Книга: Свет в ладонях
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой злая судьба вновь разлучает наших героев
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой разверзаются хляби морские, дабы явить взору наших героев кое-что интересное

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой принцесса Женевьев получает весьма интригующее предложение

Капитан ле-Гашель, сменивший капитана Фришко на посту командира френтийского гарнизона, был, в отличие от своего незадачливого предшественника, истовым почитателем Устава. Это весьма роднило его с Джонатаном ле-Брейдисом, бывшим лейтенантом лейб-гвардии, и в иных, более благоприятных обстоятельствах, без сомнения, позволило бы им найти общий язык. Увы, на сей раз обстоятельства сложились не в пользу офицерской дружбы и боевого товарищества. Ибо Джонатан ле-Брейдис был арестантом, изловленным – в буквальном смысле – в холодных водах Косой бухты, а капитан ле-Гашель был капитаном ле-Гашелем, посему не было в мире силы, способной смягчить участь тех, кто оказался в его лапах на положении арестанта. Ибо так велит Устав.
– В последний раз спрашиваю, – нависая над столом и зловеще раскачиваясь, прорычал капитан – не в первый и, вопреки угрозе, наверняка не в последний раз. – Будете говорить или нет?!
Отстранимся на минуту от раскрасневшейся физиономии капитана и окинем широким взглядом ту самую комнату, в которой восемь месяцев назад Клайв Ортега допрашивал мнимого злоумышленника, оказавшегося ревизорским засланцем. Комната эта ничуть не изменилась, разве что залитых чернилами бумаг на столе стало больше, ибо, чтя Устав и будучи непримиримым врагом взяточничества и злоупотреблений, капитан ле-Гашель обладал в противовес этим достоинствам одним недостатком – он не умел выбирать секретарей, посему делопроизводство в гарнизоне Френте находилось в полнейшем беспорядке. Ворохи бумаги, раскрытые папки, пустые чернильницы и ножи для починки перьев валялись тут и там, придавая комнате вид неопрятный и куда менее устрашающий, чем следовало для должного эффекта. Впрочем, нынешние арестанты капитана ле-Гашеля были не из тех, на кого вид идеального порядка и зловещих стопок документации на столе следователя наводит инфернальный ужас, вынуждая тут же сознаться во всех грехах. Не действовали на них и прямые угрозы, в чём капитан уже имел неудовольствие убедиться. Однако, будучи человеком прямодушным и простым, продолжал гнуть своё, сердито стуча кулаком по залитой чернилами столешнице.
– Говорить будете, будете или нет?! В последний раз по-хорошему прошу!
Джонатан, уже получивший свою порцию зуботычин и пинков по рёбрам, не отозвался. Не отозвалась и принцесса Женевьев, сидящая на стуле с ним рядом – прямая, как струна, бледная, с растрёпанными волосами, рассыпавшимися по плечам, в насквозь мокром платье, с которого всё ещё ручьями текла вода. С Джонатана тоже текло, но не так сильно, ибо пышная старомодная юбка принцессы куда охотнее вбирала влагу и столь же охотно её затем отпускала. Тут-то впору было посетовать, что её высочество не приемлет новейшей столичной моды на дамские брючные костюмы. Впрочем, её высочеству было на что сетовать и без того.
Маленькие неприятные глазки капитана ле-Гашеля вновь обратились на принцессу, спокойно глядящую в его побагровевшее лицо. По первому делу капитан ошибочно заключил, что сломать женщину будет проще, и обрушил на неё лавину страшного мужского гнева, перед которым юные, мокрые до нитки девушки обычно тотчас вздрагивают и ударяются в слёзы. Но чаяниям капитана не суждено было сбыться – арестантка лишь слегка поджала губы, словно капитанская брань, жестикуляция и брызганье слюной скорее были противны ей, чем всерьёз страшили. Тут в беседу вступил Джонатан, предложив капитану не повышать голос на даму, за что и получил зуботычину, первую из многих, выпавших на его долю этим вечером. Джонатан не любил, когда его били, тем более если он не мог дать сдачи ввиду того, что руки у него были связаны – в таком положении ему мнилось нечто в высшей степени неблагородное и несправедливое. С этим была согласна, кажется, даже люксиевая лампа, затрещавшая и погасшая ровно в тот миг, когда Джонатан получил вторую зуботычину – на сей раз за то, что смеет поучать френтийского капитана, как ему обращаться со всякой швалью.
