Кир Булычев
Гибель поэта
1
Было десять часов вечера, собирался дождь, в сотый раз за день. Желтые и бурые листья плавали в лужах на неровном асфальте, мокрыми грудами жались к заборам. Улица была пустынной, куклы грустно глядели на осеннюю слякоть из теплой и сухой витрины «Детского мира». Все магазины были закрыты. В гостиничном ресторане шел учет. Зоя Платоновна решила дойти до вокзала, может, там открыт буфет.
Она оказалась жертвой командировочного легкомыслия. Узнала, что едет в город, не куда-нибудь в глушь. Не рассчитала, думала, что успеет устроиться в гостинице и потом спокойно поужинать в ресторане. Она любила ужинать в провинциальных ресторанах, с непритязательным оркестром из трех квелых молодых людей и громогласной певицей, еще не потерявшей надежды прославиться, или, наоборот, скучной певицей, которая уже потеряла надежду прославиться и спешит домой. Зоя Платоновна любила придумывать сентиментальные истории про людей, которых встречала в таких местах. Ты приезжаешь в городок на три дня и больше никогда уже сюда не попадешь. Ты всматриваешься в жизнь этих людей, как капитан Кук в жизнь полинезийцев, хотя при этом понимаешь, что по своему поведению, уму, надеждам эти люди ничем не отличаются от твоих московских знакомых. Вот сидит человек, играет на баяне, взор его устремлен вдаль. А вдруг он сейчас придумывает удивительную симфонию, которая через два года вознесет его на вершину музыкального Олимпа?
Зоя Платоновна гордилась своей зрительной памятью. Поэтому она мысленно представила себе, как лучше пройти к вокзалу, и поняла, что, если свернет направо в переулок, то как раз окажется на той улице, которая приведет ее к цели.
Переулок был узким, яблони выглядывали из-за высоких заборов, домики в три-четыре окна казались в темноте одинаковыми, за стеклами на подоконниках стояли горшки с пышными, яркими, будто бумажными цветами. Надо вернуться сюда днем, подумала Зоя Платоновна. «Мещанский уют», сказала как-то об этих цветах Таня, ее дочка, это было лет десять назад, они вместе поехали из Ленинграда в Москву пароходом. В Вознесенье, на южном берегу Онежского озера, стояла светлая ночь, деревянные тротуары уютно скрипели под ногами, и цветы показались Зое Платоновне сказочными своей яркой пышностью, подчеркивающей покой этого пастельного мира. Без таких цветов трудно оценить нежность серебряных домов, кремовой полоски зари, оловянной озерной глади. А вот Татьяна ни черта не поняла. Она не смогла оторваться от стереотипа – «мещанский уют» – надо же так сказать! Мещанство не знает уюта. Оно накапливает вещи. Уют – вещь наследственная, естественная. Тогда Татьяне было двадцать лет, еще простительно. А интересно, что бы она сказала сейчас? С тех пор они никуда вместе не ездили, некогда было. Выйдя на пенсию, Зоя Платоновна оказалась очень занятым человеком. Старое увлечение – фотография – превратилось, оставаясь удовольствием, в источник заработка. Газетам и журналам всегда нужны скромные фоторепортеры, которые согласны слетать или съездить на три дня в Тмутаракань, чтобы снять сюжет о передовой доярке или новой школе, сюжет, от которого воротит нос их штатный мэтр.
Переулок оказался длинным, давно должна была появиться улица, но впереди была та же темнота, так же изредка возникали неяркие театральные фонари. В самом же деле переулок был освещен не ими, а светом из окон.
Из-за забора, будто из черной бездонной ямы, несмело тявкнула собака, другие – сколько их тут таилось под заборами – словно ждали сигнала, принялись перекликаться, недобро отзываться о Зое Платоновне, что было нечестно, потому что они ее никогда раньше не видели и не представляли, хороший она человек или никуда не годный.
Перекрывая собачий хор, впереди хлопнула калитка, кто-то выбежал на улицу. Застучали шаги. Калитка тут же хлопнула снова, и раздался крик:
– Стой! Убью!
Первые шаги, мелкие, дробные, прервались, замерли – видно, убегавший затаился у забора. Вторые шаги, тяжелее, злее, упорнее, простучав по тротуару, затоптались на месте.
– Ты где? – спросил преследователь.
Тишина в ответ. Тишина полная, потому что собаки так же одновременно как начали, так и замолчали, прислушиваясь к ночной драме. И Зоя Платоновна непроизвольно замерла – в темноте при опасности все живое старается замереть, исчезнуть. Это закон леса, и Зоя Платоновна подчинилась ему инстинктивно.
– Ты не прячься, не прячься! – раздался вновь угрожающий голос. – Я тебя из-под земли достану. Угляжу. Убью. Знаю, что ты здесь скрываешься – куда ты убежишь, да никуда ты не убежишь! Я тебе срок до какого давал? До сегодня. Ты вернула? Ты не вернула. Нет тебе прощения? Нет тебе прощения.
Голос перешел на разговорные, обыденные интонации. Можно было подумать, что человек разучивает диалог за двух персон.
– Ну где ты? Сколько ждать?
Зое Платоновне показалось, что совсем рядом кто-то испуганно всхлипнул. Она опомнилась. Нелепо стоять так, у забора. Надо идти дальше. Если преследователь начнет искать и найдет ее... ведь совершенно неизвестно, что у него за намерения.
Зоя Платоновна заставила себя сделать шаг, второй, скользнула на мокром листе и еле удержала равновесие. Даже ахнула.
И тут же тяжелые шаги застучали вновь, дыхание, свирепое, частое, звериное, приблизилось и жестокая рука схватила Зою Платоновну за плечо.
– Попалась!
– Уберите руку! – сказала Зоя Платоновна. – Я здесь совершенно ни при чем!
– Нет, не отпущу, – ответил голос и потянул Зою Платоновну к свету, к фонарю. Хорошо еще, что решил не убивать на месте.
Но до фонаря нападающий ее не довел. Как только стало светло настолько, что можно было разглядеть гладкие седые волосы и четкий профиль Зои Платоновны, пожилой мужчина в пижамных штанах и в майке отпустил ее и спросил:
– Это не ты?
– Я даже не знаю, кого вы имеете в виду, – сказала Зоя Платоновна.
То, что нападающий был в пижамных брюках, ее почему-то успокоило. И перевело таинственное ночное событие на уровень семейной драмы.
