ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой люксий являет свою истинную природу

Что ж, любезный читатель, вот и подходит к концу наше повествование. Вместе с его героями мы посетили самые разнообразные места, от столичных дворцов и трущобных подвалов до цветущих лугов и морского дна. Осталось, впрочем, одно местечко, которое мы упоминали часто, а не видели ещё ни разу. Речь, разумеется, об острове Навья – родине люксия, источнике власти Малого Совета и конечной цели путешествия беспокойной и упрямой принцессы Женевьев с её верными спутниками.

Так что прежде, чем перейти к заключительной главе нашего рассказа, окинем-ка взглядом этот пресловутый остров и посмотрим, что же в нём такого занимательного?

Вынуждены признать, хоть и боясь вызвать неудовольствие строгих читателей, что в островке этом не было ровным счётом ничего необычного. Ещё сто лет назад это был самый заурядный островок, один из дюжины подобных ему, рассыпанных вдоль юго-западного побережья Шарми. Некоторые из этих островков были густо заселены, некоторые, не обладая ни плодородной почвой, ни полезными ископаемыми, ни удобными пастбищами, оставались на положении диких. Навья была из последних. Скупой, унылый ландшафт, состоящий из пустынных равнин и обрывистых склонов; нехороший климат – ввиду отсутствия возвышенностей остров был открыт всем ветрам и частенько подвергался беспощадным зимним штормам у своих берегов; наконец, совершенно неинтересное расположение с точки зрения политической географии – близ Навьи не проходило ни торгового пути, ни приграничной зоны, так что даже пираты и контрабандисты, когда они ещё водились в этих водах, брезговали этим нелепым обломком суши, торчавшим из воды, будто сломанный зуб. Единственными обитателями Навьи были смотритель маяка с семьёй – добрые, честные люди, трудившиеся из поколения в поколение на благо проходящих мимо моряков, для которых они оставались лишь мутным лучом света вдали, пробивающим предрассветную мглу. Известно, что в сторожа, лесники и смотрители маяков идут обычно либо люди отчаявшиеся, либо нелюбимые. Эти же, напротив, были вполне довольны своей судьбой и даже, может быть, счастливы на этом осколке скал, вдали от мирской суеты, в окружении любимых людей и занятые делом, которое, как ни крути, тоже надлежит кому-то делать.

Этот-то смотритель маяка и обнаружил то, что навек – ну или как минимум лет на восемьдесят – неузнаваемо изменило облик острова Навья. История, как это с ней часто бывает, не сохранила имени смотрителя, ибо ни ему, ни его потомкам, как это часто бывает с хорошими и наивными людьми, не хватило предприимчивости вовремя запатентовать право первооткрывателей. Поэтому первооткрывателем люксия и по сей день считается некто Альберт Дюхай, учёный-коммерсант (каковое сочетание всегда свидетельствует о величайших способностях к разного рода махинациям и аферам), осмотревшим открывшуюся жилу и оценившим её потенциальное значение для всего королевства. Жила, собственно, была не столько жилой, сколько источником. В одну прекрасную тихую ночь смотритель увидел на другом конце острова яркий свет, ничем не уступающий свету его собственного маяка. Свет не мог быть ни отблеском костра, ни заревом пожара – он был жёлтым, ровным и походил на солнечный, если только учесть, что было три часа ночи, и солнце имеет обыкновение вставать на востоке, тогда как сияние разливалось на севере. Недоумевая, смотритель разбудил жену и старшего сына и вместе с ними отправился через весь остров к источнику странного света. Приблизившись, они увидели – вернее, так показалось им в первый миг – что земля треснула, и из неё высоким гладким столбом, чуть рассеивающимся на краях, выступает сияние, яркое, но не слепящее, тёплое, но не способное обжечь. Жена смотрителя, любопытная, как все женщины, тронула столб рукой – она говорила потом, что это было будто погладить пушистого, ласкового кота, мурлычущего у тебя на коленях стылым осенним вечером. С наступлением утра столб света не пропал и не померк; он был столь ярок, что его увидели с соседнего острова, где как раз проворачивал очередные свои махинации Альберт Дюхай. Особым нюхом, свойственным бывалым пройдохам, но учуял большое открытие и примчался на Навью раньше всех, где тотчас объявил источник собственностью своей фамилии и шармийской короны, и дал ему имя, под которым его знали и использовали люди много десятилетий после того, как прах Альберта Дюхая забрала земля.

