Екатерина Некрасова. Соло белой вороны
Кому хэппи, а кому энд.
НАРОДНАЯ МУДРОСТЬ
1.
(…И все-таки я напишу этот рассказ. Авось заплатят… Нет, ну почему какому-нибудь издательству не купить мой фантастический рассказ?
Так что сами понимаете.)
“Меня зовут Юка. А если полностью, то Юлия — поднатужившись, можно догадаться. А если совсем полностью, то Юлия Батракова, но это к делу не относится.
(Рассказ. Так вот и начать: “Это все было на самом деле…”)
Это было. Хотите верьте, хотите нет. Тем более, что из главных действующих лиц двое ныне в Германии (на ПМЖ), одна в Канаде (временно, по контракту), и один в могиле (тоже своего рода ПМЖ… хм). Так что я осталась единственным свидетелем. Бедная, маленькая, невинно претерпевшая Юка.
На “рабочем столе” компа у меня живет анимированный гиф: мультяшная девочка, обиженно хлопающая глазами. Могу считать его своим гербом.
(…Итак, блин.)
Сорок километров от Питера, полтора — от ближайшей деревни Устье; лес и луг. Ничего особенного.
В народе это место считали проклятым.
Названия у луга нет. Сельскохозяйственным угодьем он никогда не служил, хоть и числится за местным колхозом “Красные Зори”; еще год назад чуть ли не единственными забредавшими сюда людьми были археологи, копавшие неподалеку некое поселение домонгольского периода.
Бедные археологи; глухой ночью, пугая светом фар лесную живность, промчался по шоссе армейский “газик” — и долго еще потом, крестясь и воровато озираясь, честные колхозники из деревни Устье растаскивали брошенные впопыхах остатки экспедиционного имущества.
Собственно, никто так и не объяснил, что вдруг обратило в паническое бегство два десятка взрослых людей с несколькими палатками. Из участников той экспедиции я знакома только с одним — прибившимся любителем, и как раз он не застал финала — уехал двумя неделями раньше. (На самом-то деле он начальник отдела продаж в какой-то фирме, торгующей иномарками. Все равно, наверно, много интересного мог бы рассказать — судя по тому, как морщился и отмалчивался.)
Нет, то есть и остальных можно было бы найти — экспедиция была официальной, от универа, и все эти люди по сию пору где-то там работают и учатся… но за фиг это надо, если подумать? Мне что, больше всех надо? Кто что-то видел, тот не расскажет, и собственный мой пример с недавних пор служит тому подтверждением.
…А если честно, то ходили слухи: будто бы, например, раз на утренней зорьке видели выезжающих из тумана всадников в древнерусской одежде… И лично я с тех самых недавних пор над подобными историями не смеюсь.
Лугу без названия не повезло. То есть, конечно, вряд ли найдется в мире земля, где бы не случалось ничего и никогда, — но это место…
В тринадцатом веке монголы разрушили здесь русское поселение — и, как показали пресловутые раскопки, чуть ли не поголовно вырезали жителей. Насчет более позднего средневековья толком не скажу — не знаю… но ничего хорошего, по моим сведениям, как-то не было — кто-то кого-то резал, чума ходила пандемиями… И даже в девятьсот десятых годах эпидемия “испанки” отличилась рекордной по области смертностью.
В девятнадцатом веке здесь неосторожно проложили железную дорогу — и все время своего существования (сначала довоенная ветка, прямая, через луг, а потом и обходная, заброшенная только в семидесятые) она уверенно лидировала в статистике крушений по стране.
В гражданскую войну здесь воевали. В отечественную воевали так, что еще несколько послевоенных лет здесь не росла трава — перенасыщенная фосфором земля, говорят, СВЕТИЛАСЬ ночами. Слабым таким синеватым светом. Желающих здесь гулять и прежде было немного, а уж в те годы они, надо думать, повывелись начисто.
…В местном лесу немцы вешали партизан. Полгода спустя здесь же советские солдаты перестреляли сдавшийся немецкий отряд — сто с чем-то человек. Все они где-то здесь и зарыты. Точнее — и они в том числе.
Тут никогда не пасли скот. Не собирали грибы-ягоды, не косили траву — уж не знаю, как пережил дореволюционный предрассудок советско-колхозные времена. Из здешних деревьев не строили — считалось, что в таком доме не оберешься беды.
…Кстати, многострадальная деревенька Устье держала в районе первенство по числу врожденных аномалий у детей и животных — при полном отсутствии видимых мутагенных факторов. Ни тебе АЭС под боком, ни тебе целлюлозно-бумажного комбината, ничего такого, — а дети то слепые, то глухие, то слабоумные — чуть не через одного…
2.
…Это прОклятое место, сказал герой. Стоя над костром — в огненных бликах. Здесь одна за другой, на протяжении столетий случались беды — и давние создавали предпосылки для новых, потому что отрицательная энергия все накапливалась… Я не знаю, с чего и когда это началось, говорил он. Наверно, все-таки случайно. Наверно, сначала было просто несколько случайных совпадений, — а потом… Мне представить страшно, какая здесь аура, сказал он. Здесь же дышать невозможно, неужели вы не чувствуете?