– Тогда простите, – сказал мужчина. – И идите дальше.
– Это я и собиралась делать, – сказала Зоя Платоновна. – Не за вами же я бегаю по улицам.
– И я не за вами, – сказал мужчина. – Понимать надо. Но она все равно никуда не денется.
– Денусь, – ответил из темноты высокий голос. – Нормально денусь. Я у мамы жить теперь буду.
– Попробуй только, – ответил мужчина, медленно продвигаясь по направлению к голосу.
– Только не догоняй, – сказал высокий голос. – Я шибче бегаю. Говори оттуда, где бабка стоит.
Мужчина вздохнул и остановился. Гнев его иссяк.
– Вы, конечно, не курящая, – сказал мужчина Зое, которая сама не смогла бы ответить, почему она не уходит.
– «Беломор» у меня, – сказала Зоя Платоновна.
– То, что надо, – сказал мужчина. – Вообще-то я сигареты курю, «Яву», но сейчас как раз настроение под махорку.
Зоя Платоновна тоже закурила. В кустах у забора что-то шевельнулось.
– Чего шуршишь? – спросил мужчина. – Надоело?
– Муравей укусил, – мрачно ответил высокий голос.
– Еще не один укусит, – сказал мужчина. – Зачем слово давала?
– Я ходила к нему, честное слово, ходила, деньги предлагала. А он говорит – все уже сдал на центральный пункт.
– Врет, – сказал мужчина убежденно.
– А может, не врет...
– А на центральный пункт ходила?
– Закрыт он.
– А почему раньше не послушалась?
– Не хватало, сам понимаешь, не хватало.
– А теперь хватает?
– Теперь хватает.
– Вот видишь, бабка, – сказал мужчина Зое Платоновне, – никогда не женись на молодой.
– А что случилось? – спросила Зоя Платоновна.
– А то случилось...стыда не оберешься... Влюбился я. Это еще полбеды.
– Это не беда, а счастье, – заметил голос из кустов. Теперь Зоя Платоновна уже понимала, что голос женский, молодой. – Любовь – это счастье.
– Счастье и стыд, – сказал мужчина, – потому что между нами двадцатилетняя разница.
– Любви все возрасты покорны, – послышался ответ из темноты.
– Если бы ты меня любила.
– Любовь выражается не во вздохах на скамейке и не в прогулках при луне, – сказал женский голос.
– Она в школе отличницей была, – сказал мужчина. – Я сначала даже радовался в беседах с Риммой за ее образованность и начитанность, но она оказалась поверхностной и даже, можно сказать, пустой. Лучше пускай человек всю жизнь читает одну книжку, скажем, «Анну Каренину», вы меня понимаете, читает и переживает и внутренне растет. А это что за фрукт? «Три мушкетера», это шедевр, да? Майор Пронин, это шедевр, да?
– Это все классика, – сказала Римма.
– За эту, простите, классику она всю литературу из дома на макулатуру променяла.
– Только что старое и скучное.
– Собрание сочинений Леонида Андреева – это скучное?
– Читать невозможно. И без переплетов.
– Видите? А журнал «Русский архив» – это что, скучное?
– Умереть можно.
– А первый номер альманаха «Северные цветы», это что?
– И сам не читал! И сам не читал!
– Мои предки это все своими руками собирали, а тебе скучно?
– И «Северные цветы» в макулатуру? – спросила Зоя Платоновна.
– Вот видишь, человек посторонний, пожилой, а ты ее тоже буквально в сердце поразила.
– Мне на три тома надо было вес набрать, – сказала из кустов Римма. – И в том числе «Граф Монте-Кристо». А если не успеешь, в магазине кончатся.
– Леонид Андреев в магазине сто лет назад кончился! – взревел мужчина. – Дай, бабка, еще папироску, а то у меня инфаркт случится.
– Что, сердце болит? – Голос в темноте изменился, дрогнул.
– Не надейся, не заболит. Твои таблетки не понадобятся.
– Но у меня веса не хватало, – пискнула из темноты молодая жена.
– И тогда она переписку моей прапрабабки из дореволюционного времени ему отнесла. Отнесла? Альбом прапрабабки отнесла?
– Альбом я с самого начала отнесла, – сказала молодая жена. – Давно еще. И письма. Они в сундуке лежали, в чулане. Кому это нужно?
– Вот! – сказал мужчина, бросил папиросу на землю и, сгорбившись, пошел прочь. Было тихо. Потом хлопнула калитка.
Рядом с Зоей Платоновной возникла темная фигурка.
Девочка как девочка, наверное, была отличницей. Гладкая кожа, пухленькая, чистенькая, карие глазки, патлы по плечам. Дитя НТР и массовой культуры.
– Вы в самом деле собрание сочинений и письма...
– Ну я же думала, что ему не нужно, в чулане, в сундуке! А знаете, сколько килограмм макулатуры на полного Дюма надо? Вы не представляете. Я себе все руки оторвала. Ну, я пойду, простите. А то у Мити опять сердце заболит, он у меня такой нервный...
– С тобой будешь нервный, – сказала себе под нос Зоя Платоновна. А из-за забора голос Мити произнес:
– Иди домой, не хочу я больше с тобой разговаривать. Отличница!.. И чему вас в школе учили?
Помирятся, подумала Зоя Платоновна, но ей было жалко Леонида Андреева. Наверное, это были голубые томики, приложение к «Ниве», в мягких невзрачных обложках... Редкое издание. И старые письма из чулана, и альбом прапрабабушки со стихами ее подружек середины прошлого века... Сейчас бы развернуть такой альбом, можно было бы наслаждаться весь вечер. История очевиднее всего в обыкновенных вещах из прошлого, которые и не предназначались для того, чтобы удивлять потомков. Они правдивы, как справка об обследовании жилплощади, куда правдивее воспоминаний современника об атмосфере кабинета великого человека.
Буфет на станции был закрыт, поэтому Зоя Платоновна легла спать голодной и расстроенной. Ночью проснулась – никак не могла понять, почему не проходит это расстройство. Потом вспомнила. Из-за Леонида Андреева и альманаха «Северные цветы», которые, возможно, уже пошли под равнодушный нож на бумажной фабрике.
2
Надо же было так случиться, что на следующий день Зоя Платоновна увидела собрание сочинений Леонида Андреева в голубых бумажных обложках приложений к «Ниве» в руках у Сонечки Курловой.