Он назвал его «люксий» – древним словом специального языка, некогда использовавшегося учёными. И слово это значило – «излучающий свет».

С тех пор остров Навья начал меняться, и изменился столь быстро и разительно, как это бывает лишь с теми местами, в которых сильные мира сего находят нечто привлекательное для себя. И года не прошло, как выяснилось, что, обладая всеми нагревающими свойствами огня, люксий не способен создать пожара. Его начали активно использовать для отапливания домов и приготовления еды, но вскоре выяснилось, что это было всё равно что строить собачьи будки из чистого золота. Самым главным и самым удивительным свойством люксия оказалось то, что он мог оживлять любой механизм, созданный человеческими руками. Вечный двигатель, эта старинная сказка для самых отчаянных и упорных учёных, неожиданно стал реальностью: достаточно было унции люксия, чтобы любое колесо крутилось месяц напролёт, а когда заряд иссякал, следовало просто подлить в резервуар ещё немного тягучей, мягко переливающейся субстанции, и дело делалось вновь. Угольное производство, только-только зарождавшееся в те времена, вскоре было свёрнуто, а затем и отвергнуто – к чему налаживать сложные добывающие и обрабатывающие производства, к чему тратить людские силы и деньги, когда гораздо быстрее и проще протянуть руку и зачерпнуть волшебного света, способного, к тому же, на такие чудеса, каких вовек не сотворить паровой тяге?

Навья преобразилась. Вокруг источника люксия вырос посёлок, а затем – городок, получивший название острова. Заселили его предприимчивые дельцы, стремившиеся урвать от общего пирога кусок пожирнее – ибо всем известно, как быстро подобные пироги оказываются съедены до крошки, – а также рабочие, чуждые суеверий и не боящиеся жить рядом с вновь открывшимся чудом. Как это всегда бывает с чудесами, первое время о люксии говорили всякое – что-де он высасывает из людей жизнь, что рядом с ним теряют разум, что коснувшийся люксия голой рукой никогда уже не станет прежним и прочий вздор, который всегда болтают, столкнувшись с неизвестным. Годы, однако, шли, а никаких несчастий не случалось: напротив, жизнь простых людей, населяющих соседние острова и прибрежные провинции Шарми, резко пошла на лад. Не надо было больше тратиться на дрова и горючее масло, мануфактуры работали втрое эффективнее, отчего многие товары упали в цене и стали доступны практически каждому; можно было не ждать теперь, пока мельница перемелет зерно, а поставить люксиевую перемалывающую машинку и не знать никаких хлопот. Рай, истинный рай пришёл на земли Шарми, принеся благоденствие, веселье и восхитительную томную лень, порождённую резко возросшим количеством свободного времени у всех, от богатого фабриканта до простого крестьянина. Навья – и остров, и город – стала местом паломничества, каждый стремился туда – прикупить пару бочонков люксия и повеселиться на празднествах, которые в городе велись почти непрестанно. Сам король неоднократно посещал это чудесное место, и по его приказу – поскольку тогда ещё новые веяния не были в такой моде, как нынче, – рядом с люксиевым источником был воздвигнут прекрасный величественный собор, обилие огромных окон в котором создавало удивительное освещение и благодаря премудростям оптики и мастерству зодчих напоминало всем вошедшим о том дивном сиянии, что исторгал из себя дар божий. Во времена революции, правда, собор обустроили под временный дом заседаний Народного Собрания, каковую функцию он выполнял по сей день, благо скамьи и галереи вмещали до тысячи слушателей, а аналой оказалось очень удобно обустроить под трибуну.

