэтому я и хотел бы спонсировать ваши работы. Конечно, это не… государственное финансирование, но кое-что я могу.
Это и впрямь оказалось не государственное финансирование. Это было значительно больше. В двухэтажном здании со скромной вывеской «Биостанция» за несколько недель была создана первоклассная лаборатория. Именно туда стащили «растащенное» оборудование прежнего центра, туда перешли тщательно отобранные Тимолевым сотрудники. В трёх комнатках у самого входа действительно располагалась биостанция: девицы-лаборантки, презрительно кривя напомаженные рты, делали там под присмотром толстого завлаба какие-то анализы. Сей научный коллектив да бритоголовый охранник у входа были единственными посторонними людьми в центре. Одышливый завлаб явился было налаживать контакты, но поскольку научные его интересы не распространялись дальше манипуляций со спиртом-ректификатом, то и контакты оборвались, не начавшись.
Борис Анатольевич появлялся редко (дела, знаете, деньги-то надо зарабатывать!), а появившись, говорил восторженные глупости, шарахался от ультрацентрифуги и, судя по всему, был чрезвычайно счастлив. Впрочем, распечатки отчётов он уносил с собой и, видимо, даже прочитывал, потому что однажды спросил Тимолева:
— Я правильно понял, что вы подошли к стадии клинических испытаний? Ну, это… к пересадке искусственно выращенных органов? У меня есть знакомые хирурги в одной из лучших клиник…
У Тимолева тоже были знакомые хирурги в лучших клиниках страны, но он не знал, как подступиться к ним с подобным предложением, а исполненный энтузиазма Борис Анатольевич снял эту проблему.
Одна из лучших клиник оказалась опрятным особнячком на окраине города со скромной вывеской «Котлонадзор» и скучающим охранником у входа. Командовал в «Котлонадзоре» Гарлов — блестящий хирург, прогремевший некогда операциями на печени и бесследно сгинувший лет восемь назад. Говорили, что он уехал в ЮАР, где ему будто бы предложили клинику.
— Рад видеть! — твердил Гарлов, сжимая руку Тимолеву стальными, хирурга изобличающими пальцами. — Значит, вас тоже загнали в гетто? Этого следовало ожидать. А я ваших работ заждался, можно сказать, с томленьем упованья. Надоела рентгенотерапия хуже горькой редьки, с этой пушкой не знаешь, то ли лечишь, то ли калечишь. Опять же проблема донорства… одно дело, когда пересаживаешь парный орган, а если печень или сердце? Это; же практически из двух людей делаешь одного. По документам всё выходит гладко — несчастный случай, обычно автомобильная катастрофа. А кто может гарантировать, что реципиент, наскучив ожиданием, не помог потенциальному донору перейти в мир иной? Вот то-то и оно. А с клонированными органами всё чисто и никакой несовместимости. Хотя и здесь какой-нибудь правозащитник объявит, что не было получено согласия клонированного препарата на пересадку…
Подобно тому, как Тимолев начинал шипеть при слове «религия», Гарлов терял самообладание при всяком воспоминании о правозащитниках. В своё время группа не в меру ретивых идиотов добилась запрета на пересадку жизненно важных органов, поскольку покойник, у которого эти органы берутся, разрешения на пересадку не давал. Именно тогда Гарлов и уехал в свою гипотетическую Южно-Африканскую Республику. Эти же «правозащитники» вели атаку и на Тимолева, но тот почему-то относился к этому спокойно, понимая, что дураков хватает во всяком движении, а к настоящим правозащитникам подобные деятели не имеют никакого отношения. Так, с жиру бесятся.
После этой встречи на «биостанцию» начали наведываться сотрудники «котлонадзора», командированные для обмена опытом. Пришла пора практического использования научных работ. Первым пациентом был пожилой и полностью отчаявшийся ликвидатор, получивший дозу в Чернобыле и с тех пор кочующий из одной клиники в другую. Операция прошла гладко, никаких следов несовместимости обнаружить не удалось. Гарлов сказал, что лет пять нормальной жизни они мужику подарили. А хоть бы и не пять, а год или полгода… кто возьмётся измерять цену человеческой жизни?..
Всего за каких-то полгода (а кто-то твердит, что это мало!) были разработаны методы выращивания тканей, а затем и отдельных органов, пригодных для трансплантации. Одна за другой проведены несколько операций, о каких в официальной медицине могли только мечтать. В центре появились сотрудники, найденные не то Гарловым, не то самим Борисом Анатольевичем, эти старательные молодые люди по уже готовым методикам выращивали трансплантаты для будущих операций. В особнячке становилось тесновато, настоящая биостанция со своим зевающим завлабом теснилась теперь в одной комнате, две другие уступив Тимолеву.
Борис Анатольевич появлялся нечасто, но всегда с деньгами и задушевными разговорами.
— А ведь я заправским теневиком стал, — как-то между прочим сказал он, прихлёбывая чай из тонкого химического стакана. Чай по древней традиции всех лабораторий заваривался в фарфоровой эрлиховской кружке и пился из стаканов богемского стекла, никогда не употреблявшихся в работе. Общительный спонсор мгновенно усвоил этот нехитрый обычай и без чая из лаборатории не уходил.
Фраза о теневике озадачила Тимолева.
— Это в каком смысле? — спросил он, вежливо приподняв бровь.
— А в самом прямом, — благодушно ответствовал меценат. — Я, конечно, слыхал, что фундаментальная наука рано или поздно начинает приносить прибыль, но чтобы вот так… Вы знаете, сколько, оказывается, люди готовы платить за пересадку поджелудочной железы?
— Представления не имею, — честно ответил Тимолев. — И вообще, кому это нужно? Тут же нет жизненных показаний.
— Зато это верный способ избавиться от сахарного диабета. Представляете, хирургическое лечение диабета? И мы вынуждаем хранить это в тайне. Операции делаем подпольно, деньги получаем незаконно. Типичный пример теневой экономики. — Борис Анатольевич криво усмехнулся и добавил: — Причём господа пациенты, а их уже трое, искренне уверены, что трансплантат был взят у живого человека.
— А как же несовместимость? — не выдержал Тимолев. — Курс лучевой терапии — это покруче любого диабета.
— Им сказали, что курс лучевой терапии прошёл донор перед операцией, так что им ничего проходить не нужно.
— Бред! Срабатывает иммунная система реципиента! При чём здесь донор?
— Правда? А они поверили. И я тоже думал, что тут все в порядке. Все наша темнота… — Борис Анатольевич опустил в чай три кусочка сахара, с интересом наблюдая, как белые кубики истаивают, на глазах разрушаясь.
— Кроме того, — сказал Тимолев, — кто согласится быть донором на таких условиях? Даже если этот человек выживет, он инвалид на весь остаток своих недолгих дней.
— Тут всё не так просто. — Борис Анатольевич решительно размешал чай, окончательно разрушив оплывшую сахарную постройку. — Обычно мнение донора никто не спрашивает. Видите ли, занявшись этим бизнесом, я прежде всего изучил рынок. Не удивляйтесь, раз есть спрос на органы для пересадки, то будет и предложение. Как правило, донорами оказываются люди, запутавшиеся в долгах и оказавшиеся на счётчике у бандитов. Их просто-напросто продают на запчасти. Неужели не читали? Об этом много писалось.
— Я не читаю перед обедом советских газет, — процитировал Тимолев.
— Тем не менее рынок существует, суммы вращаются немалые, а мы с вами, своими «этически неоправданными методами», уже слегка подпортили торговлю живым товаром. Не потому что мы дешевле — мы значительно дороже, — а просто после наших операций отторжения тканей не наступает. Чистый прагматизм: у нас выше качество. А так, рабов резать выгоднее, чем большинство подпольных клиник и занимается.
Тимолев судорожно глотнул горячего чая, заперхал, обжегшись, неловко принялся вытирать выступившие слёзы.
— Так-то, — нравоучительно произнёс Борис Анатольевич. — Этика-с… Между прочим, наши пациенты деликатно не интересуются происхождением трансплантатов. А меня считают крутым русским мафиози, который по ночам отстреливает запоздалых прохожих и ворует детей. А я своих клиентов тоже, между прочим, не разубеждаю. Пусть боятся и уважают. Опять же помалкивать будут.
Вид у Тимолева был совершенно потерянный, оставалось только помалкивать и слушать монолог спонсора.