Мы смеялись, я помню. У нас вяли уши. Мы все время смеялись над ним… блин, ну как тут не смеяться?
Мы же не знали, что он станет героем.
…Долговязая жердь, увенчанная очками. Смешной и где-то милый. Страшненький. Широкая улыбка — а зубы вкривь и вкось. Он так искренне радовался мне, — а я…
Кажется, я ему нравилась. Кажется.
Меня мучает совесть, вот.
Его звали Ваня, и до своего шестнадцатого дня рождения он не дожил ровно месяц. Смешно?
Родинка на носу. Желтая футболка и модные огромные джинсы — ширинка чуть не у колен… Младший брат моей подруги Галки Пичакчи — и во всех компаниях, куда ей случалось его привести, к ней вскоре начинали относиться с сочувствием, переходящим в соболезнование. Последний раз фанфары и литавры громкой славы в узких кругах грянули, когда братец заявил страдающей в тяжком похмелье Машке Никоновой, что из нее сосут энергию космические вампиры — и в качестве способа лечения предложил ловить вампиров в космосе. Несчастная старшая сестра прилюдно разрыдалась — а потом с криками, от Машкиной квартиры до самого метро гналась за Ваней по ночной улице и лупила его сумкой…
Бывает.
Мне он не нравился. Мне вообще нравился Эдик. Тот самый отсутствовавший в ночь знаменитого бегства участник экспедиции — темная личность, бывший десантник и по совместительству бывший жених нашей Пикачу.
Бывает…
Был август. В знойном мареве настаивались цветочные запахи; мы жарили шашлыки на месте бывшей стоянки археологов.
Нас было пятеро. Плюс к самой Пикачу — ее, так сказать, преемник на боевом посту Эдиковой личной жизни. Русые волосы до плеч, внешность фотомодели и имечко — Рогволд. Типа старославянская экзотика. Как это сокращать, никто не знает — потому и не сокращают.
Насколько я поняла, именно сменой сексуальной ориентации Эдик нанес Пикачу самую крупную в ее жизни моральную травму.
…Помню. Бутылки на разостланных салфетках. Вино льется в пластиковые стаканчики. Шампуры с кусками мяса, которое Пикачу за неимением уксуса замариновала в кефире. “Это прОклятое место! Эти беды все… это как цепь! Одно за одним… Надо разорвать…” — “Так выпьем же за то, что счастье есть!”
Так получилось — у всех нас было, что отмечать. Мы с Пикачу закончили институты: я — журфак, она — свой дизайн в своей Мухе. Получили дипломы (я — на две недели позже). Пикачу вдобавок выиграла конкурс на рекламный плакат для фирмы “Ливайс” — ее дизайн, ею же снятые фотографии; за все это — сколько-то в серо-зеленой валюте и контракт на работу в Канаде. Пикачу вообще талант, при всех своих многочисленных недостатках.
Рогволду вставили два передних зуба, выбитых в какой-то давней драке. Эдик, надо думать, отмечал ущерб семейному бюджету. А школьник Ваня прошел до конца какую-то навороченную компьютерную “стрелялку” — тоже повод.
…Гудело пламя. На сучьях в костре кипела смола и сворачивалась кора; крючились, сгорая, мелкие веточки, летели по ветру искры… Вещающему братцу Пикачу сунула бутерброд. Не помогло — жестикулируя надкушенным бутербродом, Ваня поведал, что в подобных местах (“зонах концентрации потусторонней энергии”) непременно должны случаться чудеса (пример — почитаемые храмы: там тоже веками копится энергия молящихся, и ведь происходят же чудесные исцеления, исполняются желания и все такое), и неважно, что здешняя потусторонняя энергия отрицательна…
Бывают ораторы, перебить которых можно только кирпичом по черепу.
…Бродили в золе огненные отсветы. Мы сидели на поваленном стволе — голом, без коры, сухом, выбеленном временем, похожем на гигантскую кость… Помню камни, которыми было обложено кострище — обугленные, присыпанные седым пеплом. Помню, как Эдик смотрел в огонь — сцепленные на коленях загорелые, жилисто-мускулистые руки и застывшее, с каким-то очень странным выражением лицо.
— Ты меня даже не проводишь? — спросила Пикачу.
Он ей и понадобился в качестве проводника. Это ведь она, Пикачу, сначала рвалась ехать непременно под Новгород — фотографировать древнерусские церкви и прочую архитектуру, — а потом оказалось, что церкви ей, в общем-то, ни к чему, а неймется ей лицезреть главную достопримечательность здешних окрестностей…
— Я тебя провожу. (Ухмылка.) До края луга. А дальше — на твой страх и риск. (Развел руками.) Это же тебе надо, а не мне. Я за твое любопытство головой рисковать не буду.
