Кир Булычев
Выстрел Купидона
1
Вдруг его охватило нетерпение, суматошная нервная спешка. Надо было скорее, скорее все сделать, пока никто не заметил, никто не пришел. Хотя кто мог прийти сюда, в дачный поселок, в ноябре на рассвете... Пусто, последние бурые листья, пропитанные водой, собираются кучками в углублениях земли и чавкают под ногой. Грязь, земля тяжелая, небо свинцовое, из всех птиц осталась одна ворона, уселась на горизонтальной ветке сосны, ей бы спать, чего неймется? Ворона раза два каркнула, склонив голову. Сейчас бы выстрелить в нее, пристрелить – и дело с концом. И хоть у него отродясь не было пистолета или ружья, он вдруг испугался собственного желания, как будто уже был готов к выстрелу – представил, какой гулкий получился бы шум, как покатилось бы эхо выстрела над дачным поселком, до самой станции. И вот кто-то уже спешит сюда, посмотреть, на какой даче остались люди, кто стрелял, кого убили.
Он очень спешил, главное было – успеть, пока не рассвело совсем, пока по дороге кто-нибудь не прошел или не проехал, ведь кусты облетели, и теперь с дороги весь участок просматривается как на ладони. Он взял коробку для шитья – там нитки, иголки, какие-то тряпочки, потом у зеркала увидел начатую бутылочку духов «Красная Москва», схватил и ее, еще попалась чашка с розочками – почему надо было брать и чашку, он не смог себе объяснить, но чашка имела отношение к жене, чашка могла быть связана с ее исчезновением. Предметы, которые раньше были незаметны, растворялись в комнате и на кухне, сейчас прямо лезли в глаза, отовсюду, из каждого угла кричали о его жене. И для того чтобы она исчезла окончательно, навсегда, для всех, для любого любопытного глаза, надо было соскрести все ее следы, до последнего.
Руки были полны, но он догадался, разложил на полу ее старый халат, тот, который с лиловыми розами, и начал сваливать вещи на него. Почему-то принес из кухни любимую кастрюлю жены – обыкновенную кастрюлю. С минуту стоял, разглядывая ее, потом поставил обратно на полку – таких кастрюль в мире миллион. Затем вспомнил – полез под кровать. Так и есть, там забыт старый чемодан с барахлом и туфлями жены, которые вышли из моды, с кофтой непонятно каких времен. Из чемодана несло нафталином, и сквозь этот запах пробивался запах жены – ее волос, ее духов, такой знакомый, что он отпрянул от чемодана и оглянулся. Ему показалось, что он слышит вздох жены, как бывало, когда она ночью вдруг вздыхала, говорила что-то неразборчиво и переворачивалась на другой бок. Он вскочил, обернулся – от ветра медленно закрывалась дверь.
– Нет тебя, нет тебя совсем, – сказал он тихо, а получилось громко, гулко.
Он уложил барахло в халат, завязал сверток рукавами, потащил к двери. На пороге остановился, посмотрел, нет ли кого на дороге. Холодный туман подбирался к штакетнику, хорошему, ровному, прямому, сам еще летом врывал новые столбы, а она сидела на веранде, перебирала клубнику, у нее были очень белые руки, никогда не загорала, темно-рыжие волосы и веснушки на переносице. Она была не толстой, но со временем обязательно бы располнела. И странно – к ней как-то приезжала сестра из деревни, маленькая, смуглая, будто из другого племени. Но сестра.
Дорога была пуста. Собирался дождь, и, наверное, от этого никак не светлело. Он поволок сверток по тропинке к сараю. Стало очень жарко, словно взбирался на гору.
У старого заброшенного колодца, из которого давным-давно ушла вода и который он все собирался расчистить, да не было денег, чтобы нанять мастера, а сам не мог, он остановился. Потом поднял узел на сруб – только два бревна над травой – и толкнул. Узел послушно скользнул вниз, упал на мягкое, недалеко, метрах в двух, что-то в нем звякнуло, наверное, вилки. Он вытер о пиджак потные ладони.
Надо спешить, спешить... еще столько работы осталось. А в любой момент кто-то может появиться. Ну хотя бы на соседней даче. Они, правда, не приезжали уже недели две, но чем черт не шутит... Он побежал в сарай, отыскал там в куче хлама лом, а топора не было. И лопаты не было. Вспомнил, что лопата стоит у дома. Бросил лом у колодца, поспешил к дому, лопата стояла, прислоненная к стене. А топор? Топор в комнате. Он вернулся в дом, часто дыша и не имея времени перевести дух, у дверей поднял с пола топор, еще раз огляделся – увидел на столе шкатулку с ее письмами и всякими бумажками, подхватил ее, побежал обратно, от двери кинул взгляд в комнату, будто уже не смог бы вернуться сюда вновь, – на стуле лежала ее шляпа, круглая, без полей, она носила ее набекрень, вернулся, взял и шляпу.
Он расшатывал, разваливал ломом бревна, бревна сруба были старыми, кое-где подгнили, но держались крепко, скрип стоял на весь поселок, наконец одно бревно поддалось, отвалилось в сторону, он выпрямился, и тут его кто-то спросил, совсем рядом:
– Помочь, может, хозяин?
– Что? – И сразу наступило спокойствие. Все погибло. Он ждал этого голоса. Лучше было поджечь дачу и бежать – бежать без оглядки.
Он заставил себя обернуться.
У забора, облокотившись на низкий штакетник, стоял молодой мужчина в ватнике поверх гимнастерки, на гимнастерке видны две полоски за ранения. А на дороге – удивительно, неужели он мог этого не услышать, – «студебеккер».
Он с трудом заставил себя заговорить.
– Не надо, – сказал он. – Я сам...
– А чего трудишься?
– Колодец, – сказал он. – Видите, колодец совсем старый. Воды нет. Я здесь огород сделаю.
– Огород?
Место для огорода неподходящее, с первого взгляда видно.
– Я выкорчую, – сказал он, – выкорчую, понимаете?
– Дело твое, а то бы я за червонец тебе это все быстро организовал, – сказал демобилизованный. – Не хочешь?
– Спасибо, не надо, спасибо.
– Ну как знаешь. А ты мне тогда скажи, как мне на Пушкино выехать?
– На Пушкино?
Он положил на землю лом и пошел к забору, стараясь закрыть собой колодец, хотя в колодец заглянуть от забора было нельзя – все-таки метров пятнадцать.
– Через километр, – сказал он и откашлялся, – будет поворот направо...
Шофер слушал его, кивал, а сам смотрел почему-то ему через плечо, на колодец. «Что я там забыл? Что он там видит?»
– Смотри, – сказал шофер, – твоя баба шляпу и шкатулку забыла. Дождем промочит.
– Это старые, ненужные, я выброшу, – сказал он быстро, не оборачиваясь.
– Может, мне тогда дашь, а?
– Нет, – сказал он быстро. – Нельзя.
– Я заплачу.
– Нет!
– Да ты не психуй, – сказал шофер. – Не хочешь – не надо. Подавись своим добром.
И пошел к «студебеккеру», забрался в кабину, дал газ: «студебеккер», покачиваясь, как корабль, поплыл с ревом по проселочной дороге. Как же он мог не услышать, что подъехала машина?..
Он побежал к колодцу и первым делом кинул туда шляпу и шкатулку с бумагами. Тут же испугался, не остался ли в шкатулке паспорт жены. Поэтому, прежде чем продолжить разрушение колодца, он сбегал домой, убедился, что паспорт там, спрятан, только потом вернулся к колодцу, разрушил его, скинул бревна вниз и начал рыть яму неподалеку, чтобы засыпать колодец. Сровнять с землей.
2
В дверь позвонили.
Зоя Платоновна в этот момент сидела на полу, разложив перед собой фотоальбомы – и с черно-белыми, еще фэдовскими фотографиями, и с цветными, кодаковскими, новыми. Все же черно-белые были милей сердцу и неким парадоксальным образом многозначнее и ярче воскрешали время. Рядом на полу лежали журналы – кое-где в них поблескивали те же фотографии, что и в альбомах, некогда совершившие нехитрое путешествие в издательскую типографию.
Было девять вечера, середина сентября, дома никого – дочь с зятем в Турции. Зоя Платоновна крикнула:
– Сейчас.
Хотя знала, что за дверью не услышат.
Коротко вздохнув, все же захлопнула альбомы и, быстро метнув их в ящик шкафа, пошла открывать.
За дверью оказалась маленького роста смуглая бабушка в черном с красными цветами платке, с большой голубой сумкой «Reebok» через плечо и с чемоданом в руке.