Было это в редакции местной газеты «Знамя пролетариата», на втором этаже, где Зоя Платоновна сидела в комнате сельхозотдела и ждала, когда придет шофер, чтобы отвезти их с Сонечкой в колхоз, где Сонечка намеревалась взять интервью у ветеринара по поводу борьбы с бруцеллезом, а Зоя Платоновна должна была сфотографировать знатную доярку Клавдию Нечипоренко.
От нечего делать Зоя Платоновна листала подшивку газеты за последние месяцы. Вот статья местного ондатровода, конкурс на лучшего кролика, неполадки с техникой в артели «Восход», даже стандартно-барабанные стихи С.С. Крымского-Москвича:
Московские ливни по крышам стучат,
Куда-то шагает отряд октябрят.
Они, как один, на лицо на подбор,
И головы, стриженные на пробор.
– Послушайте, Сонечка, – сказала Зоя Платоновна, – это же тихий ужас. Как можно такое печатать?
Этим Зоя Платоновна нарушила правила гостя: не критиковать хозяев – для этого всегда найдутся желающие и без нее.
– Ах, Крымский, – сказала Сонечка. – Это особый случай. И он в последнее время куда лучше пишет. Я сейчас вернусь.
Сонечка зацокала каблучками, умчалась из комнаты, а Зоя Платоновна продолжала листать газету. Ага, вот снова Крымский-Москвич. Даже любопытно, что он еще накатал. Может, под этим псевдонимом скрывается главный редактор или городской голова? Бывает же так, уважаемый человек, умница, а вот жжет его графоманский зуд...
Стихотворение было совсем иным. Ни барабанщиков, ни октябрят.
...Прекрасный день, счастливый день,
И солнце, и любовь.
С полей колхозных сходит тень,
Светлеет сердце вновь.
Проснитесь, рощи и поля,
Пусть жизнью все кипит:
Идет вперед страна моя,
Мне сердце говорит.
По крайней мере эти строки не вызывали раздражения своей беспомощностью. Зоя Платоновна заинтересовалась творческим развитием Крымского-Москвича и дальше листала газету уже специально в поисках его творений. И нашла:
...Из страны, страны далекой,
С Волги-матушки широкой,
Ради гордого труда,
Цели светлой и высокой
Собрались мы все сюда...
Стихотворение посвящалось «строителям БАМа».
Стихотворение что-то Зое Платоновне напомнило. Но она никак не могла вспомнить что. Тем более что тут ворвалась в комнату Сонечка, прижимая к груди пачку книг в голубых обложках.
– Зоя Платоновна, – сказала она, – мне сказочно повезло!
– Каким образом? – спросила Зоя Платоновна.
– Смотрите, что я достала!
Она положила на стол перед Зоей Платоновной стопку книг. Это было собрание сочинений Леонида Андреева в голубых обложках из приложения к «Ниве».
И Зоя Платоновна вдруг поняла, что это именно те книги, что попали в макулатуру. В обмен на Дюма.
– Редкая вещь, правда? – спросила Сонечка. – Даже у вас в Москве не на каждом шагу лежит, а?
– А здесь в пункте макулатуры ее принимают за талоны, – сказала Зоя Платоновна.
– В какой макулатуре? Неужели вы думаете, что у нас живет такой темный народ, что он будет это сдавать? Нет, у нашего города славные традиции! – оскорбилась Сонечка.
– А если не в макулатуре, то позвольте спросить, – сказала Зоя Платоновна, – кто же вам так удружил?
– Один знакомый, – сказала Сонечка. – Прямо не знаю, куда бы спрятать, пока мы будем в колхоз ездить.
Сонечка стала прятать книги к себе в стол, тут и пришел шофер. По дороге в колхоз Зоя Платоновна, у которой не выходила из памяти ночная сцена в переулке и которая не верила в случайность совпадений, все-таки спросила Сонечку:
– А у этого вашего знакомого другие книги бывают?
– Он очень интересуется литературой, – сдержанно сказала Сонечка.
– А скажите, может, он и мне что-нибудь продаст? – спросила Зоя Платоновна. – Если это, конечно, удобно.
– Я его спрошу, – простодушно ответила Сонечка. – Придет в редакцию и спрошу. А вы с ним заочно знакомы. Стихи про октябрят помните? Это он написал.
– Поэт Крымский-Москвич?
– Он самый. И все время прогрессирует. Вы заметили, как он написал о строителях? «Ради гордого труда собрались мы все сюда».
– Такое впечатление... – начала было Зоя Платоновна, но замолчала. Мысль крутилась в голове и не давалась. Поэтому неожиданно для себя самой она вдруг задала нетактичный вопрос: – Он ваш начальник?
Сонечка вспыхнула малиновым светом, от корней черных волос до узенького острого подбородка.
– Как вы могли!
– Значит, он только книжки приносит?
– Я же совсем в другом отделе, – сказала Сонечка. – Я только читатель. А решаю не я...
– Простите, Сонечка, – сказала Зоя Платоновна. – Я просто устроена. Не сложнее формальной логики на уровне средней школы. Вчера вечером я захотела есть...
И, раз уж ехать было еще далеко, Зоя Платоновна рассказала Сонечке о вчерашней ночной встрече.
– Согласитесь, Сонечка, – сказала она, закончив рассказ. – Очень мало шансов за то, что в этом сравнительно небольшом городе есть два бесхозных комплекта собрания сочинений Леонида Андреева.
– Конечно, мало шансов! Но ведь все знают, что Сидор Сергеевич Грянулло...
– Он не Крымский-Москвич?
– Это поэтический псевдоним. Сидор Сергеевич заведует киоском по сбору макулатуры.
– Ясно, – сказала Зоя Платоновна. – И в периоды, когда макулатуры перебор, он строчит поэмы.
– Он давно пишет, – сказала Сонечка. – Сколько я себя помню. И носит. Он и в область посылал, и в Москву, но с нами он особенно настойчивый. Ну, держимся, держимся... а потом сдаемся. Тема правильная, а стихи печатать положено – это же творчество.
– Все-таки свой, доморощенный, – не удержалась Зоя Платоновна. И тут же подумала, ну зачем она лезет в чужие дела? Если тому пожилому Мите в пижаме хочется истины, пускай сам пойдет в киоск вторсырья, побеседует по-мужски с Крымским-Москвичом. Преступления не совершено, никакого преступления... ну и хорошо. А спекуляция? Андреев продан Сонечке дороже, чем стоит бумага, на которой он напечатан.