– Заткнись и отвечай, сучье дерьмо, – как звать, сколько вас было в лодке, куда плыли, что везли, где ваш склад! Ну!
– Так заткнуться или отвечать? – уточнил Джонатан, сплёвывая кровь, но и это было не тем, что желал услышать от него капитан ле-Гашель.
В конечном итоге он оказался на полу, где его угостили по рёбрам со всей широтой френтийского гостеприимства и вполне сообразно Уставу, допускавшему применение к арестантам физического воздействия средней тяжести. К сожалению, в Уставе не оговаривалось, где заканчивается средняя тяжесть воздействия и начинается тяжёлая, допустимая не иначе как по приговору суда. Поэтому уже очень скоро Джонатан не мог огрызаться, а мог только лежать на боку, хрипло дыша и подтянув колени к животу. Женевьев смотрела на него, сидя на своём стуле, строгая, печальная, сложившая кисти связанных рук на мокром платье, и в её взгляде явственно читалось, как ей жаль. Не столько своего гвардейца, впрочем, корчившегося на полу от боли во имя своей принцессы, сколько того, что они вообще оказались здесь. А всё оттого, что ей так нужно, так нужно было поскорее попасть на остров Навья.
Женевьев, в сущности, рада была бы поведать капитану ле-Гашелю всё, что он требовал. Обязанной себя Арчи Богарту она не чувствовала, ведь обещания своего он так и не выполнил – не доставил их на Навью в целости и сохранности, а обстрел и убыток накликал на себя лишь тем, что вёл незаконный промысел, обирающий государственную казну. Знай Женевьев хоть что-нибудь из того, что требовал сказать капитан, она бы сказала, спася тем самым своего бедного лейб-гвардейца от новых побоев, а себя – от продолжающегося унижения. Однако из всех вопросов капитана она не могла ответить ни на один. Что и откуда везли люди Богарта в тех самых лодчонках, пошедших ко дну, она не знала; своё же имя и цель назначения назвать не могла, равно как и объяснить, каким образом они с Джонатаном, не имея отношения к местной контрабанде, оказались пассажирами контрабандистских лодок. Она подозревала, что, если бы её начали пытать – например, загонять иголки под ногти или совать головой в ведро ледяной воды, – что-нибудь она бы всё-таки рассказала. Но, скорее всего, ей бы попросту не поверили, приняв за умалишённую. Впрочем, утешала себя Женевьев, пытки заключённых относятся к физическому воздействию наивысшей тяжести и запрещены специальным королевским указом, ратифицированным Народным Собранием ещё в сорок девятом году.
Однако эта уверенность ослабла, когда капитан, вконец раздражённый неэффективностью своих методов, подскочил к арестантке и грубо сгрёб её за волосы, запрокидывая ей голову назад и приближая к ней перекошенное от досады лицо.
Здесь мы не погрешим против истины, если скажем, что принцессе Женевьев вдруг сделалось очень страшно. Ей и прежде бывало страшно – в спальне своего отца с пистолетом, нацеленным в грудь убийцы, под штопаным пологом лицедейской повозки на заставе при выезде из столицы, страшно было в объятиях обезумевшей толпы, страшно было прыгать из движущегося поезда, страшно было тонуть в холодной воде… Но никогда ещё не было страшно так, как в этот миг, когда она поняла, что цель её долгого, запутанного и странного временами путешествия сейчас не просто отдалилась, но вот-вот исчезнет из виду навсегда. Что она проиграла, она попалась, и никогда уже не выполнит свой долг и свою клятву, данную умирающему отцу. А этого принцесса Женевьев страшилась, быть может, сильней, чем смерти, потому что в смерть, как любой человек, не верила до конца.