– Долго не открываешь, – сказала бабушка сердито. – Что ж, я всю ночь на лестнице стоять буду?
– Вам кого? – спросила Зоя Платоновна, приглядываясь к гостье в тусклом свете лестничной площадки.
– Погодите, – сказала бабка. – Проверим. Ты только меня на лестнице не держи, в дом пригласи, окажи уважение пожилому человеку. Я тебя не съем, не обворую, у меня паспорт есть...
Зое Платоновне ничего не оставалось, как послушно отступить в коридор.
Бабушка не спеша развязала платок, сбросила его на плечи и сказала:
– Жарко у тебя, топют, что ли?
– Затопили. – Зоя Платоновна вдруг почувствовала себя виноватой за то, что затопили раньше времени.
– А фортку чего не открываешь? – спросила бабушка. – У тебя микробы размножаются.
Пока Зоя послушно открывала форточку, бабка поставила на стул сумку, прислонила к стулу чемодан, прошла в комнату, уселась за стол, вытащила из складок плаща бумажник из кожи под крокодила, а из него – листок. Долго искала очки, а Зоя Платоновна стояла над ней и думала, что, если надо будет поить бабушку чаем, а все идет к этому, то печенья почти не осталось, и надо открывать последнюю банку малинового варенья. Сейчас бабушка зачитает листок, и из него обнаружится, что она – отдаленная, но некогда любимая родственница бывшего мужа Зои Платоновны. И решила навеки здесь поселиться.
– Точно, – изрекла наконец бабушка. – Я своей памяти уже не доверяю, все записываю, хотя в этой квартире бывала.
– А я вас не помню, – посмела начать сопротивление Зоя Платоновна.
– Куда тебе, – согласилась бабушка. – Это улица Песочная?
– А что?
– Ты отвечай, отвечай, не задумывайся.
– Песочная.
– Дом сорок два, квартира двадцать?
– Правильно. – Надежда на то, что бабушка ошиблась квартирой, испарилась.
– Тогда ты мне скажи, – бабушка вперила взгляд уменьшенных сильными линзами выцветших глаз в лицо Зое, – ты мне скажи, что Вера?
– Кто?
– Моя младшая сестра Вера. Тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения.
– Никогда не слышала! – Зоя Платоновна испытывала облегчение, потому что бабушка наверняка не была родственницей и по крайней мере не претендовала на угол.
– Вот именно, – сказала бабушка. – Так мне все говорят.
– Может, вам чаю сделать?
– Сделай, сделай, – согласилась бабушка. – Ты меня не бойся, я как тебя расспрошу, отдохну у тебя, а потом обратно поеду. Где у тебя удобства, покажи.
С каждой минутой бабушка Зое нравилась все больше. Она сохраняла чувство собственного достоинства, была естественна и дружелюбна. Видно, если бы к ней пришли с вопросами или просьбой, она бы тоже предложила чайку попить и помогла бы. Значит, и другие должны к ней так же относиться.
Бабушка с удовольствием пила чай, не скрывала своего намерения переночевать. Оказалось, что зовут ее Любовью Семеновной и разыскивает она свою младшую сестренку Верочку, пятью годами ее моложе. Верочка, как выяснилось, жила когда-то, сразу после войны, в этой квартире со своим мужем, Купидоном. Именно Купидоном. Это было отрицательное прозвище, данное ему за малый рост, пухлость щек и общую подвижность. Так поняла Зоя Платоновна. Сестры расстались в войну, Вера пошла на фронт медсестрой, там познакомилась с Купидоном, он же Иван Макарыч Спесивцев, который был кем-то по хозяйственной части в том же госпитале, и вышла за него замуж – не по любви, а чтобы не быть «боевой подругой». Как война кончилась, Купидон начал служить в Москве, они поселились в этой квартире, которая в то время была коммуналкой, даже вроде бы купили маленькую дачу, неплохо жили. Любовь Семеновна приезжала к ним в сорок шестом, дорога неблизкая, а потом сестры поссорились, даже трудно вспомнить почему. Вера была несчастлива с Купидоном, все грозилась бросить его, но не решалась, а он страшно ревновал и даже как-то чуть не убил ее из ревности. Еще бы, ему уже было за сорок, а Верочке, красавице, что твоя березка молодая, чуть за двадцать. А после ссоры сестры и переписываться перестали. Но году в семидесятом написала-таки Любовь Семеновна своей сестре письмо, потом второе, третье – ни ответа, ни привета. Решила, что та все сердится, хоть пора и забыть, чего не бывает между родными! А потом и беспокоиться начала. Хоть не были сестры близки, к старости человек начинает собирать людей, искать родные души. Наконец, пусть и не время нынче для разъездов, приехала Любовь Семеновна в Москву поискать сестру. А где она – одному Богу известно.
Утром старуха разбудила Зою Платоновну на рассвете, уже гремела на кухне посудой, готовила поесть.
– Вставай, Зоя, – крикнула она из кухни, – проспишь! Тебе на улицу иттить!
– Зачем? – спросила Зоя, не раскрывая глаз.
– Как так зачем? Кошек-то из аппарата для журналу щелкать – я, что ли, за тебя за ими ползать буду по грязи?
– Не пойду, – сказала Зоя. – Черт с ними, с кошками, дождик на улице.
– Ну, как знаешь... Тогда звони, как собиралась.
– Рано еще, все спят, семь часов.
– Спят, спят... когда же они дело делают?
Бабка все знала, все понимала, но была актрисой, хитрила, переигрывала свою роль деревенской старушонки, ей эта роль нравилась.
До половины девятого Зоя Платоновна сопротивлялась бабушкиному напору, потом все-таки взяла телефон и позвонила на свою старую квартиру. Они с мужем переехали сюда шесть лет назад, тогда еще думали, что будут вечно и дружно существовать вместе. Ничего из этого не вышло. Впрочем, сейчас нас интересует не это, сейчас мы должны выяснить, где живет сестра Верочка, которой теперь семьдесят лет.
– Слушаю, – сказал сонный голос.
– Простите, я вас не разбудила? – спросила Зоя Платоновна.
– Все равно теперь не лягу, – сообщил сонный голос.
– Вы меня, конечно, не помните, – сказала Зоя Платоновна, – но лет шесть назад мы с вами поменялись квартирами. Вы жили на Песочной?
– Калерия! – закричал сонный голос в сторону от трубки. – Тебя обменщики требуют.
В трубке щелкнуло. Стало тихо.
– Не хотят признаваться? – спросила бабушка Люба.
– В чем?
– Куда Верку задевали.
– Сейчас узнаем.
В трубке возник другой, женский, знакомый голос – оказывается, за шесть лет память о нем не совсем выветрилась.
– Меня зовут Зоя Платоновна... – начала Зоя, но тут же голос в трубке ее перебил.
– Как же, как же... неужели не помним? Мы вас помним. К вам еще в прошлом году письмо приходило, мы его переслать хотели, но закрутились. Борис, где письмо?.. Ну вот, не знает. Да, я вас все спросить хотела, ванна у вас всегда засоряется, или вы чего-нибудь туда положили? Знаете, мы совершенно измучились...
– Простите, – сказала Зоя Платоновна. – Вы не знали такую Веру Семеновну Спесивцеву...
– Это она по мужу Спесивцева, – подсказала бабушка Люба. – А мы-то Тяжные.
– Боря! – раздалось в трубке. – Ты знал Спесивцеву? Она жена режиссера, да?
– Нет, наверное, она жила в нашей квартире после войны.
– Боря, откуда ты помнишь, кто жил у нас после войны? Вообще-то он не может знать, потому что сначала я сюда прописалась, а потом он. Он три года никак не решался оставить свою Милочку... Ну ладно, два, это уже теперь не важно. Я ту комнату в семьдесят третьем получила и буквально три года жила одна, не зная, что со мной случится завтра, вы представляете...
– Значит, Веру Семеновну вы не помните?
Потом Зоя Платоновна дозвонилась и до второй половины сменщиков, до тех, кто занимал до обмена большую комнату. Они тоже не смогли припомнить ни Веру, ни ее мужа.
– Значит, неживая, – уверенно, даже с каким-то облегчением сказала бабушка Люба. – Иначе бы весточку подала. Ну как можно родной сестре весточку не подать?.. Я уж и на телевидение, в передачу «Ищу тебя» записалась. Да там, поди, у них очередища – жуть!
– Хорошо, – сказала Зоя Платоновна, которая не любила оставлять дела недоделанными. – Пошли в домоуправление.
В домоуправлении, хоть там Зою Платоновну знали, добыть какие-нибудь сведения оказалось нелегко. Старые домовые книги уже ушли в архив, а в тех, что велись с шестидесятых годов, никаких следов Спесивцевых не было.