— Злой ты, — капризно заявила Пикачу.
— Да, я очень злой, — ухмылялся Эдик.
…Похожее ощущение у меня было только раз в жизни — когда та же Пикачу вытащила меня погулять на мухинскую крышу (не ту, что стеклянный купол, а в другом корпусе). Я глянула вниз, села на гребне, вцепилась и сказала, что с этого места не сойду. И обратно до чердачного окна пробиралась на четвереньках. Главное, помню, как обидно мне показалось погибнуть: ну что, спрашивается, я забыла на этой крыше?
Ну что мы забыли на этом лугу?
(Мятая тетрадь лежит на столе — придавленная локтем; размашистые строчки синей пастой. Отложим ручку. Надо подумать.
…Дальше… Дальше полагается описывать внешность. Я… ну, сами понимаете: ноги от ушей, темные кудри ниже пояса, голубые глаза, голубые шорты… (Нос вот только… ну ладно. Про нос ведь никто не заставляет. Не протокол. И вообще, копишь на пластическую операцию? Вот и молчи.)
…Пикачу. Они с Ваней прикольно вместе смотрелись: такой он и она — маленькая, крепенькая, шустрая… Живчик. Пикачу, одним словом. В носу серьга, в пупке серьга, в ушах — по нескольку. Розовые волосы. Цвета некрепкого раствора марганцовки. И такое же розовое — один в один — в тот день было на ней платье.
Эдик когда-то любил таскать ее на плечах. Еще так и отплясывал на всяких концертах-фестивалях. Ему что — он амбал, а она — вся такая пуся, метр с кепкой, тридцать четвертый размер обуви.
…Эдик. Кто не знает, тот сроду не подумает. Метр девяносто, на мышцах футболка лопается… Симпатичный, несмотря на слегка перебитый нос. Темные волосы — очень густые, видно даже по ежику. И, когда улыбается, — продолговатые ямочки на щеках… Любимое словечко — “типа”. По-моему, он так прикалывается. “Ну, типа с добрым утром, что ли?” Он все время прикалывается.
В общем, когда они с Рогволдом обжимаются, даже мне грустно смотреть в широченную спинищу.)
…Из-под русых прядей — не по-европейски раскосые зеленоватые глаза. (А по паспорту он русский, кстати. Сама видела. Рогволд Игоревич.) Распахнутая рубаха, голая грудь под Эдиковой обнимающей рукой… Видны все ребра и все, по-моему, даже самые мелкие мышцы. Чуть ли не как каждая мышца крепится к кости. Рельеф. Можно анатомию изучать. Между прочим, это его Пикачу фотографировала для своей рекламы штанов — и вначале все решили, что она нанимала профессионального манекенщика…
И совершенно детское недоумение, с каким он слушал Эдика на раскопе, куда они в конце концов убрели, — Эдиковы исторические, надо думать, объяснения… У него вообще есть такая черта — он себя ведет временами, будто ему не двадцать один, а лет шесть. Что впору усомниться, все ли у него дома.
А временами — будто он такого в этой жизни навидался, что ему теперь все нипочем.
…Ваня плюнул — громко. “Натурал”, да плюс подростковый максимализм… Пикачу мигом услала его за водой — заливать костер. Во избежание.
Он упал в речку.
Были крики и плеск. Темная вода, зеленые ломкие стебли тростников; Ваня выбирался, неумело ругаясь, — весь обвешанный какими-то водорослями… Сбежались зрители. Рогволд, по-моему, решил, что ему показывают шоу. Фиг ли ему, у него великолепная координация. Человек, который идеально в ладах с пространством.
…Какое счастье, что воду больше не носят в глиняных кувшинах. Иначе, боюсь, мы не залили бы костра.
Шипели и дымили поливаемые угли — босой, в одних трусах Ваня прыгал вокруг костра с пепсикольной пластиковой бутылкой. Незагорелый, нескладный, узкоплечий, несуразный до изумления, — плеснет и отскочит, плеснет и отскочит… Пикачу давилась смехом, зажимая рот.
Помню, как он взглянул на меня — и жалобно улыбнулся.
А я смеялась — над ним. Тоже.
…Карие глаза. Нос с горбинкой. Скулы… Почему я не помню, как Эдик был одет? Что-то темное, кажется. Темно-синее?…
Помню, как он шел — первым. У него своеобразная походка — все-таки видно, что он рукопашник или как там это называется. Очень точные движения. Скупые и точные. Чуть косолапит, чуть слишком широко расставляет ноги…
Был ветер, и гнулись травы, и раскачивались-мотались в небе верхушки берез. Над лесом белопенными горами громоздились облака. Ветер странно менял направление — широкое платье Пикачу заносило то вперед, то назад, то вбок, я видела перед собой то облепленную розовым спину, то плещущие розовые складки. Ветер трепал мои волосы — самые длинные волосы во всей нашей компании. Ветер казался одновременно теплым и холодным — в нем будто смешались разнотемпературные потоки воздуха. Как течения в воде.