— У вас, Сергей Владимирович, чистая наука, башня из слоновой кости, этическая стерильность, можно сказать, так и то вас достали. А вообще медицина — дело кровавое. Ваш приятель Гарлов много может порассказать на эту тему. Да и я могу. Давно, ещё в бытность мою студентом, попали мне в руки архивы Русского венерологического и сифилидологического общества имени Тарновского. Их в макулатуру сдали, а я вытащил. Два толстенных тома, а в них подшиты подлинные документы. Прелюбопытнейшее чтение, осмелюсь доложить! Сначала всё благопристойно: сбор средств на памятник этому самому Тарновскому, не знаю, кто такой, наблюдения за больными, статистика всякая: сколько в России сифилитиков приходилось на душу населения… А вот второй том, где советские времена пошли, — это нечто! Вот где наука-то разбушевалась! Брали сифилитика, заражали кандидомикозом. Или брали кандидомикозного больного и прививали ему сифилис. А потом изучали развитие смешанной инфекции. Какие-то очень поучительные выводы делали. И это не где-нибудь в гитлеровских концлагерях, а в Ленинграде, в больнице у Калинкина моста, что Саша Чёрный воспел. Потом всё засекретили, но не думали, что рукописные отчёты сохранятся. Меня это чтение сильно избавило от юношеских иллюзий. В тридцатом году все научные общества к общему знаменателю привели, согнали в один колхоз — Научно-техническое общество. Тридцатым годом архивы и заканчивались. А знаете, какой самый последний доклад был прочитан в обществе Тарновского? Ни в жизнь не догадаетесь! «Борьба с правам и левым уклонами и правильная марксистско-ленинская позиция в лечении венерических заболеваний»!
— Как это? — промолвил Тимолев, возвращаясь к жизни.
— Очень просто. Вот если к врачу приходит больной, и врач принимается его лечить, то это правый, мелкобуржуазный уклон. А требование лечить классы: пролетариат — стационарно, трудовое крестьянство — амбулаторно, а прочих — не лечить вовсе, это уже левацкий загиб.
— А правильная марксистско-ленинская позиция?
— О! Она заключается в лечении трудовых коллективов. Скажем, труженикам морского порта всем без исключения — курс неосальварсана. Работницам ткацких и табачных фабрик — обязательное спринцевание перманганатом, и так далее…
— Неужто всё это правда? — тихо спросил Тимолев.
— Правда. Я сам читал этот доклад.
— Да нет, я не о том. Вернее, не только о том. Торговля людьми… человеческим органами для пересадки?
— И это правда, — жёстко сказал Борис Анатольевич. — Особенно активно этим делом львовская криминальная группировка занимается. А поскольку мы с вами по их бизнесу нанесли чувствительный удар, то следует ожидать вульгарных бандитских разборок. Так что не удивляйтесь, что охрана будет усилена, и постарайтесь, чтобы информация о вашей работе никуда не просачивалась. У наших конкурентов длинные руки и очень большие уши.
Разговор этот произошёл два дня назад. А вот сейчас в университетской аудитории на месте нерадивого студента сидит господин силовой министр и требует… ничего он не требует. У него просто умирает дочь. И если бы это был всего лишь бывший однокашник, можно было бы попытаться помочь. Но ввязывать в игру министра никак нельзя.
Когда лет десять назад фамилия сокурсника замелькала среди руководителей компетентного ведомства, кто-то из общих знакомых обмолвился в невесёлую минуту:
— А ведь получается, что он уже и тогда работал в органах. Опекал нас, обормотов. А мы при нём разговоры разговаривали.
— Так ведь никого не посадили, — возразил Тимолев, — хотя на нашей болтовне прекрасный процесс можно было сварганить. Значит, совесть у него живой оставалась.
— Или его начальству всё было уже по фигу, — возразил оппонент.
Вот так вот… сиди и гадай.
— Открою тебе служебную тайну, — медленно произнес министр. — По каналам Интерпола мы получили информацию, что здесь у нас, в России, делаются незаконные операции по пересадке внутренних органов с каким-то предварительным облучением организма донора. Якобы это впоследствии снижает иммунный ответ реципиента.
— Реникса… — непослушными губами произнёс Тимолев. — Лысенковщина чистейшей воды.
— Это я понимаю, но ведь дыма без огня не бывает. Значит, ведутся какие-то работы.
— Вот моя работа! — Тимолев, отбросив всякие сомнения, хлопнул ладонью по врезанному в стол лозунгу «Ненавижу, козлы!».
В дверь постучали.
— Я занят! — крикнул Тимолев, забывший, что он не у себя в кабинете, а в аудитории, куда всякий и без стука войти может.
Дверь открылась, и на пороге появился смущённый Борис Анатольевич.
— Я не помешал? — спросил он. — Дело в том, что вы так громко разговаривали, что я невольно слышал часть вашей беседы…
Разговор вёлся вполголоса, но сейчас это несоответствие прошло мимо Тимолева. Чёрт, так бездарно вляпаться!
— …Я думаю, — говорил Борис Анатольевич, — что мы могли бы помочь вашему другу. В виде исключения… ведь это же ваш друг, да?
— Одногруппник…
Тимолев не мог оторвать взгляда от лица своего одногруппника. Лишь однажды видел он такое выражение, какое проявилось сейчас на этом лице. Тогда их, всех парней курса, во время занятий на военной кафедре привели в тир. Именно с таким выражением лица будущий господин силовой министр лупил из «Макарова» по грудной мишени. И единственный из всего курса выбил зачётные очки.
— Вот видите, одногруппник, — ничего не замечая, тараторил Борис Анатольевич. — Пять лет вместе. Конечно, надо помочь. Давайте сделаем так: вы сейчас поезжайте в центр, подготовьтесь к приёму образцов ткани, а я пока обсужу с вашим другом кое-какие детали. Думаю, выращивание клонированной культуры можно будет начать уже завтра. А недели через четыре, если всё сложится удачно, проведём подсадку…
Тимолев поднялся и молча вышел. Он не знал, что думать и на что надеяться.
Министр и Борис Анатольевич остались одни. Оба молчали, лишь с лица министра сползал прицельный прищур. Потом министр произнёс:
— Вот, значит, как… Всё уже существует и находится в ваших руках. И зачем вам это нужно? Это же не ввоз контрабанды, не поставка русских девчонок в китайские бордели, не наркотики даже. С чего бы вам этим заниматься?
— Помилуйте, — прежним, ничуть не изменившимся тоном ответил тот, что называл себя Борисом Анатольевичем, — какие наркотики? У меня вполне официальный бизнес… я просто отказываюсь понимать.
— Понимаете, — отмахнулся министр. — Просто взять я вас покуда не могу. И это вы тоже понимаете.
— А если вы настолько обо мне осведомлены, то должны бы знать, что у меня есть слабость — подбирать то, что плохо лежит, простите великодушно за дурной каламбур. Вы вышвырнули на свалку лучших учёных, я их подобрал. Дал им лабораторию, средства, возможность, в свою очередь, подбирать сотрудников. Что в этом плохого?.. Даже не по понятиям, а просто по совести? Кстати, за нарушение вашего запрета на клонирование не полагается ничего… удивительно глупо — принять закон и не назначить наказание за его нарушение. Такой закон только ленивый не станет нарушать. А я, между прочим, трудолюбив, этого вы отрицать не сможете. Так что никакого обвинения вы мне не предъявите. Даже за уклонение от налогов — в эту программу я покуда вложил денег много больше, чем получил. Зато в руках у меня действительно уникальные вещи. Отнять их можно, но трудно. К тому же в случае конфликта многое может попросту погибнуть. Люди смертны, а все данные и отчёты — у меня. В единственном экземпляре, как те архивы.
— Какие архивы?
— Ай, не берите в голову, это личное.
— И что же вы хотите за ваши уникальные вещи? Легализации исследований и этого вашего бизнеса?
— Зачем? — Борис Анатольевич мудро усмехнулся. — Дело уже налажено, а тут лишние хлопоты. Обработка общественного мнения, другие страны начнут недовольство высказывать, опять же трения с церковью. А так — всем хорошо, все довольны. Кстати, церковь в курсе наших работ, во всяком случае — некоторые иерархи. Одному из них мы делали недавно пересадку желёз.
— Половых? — не удержавшись, спросил министр.