Но никакая идиллия не длится долго. Не прошло и десяти лет, как среди чиновников и управленцев, ведавших добычей и перевозкой люксия, начались споры. Больше люксия – больше денег, больше денег – больше власти. А один из проверенных способов увеличить свою власть – это ограничить чужую. В чью-то светлую, как сам люксий, но не столь добрую голову пришла мысль создать искусственный дефицит сырья, ставшего к тому времени вещью первой необходимости в любом доме. Цены на унцию люксия тотчас взлетели до небес. И хотя никто не понимал, как такое могло произойти – ведь источник был, по-видимому, неисчерпаем, из него не убывало, а стало быть, хватило бы на всех, – случившееся тотчас отразилось на экономике Шарми и на быту её обитателей, привыкших к сытой и лёгкой жизни в полном достатке. Многие разорились, ещё больше людей вернулись на грань нищеты, у которой пребывали в те времена, когда им приходилось выбирать, на что потратить последние гроши – на дрова или на хлеб. Люксий остался, но превратился в роскошь, доступную далеко не каждому. И хотя никто этого не заметил тогда, но после событий того злосчастного года, прозванного в народе Годом Тьмы – ибо во многих домах, обставленных люксиевыми лампами, надолго погас свет, – именно после этих событий столб света, источаемый самой землёй, стал ниже ровно на полтора фута. Но, как мы уже отмечали выше, мало кто обращает внимание на подобные вещи, когда хватает более насущных и более шкурных забот.

В последующие десятилетия мало что изменилось. Навья перестала быть раем земным, и празднества в ней свелись к ежегодному празднику Дара Божия, после революции сорок девятого года переименованному в праздник Света. В остальном же это стал самый обычный провинциальный город, выросший на золотоносной жиле, – богатый, но замкнутый и скупой, где каждый за себя, хотя, в сущности, никто никому не враг. Какое-то время на Навью ещё допускались пришельцы из других провинций и даже стран. Однако после конфликта с Гальтамом, внезапно вспомнившим о своих давних притязаниях на провинцию Френте, к которой относился также и остров Навья, – после этого конфликта Навья была объявлена закрытой государственной зоной, доступ куда имели лишь представители власти по особым сопроводительным бумагам. Люксоход – новый тип корабля, являвший собой натуральный плавучий дом, – курсировавший между Навьей и материком, стал судном исключительно правительственного назначения, пользоваться которым в личных интересах строжайше запрещалось. Люксоход теперь перевозил люксий и люксиевых магнатов – тех, кто безо всяких на то оснований и прав отняли дар, преподнесённый шармийцам, и самовольно поделили его между собой.

Такова история Навьи, и такова история люксия – при первом, поверхностном взгляде. Следует отметить, что историю эту четверо наших героев знали, скорее, понаслышке, ибо хотя все они, даже Эстер, время от времени пользовались люксиевыми технологиями, делали они это не задумываясь, как читатель наш, не задумываясь, чиркает спичкой и ставит котелок на газовую плиту. Что же, однако, искала, к чему так рвалась, не жалея сил, принцесса Женевьев, что рассчитывала найти вблизи источника света, озарявшего и согревавшего её страну на протяжении восьмидесяти лет? Последуем за нашими героями на последнем этапе их путешествия и наконец ответим на этот вопрос.

Вопреки опасениям Клайва, в грамоте, выданной Монлегюром, не содержалось никакого подвоха – быть может, благодаря тому, что Женевьев не позволила ему написать её своими словами. На железном летуне Мастера Пиха наши герои менее чем за полдня достигли побережья и преодолели залив, а затем приземлились на пологом склоне, недалеко от старого маяка, где жил ныне забытый и никому не интересный смотритель. Полёт, разумеется, не остался незамеченным, и внизу их встретил отряд охранного гарнизона Навьи. Держась с достоинством и великолепным спокойствием, принцесса предъявила стражам бумагу Монлегюра, которая, после долгого и тщательного изучения, была хотя и неохотно, но принята к сведению.

Фраза относительного «всевозможного содействия» оказалась особенно уместна: мэр Навьи вовсе не желал неприятностей от столичных властей, потому счёл необходимым обеспечить гостям душевный приём и всевозможный комфорт при размещении.

Женевьев, равно как и остальные, понимала, что времени у них немного. Вечером она отослала с официальной почтой мэра письмо во френтийский гарнизон, извещающее капитана ле-Гашеля о прискорбном положении, в котором очутился его светлость граф Монлегюр. Было, впрочем, вероятно, что письмо уже опоздало – конвой, ставший свидетелем дерзкого похищения арестантов вместе с главой Малого Совета, наверняка поднял на ноги всю округу и успел основательно прочесать местность. Так или иначе, времени было очень мало, и принцесса не собиралась тратить его попусту. Оттого она вежливо отклонила предложение мэра отдохнуть и поужинать и тоном, который слишком хорошо знал Джонатан, тоном женщины, привыкшей повелевать, высказала желание тотчас осмотреть люксиевый источник.

