ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
в которой к нашим героям является помощь небес
Что может быть неприятнее путешествия, цели которого ты не знаешь? Только путешествие, цель которого тебе известна и отнюдь тебя не вдохновляет. Джонатан ле-Брейдис, бывший лейтенант королевской гвардии, окончивший с отличием Академию ле-Фошеля и державший караул при самой монаршей опочивальне, а затем умудрившийся стремительно прохлопать свою зарождавшуюся блистательную карьеру – этот Джонатан ле-Брейдис, наш старый знакомец, многое мог бы поведать на эту тему. Было довольно хлопотно сопровождать принцессу Женевьев в её тайном путешествии к острову Навья, но настоящие трудности начались, когда принцесса отправилась обратно в столицу, а он, снова невольно, оказался в роли её сопровождающего. И немало бы отдал, чтобы снова очутиться в труппе нищих паяцев, или на дороге без гроша в кармане, или даже в обстреливаемой патрульным судном лодке контрабандистов… Только бы не в этой удобной, просторной карете с зарешеченными окнами, наглухо забранными ставнями с внешней стороны, которая бойко катилась по дороге в направлении, обратном тому, на которое ушло столько времени и сил.
В карете, впрочем, несмотря на её внушительные размеры, было тесно. На одной скамье сидела принцесса Женевьев, зажатая между Стюартом Монлегюром и капитаном конвоя, препровождавшего государственных преступников в столицу. Джонатан сидел на другой скамье, и его тоже зажимали с двух боков, словно в тисках, двое солдат внушительного телосложения. Ещё двое конвоиров (один из которых исполнял обязанности лакея при принцессе во время нечастых стоянок) ехали на закорках кареты, и ещё двое скакали верхом по обе стороны от неё. Всё это ввергло бы Джонатана в уныние, если бы отчаяние, в котором он пребывал последние сорок восемь часов, могло бы сделаться ещё глубже и беспросветнее. А оно не могло. Ибо у него на глазах пошли ко дну его молодая жена и лучший друг, в своём недоверии к которому Джонатан теперь глубоко раскаивался; не говоря уж о том, что своего долга по отношению к принцессе, проклятого этого долга, из-за которого Эстер оказалась в той лодке, Джонатан тоже не смог выполнить до конца.
Принцесса, впрочем, не таила на него зла. Он читал это в её, как и прежде, прямом, невозмутимом и ясном взгляде, которым она подбадривала его в те краткие мгновения, когда им удавалось переглянуться. Граф Монлегюр зорко следил за тем, чтобы это удавалось им как можно реже, в то время как конвоиры Джонатана весьма болезненно тыкали ему под рёбра рукоятками кинжалов, напоминая, что глядеть ему надлежит исключительно в пол. Это было трудно, и не только из-за принцессы, настойчиво искавшей его взгляда, но и из-за Монлегюра, бывшего, как ни дико это вообразить, его тестем.
Когда граф узнал, что с беглецами была Эстер, он поднял на ноги весь Френте – бухту прочесали вдоль и поперек, но не нашли ничего, даже останков, вынесенных приливом на берег. Монлегюр потребовал обыскать также и дно бухты, но ему объяснили, что для такой работы нет необходимого оборудования: дно неравномерной глубины и утыкано рифами, это сущее минное поле для водолаза, и никто в здравом уме даже под страхом смерти не сунется исследовать эти глубины. Джонатан выслушал этот приговор с тем же отчаянием, что и Монлегюр, – не будучи знакомы между собой в те дни, когда объединявшее их создание было ещё живо и радовало обоих, они оказались связаны горем, оставшимся им обоим в память о ней. И только эта связь помешала Монлегюру тут же, во Френте, пытать Джонатана и выведать, каким образом он оказался супругом его дочери и как допустил её гибель. Впрочем, Джонатан не сомневался, что беседа на эту мучительную тему им ещё предстоит в столице. Будучи отцом и мня себя патриотом, Монлегюр был в том числе и политиком, оттого, приняв удар судьбы в личном деле, вознамерился не допустить ничего подобного в деле государственном. И по его прищуренным льдистым глазам, по затвердевшей челюсти и резко очертившимся скулам Джонатан безрадостно заключил, что отныне в этом государственном деле Стюарт Монлегюр будет ещё более жёсток и беспощаден. Потому что так большинство людей залечивают свои разбитые сердца – не важно, хорошие ли это люди или безусловно дурные.