— Не охальничайте, — строго прервал теневик. — Что за люди? Как перед телекамерами лоб крестить, так они в очередь стоят, а чуть речь о попах заходит, так сразу воображать начинают, как те в исповедальне прихожанок тискают. Ничего там такого не было. Возраст, обычные человеческие хвори. А вообще я не медик, так что ничего определённого сказать не могу. Кстати, учитывая нелюбовь нашего общего друга к долгогривой породе, содрали мы со святого отца по полной программе. Вообще, учитывая некоторые обстоятельства, наши услуги стоят чрезвычайно дорого, но для вас, учитывая, что вы друг Сергея Владимировича, мы всё сделаем бесплатно на самом высшем уровне.
Министр слушал молча, а криминальный король вдруг вспомнил, сколько неприятностей доставлял ему этот человек. Дошло до того, что Борис Анатольевич начал лелеять мысль обвинить недруга в зверском изнасиловании грудного младенца. Даже при нынешней разнузданной свободе самое трудное — придать такому делу широкую огласку. А уж потом… любая, самая объективная и независимая экспертиза подтвердит, что преступление совершил господин министр. Анализ генетического материала для следствия такая же улика, как и отпечатки пальцев. К сожалению или к счастью, но в ту пору идеалист Тимолев ещё не умел клонировать человеческую сперму. А теперь надобность в столь сложной интриге отпала, всё складывается самым замечательным образом. По возможности дело всегда следует заканчивать миром. Всё-таки хорошо, когда у высокопоставленных чиновников есть не слишком здоровые дети, которые любят соваться в такие места, где очень легко организовать подходящий несчастный случай. Мир в этом случае приходит сам собой.
— Насколько мне известно, — проникновенно произнёс Борис Анатольевич, — через два года операцию нужно будет повторять. Можете быть уверены, мы и тогда безвозмездно сделаем всё возможное. В свою очередь, мы надеемся на понимание с вашей стороны. Я не стану предлагать ничего, что противоречило бы вашим убеждениям или шло вразрез со служебными обязанностями. Скорее — наоборот. Вот, скажем, львовская группировка… им давно пора почувствовать силу закона.
— Да, я понимаю, — согласился министр, глядя в лицо новому хозяину.
Дмитрий Скирюк
ТОНИК
На душе у Петухова было тоскливо и муторно.
Был выходной — один из тех серых осенних выходных, когда дома делать совершенно нечего, пойти некуда, гулять просто так уже холодно, а гулять с друзьями и спиртным нет ни сил, ни желания: во-первых, все друзья сейчас копаются на дачах, а во-вторых, вчера у Петухова на работе что-то отмечали, и сегодня с самого утра у него, что называется, «горели трубы», булькало в животе и противно ныла голова. Он лежал на диване, тупо глядел в потолок и страдал. По радио передавали Моцарта. А может быть, Бетховена — с похмелья в этих тонкостях было не разобраться. Нестерпимо хотелось выпить. Некоторое время он просто терпел, отпаивался холодной заваркой из чайника, но к середине дня таки не выдержал и выбрался на площадь до ближайшего ларька.
Моросило. Ларек был виден издалека — как и все ларьки в городе, его недавно выкрасили канареечно-желтой краской (было такое поветрие), и теперь он сразу бросался в глаза, как какой-то нелепый квадратный лимон. Пестрели банки с польской газировкой, выгоревшие за лето сигаретные пачки, коробки с турецкой жвачкой и обертки от дешевых шоколадок. Волоча ноги и кутаясь в ворот куртки, Петухов подошел к застекленной с длинной трещиной витрине и начал выбирать, чего б ему купить.
Пива Петухов не любил и никогда не пил, предпочитая что-нибудь покрепче, но сейчас при одной мысли о водке или портвейне к горлу подступала тошнота.
Лимонаду тоже что-то не хотелось. Разноцветье банок и бутылок раздражало. Наконец после долгих колебаний взгляд остановился на небольшой бутылочке джин-тоника.
Джин-тоник…
Петухов сглотнул. Звучало заманчиво. Вспомнился полузабытый вкус лимонной корочки, бодрящая хинная горечь и маленькие ежики колючих пузырьков на языке, рот наполнился слюной, и палец как бы сам собою указал на вожделенную бутылку. Продавец — носатый грузин в коричневой кожаной куртке, без слов все понял, с подозрением ощупал протянутую Петуховым сотенную, после чего в окошке киоска появилось и задвигалось в поисках ладони холодное скользкое донышко. «Вот же, заразы, — мрачно подумал Петухов, принимая бутыль. — Нет, чтобы летом так охлаждать!»
Сосуд был приятно широкий, тяжелый, коричневого стекла, с большой квадратной черно-золотистой этикеткой. На красной крышечке маячила большая золотистая звезда, что почему-то напомнило Петухову коробочку с вьетнамским бальзамом. Петухов таких раньше не видел. Внутри что-то подозрительно пузырилось.
— А он у вас, часом, не бодяжный? — подозрительно спросил он, с сомнением ее разглядывая.
Продавец сверкнул кавказским взором из-под козырька массивной кепки и проворно растопырил пальцы.
— Э, зачем так плохо говоришь? — укоризненно завозмущался он. — Хароший вещь, савсэм свежий. Не веришь — давай открою! Бери культурно, зачем ругаться?
Петухов опять заколебался — не купить ли две, потом решил повременить. Он принял из окошка ворох подмокших бумажных десяток и два рубля мелочью и полез в карман за кошельком.
Пить на улице было как-то холодно и неудобно, Петухов чуть ли не бегом добрался до своей квартиры, сбросил мокрую куртку и с бутылкой в руках поплелся на кухню.
Пробка поддавалась удивительно тяжело. Жесть гнулась и скрипела, никак не удавалось подцепить ее открывалкой. Петухов потел и отдувался. Потом вдруг что-то хрустнуло, бухнуло, пробка со звоном ударила в потолок, и из горлышка клубами повалил густой зеленый дым. Петухов на некоторое время совершенно ослеп, оглох и перестал воспринимать происходящее. «Надули!» — только и успел подумать он, выронил консервный нож, замахал руками, закашлялся и рухнул на стоявший сзади него табурет.
Дальше была темнота.
Очнулся Петухов на полу, рядом с опрокинутой табуреткой. Голова болела еще сильнее, линолеум неприятно холодил левую щеку и ухо. Должно быть, без сознания он провалялся несколько минут, потому что дым уже успел развеяться. Стараясь не делать резких движений, Петухов с кряхтеньем приподнялся, сел, помотал головой и осторожно огляделся.
— Вот, блин, попал, так попал, ексель-моксель… — пробормотал он, с опаской глядя снизу вверх на злополучную бутылку. — Это ж надо, так нарваться! Чтоб я, да еще когда-нибудь…
Он вдруг осекся и умолк.
На столе кто-то сидел.
Это было маленькое, ростом не выше локтя существо, покрытое пушистым желтым мехом, с круглыми глазами-бусинками, похожее на персонаж из детской программы «Улица Сезам». Сначала Петухов решил, что это кукла, и уже задался вопросом, откуда она взялась у него дома, потом существо вдруг моргнуло и пошевелилось. Петухов похолодел.
— Вы… Ты… — пробормотал он и сглотнул. Через мгновение в голове прояснилось, и сразу вспомнились бутылка, дым и нужные слова.
— Вы — Джинн, да? — охрипшим голосом спросил Петухов.
— Нет! — вдруг закричало существо, на поверку оказавшееся говорящим и почему-то очень испуганным. — Нет! Джинн уже ушел! Я — Тоник.
— Какой еще Тоник? — опешил Петухов.
— Обыкновенный, — пояснило существо. — Вы, когда бутылку покупали, этикетку видели? Так там большими буквами написано посередине: «Джин», а внизу — маленькими: «Тоник». Так вот, я и есть тот самый Тоник… Кстати, спасибо, что выпустили. Там, внутри, не очень-то удобно.
— А… э… Пожалуйста, — пробормотал Петухов. — А куда ушел э-э-э… Джинн?
— По делам, — лаконично отозвался тот.
Повисла пауза. Тоник моргал и оглядывался. Петухов не знал, о чем еще спросить. Потом его осенило.
— А вы, простите, что, желания тоже выполняете?
— Нет, что вы. — Тоник смущенно потупился и поковырял столешницу ножкой. Вздохнул. — Мы — так… — он помахал лапкой, — сбоку припека.