Мэр явно всё ещё сомневался в полномочиях странных пришельцев, однако страх быть обвинённым в нарушении прямого приказа сверху возобладал над подозрительностью. Было десять часов вечера, когда Женевьев, Джонатан, Эстер и Клайв достигли северной оконечности островка, той, где почти сто лет назад смотритель маяка заметил странное золотое сияние.

Давно минули времена, когда люксий черпали буквально вёдрами. Нынче вокруг источника было воздвигнуто громадное здание, именовавшееся Люксиевой шахтой и выглядевшее как огромный полый столб, увитый внутри и снаружи десятком винтовых лестниц, смотровых площадок и добывающих платформ. К столбу были подведены шланги, по которым люксий откачивался насосами, затем сгружался в воздухонепроницаемые цистерны и отвозился в специальный закрытый порт. Наши герои в молчании и в некотором замешательстве оглядывали это громадное, неуклюжее и уродливое строение, более всего напоминавшее тюремную башню – так, словно кто-то решил заключить свет в клетку и нашёл способ это сделать. Мэр хотел сопровождать их, но принцесса заявила, что достаточно будет проводника, который покажет дорогу к открытой скважине, где виден сам люксиевый столб. Мэр пережил ещё одну, последнюю схватку подозрительности с боязнью опалы и в конце концов, махнув рукой, сдался (а про себя подумал, что недурно бы попросить у незваных гостей копию сопроводительной бумаги, просто на случай, если они вдруг окажутся диверсантами, шпионами или лазутчиками Гальтама).

Работник шахты, выделенный мэром в качестве сопровождающего, особой разговорчивостью не отличался. Оттого Женевьев спросила его сама:

– Почему это место называют шахтой? Ведь люксий добывают не в земле?

– Так-то оно так, – кивнул работник. – Только, видите ли, какое дело, сударыня: стеной его обнесли давно, ещё до революции, и столб тогда был повыше. А нынче он стал короче на добрых две дюжины футов. Так что сперва пришлось шланги пониже спускать, а потом и вовсе выводить дополнительные рукава для добычи с боковых сторон. Хотя всякому известно: тот люксий, что с боков, послабее будет. Надобно из самой серёдки брать, из сердцевины, как у нас говорят. Там совсем другое дело.

– Что-то вроде древесного сока? – спросил Джонатан.

– Да, вроде того. Если где-то люксиевая машина даёт сбой, так непременно оказывается, что это была отгрузка с боковых сторон. Про то не очень широко говорят, потому как боковой люксий тогда сразу упадёт в цене. Но вот так уж есть.

Разговаривая, они поднимались по винтовой лестнице, идущей по внутренней стороне стены. Слева от них были листы стали, а справа – высокий столб, увитый платформами, на большинстве из которых трудились люди.

– Вы используете ручной труд, – заметила Эстер. – Хотя могли бы поставить здесь люксиевые механизмы, которые бы и откачивали вам новое сырьё.

Рабочий кинул на неё уважительный взгляд.

– Понимаете в этом, барышня, а? Так-то оно так, но, видите, тут какое дело – что-то барахлить эти машинки стали в последнее время. Ручной труд – он понадёжнее будет. Ведь если добыча встанет хоть на час – это знаете какой убыток? Ох, лучше и не знать.

– И часто они сбоят?

– Да как… Оно и раньше бывало, те, кто тут с молодости работают, рассказывали всякое. Но после сорок девятого года, говорят, стало чаще. А в последние месяцы и вовсе чертовщина какая-то творится…

Рабочий внезапно понял, что совсем заболтался, и смолк. Никто не задал ему больше никаких вопросов. Они продолжали подъём в молчании, и каждый чувствовал то, что вряд ли смог бы описать, но что было отражением смутного ощущения, овладевшего остальными: ощущения, словно здесь, совсем рядом, невидимое и неслышное, отделённое от них железной стеной, таится нечто, чего они, возможно, не в силах будут понять. Эстер выразила это странное чувство, сделав то, что хотелось каждому: остановилась на очередной лестничной площадке и, перегнувшись через перила, протянула руку и прижала ладонь к стальной трубе.