Карета ходко катилась по укатанной дороге, изредка подпрыгивая на ухабах. Монлегюр отказался от мысли ехать люксовозом – теперь, когда по всей стране люксовозы то вставали намертво, то подвергались грабежам и нападениям, это было достаточно дальновидно, хотя и сильно удлиняло путь. Ехали в молчании. У Джонатана затекли ноги, которые невозможно было толком выпрямить, но он почти не замечал этого, а вернее, столь мало значения придавал физическому дискомфорту, что его словно и не было вовсе. О своей дальнейшей судьбе он не задумывался – у него, опозоренного, всё испортившего и всего лишившегося по собственной вине, не могло быть никакой дальнейшей судьбы, и мысль эта даже отчасти утешала. Только страшно, обидно и горько было за принцессу Женевьев, которая останется теперь совсем одна и, скорее всего, станет марионеткой в холодных руках Малого Совета. Может быть, подумалось Джонатану, в самом деле было бы лучше, если бы её место занял Клайв. Он мужчина. Он бы устоял, а если и нет – сломленная воля у мужчины выглядит не так гнусно, как сломленная воля женщины…
Именно на этих тоскливых размышлениях – каковы были, впрочем, абсолютно все размышления, обуревавшие Джонатана в последние дни, – Джонатан был прерван возгласами, раздавшимися снаружи. Ставни закрывали обзор, но не заглушали звук, и, когда через мгновение возглас раздался вновь, причём ему вторили два или три других, хмурящийся Монлегюр поднял голову и переглянулся с капитаном конвоя. Капитан дёрнул за шнурок наружного звонка, веля кучеру остановиться.
Карета, впрочем, и так уже замедляла ход, так что, скорее всего, встала бы и без приказа.
– Никому не двигаться, – велел капитан охраны, вынимая из-за пояса пистолет. Солдаты повторили это движение, один из них упёр дуло Джонатану в живот, другой направил оружие на принцессу. Капитан нетерпеливо постучал в ставню, и дверца кареты, надёжно запертая снаружи, торопливо распахнулась.
– Что там? – рявкнул капитан, выглядывая через проём – да так и разинул рот.
Возгласы раздались снова – вернее, теперь это были уже крики, исполненные изумления. Джонатан скосил глаза на солдата, тычущего пистолетным дулом ему в живот, потом быстро посмотрел на Женевьев. Та, не пытаясь вырваться из хватки Монлегюра, сжимавшего ей предплечье, ответила Джонатану столь же молчаливым взглядом и слабо кивнула. Она поняла так же, как он: это единственный их шанс, и так как им обоим всё равно нечего терять, кроме жизни, и так как оба они крайне мало ценили такую жизнь…
Джонатан впечатал локоть в горло солдата, сидящего справа, целясь в кадык. Тот захрипел и выронил пистолет, который Джонатан тут же перехватил и со всей силы врезал в живот второго солдата, державшего на мушке принцессу. Затем наподдал ногой, помогая парню вывалиться из открытой кареты. Женевьев гневно вскрикнула, и Джонатан, поняв, что она борется с опомнившимся Монлегюром, развернулся, вскидывая пистолет, который сжимал закованными в наручники руками.
– А, вот как? Ну, стреляй, – сказал Монлегюр, глядя в его побледневшее лицо, и вдруг улыбнулся страшной, всепрощающей улыбкой, ясно говорившей: «Раз уж погубил дочь, то и отца погубить – невелико преступление». Джонатан дрогнул на одно только мгновение, но этого мгновения хватило Монлегюру, чтобы отшвырнуть принцессу в угол кареты и, кинувшись грудью на дуло, вырвать оружие у Джонатана из рук.
– Ле-Нефаль! – с перекошенным от бешенства лицом заорал он, дозываясь капитана конвоя…
И тут что-то случилось. На сей раз не угроза, не поразительное зрелище и даже не завал на дороге – что-то гораздо более удивительное и никем не ожидаемое. Карету тряхнуло, но не так, словно она наехала на яму (да и как она могла это сделать, не двигаясь?). Нет, скорее, казалось, словно кто-то или что-то подцепило её сверху и тянет… тянет, раскачивая и отрывая от земли. Карета содрогнулась, истошно скрипя, жалобно завизжали, беспомощно вертясь в воздухе, колёса, когда два из них оторвали от дороги. Всё в карете полетело вверх тормашками: сиденья, подушки, Джонатан, начавший очухиваться от удара солдат, принцесса, Монлегюр… Все – за исключением подушек и сидений – пытались за что-нибудь уцепиться, порождая ещё больший хаос. Женевьев соскользнула почти к дну кареты (Джонатан с ужасом понял, что дно её теперь – там, где болтается, косо свисая вниз, откинутая дверца) и вскрикнула, хватаясь за съезжающую скамью. Джонатан кинулся к ней и впился в её платье скованными руками, изо всех сил потащил на себя…
И в этот миг карета полностью оторвалась от земли. Снаружи тем временем вовсю звучали крики, лошадиное ржание и пальба. Однако что бы ни тащило вверх карету, выстрелы не наносили ему никакого вреда. Карета опять качнулась, заваливаясь ещё сильнее; солдата, судорожно хватавшегося за откидной столик, швырнуло вперёд, и он с диким воплем полетел вниз, к земле. Этим же толчком Женевьев сбросило ещё ниже, теперь она наполовину свесилась из распахнутой двери, и Джонатан слышал, как хлопает её юбка на ветру.
– Держитесь за что-нибудь! – что было мочи заорал он, перекрывая гул, который теперь, когда крики и выстрелы отдалились, стал громким и отчётливым, всё нарастая. Женевьев вцепилась в его плечо, другой рукой ухватилась за скамью, застрявшую поперёк кареты, и с усилием забралась обратно.