Уважение Петухова к Тонику мгновенно испарилось. Похмелье не желало проходить, и настроение у Петухова стало резко портиться.
— А для чего тогда ты сидел… там? — Он кивнул на бутылку, мимоходом перейдя на «ты».
— Для компании, — простодушно пояснил Тоник. — Одному ведь скучно.
— Скучно, — мрачно согласился Петухов. — А ну-ка, полезай обратно!
— Это еще зачем? — насторожился тот.
— Отнесу тебя назад в ларек. Обменяю, как брак. Ну!
Тоник надулся.
— Меня нельзя в бутылку, — объявил он. — Я туда не влезу.
— Раньше же помещался.
— Так это с Джином! А так…
— Ну, вот что, хватит болтать! — раздраженно заявил Петухов, шагнул к столу, сграбастал взвизгнувшего Тоника, оказавшегося на ощупь вполне материальным, и попытался запихнуть его в бутылку. Тоник пищал и отбрыкивался, потом стал царапаться и верещать. В следующую секунду — Петухов даже не успел ничего понять — какая-то сила приподняла его и шлепнула, и он снова оказался на полу.
Петухов помотал головой. Посмотрел на стол. Тоник сидел возле бутылки как ни в чем не бывало и охорашивался.
— Видите ли, — чуть дрожащим голосом сообщил он Петухову, — это все напрасно. Вы не сможете мне причинить вреда.
— Это почему это не смогу? — поинтересовался Петухов, нашаривая на плите сковородку.
— Такой закон, — сказал Тоник, на всякий случай бочком отодвигаясь на другой край стола. — Вы сказки читали? Там написано, что Джинн не может причинить вреда тому, кто его выпустил. А я — наоборот, то есть вы мне… Ай!
Тоник увернулся, сковородка с грохотом ударилась о стол, а неведомая сила снова подхватила Петухова и с разворота шваркнула об пол. На сей раз его приложило изрядно; в глазах долго плясали звездочки, а в ушах пели птички. Похожие ощущения были, когда бывшая жена Петухова как-то раз дала ему по голове этой самой сковородой.
— Вот видите, — констатировал Тоник, выглядывая из-за радиоприемника. — Вы ничего мне не сможете сделать. Да, кстати, что у нас на завтрак?
— Пошел у черту! — раздраженно сказал Петухов.
— Но я есть хочу! — растерянно ответил Тоник. — Легко, вы думаете, сидеть в такой банке двести пятьдесят лет без еды?
— С какой стати я должен тебя кормить?
Тоник вылез целиком, уселся на приемник и поболтал ногами.
— Я же объяснял, — снисходительно сказал он, — что я не Джин, а Тоник. Если Джин обязан выполнять ваши желания, то я — совсем наоборот. То есть вы обязаны выполнять мои… Так что у нас на завтрак?
— Господи… — простонал Петухов. — Ну за что мне это все? Мало мне похмелья, так еще и это… Откуда ты только взялся на мою голову?!
— Как откуда? — удивился тот. — Из бутылки…
До наступления вечера Тоник успел извести Петухова вконец. Сначала тому пришлось готовить ему завтрак — непременно сладкие хлопья с молоком. Молока в доме не оказалось (равно как и хлопьев), и Петухову потребовалось вновь бежать в соседний магазин, ругаясь и постанывая от нарастающей боли в затылке, которая, однако, сразу же прошла, едва он вернулся домой.
Едой, однако, дело не закончилось. Поев холодного и мерзкого на вид месива, Тоник простудился и охрип. Петухов было обрадовался наступившей тишине, но теперь ему пришлось бежать в аптеку за лекарствами, лепить горчичники на желтый мех и после отдирать присохшие бумажки. Визгу было — не оберешься, невидимые оплеухи следовали одна за другой, Петухов раз за разом оказывался на полу. Наконец захворавшего Тоника удалось угнездить на диване, замотать в мохеровый шарф, напоить чаем с медом и лимоном, и все успокоилось. Чай Тоник пил через соломинку, время от времени громко булькал и при этом идиотски хихикал.
На обед пришлось потратиться, зажарить курицу и открыть заначенную банку сгущенки. Тоник перемазался сгущенкой от ушей до хвоста, но мыться отказался наотрез, заляпал всю квартиру липкими следами и только потом, уступая долгим уговорам, согласился вымыть в ванне лапы. Куда и свалился, когда затеял пускать кораблики из мыльницы. Петухов прибежал на визг из кухни, перепуганный, с полотенцем на шее, вытащил барахтающегося Тоника и долго сушил его феном. Тоник вертелся и корчил рожи своему отражению в зеркале, сломал расческу, а когда Петухов в сердцах таки шлепнул его, чтоб тот стоял спокойно, расхныкался, и Петухов огреб еще одну затрещину. Шерсть на Тонике распушилась, и он как будто увеличился в размерах, на остреньких ушах образовались кисточки.
После этого он включил телевизор и долго щелкал пультом, перескакивая с канала на канал. Всплакнул над чувствами в бразильском сериале, посмотрел футбол и новости и наконец застрял на диснеевских мультяшках, которые Петухов терпеть не выносил. Впрочем, это было все же лучше, чем если бы Тоник путался где-нибудь под ногами и надоедал расспросами и глупыми просьбами.
На ужин Тоник потребовал жареную рыбу и арбуз. Петухову пришлось напрячь все свои кулинарные способности, поскольку рыбу он последний раз жарил года три тому назад, на природе и, что называется, «под градусом». Но вопреки ожиданиям получилось очень даже сносно, а арбуз оказался красным и сладким. Кстати, за арбузом тоже пришлось бежать на улицу, торговые ларьки уже закрывались, и Петухов едва нашел один работающий, прежде чем головная боль успела свести его в гроб.
— Ты хотя бы заранее заказывай, чего хочешь, чтоб я зря потом не бегал, — посетовал он.
— Откуда же я могу утром знать, чего я вечером захочу? — вполне натурально удивился Тоник.
Петухов не нашелся, что на это возразить.
Ночью Тоник слез с дивана, пробрался на запертый балкон и принялся там выть. Квартира выстудилась. Петухов проснулся весь в холодном поту и долго не мог сообразить, что это за звуки и что вообще происходит. Потом вспомнил, замотался в одеяло и поплелся выяснять. Оказалось, сегодня полнолуние, а Тоник этого никак не переносит, поскольку страшно боится быть один. Петухов поколебался, потом все-таки решил взять его с собой в кровать. Тоник долго возился — то устраивался под одеялом, то на одеяле, то в пододеяльнике, сворачивался на подушке, ерзал, выпускал коготки и сопел Петухову в ухо. Ладно хоть пахло от него не больше, чем от кошки. Кошку Петухов держал когда-то, и ощущения были в общем похожие.
Утром была катастрофа: сказался вчерашний арбуз. Проклятая зверюшка не успела вовремя проснуться, чтобы добежать до туалета, и в кровати сделался потоп. Петухов, чертыхаясь, долго елозил тряпкой, запихал испачканные простыни в стиральную машину, а Тоника — под душ, потом позвонил на работу и попросил отгул. Тоник за это время ухитрился облить из душевой воронки стены, пол и потолок, после чего пришли соседи снизу и закатили скандал по поводу затопленной ванной… В общем, забот Петухову хватило.
Он смотался до ларька, где его угораздило купить злосчастную бутылку, но вчерашнего кавказца-продавца в нем уже не было. Вместо него сидел амбал из местных — вполне типичная рязанская рожа; на все претензии он лишь требовал предъявить чек, бутылку с пробкой не признал, Тоника послал подальше, а Петухову посоветовал сходить к невропатологу. На том и распрощались.
Робкие попытки выяснить у Тоника, куда девался Джинн, также успеха не возымели. Тот или не знал, или мастерски придуривался, что не знает. К исходу дня Петухов обнаружил, что его кошель изрядно похудел, нервы на пределе, а квартира входит в аварийное состояние, и совсем приуныл.
«Ексель-моксель, — думал он, — да что ж это такое! Послал же бог на мою голову… Должно же все это когда-нибудь кончиться!»
Вечером Петухову пришлось рассказывать сказку. Он порылся в книжках и нарочно выбрал покороче, но Тоник бил ногами и требовал продолжения. Наконец он таки дал себя убедить, что лучше Петухов почитает ему завтра, а книжка вон какая толстая, так что беспокоиться нечего. Ночь омрачилась ползающим по кровати Тоником, который теперь наотрез отказывался спать отдельно.