Бабушка Люба робела в домоуправлении перед накрашенными девочками, дергала Зою за рукав и говорила: «Ну пошли, что ли? Бог дал, Бог взял, понятное дело».
– Давайте думать, – сказала Зоя Платоновна учительским голосом юной паспортистке Шурочке. – Бесследно человек исчезнуть не мог. Прежде чем поднимать дела в архиве, поглядим, нет ли другого пути, более простого.
– Угу, – сказала Шурочка, разворачивая бутерброд. – Я тут сама новенькая... А вдруг их... того? – замерла она вдруг, не донеся бутерброда до рта. – Тогда ведь еще Сталин жил. Я думаю, пропасть тогда было легко. Раз, два – и вы пропали.
– А ты не думай, если дура, – не выдержала бабушка Люба. – Я и без тебя уж думала про это. Но тогда бы и меня за компанию сгребли. Хотя бы на допрос какой свозили. А так – и я, и прочая родня спокойно проживали – без твоих гулагов...
– К тете Соне сходите, – сказала другая паспортистка. – Если она не знает, никто не знает. Сколько лет прошло, можно сказать, два поколения.
Тетя Соня, которая проработала в домоуправлении всю жизнь, нашлась на лавочке у третьего подъезда. Делать тете Соне было нечего, а память у нее была уникальная, если бы не жизненные обстоятельства, быть бы ей математическим академиком.
Зоя Платоновна подсела к ней, знаком велела сделать то же бабе Любе и тут же напустила приезжую бабушку на местную. Сама только слушала. Со стороны, наверное, выглядело это идиллически: две бабушки и женщина средних лет сидят на лавочке, поглядывают на детишек, которые резвятся неподалеку. В самом же деле шло расследование давнишней тайны – исчезновения семьи Спесивцевых, в первую очередь гражданки Спесивцевой (предположительно, в пятидесятые годы).
И, разумеется, тетя Соня все вспомнила.
– Знаю, – сказала она. – Уехали.
– Вы уверены в этом? – спросила Зоя Платоновна.
– Как в твоем, Зоя, существовании, – сказала тетя Соня. – Мне надо только глаза закрыть, как книжку перелистать, и я вижу картинку.
– Ну и как? – спросила баба Люба. – Как тебе моя сестра?
– Сейчас-то она, наверное, женщина пожилая, – сказала Соня. – Преклонных лет. А тогда была видная баба.
– Настоящая красавица, – сказала бабушка Люба. – Я на нее совсем не похожа.
– Нет, ты непохожая, – согласилась тетя Соня. – Ты мелкая будешь и смуглая кожей. Нет, совсем непохожая. Та лучше была.
– Значит, уехали? – спросила Зоя Платоновна. – Но куда, когда?..
– Знаю! Как же не знать. Он ко мне с паспортами пришел. Я как раз закрываться хотела, домой спешила, осенью это было, дай бог памяти, думаю, что в сорок восьмом. Как раз реформа где-то рядом была. Вот, говорит, уезжаем на юг, в теплые края, надо, говорит, для моей Верочки теплый воздух, а то у нее легкие слабые. Как сейчас помню – странно это было.
– Что странно? – спросила Зоя Платоновна.
– Я бы и не запомнила. Даже с моей памятью. Мало ли кто уезжает и приезжает – у нас десять домов, а сейчас и еще больше. И прожили они не то чтобы долго. Года два-три, не больше. Я ее замечала за красоту, а его и не замечала, а когда с паспортами пришел выписываться, я вгляделась, потому что странно мне стало, чего такой колобок такую кралю охмурил.
– Вот я ей и говорила, – вставила бабушка Люба, – чего ты в нем нашла? А она мне: убежала бы, да не пускает. Он меня живой не выпустит.
– А впечатления не производил, – ответила тетя Соня. – Впечатление производил мирное, бухгалтерское, у нас такой бухгалтер раньше был, Иван Иванович, не помнишь, Зоя? Да нет, куда тебе – ты у нас только шестой год живешь. Но я тогда к нему пригляделась – думаю, вот бывает любовь, воистину, что козла полюбишь. И вроде он не так чтобы богатый или жулик. Не производил впечатления.
– Нет, не производил, – сказала бабушка Люба. – Но по сравнению с нашей жизнью очень даже не бедный. Я когда рассказывала, некоторые Верке очень завидовали.
– Я бы не завидовала...
– Так что же вам странным показалось? – спросила снова Зоя Платоновна.
– Еще бы не странное – кто же из Москвы добровольно в сорок восьмом уезжал – квартиру отдавал, все бросал и уезжал?
– Так он не поменялся?
– Нет, сказал мне, что уезжает климат искать для своей супруги. Там, говорит, найдет, что купить. Дачу, говорит, продал. Дача у него была, понимаешь? Под Москвой. Продал он ее, а квартиру просто отдал. Выписался и пошел куда глаза глядят.
– А ее вы не видали? – спросила Зоя Платоновна.
– Ее не видала. Может, она раньше уехала. Он – как вещи на машину загрузил, ночью грузился, немного вещей было, я что-то у окна стояла, воздухом дышала, вот и увидала.
Зоя Платоновна подумала, что стояла тетя Соня у окна не случайно. Ее и тогда грызло любопытство.
– Он один уезжал?
– Говорю же, наверное, она раньше его уехала. А может, он мне сам так сказал, что она раньше уехала, не помню я...
– И не сказал, в какой город? Ведь если вещи вывозил в машине, вернее всего уже знал, куда едет.
– Может, и сказал... может, и сказал.
Но тетя Соня не вспомнила, в какой город уехали Спесивцевы.
Когда они с бабушкой Любой вернулись домой, Зоя Платоновна хотела было продолжать поиски – она любила сам процесс поисков, будь то забытая цитата или старинное преступление, вычитанное у историка Соловьева, она любила ясность, а ясность подразумевает результат поисков.
Но бабушка Люба вдруг скисла.
– Нет ее, – сказала она твердо. – Сердце мое уверено, что нету. Умерла. Или он ее загубил, или сама умерла. Только никогда у нее не было такого со здоровьем, чтобы на юг уехать. Неужели за год, как я ее не видела... бывает?
– Бывает, – возразила Зоя Платоновна. – Все-таки мы можем обратиться в милицию, там же есть бюро по розыску.
– Нет, – сказала бабушка Люба твердо. – Если она живая, то должна мне написать – я-то свой адрес не меняла. Не написала, значит, нет ее. Или не хочет. Так что я домой поехала. Спасибо за все, Зоя, буду ждать. Приедешь? У нас молочко хорошее, как сливки. Грибочки, земляника... Хотя в остальном, после всяких поганых реформ, у нас уже нет прежней сытости.
И бабушка Люба уехала, оставив Зою Платоновну в неприятном ощущении недоделанного дела, повисшей тайны, которая, может, и не тайна вовсе.
А дня через два встретилась на улице тетя Соня и сказала:
– В Ялту они уехали. Так он и сказал, в Ялту. Только, может, соврал.
– Спасибо, – сказала Зоя Платоновна. – А та бабушка уже уехала.
– Ты ей напиши.
Зоя Платоновна написала, но ответа не получила.
3
В Ялте Зоя Платоновна оказалась следующей весной, в конце апреля. Не хотела ехать, была занята, да и какое ей дело до того, что редактору понадобились позарез фотографии с новыми крымскими видами – землянками аборигенов, сдавших на лето квартиры приезжим, а заодно и с видами коттеджей новых вельмож «Незалежной»? Нет, уговорили, воспользовались добротой и податливостью. И ее собственным желанием еще разок поглядеть, как цветут глицинии на крутых улочках, как утренние прохладные облака сползают с Ай-Петри, ее воспоминанием молодости о горячем шепоте, который доносится со скамеек под платанами.
В Ялте было свежо, спокойно, относительно малолюдно, море еще раскачивалось, успокаиваясь после зимних непогод. Зоя Платоновна, вместо того чтобы выполнять «командировочное» задание, с утра пошла к морю, а после наверх, в горы, снимала цветущие вишни и тучи над корявыми театральными соснами. На третий день она поняла, что отдохнуть ей бы необходимо, что она здесь оживает, отходит, пропитывается весенним солнцем и морским воздухом.