Эдик слово сдержал. И на опушке, когда расступились деревья, сделал широкий жест в открывшийся простор.
Рогволд промолчал; он вообще молчаливый. Замкнутый. Пикачу моргнула. Обернулась ко мне.
— Я тоже не пойду, — сказала я.
Не знаю. То ли это Эдик на меня так подействовал… Ведь есть же на свете и любители, скажем, гулять по двускатным крышам, или исследовать заброшенные катакомбы, или кидать в костер патроны, — но я-то тут при чем? Не пойду я туда, куда мне ни за чем не нужно и куда идти, по всему видать, опасно. Ей надо — пусть она и идет.
И она пошла. Засеменила, поводя плечиками. И Ваня — за ней. Как был — в трусах.
А луг был белым от цветущей кашки. Жутковатой, между нами говоря, кашки, — если это была она, а то вовсе я не уверена в породе этого растения — высотой с хороший куст и с соцветиями размером в ладонь. Двое пробирались, раздвигая стебли, — Пикачу болезненно шипела, оберегая подол. На стриженом розовом затылке болталась алая косичка с привязанным фиолетовым помпоном.
— Би-и-ип, — сказал сзади Эдик, отстраняя меня.
Обзор я ему, что ли, загораживала… Я не могла загородить ему обзор, он на голову длиннее. Может, он все-таки хотел иметь возможность кинуться на помощь?
И я ответила какую-то соответствующую глупость — что, мол, надо не просто говорить “бип”, а показывать поворот, а то я не знаю, в какую сторону отступать… И в этот момент Пикачу закричала.
И я рванулась. Эдик подставил мне ножку и поймал в полете.
Наверно, он все-таки лучше всех нас ориентировался в ситуации. И знал, что бросаться ТУДА не глядя — все равно, что нырять за утопающим в болото. Наверно.
Там было…
(Хм. Чтоб я знала, как это описать. Там…)
Пикачу сидела на земле и голосила. Ее и видно не было в этой, с позволения сказать, траве, у ног остолбеневшего Вани, — когда мы таки подбежали, я едва не налетела на нее.
А перед ними…
Если принять пейзаж за полусферу — плоскость, накрытую куполом неба, — то внутри этой полусферы появилась еще одна. Вспучилась, как пузырь на воде. Нехилый такой пузырь — метров двадцать в диаметре. И метров десять в высоту. И в нем…
…Как спецэффект в кино. Кадр в кадре. И на границе между воздух дрожал знойным маревом. А там, внутри, тоже был луг — но другой. То есть географически, видимо, этот же самый, но…
Там ежилась осенняя жухлая трава. Стыло осеннее яркое небо. Оттуда, из сферы, “граница между мирами” не читалась — там открывались какие-то свои перспективы, там желтел и трепетал остатками листвы лес — только рос он гораздо ближе, чем “по нашу сторону”, а сам луг был меньше, и торчали какие-то незнакомые кусты… А главное, там была — собственно, сфера “сидела” как раз на ней — и уходила в тамошнюю даль железная дорога. Та самая дореволюционная одноколейка, от которой давным-давно не осталось даже насыпи, даже следов, даже памяти.
— Это прошлое! — громко зашептал Ваня. — Мы смотрим в прошлое! Как эти… что слухи ходили… про Древнюю Русь…
— Заткнись, — сказал Эдик, и я испытала благодарность.
Бывают ситуации, когда лучше молчать. Жаль, что не все это понимают.
Пикачу завозилась и захрустела травой — поднимаясь, вцепилась в мой локоть. Кто-то из парней охнул, и в тот же момент меня сзади схватили за шиворот и швырнули на землю.
ТАМ, в сфере, были люди. Двое. Оба с какими-то ящиками в руках. Взялись откуда-то из тамошних перспектив.
Между прочим, бедная маленькая Юка так и не покрыла Эдика матом — исключительно ввиду понимания, что действовал он из лучших побуждений. Но ссадину на локте я тогда заработала.
…Мы все лежали. Как потом оказалось, напрасно — они не видели нас. Ни нас, ни “границы между мирами”, ни нашего мира за этой границей. Смотрели сквозь. Мы их видели, а они нас — нет.
Трепетали на ветру застрявшие между шпалами палые листья. Деревянные шпалы — растрескавшиеся, почерневшие от сырости, в навеки въевшейся ржавой пыли… Помню ногу в кирзаче, наступившую на торчащую головку ржавого болта. По крайней мере, Древней Русью от этих двоих не пахло. Впрочем, в Древней Руси не было железных дорог.
…Шинели. С двумя рядами пуговиц, с пуговицами на воротниках. С невыцвевшими прямоугольниками на плечах — следами споротых погон. Двое одновременно грохнули ящики в траву — рядом с рельсами. Один присел над ними на корточки — замызганный, в коросте свежей и застарелой грязи край шинели лег на задники кирзачей. На плече, на месте погона виднелись даже следы швов — с торчащими нитками.