– Холодная, – тихо ответила она на незаданный вопрос остальных.

Джонатан с Клайвом переглянулись. Женевьев даже не сбавила шаг, поднимаясь выше и выше.

Наконец они достигли площадки, находившейся примерно на уровне седьмого этажа – больше нигде во всей Шарми не было таких высоких строений, а может, и во всём мире. Лестница шла и дальше, ещё на несколько десятков футов, но там все площадки пустовали, только на самом верху, под стеклянной крышей, за которой мерцали звёзды, шумно гудел насос – там откачивался самый ценный люксий из «сердцевины» светового столба.

– Здесь сейчас вершина, – сказал рабочий, проводя их на пустующую платформу. – Ещё неделю назад она была на три фута выше, так что тут не успели переоборудовать откачку. Сейчас как раз пересменка, рабочие к насосам придут в полночь. Так что можете пока осмотреться, коли ваша воля.

– Благодарю вас, – сказала Женевьев и протянула ему руку. Рабочий глянул на неё с удивлением и робко пожал.

– Я вас будто бы где-то раньше видел, сударыня…

– Вы давно работаете здесь?

– Да уж лет почитай пятнадцать как…

– Тогда, – улыбнулась принцесса, и Джонатан мог поклясться, что никогда прежде не видел на её лице подобной улыбки, – вы, возможно, встречались с моим отцом. Он тоже бывал здесь… Говорят, мы похожи.

– Правда, бывал? Служил, что ли?

– Служил, – кивнула Женевьев. – И я теперь надеюсь послужить тоже. Не могли бы вы оставить здесь меня и моих друзей ненадолго? Обещаем ничего не трогать.

Рабочий пожал плечами.

– Только, глядите, вниз не свалитесь – далеко падать. Я обойду платформу и вернусь за вами.

Они дождались, пока он спустится на пролёт ниже, гремя стальными ступенями. Потом Клайв сказал:

– Теперь вы, прелестная принцесса, объясните наконец, какого чёрта мы здесь делаем?

– Теперь объясню, – кивнула Женевьев и, взглянув на Джонатана, добавила, словно бы извиняясь: – Теперь уже можно. Отец велел мне ни единой живой душе не говорить, куда и зачем я направляюсь. Иначе, говорил он, меня примут за умалишённую. А мне и так предстояла роль изгнанницы… кто же захочет помогать изгнаннице, тем более если она сумасшедшая?

– Я, – в изумлении сказал Джонатан. – Я бы стал, ваше высочество! Будь вы хоть трижды не в своём уме, вы ведь моя принцесса.

Женевьев мгновение не отводила глаз от его лица, а потом круто повернулась к Эстер и, схватив её руку, горячо пожала.

– Вы святая, – прошептала. – Вы святая, что отпустили его со мной, и… благодарю вас за это. Без вас я сейчас не стояла бы здесь.

Не дав Эстер времени ответить, принцесса выпустила её руку и продолжила, обращаясь ко всем:

– Времени у нас не так много, потому я постараюсь быть краткой. Я почти всю жизнь провела в разлуке с отцом, королём Альфредом, и лишь умирая, он призвал меня к себе. За минуту до того, как в его спальню ворвались убийцы – от которых спасли меня вы, Джонатан ле-Брейдис, – он сказал, что я должна поехать на Навью, подойти к источнику люксия и послушать, что он мне скажет. Корона – ничто, сказал мой отец, и деньги – ничто. В этой стране вот уже почти век власть держится на контроле над люксием. Но люксий не то, чем его считают.

– Не то, чем его считают? – переспросили Клайв и Джонатан разом.

– Так сказал мне отец. Люксий не так безволен, как все мы думаем, и лишь тот сможет управлять им, а стало быть, править Шарми, кто получит от него благословение. Ты должна, сказал он, испросить благословение у люксиевого источника, только тогда ты получишь право зваться королевой. Если тебя примут.