Возвращаясь из Никитского сада, сошла на автостанции, где скучно сияли иномарки «мафии» посредников между приезжими и владельцами ялтинских коек. Из симферопольского троллейбуса выходили немногочисленные еще гости города-курорта. «Агенты» потянулись к ним, обступая тех, кто посолиднее, желательно бездетные парочки. Так что на маленькую смуглую бабушку с чемоданчиком никто не обратил внимания. А Зоя прямо замерла от удивления. Это была бабушка Люба. Надо же, встретить ее здесь, под этим ласковым солнцем. А впрочем, почему бабушке Любе не приехать в Ялту? Нет, это невероятно. Если бы бабушка и приехала, то в дом отдыха, организованно, с путевкой за пазухой... Что могло быть лишь лет семь назад. Зоя подошла к бабушке и сказала:
– Любовь Семеновна, какими судьбами?
Бабушка оглянулась, и Зоя сразу поняла, что обозналась. Просто похожая бабушка. Даже странно, что спутала. Может, где-то в глубине сознания все еще сидит эта смешная деловитая старушка, которая через сорок лет решила разыскать сестру, да махнула рукой и смирилась с тем, что сестры давно уж нет на свете. И почему именно здесь это сходство так встревожило? Господи, конечно же, Спесивцевы в сорок восьмом уехали в Ялту лечить Веру от болезней, которых, как уверяла Любовь Семеновна, у Веры отродясь не было.
В Ялту... В Ялту.
А справочное бюро было тут же, на автостанции. Все это совершенно не касалось Зои Платоновны, но она понимала – потом всю жизнь будет корить себя, что не подошла к этой будке, оклеенной объявлениями, и не задала простого вопроса – где проживают Спесивцевы? Иван Макарович и Вера Семеновна, приблизительно 1907 и 1925 года рождения.
Зоя Платоновна подошла к справочному бюро.
Никакой надежды на то, что Спесивцев сказал тете Соне правду, никакой надежды на то, что эти люди, даже приехав в Ялту, остались здесь жить, конечно, не было.
И все-таки...
Полчаса Зоя Платоновна просидела на скамейке над узкой речкой, за ларьком-стекляшкой, а потом ей выдали ответ на бланке. Ответ совершенно удивительный:
«Спесивцев Иван Макарович проживает в Ялте с 1948 года, по улице Харьковской, в доме четыре. Спесивцевой Веры Семеновны в Ялте нет».
Теперь уж не оставалось ничего, как добраться до Спесивцева и узнать у него, где Вера. В конце концов, ее любопытство оправдано просьбой Любови Семеновны, ничего в этом нет особенного. Одна бабка попросила другую бабку, а та исполнила ее просьбу.
«Удивительно, – поймала себя Зоя Платоновна, – что я ищу оправдания своему визиту к Спесивцеву, к купидону прошлых лет. Еще полчаса, назад я и не думала об этих людях, а сейчас уже строю пустые теории...»
Харьковская улица причудливо вилась, следуя изгибам горы, веранды выглядывали из деревьев, с заборов свисала сиреневая глициния, одинокий кипарис устроился посреди улицы, и асфальт обтекал его с двух сторон. Зоя Платоновна запыхалась, пока добралась до этого уголка Ялты, не указанного в путеводителях, но наверняка памятного многим тысячам отдыхающих, которые снимали здесь койки.
...В доме четыре шел грандиозный скандал.
Его раскаты Зоя Платоновна услышала за квартал. Толстый, чернявый, голый по пояс мужчина с гаечным ключом в руке требовал у не менее толстой зареванной женщины денег за починку насоса и грозил, если мзды не получит, лишить весь дом питьевой воды досрочно. (Мол, в Ялте сейчас с этим просто. В том смысле, что с пресной водой и так большие сложности, так что начальство даже не заметит маленькой пакости сантехника.) Дом был двухэтажным, каменным, старым, обнесенным верандами и всяческими пристройками так, что первоначальный архитектурный замысел угадать было совершенно невозможно.
Зоя Платоновна остановилась на краю скандала и некоторое время пребывала в роли мирного свидетеля – тем более что была в этой роли не одинока: все жилицы дома свесились со своих веранд, а соседи прижались к заборам, разделившись на партии в зависимости от личных отношений с водопроводчиком и потерпевшей. Скандал тянулся, видно, давно и не намеревался прекращаться. Зоя Платоновна оглядывала лица соседей в надежде увидеть Спесивцева, но вроде бы никто под это описание не подходил. Наконец она выждала паузу в споре, когда стороны переводили дух, и спросила:
– Скажите, Спесивцев Иван Макарович здесь живет?
И тут тишина сразу усугубилась, напряглась и стала пещерной, подземной – слышно было, как разрезает воду километрах в пяти от берега пароход «Адмирал Макаров».
– Вот, – сказал наконец водопроводчик, – я предупреждал.
Толстая женщина вздохнула и ничего не сказала.
Первой заговорила девочка с белой челкой, которая выглядывала с веранды второго этажа:
– А деда Ваню они в дом сдали.
– Молчи, – раздался другой голос, и какая-то неведомая сила утянула девочку от края веранды.
– Вы, значит, откуда будете? – уже спокойнее спросил водопроводчик, вдруг обретя своеобразную интеллигентность. – Если из газеты, то я вам прямо скажу – это гнездо пиратства и порока. Я с ней договорился по-человечески, двадцать пять и бутылка, понимаете? Договоренность соблюдают или нет?
– Работы на пятерку, – сказала твердо женщина.
– Я не ставлю под сомнение слова уважаемой Берты Богородской, – сказал водопроводчик, сочетая в этой фразе южную учтивость с южным же презрением, – я ставлю под сомнение ее моральные устои.
– Моральные устои? Это кто мне говорит, простите, о моральных устоях? Твои моральные устои лежат под забором в алкогольном бреду!
– Мои, мадам?
– Простите, – сказала Зоя Платоновна, – мне не ответили, где Спесивцев.
– Вам уже ответили, – сказал водопроводчик. – Они его сдали в дом для престарелых, чтобы завладеть его небольшой комнатой. Теперь они поставили в ней восемнадцать коек и сдают их по четыре бакса с носа, что не мешает экономить на водопроводчике...
4
Зоя Платоновна сидела на скамеечке в саду дома престарелых и любовалась цветущей алеандрой. Ей сказали, что Спесивцев будет на прогулке, как кончится завтрак, так и выйдет. Так что его можно здесь подождать. Он, правда, сильно болел, даже лежал в больнице, сказала, словно извиняясь, медсестра, но теперь лучше, хотя чего можно ждать, когда человеку уже за восемьдесят, а также расшатанные нервы? А вы ему родственница? К нему ни разу никто не приходил. Мы думали, что у него никого не осталось. Вы не обращайте внимания, что он такой нервный, это старческое, это уже неизбежно.
– А у него нет жены? – спросила Зоя Платоновна.
– Он холостяк, у него жена сразу после войны умерла, он рассказывал. Он ее очень любил. И больше не женился. Это удивительно, какая верность. Но правда, для него это плохо – представьте себе, каково кончать жизнь здесь, у нас... нет, у нас хорошо, питание нормальное и медицинский уход – даже сейчас, вы не думайте. Многие хотят к нам попасть, но все равно – не дом. Правда, я бы не хотела. У вас есть дети?
– Есть, – улыбнулась Зоя Платоновна. – Есть дети.
Сестра вывела Спесивцева под руку.
Зоя Платоновна его сразу узнала. Хоть никогда не видела.
Иногда старики становятся похожи на младенцев, таким, наверно, Иван Макарыч был в детстве – красные надутые щечки, гладкая кожа, светлые волосики пушком над розовым черепом, пухлые ручки и ножки. Даже в старости он не похудел.
Только когда он подошел ближе и Зоя Платоновна встала, чтобы его встретить, она поняла, что сравнение с младенцем не совсем верно. Щечки были изборождены малиновыми сосудиками, глаза помутнели и выцвели, пушок был седым, в желтизну, руки морщинисты и чуть дрожали.
Старик был предупрежден, что к нему гостья, и издали уже приглядывался, щурился, старался понять, кто это мог быть, и вдруг Зое Платоновне стало стыдно, что она не купила ему никакого гостинца.
Сестра помогла старику сесть и сказала:
– Я потом забегу, если что надо.
– Не знаю, – оказал старик, – не признаю.
– Здравствуйте. Вы меня в самом деле не знаете... – И Зоя Платоновна замолчала, потому что совершенно не представляла, что говорить дальше, как сказать – сразу, или сначала надо поговорить о других, посторонних вещах?
– Я заходила к вам на Харьковскую, – сказала она после паузы. – Там мне сказали, где вас найти.
– Я туда не поеду, – сказал старик высоким дребезжащим голосом. – Мне тут хорошо. Зачем я туда поеду?