На следующее утро Тоник потребовал взять его с собой к Петухову на работу.
Началось с того, что зазвонил телефон, и на том конце трубки неприязненно поинтересовались, как там у него со здоровьем. Петухов узнал голос шефа и не на шутку перепугался. Торопливо объяснил, что — да, болел, но уже выздоровел и нынче же появится на рабочем месте. Обещание пришлось держать. Но Тоник неожиданно закапризничал и отказался оставаться в пустой квартире, наедине с периодически включающимся холодильником: «Вдруг он меня съест!»
По правде говоря, такому исходу дела Петухов был бы только рад. Но — увы. Он побрился и привел себя в порядок, потом попытался оставить Тоника дома, заперев тихонько за собою дверь. На полпути к остановке ему пришлось повернуть и, чертыхаясь, бежать обратно, словно он забыл выключить газ: рев Тоника было слышно даже на лестничной площадке, а оплеухи следовали чуть ли не потоком, Петухов едва сохранял равновесие.
Пришлось уступить. Петухов упрятал Тоника в большую пластиковую сумку с ручками, наказал ему сидеть там тихо и с двадцатиминутным опозданием явился в контору.
Кондукторше соврал, что везет подарок дочке.
— Это ж надо, какие игрушки стали делать! — восхитилась та. — Совсем как живой!
— Японцы… — пожал плечами Петухов.
А Тоник показал кондукторше язык и стал глядеть в окно.
До полудня отдел лихорадило. Все бегали к Петухову смотреть диковинную желтую зверушку, таскали ему яблоки, халву, бананы и булки с маслом. Просили сказать пару слов или показать чего-нибудь этакое. Трюкачествовать Тоник отказался наотрез, но говорил охотно и подарки благодарно принимал. Несмотря на свои малые размеры, Тоник оказался прожорливым до чрезвычайности; Петухов не уставал поражаться, сколько в него влезало еды.
А в полдень дверь конторы распахнулась и на пороге показался Сашка Редькин — хам, грубиян и балагур из отдела обеспечения, считавший себя записным остряком и неотразимым кавалером.
— Здорово, Надечка! — с порога закричал Редькин. — Все цветешь, все хорошеешь? Здравствуй, Валюша, отлично выглядишь. Куда-куда? У, ты какая… Мариночка, привет…
Так, расточая комплименты, он добрался до стола Петухова. Тоник восседал на карандашнице, сжимая в лапках авторучку, и выводил каракули на перекидном календаре.
— Здорово, Петухов! Как жизнь? — Он протянул руку к Тонику. — Это у тебя чего? Покемон? Дай пощупать.
Тоник перепугался и укусил его за палец.
Начался переполох. Редькин бегал по комнате, забрызгал кровью стол и стену и все время ругался. Все женщины отдела, кроме Нади, отодвинулись подальше от него и стали громко возмущаться. Петухов оправдывался и пытался запихнуть Тоника в ящик стола; Тоник упирался и верещал. Наконец разыскали бинт и пузырек зеленки. Редькин махал руками и орал, что Петухов совсем сдурел — таскает с собой всяких желтопузых хомяков, и порывался стукнуть Тоника линейкой. Тоник ревел благим матом. Через полчаса подвывающего Редькина на «скорой помощи» увезли в больницу, а Тонику дали половинку полосатого леденца-карандаша, и все успокоились.
Через полчаса шеф вызвал Петухова на ковер.
— Петухов, — сказал он строго, глядя на Петухова сквозь толстые стекла очков. — Я хочу с вами поговорить.
— Да, Вадим Сергеич, — поспешно согласился Петухов и подвигал шеей в галстуке. Ладони его мгновенно вспотели.
— Будем откровенны. — Шеф встал, обогнул широкий стол и оказался с Петуховым лицом к лицу. — Работник вы э-э-э… неплохой. Да, неплохой. Есть у вас некоторые привычки и э-э-э… излишества. Но это мелочи. Я даже думал двинуть вас вверх по служебной лестнице. Но сегодняшний ваш поступок… принести с собой на работу какую-то крысу, это, простите, уже какое-то ребячество. В чем дело?
— Не крысу, — робко вставил Петухов.
— Да? А э-э-э… кого?
— Ну… это тропический зверь, — замялся Петухов и бестолково повертел руками. — Такой, вы знаете… тропический. Такая э-э-э… ну, как бы Чебурашка. Он не злобный, просто Редькин сам напросился. У меня приятель уехал в отпуск, а это его зверушка, он попросил э-э-э… присмотреть. Да, присмотреть. А я его дома побоялся одного оставить. Еще откроет газ или чего-нибудь такое…
— Вот как? А надолго э-э-э… уехал ваш приятель?
— Не знаю, — бухнул Петухов и торопливо поправился: — Месяца на два. Наверное…
— Да? Ну э-э-э… все равно. — Шеф опустился в кресло. — Прошу вас больше этого не делать. Купите ему клетку или что-то в этом роде. Иначе э-э-э… будем рассматривать вопрос на профсобрании.
— Э-э-э… — начал Петухов.
— Э-э-э… — начал с ним одновременно шеф.
И оба умолкли.
— Я вас больше не задерживаю, — сухо сказал наконец шеф. — Идите работайте.
Придя домой, Петухов попытался объяснить Тонику текущее положение дел. Тоник долго ныл и притворялся дурачком, но в конце концов согласился, что на работу к хозяину ему нельзя, и, в свою очередь, поставил встречное условие — купить видеомагнитофон.
— Зачем он тебе? — опешил Петухов.
— Как зачем? Смотреть диснейские мультяшки.
— Посмотришь просто телевизор. Там и так теперь часто мультики показывают…
Тоник забрался на диван, сгреб под себя подушки и обиженно надулся.
— Другие неинтересные, — объявил он, — а Дисней только по воскресеньям. А я хочу каждый день.
Петухов поморщился в предощущении приходящей боли в голове, но взял себя в руки и постарался успокоиться. Видеомагнитофон стоил дорого. Даже самая дешевая модель по примерным прикидкам тянула на два месячных петуховских оклада.
— У меня нет таких денег, понимаешь? — попытался объяснить он Тонику. — Нету. И взять неоткуда. Если я куплю тебе видак, нам будет есть нечего. Ты понимаешь?
— Но мне одному будет ску-учно… — заканючил тот.
Петухов уламывал желтого мерзавца битых полчаса, но добился лишь того, что Тоник разревелся, а его самого опять одолела мигрень. Избавиться от нее ему удалось, лишь пообещав Тонику завтра же купить злосчастный видак. Один день Тоник согласился потерпеть.
Всю ночь Петухов проворочался, будучи не в силах заснуть; он холодел от одной только мысли, что с ним станется, если он не сдержит слово. Наутро он отправился на работу с твердым намерением занять денег в кассе взаимопомощи и теперь придумывал предлог, под которым мог бы это сделать. Он просидел так до обеда, так и не решившись ни к кому подойти, как вдруг позвонил его старый приятель Витька Коровкин, лет пять назад заделавшийся «новым русским».
— Петухов, ты? — загудел в трубке полузабытый Витькин бас. — Привет. Слушай, тут такое дело. Тебе видак, случайно, не нужен?
Петухов от неожиданности опешил и пошел мурашками. Витьку Тоник знать никак не мог, соответственно и Витька Тоника — тоже. О своем желании купить видеомагнитофон он тоже никому не говорил, и потому оставалось все свалить на нелепую случайность. Петухов свалил и прокашлялся.
— Ка-акой видак? — заикаясь, на всякий случай уточнил он.
— Обыкновенный, «Джи Ви Си», видеоплейер.
— Старый, что ли?
— Зачем старый? Новый. Совсем не играный.
— А чего ж ты тогда его продаешь?
— Да понимаешь, лопухнулся я. Такое дело — мне друганы на именины подарили, а жене цвет не понравился. Не хочу, говорит, серебристый, черный, говорит, хочу… Мне — сам знаешь — по «комкам» бегать некогда, да и кореша косо посмотреть могут, дай, думаю, тебе звякну, все-таки друзья, вдруг возьмешь… Возьми, а? Я недорого отдам.
Петухов уже хотел сказать, что Витьке дешевле было бы просто купить к магнитофону новый корпус, а старый выбросить, но тут же закрыл рот. Облизнул пересохшие губы.