– Сударыня, – сказал Клайв, – не хочу показаться невежливым, но не думаете ли вы, что ваш доброй памяти батюшка перед смертью тронулся умом и попросту…

– Бредил? – с горькой усмешкой закончила принцесса. – О да, эта мысль не раз приходила мне в голову. Оттого поначалу я хотела лишь выполнить предсмертную волю моего отца. Только выполнить его волю – сперва одно это, ничего больше. Я думала, быть может, то, что он сказал, имело переносное значение и на Навье я найду некую материальную поддержку своего права на трон, которого Малый Совет вознамерился меня лишить. Я думала, быть может, некая тайная организация… да, я слишком много читала газеты, – вновь усмехнулась она, перехватив жалостливый взгляд Клайва. – Но потом… было столько странных совпадений на моём пути сюда. Самоотверженность лейтенанта ле-Брейдиса. Ваша помощь, Клайв, и ваше великодушие, Эстер. А ещё удивительная доброта людей, которые встречались нам на пути. Все, от старого доктора Мо до вашего деда, Джонатан, – все они могли бы чинить нам препятствия, использовать нас, вредить нам… но вместо этого они предлагали помощь. Мир, быть может, не столь дурен, и люди не столь вероломны и злы, как я привыкла думать и как учил меня мой наставник. В том, что сказал, умирая, мой отец не было смысла… Но я помню его взгляд, когда он говорил – столь ясный и полный уверенности и разума, что я не посмела ослушаться. А потом подумала, что, возможно, он знал больше меня, и я здесь не просто так? Потому, – издав глубокий вздох безмерно уставшего человека, добавила Женевьев, – давайте посмотрим, что там. Нам нужно, я так понимаю, открыть вот эту заслонку… Эстер, вы сообразите, как это сделать?

– Вы же обещали ничего здесь не трогать, – заметил Клайв, хоть и насмешничая, но всё же странно тронутый речью этой одинокой отважной девушки. – Вот ведь маленькая лгунья.

– Я несовершенна, как и любой, – пожала плечами та. Эстер тем временем без труда разобралась с запирающим механизмом и откинула заслонку, предназначенную для выдвижного шланга, который лежал сейчас на платформе свёрнутым, словно мирно дремлющий уж.

Все невольно подались назад, как если бы стояли у доменной печи и ждали волны жара в лицо. Но жара не было. Только тепло, слабое, словно от еле тлеющего костра, и свет – ровный, белый, со слабыми золотистыми искрами, текущий сверху вниз и снизу вверх одновременно, из ниоткуда никуда. Никто из четверых молодых людей, стоящих на платформе, никогда не видел столько люксия разом. На миг они застыли, вновь охваченные уже знакомым чувством: словно рядом с ними есть что-то, и это чтото смотрит на них, без осуждения, без вражды, только с тихой печалью.

– Вот же чёрт! – внезапно выдохнул Клайв, нарушив хрупкую тишину.

Джонатан и обе женщины повернулись к нему. Он завертел головой от одного к двум другим.

– Вы не… чёрт, да вот же! Вы разве не слышите?!

– Слышим что? – спросил Джонатан, в то время как Женевьев смотрела на Клайва взглядом, ставшим вдруг отстранённым и далёким.

– Да голос! Или я тоже свихнулся вслед за её высочеством?..

– Ты слышал голос?

– Ну да! И вот, опять! Она говорит…

– Она?

– …она говорит: «Наконец ты пришёл. Я ждала. Думала, ты никогда не придёшь. Теперь ты мне объяснишь». Да вы что, правда не слышите?

Он беспомощно оглядел своих спутников. Джонатан с Эстер недоумённо покачали головами, а Женевьев схватила Клайва за плечо и спросила:

– Что ещё она говорит?

– Говорит, что эта маленькая девочка, кажется, ждала от меня то, чего я ей не в силах дать.

На последних словах голос Клайва вдруг стал выше и мягче, а взгляд подёрнулся дымкой, сотканной из золотистых искр. Женевьев стиснула его плечо так, что буквально повисла на нём, и чуть ли не силой подтащила Клайва к открытой заслонке, а потом схватила за запястье и сунула его руку в столб плывущего света.