Газик съехал с шоссе на проселочную дорогу и, почти не снижая скорости, помчался к колхозу. Стало трясти. Сонечка грустила. Зою Платоновну подкинуло посильнее, она ударилась головой о брезент, и тут же вспомнила: эти строки записаны неправильно. «...Ради сладкого труда, ради вольности высокой собралися мы сюда...» Вот так должно быть. Но почему?
– А кто у вас ведает литературой?
– Специально никто, сами понимаете, – сказала Сонечка. – Но вся культура на Мухоморине. Культура и молодежь. Он буквально разрывается. Народу у нас мало... Поэзия в газете не на первом месте.
– Мухоморин сам стихи пишет?
– Он по образованию техник.
– Ага, – сказала Зоя Платоновна. – Ради вольности высокой...
3
Когда они вернулись из колхоза, Зоя Платоновна, наскоро перекусив в буфете, отправилась в школу № 2, гимназическое здание с колоннами, которое стояло на той же площади, что и гостиница.
Она поднялась в учительскую. Зоя Платоновна двадцать лет проработала в школе, преподавала историю, во многих школах побывала и не могла никогда отделаться от ощущения, входя в учительскую, что она здесь уже была. Наверное, так случается с пилотом, попавшим на незнакомый аэродром. То же дело, те же проблемы, те же люди и столы... или бензовозы.
Ей повезло. Преподавательница литературы старших классов, очень толстая смешливая курчавая брюнетка, еще была на месте и даже никуда не спешила. Зоя Платоновна отрекомендовалась ей, потом они поговорили о всяких пустяках, о Москве, где Ирина Федоровна не была двенадцать лет, но собиралась поехать будущим летом, о смерти актера Высоцкого, подробности которой интересовали всех в этом городке, но о чем ничего сенсационного Зоя Платоновна рассказать не могла. Потом Зоя Платоновна перешла к делу.
– Вы городскую газету читаете? – спросила она.
– Разумеется. – Ирина показала на растрепанную подшивку, лежавшую в углу на столе.
– Вам не встречалось там имя Крымского-Москвича?
Молоденькая учительница биологии, которая из любопытства не уходила домой, делала вид, что листает журнал, а в самом деле старалась не пропустить ни слова из разговора знатных дам учительского мира, хихикнула.
– Про октябрят, – улыбнулась Ирина. – Мы об этом даже хотели письмо в газету написать. Нельзя же так обращаться с поэзией. У нас город старинный, с традициями...
– У нас Батюшков дважды останавливался, – быстро сказала биологичка, – и Тургенев проезжал. У нас школьный музей будет. Обязательно сделаем, когда директор помещение выделит.
– Я была буквально возмущена, – сказала Ирина Федоровна, – а потом как стала смеяться... так и смеялась до утра. Не поверите. А вас почему это интересует?
В самом деле, подумала Зоя Платоновна, почему это меня интересует? Неужели я с возрастом становлюсь этакой занудной бабусей, которая всюду сует свой нос и пишет письма в газеты, чтобы в соседнем доме перестали играть на тромбоне? Что меня дернуло отправиться в школу? Неправильность в словах стихотворения местного старьевщика? И какое мне дело до местного старьевщика? Что это, врожденное чувство справедливости? Зачем тогда тратить силы по пустякам? Ну, знакомые строчки. В поэзии теперь уже почти все знакомое. Один известный поэт написал очередное стихотворение о любви и заявил во всеуслышанье, что «тема любви наконец закрыта». Никто не послушался этого революционера. И продолжают писать о любви, пользуясь несколькими рифмами и того меньшим числом стихотворных размеров.
Наверное, дело в том, что она – азартный человек, авантюрист. В облике скромной пенсионерки. И когда ей судьба показывает уголок тайны, в странно устроенной душе Зои Платоновны вспыхивает испепеляющий огонь желания эту тайну разрешить. Даже если эта тайна остальному человечеству кажется совершенным пустяком.
– Я прочла последние произведения Крымского-Москвича, – сказала Зоя Платоновна. – Вы их видели?
– Мы после того стихотворения на его фамилии глаза зажмуриваем, – сказала Ирина Федоровна.
– И псевдоним у него дикий, – заметила биологичка.
– А я вот не зажмурилась, – сказала Зоя Платоновна. – Можно, я вам покажу?
Она раскрыла подшивку, стала листать. Учительницы поднялись, склонились над подшивкой. Вот и стихотворение.
– Скажите, вам оно ничего не напоминает?
Биологичка первой пробежала его глазами и сказала:
– Значительно лучше. Он что, курсы кончил?
– Курсы... – сказала задумчиво Ирина Федоровна. – Нет, не курсы. Кто же это... кто же это...
– А если труд будет сладким, а вольность высокой? – спросила Зоя Платоновна.
– Ах! – обрадовалась Ирина Федоровна. – «Песня» Николая Михайловича, он ее в двадцать седьмом году написал. Дура я, дура старая...
– В двадцать седьмом БАМ еще не строили, – сказала биологичка.
– «Благодетельною силой / С нами немцев подружило / Откровенное вино», – сказала Ирина Федоровна. – Вы, голубушка, ошиблись в своих расчетах на сто лет. Речь идет о поэте Николае Михайловиче Языкове, современнике Пушкина.
– А как же БАМ? – Биологичка никак не могла смириться с мыслью о литературном воровстве.
– Ну а это? – спросила Зоя Платоновна о предыдущем стихотворении.
– Это? Дай бог памяти... колхозные поля... а если без них? Это не Дельвиг, а? Очень похоже, что это Дельвиг.
– Ой! – сказала биологичка. – Такой скандал в нашем городе... Самый настоящий плагиатор. А я думала, они бывают только в больших центрах...
4
К четырем часам Зоя Платоновна вернулась в редакцию и увидела наконец самого Крымского-Москвича, он же Грянулло. Поэт не почувствовал опасности, когда Зоя Платоновна вошла в комнату, где Мухоморин выслушивал его монолог. Он кинул равнодушный взгляд на незнакомую бабку. Зоя Платоновна села за свободный стол и сделала вид, что пишет.