— Сколько? — спросил он.
— Полторы. Если хочешь, еще сотню скину, но учти — только для тебя. От сердца отрываю, машинка-то хорошая, надежная… Так ты берешь?
— Беру! — крикнул Петухов.
— Вот и лады. Давай заезжай ко мне после работы. Ты когда работать заканчиваешь? В полседьмого? Вот сразу как закончишь, так и заезжай. Ну все, пока!
И он повесил трубку.
Некоторое время Петухов так и сидел с трубкой в руке, не в силах поверить в свою удачу. Потом опустил ее на рычаг, достал бумажник и пересчитал наличность. Наличности хватало в аккурат, даже еще оставалось, чтоб купить чего-нибудь вкусное к ужину. До зарплаты оставалась всего неделя, и Петухов воспрял духом.
Растолстевший Коровкин встретил Петухова жизнерадостно, взял протянутые деньги и барским жестом сгреб в карман, не пересчитывая, упаковал видеотехнику в коробку и напоследок подарил с полдюжины кассет… с диснеевскими мультфильмами.
— Забирай, забирай, может, обменяешь, — замахал он руками, завидев на его лице радостное недоумение. — Мой все равно уже вырос, а тебе же надо че-нибудь смотреть первое время…
Петухов, окончательно опешивший, так и приехал домой — с коробкой в одной руке и пакетом с кассетами — в другой.
Завидев покупку, Тоник завизжал и кинулся ему на шею обниматься. Серебристый аппарат, похожий __ больше на инопланетный корабль, подключили к телевизору и весь вечер крутили трофейные кассеты, забыв даже об ужине. Петухов по случаю удачной сделки пропустил стопку водки, расслабился и за компанию с Тоником как ребенок хохотал над проделками мультяшных человечков и зверушек.
На два дня в доме у Петухова воцарился мир. Потом мультфильмы Тонику наскучили. Петухов разведал, где находятся ближайшие ларьки с обменом видео, и две недели занимался тем, что обменивал одни кассеты на другие. На некоторое время это помогло, но вскоре его пушистый мучитель сделал следующий шаг.
Тоник потребовал компьютер.
Ребенок, пусть он совсем непослушный и глупый, все-таки в состоянии понять, что родители его не всесильны и выполнить все его желания не могут. Во всяком случае, даже если он этого понять не хочет или делает вид, что не хочет, все равно не в силах что-то изменить. Максимум, чего он может от них добиться, — это выпросить велосипед или ролики себе на день рождения. То же и капризная супруга. Она, конечно, может запилить мужа до покупки новой шубки…
Или — до развода.
Вот! Вот. В том-то и разница. Капризного ребенка можно наказать, со стервой можно развестись, но попробуйте образумить и поставить на место некую помесь домашней зверушки, глупой женщины и капризного ребенка, от которой вдобавок совершенно невозможно избавиться! Представили?
Петухов попробовал поговорить с Тоником серьезно, но все было бесполезно. Аппетиты Тоника росли, он не желал слушать никаких объяснений. Череп Петухова трещал по швам, он мучился бессонницей, осунулся и похудел. Несколько дней Тоника еще удавалось отвлекать новыми фильмами и сказками на ночь, но с каждым разом невольный подопечный Петухова становился все настойчивее и наглее. И на сей раз никто не спешил позвонить и предложить по дешевке купить компьютер или игровую видеоприставку (на худой конец, сгодилась бы и она). Предложение продать видик Тоник встретил в штыки. В итоге следующий день Петухов еле высидел на работе с ужасающей головной болью, от которой не спасал ни цитрамон, ни кофе, ни участливые взгляды Любочки Неверовой, и в ужасном настроении поплелся домой. Если утром Петухов решил, начиная с сегодняшнего дня, экономить на всем, то теперь он окончательно утвердился в этом намерении, а потому трамвая ждать не стал и направился домой пешком.
По дороге домой мигрень немного поутихла. В голове у Петухова снова замерцали мысли, впрочем, ни одной дельной среди них не было. Покупка видеомагнитофона пробила в его бюджете дыру преогромную. Он прикидывал так и этак, и выходило, что при строжайшей экономии какой-нибудь подержанный компьютер он сможет купить. Но не раньше, чем через год. Хотя если подумать — какая, к черту, экономия с такой тварью, как Тоник? То ему торт на завтрак подавай, то курицу на ужин, то арбуз на Новый год… Ладно, хоть к спиртному не приучен. В общем, ничего путного (тем более — хорошего) в ближайшее время произойти не могло. Петухов осознал это и обреченно понял, что до первого запуска своего личного компьютера он не доживет.
«Интересно, — вдруг подумалось ему, — куда денется Тоник после его смерти? Тоже умрет? Отправится искать своего джинна? Привяжется к кому-нибудь другому?»
Так, размышляя о своей судьбе, Петухов брел от дома к дому как лунатик и сумрачно глядел по сторонам. На одном из поворотов его взгляд зацепился за вывеску компьютерного салона «Капитан Репринт» с курящим трубку морячком на вывеске. Морячок куда-то указывал, видимо — в светлое компьютерное будущее. В стеклянистом нутре магазинчика на полочках белела пластиком и мигала экранами вожделенная оргтехника. Посетителей уже не было. Петухов замедлил шаг, потом совсем остановился. Посмотрел на часы. До закрытия оставалось еще минут сорок. «Зайду, — вдруг неожиданно решился он, как смертник на пороге газовой камеры. — Хоть узнаю, сколько эта штука может стоить, чтоб уж сразу потом…»
Не задерживаясь на пороге, он сделал шаг и оказался внутри. Продавцы посмотрели на него как-то странно. Петухов списал все это на конец рабочего дня и минут пять бродил от стойки к стойке, испытывая изрядную неловкость, потом, движимый каким-то странным порывом («надо же с чего-то начинать»), облюбовал и прикупил себе компьютерную «мышь» — она по крайней мере не грозила устареть к исходу года. Однако едва он расплатился, что-то хлопнуло и вокруг него замерцали фотовспышки. Несколько людей захлопали в ладоши. Петухов прикрылся рукой и ошарашенно заморгал, а когда открыл глаза, к нему, цокая по плиткам мраморного пола точеными копытцами высоких каблучков, уже направлялись с улыбками две девушки в высокогорных мини; одна — с русой косой толщиной с детскую руку, другая — с белой короткой стрижкой a la «Cranberries». Обе, на взгляд Петухова, были очень миленькие. В руках у той, которая с косой, была полоска ткани с надписью со множеством нулей. Девицы обрядили Петухова в вышеупомянутую полоску, чмокнули в обе щеки, поаплодировали ухоженными лапками и отошли назад, после чего к Петухову приблизился невероятно худой, стриженный «под ежик» парень в роговых очках, схватил его руку и с чувством ее потряс. В углу, недоступном при взгляде с улицы, телевизионщики нацеливали в ухо Петухову черный зрак видеокамеры.
— Поздравляем! Поздравляем! — улыбаясь в камеру, сказал очкастый. — Вы — наш миллионный покупатель! Если позволите, небольшое интервью для канала «АБВ»… Ваше имя?
Петухов назвался и минуты две, не зная, куда девать дурацкую коробку с мышкой, краснел и отвечал на разные вопросы, после чего в глубине помещения открылась дверь, откуда выкатили хромированную тележку с громоздящимися на ней коробками. Петухову опять пожали руку, потом с эскортом вывели наружу, посадили в оказавшийся у входа красный «БМВ» и спросили адрес. В себя Петухов пришел уже дома, в окружении бесчисленного сонма распакованных коробок, телевизионщиков и двух очкастых равнодушных техников, стыкующих аппаратуру. Тоник, испугавшийся такого количества чужих людей, спрятался в соседней комнате, откуда подсматривал в щелочку. Наконец все кончилось, Петухова попросили расписаться «тут и тут», в последний раз пожали руку, попросили улыбнуться в камеру и ушли, оставив его наедине с включенным агрегатом. Компьютер стоял на столе среди общего разгрома, гудел вентилятором и мерцал светящимся экраном. Прежде чем Петухов успел решить, что делать с ним теперь и вообще что теперь делать, Тоник с радостным визгом влетел в большую комнату, запрыгнул Петухову на грудь, облапил и принялся радостно лизаться. Через минуту он уже дорвался до машины и с присущей детям непосредственностью запустил какую-то игрушку. На экране появилась рука с пистолетом, потом замелькали выстрелы и взрывы, и квартира наполнилась грохотом.