– Возьми! Зачерпни побольше, ну же! Полную горсть! Рука Клайва утонула в белом сиянии. Его лицо как-то странно обмякло, стало беззащитным, почти детским. Джонатан внезапно увидел того мальчика, которым он, должно быть, когда-то был: совсем юного, бесхитростного, но уже тогда очень хорошего. Эстер потянулась и переплела свои пальцы с пальцами мужа, пока Женевьев, всё ещё сжимая Клайва в каком-то судорожном объятии, вглядывалась в его изменившееся лицо с такой пытливостью и мукой, что на это было больно смотреть.

Клайв подался назад, высвобождая руку из светового столба. И свет потянулся за ним, словно вязкая патока, – как будто не хотел отпускать. Когда его рука вынырнула из столба, она не была ничем запачкана, но лицо Клайва опять изменилось. Его глаза исчезли: вместо тёмной радужки и блестящего белка теперь был свет, чистое переливающееся сияние, словно кто-то влил люксий ему прямо в глазницы. И сиял этот свет так ярко, как никогда прежде.

Клайв заговорил, и с его губ при этом струилось точно такое же сияние.

– Что же, так даже лучше. Вижу, ты пришёл не один. С тобою твои друзья. И бедная маленькая девочка, которая столько страдала, только чтоб убедиться, что она не та, кем считала себя. – Клайв поднял ладонь и положил её Женевьев на щеку. Это было тёплое, нежное прикосновение, прикосновение бесконечно любящего брата, и всё равно принцесса вздрогнула и закрыла глаза, из которых по щекам покатились слёзы. Клайв мягко отёр их ладонью. – Не плачь, дорогая. Ты не виновата ни в чём. Твой отец допустил ошибку, но я простила его, потому что он, как и ты, был хорошим человеком. Хорошие люди допускают ошибки чаще дурных, но и чаще исправляют сделанное. Это-то и делает их хорошими.

– Джонатан, – прошептала Эстер, вжимаясь мужу в плечо. – Что происходит?

– И другие твои спутники, – Клайв посмотрел на них с бесконечной нежностью существа, сердце которого могло бы вместить весь мир. – Они тоже хорошие люди. О, если бы только вас четверых могло хватить на меня одну… Но нет. Мало. Слишком мало. Я слишком давно здесь, я думала, меня хватит на целую вечность. Первые десять лет было так легко. Столько радости! Столько счастья дало вам моё нечаянное появление, что я не ушла сразу, я решила остаться, потому что ваша радость питала меня, а вы питались мной. Я была как одна из ваших матерей, что даёт молоко из собственной плоти и так кормит своё дитя – и разве она не счастливейшая из существ? Так счастлива была и я. И я знала, что у вас хороший, сильный и добрый правитель, который позаботится о каждом из вас, обо всех вас. Потому что радость стоит чего-то лишь до тех пор, пока она разделена с другими.

Свет, льющийся из глаз и с губ Клайва Ортеги, который – теперь это стало очевидно – был на самом деле Вильемом Реннодом, слегка померк. Словно глаза неведомого существа, жившего в столбе света, бывшего этим светом, затуманились печалью.

– Но потом что-то случилось. Не стало радости. Я продолжала отдавать частички себя, и там, куда их уносили, их плотью я ещё иногда ощущала радость от обладания мной, тепло, доброту, любовь – и этого тоже было довольно. Даже когда радости стало совсем мало, а больше становилось нужды, зависти и горя, я продолжала светить, зная, сколь много значу для вас. Я была как мать, приучившее дитя к груди – я не могла отнять вас, ведь это сделало бы вас несчастными. Я, как прежде, звала к себе ваших королей, звала убедиться, что они достойные люди и сделают всё зависящее от них, чтобы вновь поселилась радость. Мне ведь тоже нужно что-то пить… – Голос, уже давно не бывший голосом Клайва, прозвучал так, словно просил прощения. – Но радости было меньше и меньше, всё меньше доброты, и те частички меня, которые я отдала, стали гаснуть. Я ничего не могла тут поделать, это случалось само по себе. Я знаю, что иногда это приводило к большим несчастьям. Но я не могла… когда мною стали одушевлять существа, созданные для убийства – я не могла. Не потому, что не хотела, я не могла, понимаете? Когда нет радости, меня становится меньше. Я умираю.