– Вы меня неправильно поняли, – сказала Зоя Платоновна. – Я знакомая Любови Семеновны, вашей... забыла, как называется, в общем, сестры вашей жены. Вы ее помните?
– Нет, – сказал старик быстро. – Я вас не помню. И никого не помню. Я пойду, ладно?
– Ну, конечно, конечно, – сказала Зоя Платоновна. – Я вас не задерживаю.
– Я пошел, – повторил старик. Голова его тряслась. – Я себя плохо чувствую.
– Хорошо. Но все-таки, может, вы мне скажете, что стало с вашей женой?
– Ой, хитрая! – Старик вдруг засмеялся. Он смеялся долго, притворно, ему было совсем не смешно, на глазах выступили слезы, он закашлялся. А потом вдруг сказал: – Не было у меня жены. Никогда не было у меня жены.
– А куда она уехала? – спросила Зоя Платоновна.
– Не было, не было, а я сейчас уйду – и тебя не будет, – сказал старик. – Я пойду. Я себе палку из дерева вырезаю. С узорами.
Но никуда он не уходил. Думал, искоса смотрел на Зою Платоновну, и ей казалось, что он притворяется, как притворялся, смеясь. А в самом деле все помнит, все знает, но не хочет говорить.
– В сорок восьмом году, в ноябре, вы выписались с женой из квартиры на Песочной и уехали сюда.
– Я один уехал, – сказал старик. – Я холостой. У меня жены не было.
– Вы жили на Песочной улице в Москве? – спросила Зоя Платоновна, вдруг ей показалось, что произошла ошибка, странное совпадение.
– Я жил в Москве на Песочной улице и никогда этого не скрывал, – сказал старик.
– С женой?
– Не помню, – сказал старик, на этот раз серьезно. – Она уехала. Взяла и уехала. С дачи. Мы на даче жили, правда! Уехала, и никаких следов, как птицы в небе, пролетая над закатом, они не помнили о розовых мечтах, вы меня понимаете? Уехала, и никаких следов...
Старик стал говорить все быстрее, сбивчивее, Зоя Платоновна оглянулась в поисках медсестры, но той не было поблизости.
– И в землю закопал, – сказал старик, – и надпись написал, вы читали эту поэму? Собака уехала, и тот самый закопал ее в землю, чтобы не лаяла, нет собаки, потому что священнослужителю собака не нужна, но любить я ее продолжал безмерно и бесконечно, как соловей розу... – Старик обернулся к Зое Платоновне и приблизил к ней младенческое пухлое лицо. И заговорил громким заговорщицким, театральным шепотом: – Я подхожу к колодцу, а из-за забора на меня смотрит солдат. Я этого солдата каждую ночь во сне видел, он на меня смотрит и говорит, ты забыл ее шляпу в колодец положить, понимаете? И нет никакой гарантии, что он не стоял там раньше. А у меня еще масса работы, потому что прощание с любимой – это значит, чтобы от нее не осталось никаких следов на земле, кому нужны следы, если нет человека, вы меня понимаете?
В нем была такая настойчивость, такое смятенное и нелепое стремление донести до Зои Платоновны свои давние переживания, свою память, что стало страшно, будто его губами говорил совсем другой человек, тот, что остался в нем с прошлых лет, и тот, который видел во сне какого-то солдата.
– Вы знаете, как я любил Веру, этого никто не может представить. И пускай она для меня навсегда останется молодой, это можно понять, а?
– Вы хотите сказать, что Вера умерла? – перебила его Зоя Платоновна.
– Умерла? Исчезла? Нет ее, не может быть. А может, и не было. Конечно, ее не было... Покажите ваш паспорт, гражданка! – Сестра шла по дорожке. Зоя Платоновна увидела ее и помахала рукой. Та поняла. Подбежала.
– Ну что вы, Иван Макарыч, – сказала она, наклоняясь над стариком. – Вам же нельзя волноваться. Что вам доктор говорил – нельзя волноваться...
– Пускай она уйдет! – вдруг закричал старик. – Пускай ее не будет! Она копает могилы. Она хочет закопать, закопать колодец, закопать меня...
– Вы лучше уходите, женщина, – сказала сестра с осуждением. – Зря вы его так разволновали. Он заговариваться стал. Он, если волнуется, то заговаривается. Восемьдесят четыре года человеку, не надо его волновать.
– Вот именно, – сказал старик. – У меня нервы совершенно расшатаны. Я всю войну прошел.
Зоя Платоновна извинилась и ушла.
От поворота оглянулась. Медсестра сидела на скамейке рядом со стариком, и оба смотрели ей вслед.
5
Зоя Платоновна написала бабушке Любе, что видела Спесивцева, и у нее создалось впечатление, что Вера Семеновна умерла. По крайней мере в доме по Харьковской, где Спесивцев прожил все эти годы, никто ее не видел, никто о ней не слыхал.
И конечно, Зоя Платоновна на этом не успокоилась. Она вновь и вновь мысленно повторяла бессмысленный и сбивчивый монолог старика и старалась найти в нем какой-то смысл. В монологе были какие-то конкретные опорные точки. Был солдат у забора. Был колодец, и была шляпа жены. Это были предметы из его воспоминаний. Все остальное – и его любовь к жене, и уверение, что ее нет, что она уехала, пропала и так далее, – эти слова Зоя Платоновна пока выкинула из головы.
Она не забыла этого монолога, этого странного истеричного разговора на скамейке в саду дома престарелых и трясущихся младенческих щек. Она не поверила старику. Получалось, что никто, ни один человек, не видел Веру Семеновну после осени сорок восьмого года. Ни тетя Соня, когда Спесивцев уезжал с Песочной, ни соседи по Ялте, ни Любовь Семеновна.
Зое Платоновне захотелось пойти в милицию и поговорить там. Хотя она понимала, что ее выслушают, но вряд ли чем-нибудь смогут помочь. Представьте себе, вы – следователь. К вам приходит женщина и сообщает, что сорок лет назад некий гражданин Спесивцев уехал из дома на Песочной и переехал в Ялту. А вот его жены при этом не было. И я, Зоя Платоновна, подозреваю, что он ее убил... и что? И в землю закопал? А где сейчас этот Спесивцев? – спросит следователь. Этот Спесивцев, ответит Зоя Платоновна в возрасте восьмидесяти четырех лет и в состоянии полного маразма находится в доме престарелых. И ничего объяснить не может или не хочет... Нет, если идти в милицию, то надо идти с каким-нибудь более конкретным делом. Например, с сообщением о том, что вчера (а не сорок лет назад) обокрали твою квартиру. В конце концов, дело об исчезновении жены Спесивцева такое же древнее, как дело о смерти жены Ивана Грозного. И общественной опасности не представляет.
Именно размышляя таким образом, Зоя Платоновна поняла, что могла бы сделать больше, чем сделала. Могла бы, например, попросить паспорт Спесивцева и узнать, записана ли в нем его жена. Или они развелись? Или, например, пойти в ЗАГС Ялты и узнать, не умирала ли там некая Вера Семеновна... Теперь было поздно. Не возвращаться же в Ялту.
Правда, оставался еще один путь. И он более других отвечал характеру Зои Платоновны. И она позвонила своему приятелю в Гордуме и попросила его об одном одолжении. Как узнать, какие дачи были проданы в окрестностях Москвы осенью сорок восьмого года и кто был их владельцами?
– Зоя, ты сошла с ума, – сказал ее знакомый.
– Алик, – сказала Зоя Платоновна, которая имела несчастье (или счастье) двадцать пять лет назад целоваться с этим крупным ныне чиновником, – я никогда не прошу тебя ни о чем по пустякам. Дело идет о жизни и смерти.
– Когда ты повзрослеешь? – спросил Алик.
6
На бывшей даче Спесивцева жил Коля. Коле было сорок два года, он играл в дачу, как мальчик в железную дорогу, нисколько не завидуя выросшим, как опара, по дороге на дачу дворцам новых русских (и нерусских) – со встроенными гаражами и евробалясинами под бордовой черепицей... И поэтому, когда они туда приехали, Зое Платоновне волей-неволей пришлось помогать ему тащить по заляпанной грязью асфальтовой дорожке, а потом по тропинке через перелесок, саженцы вишни какого-то невероятно редкого и плодовитого сорта, а сам Коля волочил банки с химикалиями, краску, набор садовых инструментов и еще что-то в рюкзаке – что вылезало оттуда острыми углами и норовило этот рюкзак проткнуть. Коля уже знал об истории с Верой Семеновной Спесивцевой, но относился к опасениям Зои Платоновны скептически. Мысли об убийстве, тем более таком древнем, казалось, даже чем-то обижали его дачу, полученную вместе с молодой женой и старой тещей.