— Надо бронедверь поставить, — про себя заметил Петухов.
— Что? — Тоник обернулся.
— Ничего, — торопливо сказал тот. В голове его забрезжила некая мысль. — Слушай, э-э-э… друг Тоник. Тебе бы не хотелось покататься на машине?
— Куда? — не оборачиваясь, спросил тот.
Едва Петухов осознал возможности себя сегодняшнего, началась новая жизнь. Управлять желаниями Тоника оказалось удивительно легко — достаточно было расписать ему все прелести нового приобретения, и тот загорался как порох. День головной боли — и Петухов получал «заказанное». Со временем период ожидания сократился. И даже если Тоник утрачивал к новинке интерес, полученное все равно в итоге оставалось Петухову. Машину — серебристый джип «тойота лэнд-круизер», широкий, как баржа, и больше похожий на маленький автобус, отписал ему родственник из Новосибирска, о котором Петухов давно уже и думать позабыл. Родственника — крупного в тех местах коммерсанта — в последнее время с интересом щупали налоговики, и он поспешно переписывал на родичей все свое имущество. На все машины родственников не хватило и богатый сибиряк вдруг вспомнил о своем непутевом скольки-то-юродном братце. Через неделю родич все же загремел под суд, и машина осталась Петухову.
Водить Петухов научился довольно быстро и вскоре уже лихо рассекал по городу, небрежно выставив в окошко локоть и держа «штурвал» одной рукой. Тонику скоро наскучило кататься просто так, пришлось купить дачу в пригороде, на живописнейших прудах, где разводили карпа, осетра и радужную форель (рыбу Петухов любил, а Тоника на некоторое время удалось соблазнить рыбалкой). Жизнь тоже вроде бы наладилась. Производимый Тоником разгром и беспорядок быстро удавалось ликвидировать при помощи стиральной и посудомоечной машин, а также супернавороченного пылесоса, который пылесосил, мыл, сушил, химчистил, и только что не бегал за орешками к пиву. Потом Петухов доверил все заботы по уборке горничной (из-за расположения к Петухову та работала за половину платы). Жаркое и удивительно насыщенное лето Петухов провел за городом в компании сговорчивых девчонок и немногих избранных друзей. Правда, часто приходилось отвлекаться и срываться к Тонику, нередко даже из постели. Впрочем, ему все прощали. Он уволился с работы и жил теперь за счет каких-то неизвестных доброхотов, регулярно посылавших деньги на его счета, которых он открыл штук пять, а также за счет найденных на улице кошельков, лотерейных выигрышей, вознаграждений за находку потерявшихся собак и разных прочих штук и фокусов, которые подсказывала ему его фантазия. Двухмоторный прогулочный катер подарил ему представитель какой-то компании после того, как он вытащил его, тонущего, из воды; дом — фирма «Хитачи», у которой он по случаю купил микроволновку, а кухню в дом — «Таллина Бланка», когда Петухов сподобился сыграть на «Поле Чудес» (попал на телевидение он с первого же раза, от винта, послав туда кроссворд, срисованный им со старого номера «Сельской молодежи»). Он завел какие-то торговые ларьки, какие-то кофейни и закусочные на паях, а когда он — тип в общем-то не очень и фотогеничный — поучаствовал в рекламе пива и автомобилей, его стали узнавать на улицах. Когда же местная «братва», обеспокоенная слишком быстрым ростом благосостояния одного отдельно взятого человека, намекнула ему, что вообще-то таким богатым лохам положено делиться, то почти все они в течение недели угодили в переделки — от довольно безобидных (вроде падения в пьяном виде в выгребную яму на шашлычной даче) до вполне серьезных и кровавых перестрелок с конкурирующими группировками, где многие полегли навечно. После этого «наезды» прекратились — связываться с Петуховым отныне «братва» почитала делом опасным.
Всюду, куда бы он с Тоником ни последовал, воцарялась превосходная погода, транспорт отправлялся в путь по расписанию и никогда не попадал в аварии, все люди были вежливы и очень к Петухову расположены. Потеряв счет деньгам, пирушкам и любовницам, Петухов очень скоро привык к такому образу жизни и даже стал уставать от него. Он стал искать разнообразия. Он слетал на Канары, на Кипр, в Египет и Грецию, всякий раз провозя Тоника с собой как диковинного редкого зверька (все нужные свидетельства о прививках выписывали очарованные Петуховым ветврачи). Потом стал посещать места все более экзотичные — Японию, Непал, Тибет, изъездил всю Латинскую Америку, Австралию и Океанию, причем входил там в разные круги и почти не тратил денег, всюду становясь чьим-нибудь гостем или компаньоном. Незаметно пролетели три года, и когда однажды все закончилось, то Петухов не сразу это осознал.
Погожим днем, в одно из летних воскресений он вошел к себе — в роскошнейший пентхауз пятизвездочного «Хилтона» на Пятой авеню, где застал престранную картину: на обтянутой парчой софе возле фонтанчика, где охлаждалось пиво и шампанское, сидел какой-то смуглый моложавый человек восточной наружности, похожий на торговца мандаринами с солнечного юга бывшего СССР. Человек был в прекрасно пошитом двубортном костюме, в рубашке и при галстуке, а также в щегольских ботинках. На кресле рядом с ним лежали плащ, кашне и очень дорогая (настоящая «Борсалино») широкополая шляпа, совершенно неуместные при ярком солнце, что каталось в небе за окном. Он сидел, потягивая из бокала что-то красное, и гладил Тоника по желтой шерстке. Свернувшись на коленях у пришельца, тот лежал там тише мыши и млел от всех его прикосновений, как угревшаяся кошка. В воздухе витал сильнейший запах можжевельника. При появлении Петухова странный визитер слегка привстал, придерживая Тоника рукой, чтоб тот не соскользнул с его коленей на пол, отставил бокал и прикоснулся на восточный манер пальцами ко лбу, к губам, потом — к груди.
— Петухов-эфенди, я полагаю? — осведомился он.
— Что здесь происходит? — нахмурился Петухов (Тоник открыл один глаз и помахал ему лапкой). — Кто вы такой и как сюда попали?
— О, тысяча извинений, почтенный, тысяча извинений! — раскланялся тот. — Не предупредил. Виноват, виноват. — Он протянул руку к кувшину на столе. — Хотите шербету?
— Не хочу я вашего шербету! И вообще я сейчас охрану вызову, — предупредил Петухов.
— Ну, не стоит. Право же, не стоит. Я вам очень признателен, и мне не хотелось бы портить с вами отношения. Вы же не хотите испортить со мной отношения?
Петухов почувствовал, что происходит что-то неладное, что ситуация выходит у него из-под контроля, и постарался взять себя в руки. Как бы то ни было, любая попытка причинить им с Тоником какой-либо вред заведомо была обречена на провал. И все же…
— Отпустите его, — скомандовал он. — Сейчас же!
— Кого? Его? — переспросил гость и посмотрел на Тоника… — Да пожалуйста!
И разжал руки.
Тоник как тряпка соскользнул на пол, однако тут же спохватился и взобрался обратно. Петухов окончательно перестал понимать, что творится.
— Тоник, — севшим голосом позвал он. — Что случилось?
Тоник обратил к нему сияющую, словно маленькое солнце, мордочку.
— Джинн приехал! — объявил он.
— Что значит… — начал было Петухов, и через два мгновения почувствовал, что до него начинает доходить.
Гость между тем опять раскланялся.
— Честь имею рекомендовать себя, — представился он, — Каралбек Рустам Абдул-Хасан ибн Мустафа ибн Арахчи ибн ас-Садык ат-Куафи.
— Так это вы сидели в той бутылке?! — наконец осенило Петухова.
— Истинно так, — вновь раскланялся тот. — Именно я. И очень благодарен вам, что присмотрели за моим приятелем, пока я отдыхал.
— Отдыхали? Так это вы… выходит… отдыхали? — изумленный своей догадкой, по частям промолвил Петухов. — Так это что же получается, три года у вас… отпуск был?
— Ну, можно сказать и так. Как бы то ни было, спасибо вам. Иногда, знаете ли, надоедают даже старые привязанности… — Джин посмотрел на часы и сделал удивленное лицо: — О, уже четыре! Нам пора. Тоник! — Он ссадил зверушку на пол. — Попрощайся с дядей. Мы уезжаем.