– Нет, – беззвучно сказала принцесса Женевьев, качая головой и не пытаясь отереть слёзы, которые давно уже струились по её лицу. – Ты не должна умирать, нет. Ты так…

– Прекрасна? Твой отец говорил мне то же. Но я не способна изменить этого, бедное моё дитя, так же, как ты не способна изменить то, что совершил твой отец. Эта страна, которую ты так любишь, по праву принадлежит не тебе. Пока этот юноша, на которого ты сейчас смотришь, был младенцем, я не могла не признать, что править должен твой отец. Он обещал мне, что со временем законный наследник вступит в свои права. Я поверила ему. С тех пор мы не виделись, и он, должно быть, снова где-то ошибся. Но, – с бесконечной любовью добавило сотканное из света создание, – и эту ошибку он исправил, прислав тебя ко мне. Он хотел, чтобы ты всё поняла, чтобы узнала, и чтобы решение осталось за тобой. Отдашь ли то, что было отнято не тобой, тому, кто был несправедливо ограблен? О, я знаю, что отдашь. Ты хорошая, дитя, как жаль, что тебя не хватит расплатиться за всех…

Вздох, идущий словно из самых глубин земли, пронёсся по стальной трубе, окружающей люксиевый столб. Свет в глазах Клайва стал меркнуть и через мгновение погас. Клайв заморгал, покачнувшись, и Джонатан с Эстер поддержали его с двух сторон. Женевьев стояла напротив него, не в силах поднять глаза.

– Так это была правда. Правда всё, что сказал Монлегюр… что мой отец… он был узурпатором… и… я склоняю колени перед истинным королём, – прошептала она и в самом деле попыталась опуститься на колени, но Клайв схватил её за худые плечики и сердито встряхнул.

– Эй! Что это вы надумали! Тоже мне, время нашла трагедию ломать. Никто из нас не будет королём, Монлегюр всё загребёт под себя, так что теперь…

Он внезапно осёкся, и стало ясно, что он вновь слышит голос люксии. Теперь все четверо невольно называли её так, в женском, а не в мужском роде. Ибо кем бы ни оказалось это создание и откуда бы ни явилось в Шарми, оно, без сомнения, было женщиной.

– Она говорит… – Клайв запнулся. – Говорит, что это не имеет значения. Власть Монлегюра, как и всякая власть в Шарми, держалась на ней… на том, что они у неё брали. Но теперь, прикоснувшись к нам, она окончательно поняла, что слишком долго оставалась с людьми. Она говорит, что нам пора вырасти. И дальше идти самим. Что дитя по имени Эстер совершенно права: на пару' и пневматике – много лучше.

Эстер выдохнула, быстро смаргивая слёзы. Джонатан погладил её по плечу.

– Она говорит, что теперь, когда она уйдёт, начнётся хаос, – медленно продолжал Клайв, глядя в отверстие, за которым дрожало и золотилось белое сияние. – Что будет трудно, но мы совладаем… мы все. Потому что в нас ещё есть… эта радость… и… этот свет. Стой! – воскликнул он, рванувшись вперёд так, как будто хотел ухватить золотое сияние, удержать – но было поздно. Столб света, ещё недавно спокойный и тихий, вдруг завибрировал по всей длине. На платформах поднялся тревожный ропот, перешедший в крик, когда сияние за долю мгновения разгорелось до ослепительной белизны, которую невозможно было выдержать глазам. Потом была беззвучная вспышка, залившая золотом весь мир – а когда она погасла, стало видно, что стальная труба опустела. Источник иссяк.

Кем бы ни была люксия и откуда бы ни явилась – она ушла. Отовсюду, из всех своих частичек, которые щедро дарила людям восемьдесят лет кряду.

Шахта сотрясалась от крика и топота ног. Эстер вжалась в Джонатана, а Клайв обнял за плечи и привлёк к себе обмякшую Женевьев. Двое старых друзей по Академии ле-Фошеля посмотрели друг на друга, думая о последних словах люксии и о том будущем, которое она им пообещала. Мир без люксиевых машин изменится за одну ночь. Завтра утром ничто не будет прежним, и то, с чем им придётся столкнуться, окажется, возможно, много хуже того, чего они пытались избежать. Но нечто важное всё равно останется, верно? То, что привело их сюда и поставило друг перед другом, то, что привлекло люксию в мир людей, то, что всегда в них было. Некий свет, не золотистый… невидимый, быть может?

Невидимый – и всё равно, нет в мире света ярче.