Крымский-Москвич, согбенный мужчинка неизвестного возраста, подчеркнуто и даже принципиально серый, будто покрытый пылью, медленно и солидно водил в воздухе перед лицом юного Мухоморина пачкой исписанных листов бумаги и ровным, занудным, всепроникающим голосом повторял:
– Моему новому циклу нужно место по праву. Я разные темы охватил, можно сказать, в комплексе, понимаешь?
– Нет места, Сидор Сергеевич, – отбивался Мухоморин. – Нету, откуда у нас место – всего две полосы, и выходим три раза в неделю. Сами понимаете.
– Вопрос об важности, – говорил поэт. – Вопрос об качестве. Я же не с улицы пришел, я сюда каждый день, можно сказать, прихожу. Если печатать не будешь, я напишу, знаешь, не стихами, железной прозой напишу, какие зажимы здесь у вас происходят. А сам в Москву поеду, печататься там начну, тогда заплачете горючими слезами, что мой талант губили...
– Но мы же обещали, Сидор Сергеевич, – сказал юный Мухоморин. – Мы ваше стихотворение берем. При первой возможности...
– Все ясно – сказал поэт. – Сначала печатали, а потом преграды пошли. Это знак, да? Знак, да?
Мухоморин пожал плечами, глядя в стол. Он предпочитал отмалчиваться.
– А можно мне посмотреть ваши стихи? – спросила вежливо Зоя Платоновна.
– А вы кто такая будете?
– Я из Москвы приехала, в командировку. Фотокорреспондент, – сказала правду Зоя Платоновна.
– Конечно, – обрадовался Мухоморин. – И вам мнение нового человека интересно послушать.
Серый человечек уперся в глаза Зое Платоновне своими черными точками, самым ярким пятном на лице, пронзил ее насквозь, рассмотрел изнутри – бывает же такой въедливый взгляд, – решил, что достойна, и щедрым жестом положил перед ней стопку листов, исписанных ровным с завитушками канцелярским почерком. Теперь Зоя была готова к тому, что увидит, она быстро проглядывала строки, не обращая внимания на модернизированные заголовки типа «Песня борцов за гражданские права коренных представителей населения США», под которым скрывалось известное стихотворение Полежаева «Песнь пленного ирокезца». Некоторые стихотворения были безнадежны, и их Зоя Платоновна полностью отнесла на совесть Крымского-Москвича, происхождение других угадывалось. Были и неугадываемые, но относящиеся к определенному времени – к первой половине прошлого века. Безусловно, к первой половине...
– Ну и как вам? – спросил поэт. – Впечатление оказывает, а?
– Оказывает, – осторожно сказала Зоя Платоновна, возвращая листы. – Много написали.
– И я говорю, что много, выпуск у меня большой, надо как-то утилизацию проводить. А они мне не хотят газетной страницы пожертвовать.
– Вы уходите? – спросила Зоя Платоновна.
– Нет еще... – Но тут поэт увидел, что, пользуясь моментом, юный Мухоморин сбежал из комнаты. И даже прихватил с собой портфель.
– Не вернется он, – сказала Зоя Платоновна. – Я знаю таких молодых людей, у которых не хватает духа сказать человеку «нет».
– А он хотел сказать мне «нет»? – Серый поэт вышел вслед за Зоей Платоновной в коридор.
– Именно так. Но мне нужно с вами поговорить. Вы не возражаете?
– Про мое творчество? – спросил поэт.
– Про жизнь вообще. Пять минут, не больше.
– Только чтобы не больше, – предупредил поэт.
На улице было прохладно, но дождя с утра не было, поэтому скамейки в сквере просохли, а свежим холодным ветром сдуло влагу с желтых листьев.
– Ну, излагайте, – сказал серый человек. – Только коротко. У меня дела.
– Знаю, – сказала Зоя Платоновна, – палатку надо открывать. Вдруг снова Леонида Андреева за бесценок принесут...
Крымский-Москвич приоткрыл в изумлении рот. Такого от московской старухи он не ожидал. Ну, может, стихотворной критики ждал или даже предложения взять стихи и напечатать в Москве, в центральном журнале, а почему нет? Стихи хорошие.
– Это какого Леонида Андреева?..
Но Зоя не намеревалась терять инициативу.
– А стихи откуда переписывали? Из альбома, да?
– Из какого альбома?
– А из того, который вам юная дурочка на макулатуру притащила вместе с бабушкиными письмами и Леонидом Андреевым, да еще с альманахом «Северные цветы».
– Откуда ты знаешь? – Поэт сделал попытку подняться со скамейки и бежать, но Зоя Платоновна была к этому готова и сжала его кисть твердыми пальцами бывшего шофера.
– Сидите, – сказала она. – И слушайте.
– Ничего не знаю. Альбома не видал.
– Молчать, жулик, – сказала громким шепотом Зоя Платоновна. – Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что было на самом деле. Вы – безнадежный графоман. Вирши ваши, я имею в виду вирши вашего собственного изготовления, – безнадежны, за несколько лет планомерной осады газеты и снабжения кое-кого книжками по сходной цене вам удалось пробить только один опус...
– Два!
– Второго я не углядела. Не важно. И вдруг совсем недавно вы, по словам той же Сонечки, начали писать лучше. Значит, или в вас прибавилось таланта...
– А если прибавилось?
– А вот не прибавилось! Вы не такой уж идиот, чтобы переписывать стихи из книг. Значит, вам в руки попал источник, вернее всего рукописный, такой, что вам показался безопасным, чтобы из него черпать. Если бы мне вчера случайно не пришлось узнать, как вы купили у той молодой женщины бабушкин альбом, я бы, наверное, еще долго ломала голову. А теперь ясно. Вы взяли альбом...
– Ничего подобного!
– Ваши глаза вас выдали!
Эта банальная фраза из следовательской литературы неожиданно оказала эффект: поэт зажмурился и ответил, не размежая век:
– Все равно не сознаюсь.
– Уже сознались. И должна вам сказать, что вы совершили ошибку, которую всегда совершают начинающие преступники. В силу недостаточного знания русской поэзии первой половины девятнадцатого века вы решили, что, если написано от руки, значит, напечатано не было. А в те времена в провинциальные альбомы часто переписывали напечатанные стихотворения. Печатных изданий не хватало. Понимаете, как вы жестоко ошиблись? Ваши творения уже сто пятьдесят лет как включены в хрестоматии!