— До свидания, — послушно сказал Тоник. Глаза его лучились от счастья. — Мне было весело у тебя.
— То есть как уезжаете? — закричал Петухов, холодея ногами. — Это ведь я вас выпустил! Вы мне обязаны… Да я вообще…
— Ну право же, — поморщился незваный петуховский визитер, — право же, не стоит так горячиться. Ну, выпустили, с кем не бывает? И потом, я думаю, все это, — он обвел рукой апартаменты, видимо, включая в этот жест все, что успел нахапать Петухов за время своего служения у Тоника, — все это послужит вам неплохой компенсацией за ваши тяжкие, хе-хе, труды… Ну все. Мы пошли. Тоник! Ап!
Тоник подобрался и как кошка прыгнул джинну на плеча. Тот развернулся и направился к выходу.
Петухов судорожно сглотнул.
— Вы плащ забыли, — сказал он, чувствуя себя полным идиотом.
— А? — обернулся тот. — О, не стоит суетиться. Это вам. Примите, так сказать, в подарок. В знак искренней благодарности. Салям алейкум. И прощайте.
— Э, э, постойте! — спохватился Петухов. — Но вы же не можете просто так уйти!
Однако джинн только махнул рукой, прощаясь с ним, обрисовал на стенке контуры двери и вышел вон через образовавшийся проем. Желтая лапка Тоника на мгновение показалась из стены на фоне бледно-голубых обоев, махнула Петухову на прощание, и оба исчезли из виду. В воздухе возник и спланировал на пол иссиня-черный прямоугольник глянцевого картона с золотым обрезом. Петухов ошалело поднял его и уставился на арабскую вязь.
За окном стал накрапывать дождь. Через несколько минут он хлынул как из ведра. Над Нью-Йорком закружились тучи. Погода безнадежно портилась. Петухов посмотрел на плащ, по-прежнему лежащий на кресле, на дорогую шляпу и только теперь вдруг осознал, что остался один.
Сказать, что после исчезновения Тоника все в жизни Петухова пошло наперекосяк, — значит ничего не сказать. Все его умение влиять на мир, на ход события в нем, как видно, представляло собой свойство Тоника, но уж никак не Петухова. Он стремительно терял влияние на людей, еще стремительнее терял свое имущество и деньги. Предприятия разорялись, банки лопались, тресты распадались, все вложения оказывались невыгодными. Мир крутился мимо Петухова, а если и входил с ним во взаимодействие, то только для того, чтобы зацепить каким-нибудь финансовым скандалом или прочим катаклизмом. В финансовых делах сам Петухов не смыслил ни хрена, а управляющих нанять додумался, только когда было уже слишком поздно. В считанные месяцы он растерял девяносто девять процентов собственности, средств и друзей и в итоге оказался у разбитого корыта. Он перебрался обратно в родной город и некоторое время перебивался, спекулируя недвижимостью, пока законники и свежее поколение «братков», уже довольно слабо помнящих о злоключениях своих прошлых сотоварищей, не прижали его окончательно, обложив налогами и запустив ему громадный «счетчик».
Было уже поздно что-либо предпринимать. Тоник, этот растреклятый глупый желтый потребитель, видно, составлял не только и не столько объект приложения сил, но в какой-то мере и сами эти силы. Кто был реагентом, кто — катализатором, теперь уже выяснить было нельзя. Петухов и сам теперь, конечно, мог проделать кое-что (три года в роли исполнителя желаний не прошли для него даром), но все это по большей части было несерьезно и проблемы не решало. После бессчетного количества неудачных попыток повлиять на мир Петухов понял, что сам свои желания он исполнять не может, разве что вполне традиционными и не магическими средствами, вроде покупки в магазине, а этого ему уже было явно недостаточно. Ему был нужен новый хозяин, но попытка отыскать его ни к чему не привела. Похоже, если не считать нескольких дотошных психиатров, в этом мире не было существ, которым так необходим был нынешний Петухов, чтобы востребовать его умений и способностей, и даже Любочка Неверова (к этому времени уже не Неверова, а чья-то жена и мать двоих детей) не проявила к нему былого интереса. Он был волшебник слабый и незрелый, если разобраться, никуда не годный, способный лишь присматривать на время за домашними зверушками. Одинокий, брошенный и загнанный, уставший от опасностей, невзгод и разочарований, он пришел к необходимому решению и в один из осенних дней пошел на площадь до ларька.
В окошке, к удивлению Петухова, обнаружился давешний кавказец в кепке-«аэродром», с которого, собственно, все и началось. Завидев Петухова, тот всплеснул руками.
— Вах, какие люди! Какие люди и бэз охраны! — воскликнул он, торча в окошке своим гнутым южным носом. — Вам как всэгда? Или чего-нибудь покрэпче?
Петухов слегка оторопел.
— Мне бы… э-э-э… — пошевелил он пальцами, — чего-нибудь, как в прошлый раз…
— Нэт проблем! Сделаем!
Петухов, как и в прошлый раз, купил одну бутылку. Печать на крышке выглядела обнадеживающе. Он пришел домой, совершил необходимые приготовления и откупорил на кухне вожделенный сосуд.
Грохота на сей раз не было, один лишь матовый белесый дым, от которого у Петухова засвербело в носу и слезы потекли ручьем. Когда он проморгался и прочихался, на столе перед ним сидело нечто ярко-красное, пупырчатое и абсолютно безволосое, напоминающее жабу. Вопреки ожиданию никаких признаков стеснения странное существо не проявило.
— Э-э… — начал Петухов. — Вы — Тоник? Или… Джин?
— Что? — хриплым басом закричало существо. — Тоник? Какой, к дьяволу, Тоник?! К дьяволу Тоника! Какая гадость! Пить джин-тоник — все равно что пить одеколон! Я — Кола!
Петухов опешил.
Он поспешно сгреб бутылку со стола, рассмотрел поближе этикетку и с ужасом понял, что похожесть надписи в очередной раз сбила его с толку. Этикетка гласила: «Ром и Кола».
Ром, как видно, уже ушел.
Голова у Петухова закружилась.
— А где же… — начал было он, но существо не дало ему договорить.
— Чего расселся? — хамски раскомандовалась «жаба». — Жрать давай! И чтобы выпивка была. Водки тащи! И пива! Ну? Живо! Одна нога здесь, другая — там!
Петухов с нарастающим ужасом ощутил проснувшуюся головную боль.
Петухов был уже опытным в таких делах и потому никуда не побежал, а просто заказал по телефону на дом пиццу, дюжину пива и большую бутылку «Смирновской». Бутылку водки Кола выжрал в два глотка (или выжрала? — пол у существа отсутствовал как данность), пиццу тоже сжевал, потом откочевал в район дивана, запустил по видаку «Резню бензопилой в Техасе», напугал до икоты соседей и остаток дня гонял несчастного Петухова то за выпивкой, то за сигаретами, то еще за чем-нибудь, замусорил всю квартиру и чуть не устроил пожар. К концу дня Петухов еле стоял на ногах и совершенно отчаялся. В душе его поселилась растерянность, помаленьку преобразовавшаяся в мрачную решимость.
Тоник по сравнению с этой пьяной зверюгой был просто ангельским младенцем. На второго Тоника Петухов, может, еще был бы и согласен, но терпеть вот это… Увольте.
Убить Колу было нельзя, это он знал наверняка — Тоник в прошлый раз очень внятно объяснил ему все нужные законы. И когда пупырчатая тварь, нажравшись и упившись, захрапела на диване, он на цыпочках прокрался на кухню, отыскал там старую бутылку (ту самую, из-под джин-тоника), наложил на нее заклятие тотальной неразбиваемости, потом обустроил пространство внутри с максимальными удобствами, в два приема протиснулся в узкое горлышко и заткнул входное отверстие пробкой.
Внутри было тихо и прохладно. Приятно пахло можжевельником. Сквозь коричневые стенки золотилось солнце поздней осени. Петухов потоптался, умащиваясь на прохладном полу, постелил прихваченный с собой тюфячок, улегся, положил руки под голову и с облегчением заснул глубоким сном. Все заботы остались снаружи, здесь его никто не мог бы потревожить.
В конце концов хороший джинн — выдержанный джинн.
У него было много времени, чтобы вызреть и собраться с силами.
Целая вечность.
7.10.00–14.07.01 Пермь