– Вы только подумайте, – говорил он, сгибаясь под рюкзаком, – какие у него основания – ну, если недоволен, то разведись. Вот у меня были неоднократные скандалы с Галей, доходило до страшных слов, и я не удивлюсь, если она желала моей смерти. Ну и что? Разошлись. Оба счастливы. Вы бы посмотрели, какой у нее муж – мы с ним в воскресенье ходили на футбол – если бы я знал, сам бы на нем женился. Умница, физик-теоретик.
– А известный случай из жизни Отелло? – спросила Зоя Платоновна.
– Литература.
– Вы хотите сказать, что люди вообще друг друга не убивают?
– Конечно, теперь убивают, – шутя разглагольствовал Коля. – И по телевизору, и в Москве, и на Кавказе... Но – тогда?!
Дача была и в самом деле маленькая, одноэтажная, с чердачным окошком под двускатной крышей. Коля, как только они свернули на улицу поселка, стал рассказывать Зое Платоновне, как он ее перестроит и превратит в виллу Ротшильда, и вообще у Коли все было просто – надо только чего-нибудь подтащить, немного потерпеть, чуть-чуть недоспать, а люди хорошие, кто-нибудь заметит, как Коля старается, и дадут ему всего – и денег, и шиферу, и московский телефон, а когда-нибудь даже машину.
Видно, до Колиного появления в том семействе, что купило дачу у Спесивцева, дачей там заниматься было некому. Ею пользовались, на ней жили, ее ругали, туда таскали продукты и подставляли тазы, когда снова начинала подтекать заштопанная крыша, но коренных перемен никто там не предпринимал. Даже мебель туда отправлялась, как бывает чаще всего на русских дачах, – в ссылку, доживать свой век. Может, почему-то подумала Зоя Платоновна, это происходит от генетической памяти наших предков-кочевников, считается, что на даче следует жить в неудобстве, житейской скудости и излишней простоте, а может, это происходит для того, чтобы лучше можно было оценить осенью городской уют.
– А колодец здесь есть? – спросила Зоя Платоновна. Спросить это надо было раньше, но как-то не поворачивался язык. Все расследование Зои Платоновны зиждилось на том, что здесь когда-то был колодец. Колодец, который фигурировал в бреду старика Спесивцева.
– К сожалению, – ответил Коля, наклоняясь, чтобы подобрать брошенные Зоей Платоновной саженцы, обнимая их, прижимая нежно к груди, чтобы занести на веранду, – колодец за три участка. Воду носить неудобно. Надеюсь, если все будет в порядке, провести сюда водопровод от колонки. Многие уже сделали. Только расход большой. Трубы дорогие.
– Трубы дорогие. А раньше колодца не было?
Доски пола веранды заскрипели под коренастой, склонной к полноте фигурой Коли, пролетел холодный ветер и пошевелил листьями на березе. Береза была старой, она помнила и Спесивцева, и Веру Семеновну. Может быть, Вера сидела под ней и вышивала. В солнечный день. Вынесет стул и вышивает...
– Вам обязательно нужен колодец, – сказал Коля. – Иначе вашему преступнику некуда было кидать холодный труп.
Зоя Платоновна вздохнула. В устах Коли все звучало крайне дурацки. В самом деле – приехала старуха, подавай ей колодец, в который спрятали труп. С ума можно сойти. Неужели она такая дура?
Коля гремел на веранде, разбирая банки и бутылки.
– Сейчас мы с вами сообразим чего-нибудь поесть, – крикнул он. – Разберусь – и сообразим, хорошо?
– Спасибо, я не хочу.
– Я тоже не хочу, но на свежем воздухе при простом труде такой аппетит разыгрывается, вы себе просто не представляете.
«Неужели он заставит меня копать грядки или убирать листву?» – испугалась Зоя Платоновна. С него станется.
– Заходите в дом! – крикнул Коля. – Правда, от них никаких вещей, наверное, не осталось. Хоть мои дачей буквально не занимались, но, кроме старого шкафа и дивана, этот Спесивцев ничего нам в наследство не оставил.
За верандой была кухонька и прихожая. Потом большая комната. Вот и все. Шкаф и в самом деле был основным предметом в комнате. Было ему сто лет, даже удивительно, как его смогли затащить в эту дачу. На столе лежали кипой старые журналы, пахло летней пылью и старыми тряпками. Нет, здесь ничего не могло остаться.
– И на чердаке нет? – спросила Зоя Платоновна.
Коля расхохотался.
– Вы меня поражаете, Зоя! – сказал он. – Я туда лазил раз сто, ни одного скелета.
«Что здесь произошло?» – думала Зоя Платоновна. Она подошла к маленькому окну. На нижней раме валялись дохлые мухи. Ветка яблони билась о стекло снаружи. И хоть окружали ее чужие для Спесивцева вещи, хоть на веранде гремел, шумел, возился медведем Коля, она все равно не могла отделаться от ощущения, что именно здесь скрывается тайна исчезновения Веры Семеновны...
Зоя Платоновна вышла в сад.
Трава пожелтела, пожухла, хотя листва с малины и низкорослой смородины еще не облетела. Участок был невелик, но зарос так, что угадать, был ли там когда-нибудь колодец, невозможно. Участок был узким, как бы сжатым между соседями. Забор, выходивший на улицу, был коротким, метров пятнадцать. Сама дача стояла в глубине участка, а там, ближе к забору, к боковой стороне участка притулился старый сарай, крыша его провалилась посредине, дверь была полуоткрыта. Если тот солдат подходил к забору, то, вернее всего, Спесивцев разговаривал с ним не от дома, а ближе, от сарая, например.
Зоя Платоновна подошла к сараю. Какие-то палки, гнилые сучья мешали ей, торчали из травы – видно, сюда редко кто заходил. Удивительно, но даже в самых маленьких пространствах, даже в квартире, всегда найдутся кусочки территории, куда не ходят. Зоя Платоновна заглянула в полуоткрытую дверь. Сарай тоже не участвовал в жизни дачи. Сюда только кидали вещи громоздкие, ненужные или те, что, казалось, когда-нибудь пригодятся.
– Зоя! – крикнул Коля с веранды. – Если хочешь туда заглянуть, интересуйся! Только в сарае угрожающая обстановка. Я все жду, когда он упадет, чтобы сжечь его спокойно.
И Коля засмеялся на весь участок хорошим, громким смехом здорового работящего человека.
– И колодца там нет! И скелетов...
Зоя Платоновна ступила в сарай. Да, здесь сам черт ногу сломит. Правда, светло – щели в стенах и крыше такие, что может пролететь самолет. Чего здесь только нет. Вон старый рукомойник с треснутой мраморной стенкой, стопкой, одно в другом ведра, кастрюли, грабли, лопаты, топор без топорища, ржавый велосипед, толстая цепь с ведром, рваные сапоги, листы фанеры, пошедшие от сырости, доски, бревно...
– Зоя! Обедать!
Коля уже расставил на столе на веранде дачную посуду, нарезал колбасу и открыл четвертинку – Зоя Платоновна поняла, что выступает в роли доброго предлога выпить рюмочку до трудов праведных.
Где же этот чертов колодец? Она была уверена, что он на участке. А если он где-нибудь у соседей?
Не может же быть, чтобы ни хозяева дачи, ни она не обратили внимания на такую крупную деталь пейзажа, как колодезный сруб...
– Ну, за знакомство, – сказал Коля. – Или, как говорил американский детектив Перри Мейсон, – за убийство! Ты по-английски читаешь?
– Я читаю по-английски, – сказала Зоя Платоновна. Что-то мучило ее. Что-то, что она увидела здесь, и это было упущено памятью, а не должно было быть упущено.
– Чего же не пьешь? – спросил Коля. – Нам с тобой надо всю бутылочку прикончить. Не оставлять же воронам?
Он с ней подружился, ему и в голову не приходило, хочет ли Зоя ответить взаимностью.
7
Следователь Миронов, в кабинете которого Зоя Платоновна завершила свое путешествие по уголовному розыску, был молод, краснощек, в глазах его застыла оскорбленность отличника при виде не имеющей решения простой задачки, тем более что, судя по всему, был он человеком удивительной аккуратности и последовательности. Он умудрялся все вокруг себя держать новым, блестящим и правильным. И лейтенантские погоны у него блестели так, что, казалось, все еще лежат на складе, а не на плечах, на столе был удивительный, фантастический порядок, при котором страшно было дотронуться, допустим, до ручки или до блокнота, сдвинуть его и этим нарушить стройную и строгую гармонию.