Рукой дотянуться.
— Чего это он? — растерянно спросила вставшая на четвереньки Пикачу.
Вдалеке — в ИХ далеке — раскатисто загремело. Канонада. Кажется. Не гроза же под конец осени?
Эдик поднялся. Рогволда я, вздрогнув, обнаружила за своей спиной — только что его там не было… Заикой сделает, черт бы его побрал.
Он смотрел. У людей с таким взглядом не спрашивают дорогу. Не просят уступить место в транспорте. Это у Эдика он сидит на коленях, а так — не дай Бог встретить в темном углу.
…Ящики.
Неструганный, в заусенцах, забрызганный грязью дощатый бок. Движущиеся пальцы — короткие, волосатые, с чернотой под ногтями и сами черные от въевшейся грязи. Что-то тот тип там делал, у ящиков. Вот полез в карман шинели — за цепочку вытащил круглые часы, посмотрел…
Его времени я не разглядела.
Под распахнутой шинелью — защитная гимнастерка и галифе. С красными лампасами; теперь, когда вспоминаю, мне кажется, что даже лица у них были не такие, как у нас. Грубые черты. Не мужественные, а именно топорные. У того, что остался стоять, веснушчатый шелушащийся нос такой картошкой — куда там мне…
(Задумалась, подперев голову.
…Это не просто мое впечатление. Вот, например, этот старинный совет — беременная женщина, вздумавшая загодя связать шапочку киндеру, должна примерять ее себе на кулак — тогда, мол, не промахнетесь с размером… Какую шапочку можно связать на мой кулак? Или на кулак любой из моих знакомых? Даже не кукольную — на пупса… При том, что мы в среднем головы на полторы повыше, чем наши бабушки, к которым такие советы бывали обращены…
Изменились люди, чего там.
…У Рогволда, кстати, очень красивые руки, — вспомнилось к слову.)
…черты. И чуб из-под мятой фуражки — как в старом советском фильме. Рыжеватые усы — здоровущие, чуть не ушей, закрученные, как у Буденного… Зато вместо сапог ботинки — и от ботинок до колен ноги обмотаны грязными портянками. А шинель перетянута ремнем — тусклый блеск желтой латунной пряжки. А на пряжке — двуглавый орел. И красная повязка на рукаве. И…
Переступив на корточках, сидящий оказался ко мне спиной — и еще ближе. Синевато отливала обритая голова, на одной пуговице болтался оторванный хлястик. Я ощутила даже запах — табачищем перло от мужика, пОтом и еще чем-то, вроде как псиной…
Гром. Теперь где-то слышались еще и выстрелы; под насыпью фыркнула привязанная лошадь, запряженная в телегу. С телеги криво свешивался брезент — им, видимо, были укрыты эти самые ящики, пока их везли сюда на этой самой телеге. Зачем?
— Типа гражданская война, похоже, — сказал Эдик — спокойно.
Зубчатый осиновый листок, рыжеватый в точку, замер в воздухе, прибитый ветром к невидимой преграде — к стенке “пузыря”, границе между временами… Повисел, отвалился и ускользнул куда-то.
— Тимоха, — хрипло позвал другого тот, что стоял, вглядываясь вдаль.
Змеился по ржавому гравию белый шнур с разлохмаченным концом — другой конец уходил куда-то между ящиками. Возник спичечный коробок — маленький в черных заскорузлых пальцах; спички задувало ветром, шнур занялся не с первой и не со второй.
Потянуло гарью.
— Динамит! — ахнул Ваня за моей спиной. — Это ж они дорогу взрывают! Теракт!
Я хотела спросить — почему непременно теракт? Может, они ее при отступлении взрывают. И еще подумала — надо бежать. Если ОТТУДА доносятся запахи, то и взрывом может шарахнуть так, что мало не покажется.
Хрустя гравием, двое сбежали с насыпи…
(Сходила на кухню. Скипятила, заварила и напилась чаю; соорудила и потребила бутерброд с сыром, колбасой, майонезом и соленым огурцом.
Я всегда замечаю, как кто двигается. Поживи до восемнадцати лет, до операции, со зрением минус восемь на один глаз и минус пять с половиной — на другой, когда над очками в школе смеются, а без очков вместо людей только смутные пятна, — поневоле начнешь замечать.)
…Не знаю. Рогволд, в принципе, тоже чуть вразвалочку ходит — он верховой ездой занимался, Эдик сказал. Так вот эти, судя по походке, были кавалеристы со стажем.
…Поезд возник, когда один уже прыгнул в телегу, а второй отвязывал лошадь от куста. Вечная беда железнодорожных аварий — поезда являются ниоткуда. По крайней мере, почему-то всегда так кажется.
Паровоз. Черный цилиндр на колесах — с какими-то непонятными выступами, с дымом из трубы… Я оглянулась. Наши глядели завороженно — все, кроме Рогволда, который вообще тянул за рукав Эдика — явно собирался что-то спросить. А Ваня, не отрывая взгляда от паровоза, вдруг шагнул вперед. Обернулся, прощально махнул нам рукой…
Я вцепилась в него.