Поэт все еще сидел с закрытыми глазами. Он кивнул, сдаваясь на милость победителя.
– Были напечатаны... – прошептал он. – Как попался!
– Странно вы устроены, – сказала Зоя Платоновна. – Если печатный текст украли, то это преступление или, скажем...
– Ошибка, – быстро подсказал поэт.
– А если бы ненапечатанные, то тогда можно?
– Можно, – сказал поэт.
– У меня к вам предложение, – сказала Зоя Платоновна. – В газету вы больше не ходите. И без меня там не сегодня-завтра догадаются. Альбом же вернете хозяевам, вместе с письмами их бабушки.
– Нет, – сказал поэт. – Я за него по весу заплатил.
– Не сопротивляйтесь, – сказала Зоя Платоновна, поднимаясь со скамейки. – Вы далеко живете?
Ковать железо надо, пока горячо, поэт мог опомниться.
– Рядом...
– Пошли. Идите, идите, не стесняйтесь. Деньги, заплаченные за макулатуру, вы уже с лихвой возместили. Гонорар за стихи получили?
– Разве это гонорар? – удивился поэт. – Это все равно что на общественных началах.
– Не притворяйтесь, – сказала Зоя Платоновна, подталкивая свою жертву. – Все равно эта сумма значительно превышает расходы на покупку. Учтите, я сейчас не спрашиваю, сколько вы взяли с Сонечки за Андреева и кому продали «Северные цветы». И не заставляйте меня интересоваться этим всерьез.
Некоторое время они шли молча. Потом Крымский-Москвич немного опомнился и спросил:
– Значит, я вам альбом, а вы его себе возьмете?
– Ничего подобного, – отрезала Зоя Платоновна. – Мы вместе пойдем к его хозяевам. Вместе и отдадим. С извинениями.
Придумать ответа поэт не успел, потому что они подошли к его дому, двухэтажному сооружению, построенному в тридцатых годах.
– Подожди здесь, – сказал поэт.
– И не подумаю, – ответила Зоя Платоновна. – Не знаю, каким черным ходом вы убежите.
Преступник вздохнул – возможно, Зоя Платоновна угадала его тайные мысли.
Они поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, остановились перед дверью с большим навесным замком. Поэт сунул руку в карман и сказал:
– Я ключи забыл.
– Вас обыскать? – вежливо спросила Зоя Платоновна. На площадку выходило еще три двери, за ними были слышны голоса.
– Тишше, – прошипел старьевщик, вытаскивая из кармана связку ключей. Замок открылся. Поэт вошел первым, Зоя на шаг сзади. Ни на секунду не ослаблять давления!
Большая, грязная – видно, никогда не ремонтировалась – комната была завалена старыми вещами и книгами так, что продавленный диван, на котором лежала неубранная постель жителя этого поэтического логова, с трудом угадывался в месиве вещей. От каждого шага поднималась пыль... Альбом в потертом сафьяновом переплете с позолоченными застежками лежал на столе, под сковородой с недоеденной яичницей.
– Альбом вижу, – сказала Зоя Платоновна, снимая сковородку. – А где письма бабушки?
– А кто их знает? – ответил поэт. – Может, и выкинул.
– Ищите! Быстро. Это как операция. Чем скорее сделать, тем скорее выздоровеете. Может, даже что-нибудь дельное напишете. Сами.
Почему-то эта мысль приободрила поэта, он пошел к приоткрытому шкафу, в котором не помещались старые костюмы, и нагнулся, чтобы достать пачку писем.
Зоя Платоновна открыла альбом. Настоящий. Тридцатых годов девятнадцатого века...
Поэт положил пачку писем без марок, с замысловатыми росписями фамилий, и замер у стола, словно ждал приказаний.
– Ну, пошли? – сказала Зоя Платоновна.
– Ладно уж, – сказал поэт почти миролюбиво. – Твоя взяла. Бери, неси, делай что хочешь.
– Правильно, – сказала Зоя Платоновна. – Раскаяние – шаг к исправлению.
Интересно было пролистать плотные, с золотым обрезом страницы альбома. Голоса тех времен... Почерки разные. Видно, друзей у владелицы альбома было немало. Альбом надо отвезти в Москву. Мало ли что там может быть? Например, варианты, разночтения. Знакомый почерк. Чей почерк? Почерк Пушкина. Могло быть и такое? Господи, что я делаю? Я гляжу на страницу с автографом Пушкина!
– Ты чего? – спросил подозрительно поэт. – Сто рублей между страницами нашла?
– Нет, – сказала Зоя Платоновна, медленно закрывая альбом. Только не выдать себя... Если он узнает, он не остановится ни перед чем, он не остановится перед убийством...
– Пошли, – сказала Зоя Платоновна.
И сразу повернулась к двери. И шмыгнула в нее, не глядя, идет он следом или нет. Сзади стучали его мелкие шаги. Зоя Платоновна сбежала по лестнице, а он закричал вслед:
– Ты куда! Все равно догоню.
Но Зоя Платоновна уже стояла на улице. В безопасности. Вокруг ходили люди, можно было в случае чего закричать. Под мышкой у нее был альбом с автографом Пушкина и неизвестно еще чьими автографами. Открытие мирового значения, которое следовало вырвать из лап поэта-самозванца.
– Никуда я не бежала, – сказала Зоя. – Письма не забыли?
– Здесь они.
5
Труднее оказалось найти хозяев альбома. Дома в том переулке оказались такими похожими, что никак не поймешь, из какого же вчера вечером выскакивал возмущенный Митя.
Зоя прошла переулок из конца в конец, вглядываясь в одинаковые фасады, в одинаковые цветы на подоконниках, а когда повернула обратно, старьевщик взбунтовался.
– Отдавай альбом, – сказал он.
– Не отдам, – в отчаянье ответила Зоя Платоновна.
– Тогда гони за него полсотни, – сказал старьевщик.
– Почему полсотни? – спросила Зоя Платоновна.
– А то отниму, – сказал старьевщик.
– Я буду кричать, – сказала Зоя Платоновна.
– Кричи, а я скажу, что ты меня обокрала. Меня знают, а ты приезжая. Придумала ты про хозяев.
– Они здесь живут!
– Никто здесь не живет. Давай полсотни, и молчим. Ты молчишь, я молчу – все молчат.
Полсотни. Это все, что она взяла с собой из Москвы. Но промедление смерти подобно – старьевщик уже вышел из-под контроля.