– Что это за чёртова хренотень? – просипел Монлегюр, впившись в решётку на другой, запертой дверце кареты и расширившимися глазами глядя на своих пленников… Бывших пленников, судя по всему, ибо что бы ни волокло их в поднебесье, оно волокло всех троих.
Джонатан прикинул, что положение, в котором они сейчас находились друг относительно друга, весьма способствовало тому, чтобы заехать главе Малого Совета по яйцам, заставив его тем самым разжать руки и отправиться в свободный полёт. Но он не сделал этого, а обстоятельства – тут, мы надеемся, читатель с нами не станет спорить – были не таковы, чтобы размышлять о побудительных причинах собственного поведения.
Карету больше не трясло, теперь она легко и свободно летела вперёд, весело постукивая распахнутой дверцей. Джонатан осторожно вытянул шею и, выглянув вперёд, отшатнулся: земля отдалилась настолько, что дорога превратилась в извилистую ленту не шире перевязи Альфредийского Ордена, а строения деревушки, видневшейся впереди, напоминали домики гномов. Гудение сверху продолжалось, и Джонатан, оправившись от первого шока, сообразил, что их подцепил и тащит какой-то диковинный механизм, без сомнения, люксиевый. Потому что только люксий способен создать такую силу, что вертит набитыми людьми каретами, точно стеклянными шариками… Вот только кому и зачем могло понадобиться столь экстравагантное похищение? Разве только…
«Да, это вполне в её духе», – подумал Джонатан, и его накрыла волна такого ликования и восторга, что он чуть не выпустил ножку скамейки, за которую теперь цеплялся, и не обрёл возможность изъявлять своё ликование пролетающим мимо сорокам.
– Снимите наручники, – потребовал он у Монлегюра, висевшего на решётке и опасливо поглядывающего вниз. Тот скривился, чуть только не сплюнув.
– С какой это стати?
– С такой, что это Эстер! Дайте, говорю, ключ! Монлегюр ошалело посмотрел на него, потом, с видимым трудом оторвав руку от решётки, неловко запустил её в карман. Пара секунд – и Джонатан с несказанным наслаждением выбросил свои оковы вниз, надеясь, что они не шандарахнут какому-то бедняге по голове.
– Что вы делаете? – спросила Женевьев, глядя, как он, переставляя ноги с одной шаткой опоры на другую, пробирается к двери.
– Хочу убедиться. Не двигайтесь с места, – возбуждённо ответил Джонатан и, ухватившись двумя руками за край той стороны кареты, которая ещё недавно считалась её крышей, выглянул наружу.
Ветер подхватил его волосы и зашвырнул в глаза, но потом сдул их обратно, и Джонатан увидел птицу. Её гигантские стальные когти сжимали карету с двух сторон, огромные крылья не двигались, распластанные по ветру. Птица не была люксиевой, это Джонатан понял сразу – в ней не было жизни, даже того её подобия, которое давал люксий. Это была просто машина, подчинявшаяся не магии, а умелым рукам того, кто ею управлял.
– Эстер! – завопил Джонатан что было мочи, хотя и знал, что она вряд ли его услышит. Было глупо так рисковать из-за одного только нетерпения – наверняка они вскоре приземлятся, только отлетят подальше от того места, где остался конвой. Но Джонатан должен был убедиться, он не мог ждать. Только Эстер могла поднять в небо это чудовище, и если Клайв…
Он откинул мысли, приковывавшие его к месту не хуже только что сброшенных оков, и, подтянувшись на руках, выбрался на крышу кареты. Уцепился за одну из гигантских лап, задрал голову, отыскивая входное отверстие. Лапы были слажены из крупных металлических листов, закреплённых толстыми болтами, которые можно было использовать для опоры, даром что они неприятно скользили. Но Джонатану было уже всё равно – в конце концов, это немногим сложнее, чем взобраться на сосну, карабкаясь главным образом по коре, что он часто делал мальчишкой. Ветер выл и ревел, рвал на нём волосы и одежду, норовил сбросить вниз, но Джонатан был упрямей ветра, и в конце концов, задыхаясь от напряжения, забрался диковинной птице на шею. «Голова» машины напоминала птичью лишь круглой формой и немного вытянутой вперёд передней частью, наподобие клюва. А там, где полагалось быть глазам, виднелось широкое полукруглое стекло.
Из последних сил работая руками и ногами, Джонатан пополз туда. Под конец чуть не сорвался, и его ладонь шлёпнулась на стекло, цепляясь за оторачивающую его жестяную пластину.
Он не услышал вскрика, раздавшегося в кабине, но вообразил его достаточно хорошо – и не смог удержать безумную ухмылку, подтягиваясь и припадая лицом к стеклу, глядя прямо в широко распахнутые, полные дикого изумления голубые глаза, которые, видит бог, он в самом скором времени зацелует до полусмерти.
Эстер сказала: «Господи Боже!», а Клайв сказал: «Твою мать!» – он не слышал этого, но легко прочёл по губам. И ответил:
– До чего же я рад вас видеть!
Эстер круто вывернула штурвал перед собой. Птица медленно накренилась, идя на посадку.