— Куда?
— Теракт! — крикнул Ваня, вырываясь. — Там люди!
Я висела на нем. Шнур тлел. Дымил. Вонял. Паровоз, приближаясь, тоже дымил — а еще гремел и лязгал. За ним шлейфом летели подхваченные ветром палые листья.
— Уходим, — сказал Эдик.
А дальше…
— Там люди! — отбивался Ваня. — Там… Пусти, я остановлю! Пус-сти… ты…
Слетели очки; он стряхнул мою руку. Эдик был от него дальше всех; с ног Ваню сбил Рогволд — как-то, мне показалось, даже профессионально. И в тот же момент опомнившаяся Пикачу прыгнула брату на спину.
Любой из них в отдельности свалил бы его в сторону. Но результат незапланированных совместных действий оказался парадоксальным — Ваня рухнул прямо в сферу. Провалился. Упал на четвереньки в полуметре от ящиков с взрывчаткой.
Двое в телеге скакали к лесу, нахлестывая лошадь.
Он перепрыгнул через ящики. Размахивая руками, бежал по рельсам — навстречу поезду. Его заметили — паровоз засвистел. Высунулся, неслышно в грохоте крича, машинист в фуражке.
И был плачущий голос Пикачу:
— Кретин! Вернись! Жертва аборта!
А ведь он слепой без очков, поняла я. Он не сумеет оценить расстояние до поезда…
Эдик держал Рогволда за плечи. И, увидев его лицо, я поняла — он НЕ ПОЙДЕТ. И Рогволда не пустит. И если нам с Пикачу вздумается совершать подвиги, нам придется заняться этим самим.
Мне нечем гордиться. А Пикачу, наверно, просто остолбенела от ужаса… Но мы бы все равно не успели. Никто бы не успел.
Грохот налетел с ветром. Черная клепаная морда — с чем-то, как мне показалось, вроде дверцы спереди, с какими-то железяками, смахивающими на поручни… Вой, свист, лязг, дым — черный, едкий… Дорога летела под колеса. Машинист кричал, срывая голос. Он тормозил изо всех сил, состав останавливался за десяток метров до взрывчатки, — но…
— Ваня! — тонко закричала Пикачу. — Ванечка!
Наверно, в последний момент Ваня сообразил, что затормозить перед ним машинист не успеет. Что давно покойных (с нашей точки зрения) людей он спасает ценой собственной жизни. И шарахнулся в сторону. Но тоже уже…
…Был удар. Был вопль Пикачу. Последнее, что я помню: догорающий шнур и брызги крови на невидимой стенке “границы”. И как они медленно стекали — по воздуху, как по стеклу…
И как полусфера исчезла. Вдруг. Будто лопнул пузырь на воде.
Пикачу упала в обморок.
…Эдик бил ее по щекам. Пикачу открыла глаза — и мне показалось, что она сейчас даст сдачи. Но она просто смотрела на него. А он смотрел на нее — и угрызений совести не было у него ни в одном глазу. Он, видать, просто не считает, что подвиги должен совершать непременно мужчина. В конце концов, это ведь не его брат, верно?
Шум идущего поезда донесся из-за леса — мы все обалдело завертели головами. Там, за рощицей, была, конечно, железная дорога — та самая обходная, построенная после войны и заброшенная в семидесятые…
Мы снова бежали через луг. И впереди, спотыкаясь, мчалась Пикачу, и легкое платье ее рвалось, цепляясь за траву. Там, за перелеском, электричка вопила, тормозя; электричка явно собиралась на кого-то или на что-то наехать…
Когда мы выскочили из-за деревьев, состав уже стоял. Обыкновенная современная электричка, зеленая с красными полосами — черт знает, как ее занесло на этот путь, по которому не ездили тридцать лет… где провода, правда, сохранились, но рельсы проржавели, должно быть, насквозь…
От состава, надрываясь матом, бежали люди в форме. А в нескольких метрах перед ними лежало то, что еще недавно было человеком в серых плавках — и рельсы, и бетонные шпалы, и проросшая между ними трава были залиты кровью.
(Бедная, бедная я… и так далее по тексту.)
Он просто был маленький. Глупый. Он еще не знал, что совершать подвиги — страшно и больно…
Мне нечем хвастаться. Но и стыдиться я отказываюсь. В конце концов, вздумай Ваня прыгнуть с крыши головою вниз — неужели моим человеческим долгом было бы сигануть следом и ловить его в полете? Уж если у Эдика ни в одном глазу — у Эдика, который МОГ с ним справиться и вытащить силой, чего обо мне, между прочим, сказать нельзя…
День веселого пикника с грустным финалом завершился в милиции.