Трудно парню должно быть сейчас, поняла его вдруг Зоя Платоновна. Вокруг – то есть в первую очередь в их ведомстве – хаос. Вот и приводит в сверхъестественный порядок хоть то, до чего достает рука.
Разговор они начали в кабинете его начальника, так что он уже знал, кто такая Зоя Платоновна, почему пришла и что за нелепая у нее теория. Тем не менее он все записал как положено, по форме. Глядя на лейтенанта через стол, Зоя Платоновна, человек неробкий, робела, боясь нарушить дыханием организованность воздуха в кабинете и любовалась удивительной завершенностью каллиграфического почерка товарища Миронова.
– Продолжайте, Зоя Платоновна, – сказал Миронов. – С той точки, на которой мы остановились.
Зоя Платоновна понимала, что Миронов и устную речь делит на фразы, и никогда, даже разговаривая в очереди или дома, не забывает ставить в нужных местах точки и запятые.
– И тогда я вспомнила, – сказала Зоя Платоновна. – Я вспомнила, что видела в сарае цепь с ведром. Старую, толстую цепь. С ведром. Вы понимаете?
Миронов начал писать, снова склонив голову ровно настолько, чтобы ни один волосок не сдвинулся с места.
– Продолжайте, – сказал он.
– Цепь с ведром могла относиться только к колодцу. Но так как колодца не было, то я не сразу сообразила. И хозяева дачи никогда не догадывались, что цепь с ведром указывает на существование колодца. Но колодца не было. И следов от него не осталось. И это было странно.
– Вы правы, – сказал Миронов. – Но это не значит, что колодец был ликвидирован с преступными намерениями.
– Но с какими-то намерениями он был ликвидирован?
– Допустим, – Миронов задумчиво посмотрел на нее небесного цвета глазами, – во избежание падания в него детей.
– Колодец всегда нужен. Лучше его углубить и расчистить, чем ликвидировать. Тем более что хозяйка дачи живет там с сорок восьмого года и колодца не помнит. Зато она вспомнила, когда мы вернулись в Москву, что, когда они купили дачу, недалеко от сарая был участок голой земли, и Спесивцев никакого объяснения им не дал. И больше того, поблизости было две небольших ямы.
– Откуда брали землю, чтобы засыпать колодец, – сказал Миронов.
– Вот видите, – сказала Зоя Платоновна, – вы со мной согласны.
– Я следую ходу вашей логики, – любезно улыбнулся лейтенант Миронов. – Это не означает, что я согласен в интересах правосудия тратить время на поиски колодца, якобы засыпанного сорок лет назад.
Теперь Зое Платоновне показалось, что этот лейтенант был создан здесь для исчерпывающих и выверенных отповедей праздным лицам, являющимся со своими странными проблемами в это суровое время сотен нераскрытых преступлений и черт знает еще чего.
– Даже если в нем может оказаться труп женщины?
– Возможность этого незначительна, – сказал лейтенант Миронов. – Тем не менее мы примем все меры, чтобы проверить ваш сигнал.
Господи, подумала Зоя Платоновна, как он вежлив, как он меня терпит. Ну ничего, ты найдешь этот злополучный колодец и, когда узнаешь, что я права, заговоришь иначе.
– Ни одно преступление... – начала Зоя Платоновна.
– Как бы давно оно ни было совершено, – развил ее мысль лейтенант Миронов, – не должно остаться нерасследованным. Кстати, дайте мне координаты этого старика. Может быть, придется мне с ним встретиться.
– Но сначала...
– Сначала мы, разумеется, выясним, был ли на том участке колодец, – сказал лейтенант Миронов, – я уже затребовал планы участков поселка «Работница».
По крайней мере он не умеет халтурить, подумала Зоя Платоновна.
8
Они стояли группой вокруг небольшого углубления в траве.
Зоя Платоновна, Миронов, два землекопа и Коля. Шел мелкий занудный дождик. Зоя Платоновна, которую лейтенант Миронов совсем не хотел брать с собой на дачу, раскрыла зонтик, и Миронов, у которого зонтика не было, развернул под ним, почти прижавшись к Зое, ветхую карту участка, где был указан колодец. Землекопы заинтересованно разглядывали схему, а Коля, обращаясь к лейтенанту, повторял:
– Этого физически не могло быть. Наша семья живет здесь уже много лет. Удивительно, правда?
– Ничего удивительного нет, – возразил вежливо лейтенант Миронов. Зое Платоновне вдруг показалось, что капли дождя не решаются падать на его выглаженный плащ, а если падают, то деликатно и ровно, чтобы не смять и не промочить.
– В свое время, – продолжал лейтенант, сворачивая карту и давая знак землекопам, чтобы они приступили к работе, – в Карнаке, это такой населенный пункт в Египте, был обнаружен засыпанный колодец, в котором хранилось более сорока ценных скульптур и обелисков.
– Да, конечно, помню, – растерялся Коля.
Шофер милицейской машины тоже подошел поближе. И ему было любопытно.
Дерн, взрезанный лопатами, аккуратно вывернулся. Лейтенант Миронов стоял за спинами землекопов и точным движением брови отмечал каждое их движение. Коля сбегал на веранду, проверил, не кипит ли чай. Почти сразу под дерном обнаружился край стоявшего торчком бревна. Рядом – второго. Их обкопали и вытащили наружу. Операция оказалась сложной и нелегкой. Лейтенант Миронов помогал землекопам. Они уже давно были измазаны мокрой землей, зеленью и древесной трухой – к Миронову не пристало ни крошки.
Бревна оказались короткими, обтесанными с краев, и Зоя Платоновна сразу догадалась, что это остатки колодезного сруба, сваленные Спесивцевым внутрь. Лейтенант Миронов вытащил фотокамеру, он периодически останавливал землекопов и фотографировал колодец. Потом вытащили еще одно бревно. Потом землекопы сказали, что выпили бы чаю, если нет чего покрепче. Коля потащил всех на веранду. Лейтенант Миронов был недоволен, он хотел сначала закончить дело, Зоя Платоновна была с ним согласна, она почувствовала в лейтенанте родственную душу – в нем жил подлинный детективный дух. И все-таки все пошли на веранду, а Зоя Платоновна задержалась у неглубокой ямы. Заглянула внутрь. По краям ее были видны грязные от земли бревна сруба. Внутри земля была мокрой, черной, с пятнами рыжей глины. Зое Платоновне показалось, что из земли торчит край черной тряпки. Она села на корточки, протянула руку вниз, но не дотянулась. И в тот же момент услышала вежливый голос Миронова:
– Разве вы не понимаете, Зоя Платоновна, что делать это совершенно недопустимо. Мы ведем расследование.
– Простите, лейтенант, – спохватилась Зоя Платоновна. – Вы правы. А дождь не повредит?
– Дождь уже ничему не повредит, – сказал лейтенант и, взяв у Зои Платоновны зонтик, проводил ее до веранды. Все-таки оставлять ее одну у колодца он не хотел.
Землекопы не спеша пили чай и рассказывали о страшных преступлениях, которым были запоздалыми свидетелями. Миронов записывал что-то в книжечку, а Коля виновато суетился, будто кто-то подозревал его в том, что колодец засыпал он сам.
Только через полчаса, когда Зоя Платоновна уже совершенно извелась от нетерпения, землекопы встали из-за стола и вернулись к работе. Но первым в колодец спрыгнул лейтенант Миронов. Осторожно достал черную тряпочку. Передал своему шоферу. Тот разложил лист белой бумаги на заднем сиденье «жигуленка», и тогда Зоя Платоновна поняла, что это не тряпка, а бывшая женская круглая шляпа, такие носили сразу после войны. А пока она разглядывала шляпу, лейтенант принес серебряную вилку и прогнившую шкатулку с бумагами, превратившимися от влажности в мягкий серый ком...
Затем находки стали следовать одна за другой. Нашлось два женских платья, туфли, один валенок, россыпью – хрустальные бусы, золотое колечко с аметистом, женская комбинация.
Теперь копали осторожно, ножами, лейтенант Миронов сидел в колодце и основную часть работы взял на себя – и это было понятно, Зое Платоновне лишь неясно было, как он умудрился даже в этой обстановке остаться хрустально чистым и выглаженным, как в кабинете.
Коля стоял на дожде, промок, он был печален и больше не суетился.
– Странно, – сказал он Зое Платоновне тихо, тут все говорили тихо, даже землекопы перестали шутить, – странно, что я все эти годы ходил по этой дорожке, прямо по колодцу, понимаете, я вам не поверил, думал – блажь. Простите, конечно. Но я даже не знаю, как мы теперь здесь жить будем. Даже шкаф в комнате – он, наверное, все видел.