– Сорок, – сказала Зоя Платоновна. – Мне надо на обратную дорогу оставить.
– Пятьдесят, – сказал старьевщик и протянул руку к альбому.
– Держите, – сказала Зоя Платоновна, стараясь достать деньги из сумки и при том не выпустить альбома.
Старьевщик принял две лиловые бумажки и сказал:
– Надо было сотню просить, что-то ты легко согласилась.
Он тихо засмеялся, а Зоя Платоновна увидела, как по переулку бредет Митя, уже не в пижаме, а в джинсовом костюме.
– Здравствуйте! – закричала Зоя Платоновна, поднимая альбом, как знамя. – Узнаете?
– Не может быть! – закричал владелец альбома и бросился к ней.
– Ах да, – вспомнила тут Зоя Платоновна. – А где письма?
Письма лежали на мостовой, аккуратной пачкой. Но старьевщика рядом уже не было.
6
Уже начало смеркаться. Они положили альбом на стол у открытого окна на улицу и не спеша листали его.
– Грех какой, – повторял Митя, – не будь этих событий, он мог бы до скончания века в чулане пролежать. Стыд, понимаете?
– Я же тебе говорила, – радовалась обретению молодая жена Римма. – А ты ругался.
– А вот эта подпись? Как вы думаете, это может быть Лев Толстой? – спрашивал Митя. Ему очень хотелось, чтобы в прапрабабушкином альбоме отметилась вся русская литература.
Они проглядели альбом начерно. Автографов Пушкина там было два и даже один рисунок – женская головка. А вдруг Пушкин чувствовал к прапрабабке сердечное влечение?
Римма собрала на стол, они выпили по маленькой за литературное счастье. Время от времени они кидали взгляды на альбом, как на живого друга, зашедшего в гости. Они обсуждали, как повезут его в Москву и какое там будет удивление. Приятный час провели за разговором.
– Все-таки хорошо, что у вас с собой полсотни было, – сказал потом Митя. – Вы не думайте, мы вернем, мы же понимаем.
– Конечно, Митенька, – сказала Римма. – Я из своих отдам, которые мне мама на холодильник дала. Ведь я во всем виновата...
– Ну что вы, – сказала Зоя Платоновна. – Как можно.
Ей показалось, что от окна послышалось какое-то шуршание.
Она обернулась и не поверила глазам. Альбома на столе не было.
– Митя! – закричала она.
– Митя! – закричала молодая жена.
– Это он, подлец! – закричал Митя. – Он подслушивал! Он все понял!
Митя бросился к окну, но наткнулся на край стола, свалил его и этим помешал вскочить Зое Платоновне. И пока они разбирались в ногах, руках и битой посуде, похитителя и след простыл.
7
Когда они добежали до дома, в котором жил поэт Крымский-Москвич, уже почти стемнело. Они будто на крыльях мести взлетели на второй этаж. Митя грохнул кулаком в дверь.
– Сейчас я ему! – прорычал он.
– Нет его, – сказала Зоя Платоновна.
Она показала на запертый висячий замок.
– Ничего, – сказал Митя. – Он от нас не скроется.
Они спустились вниз. Они молчали. Молодую жену била нервная дрожь. Неподалеку гуляли ребята с транзистором и гремела веселая музыка. Мигая огоньками, пролетел самолет.
Под уличным фонарем возникла фигура старьевщика. Руки его были пусты. Он смело подошел к ожидавшим его мстителям.
– Еще чего? – спросил он скучным голосом.
– Отдавай альбом, – сказал Митя. – Хватит.
– Какой альбом? – удивился старьевщик.
– Мой альбом, пушкинский.
– Я как расстался с этой бабкой, – сказал старьевщик, – альбома в глаза не видал. Истинный крест. Не мешайте мне домой вернуться.
– Я его из тебя вытрясу, – сказал Митя.
– Тряси, – предложил старьевщик, чуть расставляя руки, чтобы Мите было его удобней трясти. – Но я альбом вот этой москвичке отдал. Так что лучше ты ее потряси.
Митя ринулся было уничтожить старьевщика, но Зоя с Риммой его удержали. Ясно было, что альбома у старьевщика нет.
– Пропустите его, – сказала Зоя Платоновна.
– То-то, – сказал поэт и прошел между ними к дверям, как броненосец сквозь вражескую эскадру.
Стало тихо. Даже музыка замолкла. Было влажно и холодно. Подуло от леса.
– Чего тут стоять, – сказала Зоя Платоновна. – Пошли домой.
– Нет, я не уйду, – сказал Митя.
– И до утра будешь стоять, да? – спросила жена. – Я замерзла.
Зоя Платоновна ущипнула Митю за руку, и тот вдруг понял.
– Ладно, – сказал он. – Придется уйти. Денег жалко. Не надо было вам полсотни отдавать.
– Пошли, чего уж, – сказала Зоя Платоновна, и ей показалось, что из-за двери послышался сдавленный смешок.
Отойдя шагов на сто, они остановились в черной тени деревьев.
– Ясно, что альбом он оставил где-то по дороге, – сказала Зоя Платоновна. – Но где? Может, у кого из друзей?
– Будем подстерегать, – сказал Митя.
– Времени у него было мало, – сказала Зоя Платоновна. – Вряд ли он к знакомым забегал. И никому он не доверяет, не такой человек. Значит, он спрятал альбом в безопасном месте.
– Чтобы ночью взять, когда мы уйдем, – сказал Митя.
– Как он сюда бежал? – подумала вслух Зоя Платоновна.
– По нашему переулку, – сказал Митя, – потом мимо Троицкой церкви, через парк. Самый короткий путь.
– Церковь... парк... – сказала Зоя Платоновна. – Как в фильме ужасов. Что же, придется нам повторить его путь. В обратном порядке. Но оставлять его без присмотра тоже опасно.
– Я останусь, – сказал Митя, – хоть до утра простою.
– Ты простудишься, – сказала Римма. – Я с тобой побуду.
– Нет, – возразила Зоя Платоновна, – вы пойдете со мной. Покажете самый короткий путь.
– Правильно, – сказал Митя. – Веди ее, Риммуля.
И Зоя Платоновна с молодой женой поспешили обратно.
На перекрестке они остановились.
– Здесь две дороги, – сказала Римма. – Одна через парк, другая по улице.
– По улице мы сами сюда бежали.