…Электричка шла из Новгорода в Лугу. Как и зачем она попала на заброшенную ветку, машинист объяснить затруднялся. Нет, он помнил, как ехал, помнил, как ругал ржавые рельсы, — но зачем свернул на развилке (а автоматическая стрелка почему-то оказалась переведена именно так, что свернуть было можно, и виновных не нашли) сказать не мог. Пассажиры и вовсе ничего не поняли — только проклинали тряскую дорогу.
Тело лежало в шести с лишним метрах от головы состава. И состав не подъезжал к нему — на таких рельсах скрыть следы невозможно, да и пассажиры не помнили, чтобы электричка шла задним ходом. И труп не перетаскивали из-под колес. И машинист клялся, что заметил Ваню уже лежащим — а никакие другие поезда здесь в последние почти тридцать лет не проходили. А человека явно сбило поездом. И все тут.
И были еще мы, вравшие путано и вразнобой (шли все вместе, а он отстал и заблудился, а мы услышали шум поезда, прибежали — а он лежит…) На фоне общей невообразимости ситуации — сошло. В милицейском коридоре рыдающая Пикачу зашептала было, что расскажет правду, — Эдик холодно заявил ей, что она едва ли облегчит родителям горе от потери сына, поставив их перед необходимостью навещать дочь в сумасшедшем доме.
Правды никто не сказал. Рогволд, тот вообще держался так, словно развороченных железными колесами трупов на своем веку видал-перевидал. Сказано врать — врал. Да так, что ему в кино бы играть с такими способностями. А меня рвало в милицейском сортире, и пожилой мент отпаивал меня минералкой.
Выпустили нас только на рассвете. Пикачовская “девятка” катила по утреннему шоссе — сохнущая после ночного дождя дорога стелилась под колеса, рябила под солнцем и ветром лесная листва, и солнечные огоньки, как с горки, катались по давней трещине на ветровом стекле. Все боковые стекла были опущены, салон продувало насквозь; на переднем сиденье, рядом с Эдиком, плакала Пикачу. А на заднем, рядом со мной, спал себе Рогволд, подсунув под голову Пикачовскую джинсовку.
3.
…Почему мы все смеялись над ним? Он был хороший. Я ему нравилась. Он был храбрый. Он совершил подвиг. Пятнадцать спасенных — разве это мало? Даже в большой-большой гражданской войне?
Белая ворона. Эдик с бойфрендом для нас вариант нормы, а он был — типа отстой.
Типа стыдно мне, что ли?…
Текст надыбала я. (Юка умная!) В Интернете (искала на “Новгород” и на “деревня Устье гражданская война”).
Фамилия белого офицера была — Колзаков. Тощую книжонку под названием “Записки русского”, некогда изданную им во Франции, даже нельзя назвать мемуарами — так, воспоминания об огнях-пожарищах и друзьях-товарищах. Но в числе прочего там упоминалось, что однажды, в 1919 году, был он начальником охраны товарного поезда, везшего уголь из-под Пскова (с небезызвестной станции Дно) под Петроград, в войска Юденича. Неизвестные (скорее всего — красные, конечно) подложили взрывчатку на пути — но, как написал Колзаков, “Господь спас”. Машинист клялся, что остановился, увидев на путях нагого человека, заступившего дорогу. От взрыва, грянувшего впереди, поезд не пострадал. Человек же, которого якобы видел машинист, исчез бесследно.
Там не было ни беженцев, ни солдат — как представилось, наверно, бедному Ване. Там были, видите ли, четыре вагона угля, а из людей — машинист с помощником, кочегар и двенадцать человек охраны.
Зачем Юденичу был этот уголь? Черт разберет.
…“Яндекс”. Сайты, сайты — все какие-то мистически-шизофренические, с предсказаниями то конца света, то пришествия инопланетян… “Виндоус Коммандер”, переведенный с английского лично Эдиком: “Ты что, правда хочешь удалить файл?” И варианты ответа: “На фиг”, “Не фиг” и “По фиг”.
И — над компом — приколотая кнопками фотография: Рогволд с аквалангом, с болтающейся на шее маской мотнул головой — мокрые, размазанные в движении волосы, летят брызги… Фоном — сочное, почти синее небо.
Эдик:
— Это Красное море. Египет.
…Как он все-таки с ним носится. Почему?!
Было девять вечера. Нас было трое в пустом офисе, от которого у Эдика были ключи. На экране соседнего компа (черный, роскошный, какое-то жуткое быстродействие и монитор двадцать один) летели, переворачиваясь, разноцветные кубики и брусочки — заставка “тетриса”. Рогволд глядел сосредоточенно, будто в жизни “тетриса” не видел. Эдик был весел и зол; среди прочего я узнала, что папа Пичакчи пропил деньги, отложенные на могильную оградку, а машинист отделался легким испугом — местные менты оказались осведомлены о репутации места происшествия. Машиниста всего лишь уволили с работы. Да вычли с него за нарушение графика движения. Следствие остановилось на варианте “несчастный случай”. Как электричка в шести метрах от трупа.