– Ничего, я думаю, переживете, только не рассказывайте подробностей своей жене.
– Ни в коем случае. Она же в положении. Ей мертвецы будут сниться. Потом, вы же знаете, какие женщины в положении нервные. Она может решить, что и я способен... понимаете, какая глупость?
– Ну уж о вас она не подумает.
– Кто знает, – загадочно ответил Коля, и Зоя Платоновна поглядела на него с опаской. Устоявшийся мир представлений Коли об отношениях людей – что бывает в жизни, а что только в кино и новостях, – рухнул. Теперь ему надо было строить вокруг себя новый мир. Или забыть обо всем... Пока же он был напуган. Даже самим собой.
– Все, – сказал землекоп, выскакивая из колодца, держась за руки товарища. – Материк.
Он наклонился, чтобы помочь Миронову выбраться из колодца.
Тот выбрался наружу, смахнул с брючины черное пятнышко и наклонил голову.
– Как так материк? – спросила Зоя Платоновна.
– Слежавшийся ил, – сказал сдержанно Миронов. – На глубину еще двух метров. Прослойки песка. Мы проведем дополнительную проверку. Однако полагаю, что трупа там нет.
– А где же он? – спросила Зоя Платоновна. – Где же его теперь искать?
Коля в ужасе посмотрел на свою дачу. Он представил, что ее будут сносить.
На заднем сиденье машины лежали сгнившие, с трудом узнаваемые вещи – все, что осталось от молодой и красивой женщины.
– Но где же она? – настаивала Зоя Платоновна, словно Миронов хотел скрыть от нее правду.
– Будем продолжать проверку, – сказал Миронов сдержанно.
– Тут магазин далеко? – спросил один из землекопов. – Согреться бы не мешало.
Лейтенант Миронов отвернулся, он не слушал. Он думал.
9
– Как вы понимаете, – сказал лейтенант Миронов, осторожно подвигая к Зое Платоновне серую папку, с таким расчетом, чтобы направление ее движения находилось под прямым углом к остальным предметам на столе, – я не имею никаких оснований знакомить вас с материалами предварительного следствия. Однако, посоветовавшись с Сергеем Максимовичем, я решил, что так как следствие проводилось по вашему сигналу, и, можно сказать, вы в нем принимали активное участие как лицо, заинтересованное в торжестве правосудия... – тут Зое Платоновне показалось, что в глазах Миронова появилась ехидная усмешка, хотя при том они продолжал взирать на нее невинно и крайне серьезно, – мы не поступимся духом закона, предоставив вам возможность прочесть находящиеся здесь дополнительные материалы. Я сделал закладки, для того чтобы вам удобнее было читать, и подчеркнул красным карандашом те строки из документов, которые могут вас заинтересовать. Пожалуйста. А теперь, если вы меня извините, я вас покину на двадцать минут и выпью чаю в буфете. Вы не возражаете?
– Спасибо, – сказала Зоя Платоновна и искренне посочувствовала жене молодого лейтенанта, если таковая еще от него не сбежала. Она подозревала, что в самом деле лейтенант уходит из комнаты, чтобы не видеть, как посетительница держит папку под совершенно недопустимым углом.
Закладки были прямыми, маленькими, очень белыми и совершенно одинаковыми – чудо закладочного искусства. Строки были подчеркнуты по полям так прямо и аккуратно, словно Миронов собирался сдавать черчение в архитектурный институт.
Закладок было всего три.
За первой оказалась фотокопия письма, строчки которого были настолько бледными и неразборчивыми, что Зое Платоновне пришлось надеть очки, чего она делать не любила. Можно было подумать, что письмо это долго пролежало в воде. Вскоре Зоя Платоновна поняла, что не ошиблась. Письмо было извлечено из колодца.
Письмо было коротким.
3 ноября 1948 года.
Иван!
Я уезжаю от тебя. Не пытайся меня искать. Я знаю, что причиняю тебе боль, но я больше не могу с тобой жить. Еще раз повторяю, чтобы ты меня не искал и забыл. Я поняла, что без любви жить нельзя. Прощай и прости.
Вера
Вторая закладка тоже хранила под собой письмо. Письмо было отправлено из Томска всего десять дней назад.
Уважаемый товарищ следователь Миронов!
Вам пишет дочь Веры Семеновны Куракиной, которая раньше была замужем за Спесивцевым. Меня вызвали в милицию и попросили рассказать о моей матери. И они согласились, чтобы я вам прямо написала, потому что это давнее дело, и мне не хотелось бы тревожить мамину память. Моя мама умерла два года назад. Мой отец погиб давно, в автомобильной катастрофе. Моя мама и папа жили очень счастливо, и я до сих пор не могу пережить их смерть. Я не знаю, как вы нашли наш адрес, но вы затронули ту часть маминой биографии, о которой она никогда никому, кроме меня, не рассказывала. Моя мама познакомилась со Спесивцевым во время войны и тогда же вышла за него замуж. Она была значительно моложе его и совсем его не любила. Спесивцев был неуравновешенным человеком, он ревновал маму ко всем на свете, грозился ее убить, и мама его очень боялась. Жизнь у нее была невыносимая. Он держал ее на даче и не разрешал работать. Он был психически неуравновешенным. В конце концов мама поняла, что больше она такую жизнь не выдержит, и в один прекрасный день сбежала от него, не взяв с собой ничего — даже своих вещей. Она не хотела ничего, что бы связывало ее с этим человеком. Вы не поверите, но он маму бил и спрятал ее паспорт, чтобы она от него не убежала. Мама просто села в поезд и поехала куда глаза глядят.
Она устроилась на работу в Казахстане и сказала, что потеряла все документы. Потом она встретила моего отца и полюбила его. Спесивцева она совсем не вспоминала, он был для нее как кошмар. Вот и все, что я могу ответить вам на ваш запрос.
С уважением,
Надежда Константиновна Куракина.
И еще там была третья закладка. Она была на последней страничке перед постановлением о закрытии дела. Это был официальный доклад из Ялты, писал его тамошний следователь. Он писал, как по просьбе Московского уголовного розыска он пришел в дом престарелых, как встретился со Спесивцевым, состояние здоровья которого было угрожающим, и пришлось ждать три дня, прежде чем врач разрешил говорить со стариком. Далее следовали строки, отчеркнутые Мироновым.
...В начале нашей беседы гр. Спесивцев проявлял трезвость и говорил связно. Сначала он отказывался от того, что когда бы то ни было был женат, однако после ряда дополнительных вопросов с моей стороны признал, что был женат на гр. Спесивцевой Вере Семеновне, 1925 г. рождения, к которой находился в состоянии глубокого чувства, которое она оскорбила, покинув его с другим мужчиной. В состоянии оскорбленного самолюбия гр. Спесивцев И.М. решил уничтожить все следы своего брака с гр. Спесивцевой В.С., для чего выкинул из дома в поселке «Работница» Московской области, где временно проживал, все вещи, принадлежавшие его прежней жене в колодец на территории его садового участка, после чего колодец засыпал землей, утверждая, что находился в состоянии нервного потрясения, вызванного оскорблением, нанесенным ему его супругой. Цель гр. Спесивцева заключалась в том, чтобы не осталось никакого воспоминания о гр. Спесивцевой, как будто ее не существовало на свете. С целью же забыть свою жену гр. Спесивцев после этого продал дачу, покинул Москву и переселился на постоянное жительство в г. Ялту. Более никакой информации получить у гр. Спесивцева мне не удалось ввиду того, что он начал заговариваться и утверждать, что убил свою жену гр. Спесивцеву B.C. и бросил ее в колодец. Состояние здоровья и умственное состояние гр. Спесивцева не позволили мне сделать заключение, какая из версий, предложенных им, правильна. В настоящее время, по словам лечащего врача, состояние здоровья гр. Спесивцева И.М. безнадежно, и современная медицина не позволяет надеяться на его выздоровление...
Зоя Платоновна закрыла папку и постаралась положить ее на стол лейтенанта Миронова так, чтобы ее края находились под абсолютно прямым углом к остальным предметам. Ей хотелось доставить следователю такую небольшую радость. Все-таки он сделал все, что мог. И не его вина, что трупа в колодце не оказалось, а все действующие лица этой драмы сошли со сцены естественным путем.
Она поднялась с неудобного жесткого стула и подошла к окну. Там шел дождь. И было холодно. Приду домой, подумала она, напишу сразу Любови Семеновне. Может, соберется в Томск, все-таки там живет племянница, никого у нее не осталось родных, кроме Нади Куракиной.
notes