– Ага.
– Тогда пошли через парк.
– Поздно уже, – сказала Римма. – Может, не пойдем?
– Долой сомнения, девочка, – сказала Зоя Платоновна.
Римма вздохнула, и они вошли в парк.
Днем он был светлым, веселым, там играли дети. Сейчас, в осеннюю пустоту, под начавшимся снова дождем, парк был безнадежно пуст, темен и тревожен.
Они шли быстро, Зоя Платоновна иногда останавливалась, заглядывала под кусты – Римме непонятно было, что она там надеялась высмотреть.
– Нет, – сказала Зоя Платоновна, – в кусты он не стал бы прятать, кто-нибудь случайно может заглянуть – чего только не бывает. Поэт Крымский – человек, не склонный к авантюрам.
– Ой! – крикнула Римма, бросаясь к Зое Платоновне.
Из кустов на дорожку с треском выбрался молодой человек в большом подпитии.
– Гуляем? – спросил он.
– Гуляем, – сказала Зоя Платоновна. – Спасибо за внимание.
– Вот именно, – сказал молодой человек и пошел к выходу.
– Видишь, – сказала Зоя Платоновна, которая сама перепугалась, – а ты боялась. В этом лесу водятся только мирные дикари.
Через несколько шагов она первой замерла от ужаса: перед ней возникла высокая белая фигура – такого высокого привидения Зое Платоновне видеть еще не приходилось, честно говоря, ей вообще еще не приходилось видеть привидений.
– Не бойтесь, – сказала Римма, прижимаясь к Зое Платоновне. – Это статуя. Для красоты, понимаете?
– Понимаю, – прошептала Зоя Платоновна. – Статуя командора.
Хотя, конечно, это была статуя не командора, а девушки с веслом.
Следующую статую, читающего юношу, они миновали уже почти без страха, от дискобола, правда, метнулись в сторону, но вот когда проходили мимо колхозницы со снопом, то даже засмеялись.
За парком, на небольшой площади, стояла церковь. В ней было светло.
– Ага, – тихо сказала Зоя Платоновна. – Это вариант.
– Пошли в церковь?
– Пошли.
В церкви шла поздняя служба. Несколько бабушек толпились у алтаря, сонная женщина торговала на входе свечами. Было тепло, сухо и пахло свечным дымом и ладаном.
При появлении в этом уютном и благостном мире двух растрепанных, промокших воительниц, внесших под своды храма суетность бренного мира, в церкви возникла тревога, бабушки испуганно обернулись, а когда одна из воительниц, та, что постарше, метнулась к книге, лежавшей на подставке перед батюшкой, тот от неожиданности даже замолк.
– Простите, – сказала батюшке Римма, – мы альбом ищем. Нам вашего не надо.
– Пожалуйста, – ответил батюшка.
Нет, подумала, смущенно ретируясь, Зоя Платоновна. Здесь бы он не оставлял. Ему нужно место, которое не закроют до утра.
Из церкви они пошли уличкой, дождь усилился. Калитка в одном из домов была приоткрыта. Римма сунулась зачем-то туда – навстречу ей выскочил пес, хорошо еще, что он испугался не меньше Риммы, и они отскочили друг от друга. По знакомому переулку они шли совсем медленно, заглядывая под деревья и в кусты, будто искали особые ночные грибы. Потом остановились перед открытым окном – протяни руку, возьмешь альбом. Так просто...
– Ну что ж, – сказала Зоя, – неудача.
– Погодите, я Мите свитер возьму, – сказала Римма, – и плащ. И вам тоже.
Поджидая Римму, Зоя Платоновна еще раз мысленно повторила их путь. Нет, альбом спрятать негде. Значит, поэт успел забежать к кому-то из знакомых. Или прошел таким путем, о котором Римма не знает.
Обратно они шли медленно, печально, по сторонам почти не глядели. Если их старьевщик перехитрил, то альбом пропал совсем. Зоя Платоновна подумала, что плохо оставаться совсем без денег, в командировке, в чужом городе, придется домой посылать телеграмму. Нелепо.
Они шли парком, церковь осталась сзади.
Римма сказала:
– Вы не беспокойтесь. Мы вам деньги все равно отдадим. Мы же понимаем, что вы для нас старались.
Вышла луна. Неожиданно стало светло, словно высоко в небе включили холодный фонарь. На аллее показалась компания ребят и девушек, которые нестройно, но громко пели о любви и дальних дорогах.
Женщины миновали статую колхозницы, потом дискобола.
Зоя Платоновна вдруг остановилась.
– Чего? – спросила Римма.
– Это не просто читающий юноша, – сказала Зоя Платоновна, – это юный Пушкин в Детском селе. Читающий Пушкин, понимаешь?
– Может быть, – сказала Римма, – никогда не приглядывалась. Они тут всегда стоят. С моего детства.
– Вот именно.
Зоя Платоновна показала ей на высокий побеленный постамент статуи. На белой краске под светом луны был виден след грязной подошвы.
– А ну-ка, подсади меня, – сказала Зоя Платоновна.
– Вы что?
– Не возражай, – сказала Зоя Платоновна.
Римма подчинилась. Зоя Платоновна оказалась совсем не тяжелой. Она подтянулась, ухватившись за колени юного гипсового поэта.
Компания молодых людей поравнялась с ними и остановилась в изумлении.
– Бабушка, упадешь! – крикнул кто-то из них.
Остальные засмеялись.
Не обращая внимания на шутки, Зоя Платоновна добралась до большой гипсовой книги в руках поэта. Взяла то, что лежало поверх нее.
– Прыгаю! – сообщила она затем.
– Ловим! – закричали ребята.
Они сбежались к постаменту и подхватили бабушку.
Зоя Платоновна одной рукой отряхнула юбку, в другой она держала альбом.
– Зачем у Пушкина книжку отняла? – спросил кто-то из ребят.
– Книга на месте, – сообщила Зоя Платоновна. – Это, так сказать, второе издание.
Альбом был мокрый, она спрятала его под плащ.
– Как вы догадались? – поразилась Римма.
– Самое надежное место, – сказала Зоя Платоновна. – Снизу не увидишь, что там читает Пушкин. А он, оказывается, читает свой собственный автограф. А теперь побежали, Митя, наверное, совсем замерз.
И они бежали, мокрые, продрогшие, но не чувствовали ни дождя, ни холодного ветра.