— А вот интересно, — сказал Эдик — задумчиво. — Поезд уцелел, люди не погибли… Вот интересно — от этого еще что-нибудь в истории изменилось или нет?
…Он догадался первым — но тогда мы этого еще не поняли.
(…А я не Пикачу, чтобы со мной на плечах прыгать под какую-нибудь “Би-2”. И не Рогволд, чтобы слать мне на мобилку эсэмэски “Privet solnichko” (своими глазами видела). И Эдик меня не любит. И так ему и надо, если я все напишу с настоящими именами.
Имена-то потом исправлю. Ладно уж. Все равно никто не поверит. Дописать бы…
Ладно. Сказано вам — фантастический рассказ.)
…Был конец октября. Воскресенье. Синий “опель” бибикнул мне возле площади Восстания.
— Типа у нас проблема, — с кривой усмешкой сказал Эдик, распахнув передо мной дверцу.
…В этот раз Пикачу не позвала нас с собой. Она уехала одна — на электричке, обрадовав ближайших знакомых электронными письмами. В случайно прочитанном он-лайн интервью с каким-то экстрасенсом она наткнулась на фразу о, видите ли, “закрытии” самой знаменитой паранормальной зоны России. Дышите глубже, граждане, — ДОБРОЙ зоны, места чудесных исцелений и вещих снов — где, если верить церковникам, чуть ли не святые являлись побеседовать с избранными…
Я сама уронила клавиатуру, прочитав эту статью.
…Торчала трава — мертвая уже, переломанная дождями, желто-зеленая. Над травой торчала голова — флюоресцентно рыжая, позавидует любой апельсин. Пикачу перекрасила волосы.
— Они все врут, — заявила она, увидев нас. — Не может быть, чтобы это… Из-за того, что один дурак под поезд бросился… и история перевернулась, да? Было плохо — стало хорошо… Что, доброе дело сделал, да? — выкрикивала она, колотя кулаками по мокрой траве — летели брызги. — Поезд спас с углем! Ненавижу!
— Да, — сказал Эдик, беря ее подмышки — поднимая. — Типа думаешь, истории много надо? Скажи спасибо, что нас не задело… Вставай, пошли отсюда.
У нее были мокрые джинсы. И грязные — особенно на заду. Она поджимала ноги, норовя плюхнуться обратно. Трава хрустела, сминаясь.
— Он тогда гов… рил — разор… вать цепь, — бормотала Пикачу, заикаясь от слез. — Он разорвал, что ли, получается? И чего?!
— Он еще говорил — типа молиться тут надо, — сказал Эдик — непонятно, с насмешкой или нет. — Как в храме. А что? — вопросил он, ставя-таки ее на ноги — преодолев сопротивление. И вдруг крикнул: — Внимание, молитва! Хочу, чтобы у нас с Рогволдом был общий ребенок!
И сам, по-моему, смутился. Надо же — такое брякнуть… Странные шутки бывают у некоторых людей.
— Шуточки! — вырываясь, со слезами выкрикнула Пикачу. — Дураки!
(Зачем он это ляпнул? Просто. От балды. Просто…
Кому бы в голову пришло?!..
…При том, что у него вообще-то уже есть дочка — от какой-то знакомой, на которой он никогда не был женат. Вроде даже жила эта дочка какое-то время с его родителями — пока мать не забрала… Рогволд, сидящий на полу, обнимая маленькую девочку в несоразмерно больших джинсах — был у Пикачу такой кадр.
Бросив ручку, снова выскочила на кухню. Хлебнула из-под крана; горели уши. Мало того не поверят — засмеют! Ой-й-й… Взялась за голову.
Ну и плевать.)
…плач.
То есть сначала мы не поняли, плачет это младенец или коты дерутся; переглянулись — одинаково круглыми глазами.
— Кошка, — неуверенно предположил Эдик.
— Откуда здесь кошки?
То есть теоретически кошкам, конечно, было откуда взяться — из деревни Устье; хотя говорили же, что животные этого луга избегают… Да и ребенку было, если уж на то пошло, — бросить младенца в ЭТОМ поле, где люди появляются раз в полгода и то короткими перебежками, в чем-то даже надежней, чем закапывать его в мусорный бак…
По-моему, больше всего Эдику хотелось дать деру. Но он все-таки двинулся на голос — шел, будто по минному полю. Бомбу искать с таким выражением лица.
И мы нашли. Он лежал прямо на земле. Голенький. Пацан. Не так чтобы совсем новорожденный, но явно близко к тому — пупок незаросший… И он орал — еще бы. Я бы на его месте тоже заорала. Октябрь все-таки.
…Круглое, красное, сморщенное плачем личико. Беззубый рот. Правда, были волосы — даже довольно густые. Светлые. Видимо, он был из тех детей, что рождаются с волосами.
Патетичность момента испортила я. Я спросила:
— Ну и что? Это что, зона действует? Или как?
И тут Пикачу, видать, опомнилась — и завизжала так, что заглушила младенца…”