– Вот что, сударыня, – низким голосом сказал капитан, сжимая ей волосы ещё крепче, – вы и так отняли у меня достаточно времени. Не в моих правилах бить женщин, но если это единственный способ развязать язык вашему дружку…
– Оставьте её.
Единственным, кто мог произнести эти слова, был Джонатан – или, что куда менее вероятно, в двух приставах, обрабатывавших его почки минуту назад, вдруг проснулось благородство и сострадание. Однако Джонатан выкрикнул бы это куда громче, отчаяннее и, в конце концов, куда более сипло. Голос же, осадивший капитана ле-Гашеля в его истовом рвении служить Уставу, был негромким, ровным и уверенным, выдававшим в обладателе полную безмятежность духа и осознание своей безмерной власти. Власть и вправду была велика, ибо капитан ле-Гашель тотчас разжал руку и отступил, оставив свою несостоявшуюся жертву бессильно обмякшей на стуле.
– Вижу, вы даром времени не теряли. Как всегда, – сказал вновь прибывший, проходя мимо капитана и стягивая с рук лайковые перчатки. На эполетах его мундира сверкала вода – похоже, он только что попал под дождь. – Неизменно похвальный энтузиазм, однако на сей раз вы чуточку перестарались. Самую чуточку, капитан.
– Ваша светлость, – забормотал тот, униженно кланяясь, – я не…
– О, не оправдывайтесь, не стоит. Вы действовали сообразно вашим обязанностям и, главное, справились с задачей. Прошу вас теперь определить лейтенанта ле-Брейдиса в соответствующие покои и дать ему отдохнуть после тяжёлого дня. С юной же леди, – добавил он, не замечая, как вскинулся Джонатан, услышав своё имя, – мы, с вашего позволения, немного побеседуем наедине.
По знаку капитана упирающегося и что-то бессвязно выкрикивающего Джонатана выволокли вон. Сам капитан, не переставая кланяться, заискивающе предложил вновь прибывшему чашку кофе, сигару и канапе с голубым сыром. От двух последних вновь прибывший отказался.
– А вот кофе был бы весьма кстати. Две чашки, пожалуйста. С сахаром и сливками.
Капитан снова раскланялся и ушёл распоряжаться, оставив своего гостя наедине с арестанткой. Те какое-то время молча разглядывали друг друга.
– Я всё верно сказал, ваше высочество? – спросил наконец человек, которого принцесса Женевьев никогда не видела, но которого сразу узнала. – С сахаром и сливками?
– Я не пью кофе, – ответила та, заставляя голос звучать столь же ровно и холодно, как голос обращавшегося к ней человека.
– Но ведь вы вымокли, замёрзли и устали, не правда ли? Кофе вас взбодрит.
Вернулся капитан с подносом, делавшим его похожим на заправского лакея, влюблённого в свою работу. Тот, кого он величал «вашей светлостью», кивнул в знак благодарности, а когда капитан ретировался, взял сливочник и бережно наполнил чашки до краёв, превращая дымящуюся в них чёрную жидкость в нежно-кремовую.
– Во Френте всегда был хороший кофе, – помешивая сахар ложечкой, заметил он. – Всё благодаря гальтамской контрабанде. Попробуйте.
– Я не могу сделать этого со связанными руками.
– О, вы ошибаетесь, ваше высочество. Можете, если рядом с вами будет внимательный и деликатный слуга.
Он подошёл к ней, держа дымящуюся чашку в руке. Принцесса поборола порыв толкнуть его ногой, заставив опрокинуть чашку на себя – это было бы слишком мелочно, слишком ребячески и не отражало бы того, что она испытывала к этому человеку. К тому же, когда край фарфоровой чашки оказался у её губ, а крепкий, густой аромат кофе коснулся ноздрей, она поняла, что и вправду продрогла, и чашка горячего питья стоила сейчас не меньше, чем билет на остров Навья. Женевьев чуть вытянула шею и коснулась губами края чашки. Мужчина, взявшийся исполнять роль её внимательного и деликатного слуги, чуть наклонил чашку, и восхитительная горько-сладкая влага обожгла ей горло.
– Прекрасно, не правда ли?
– Да, – сказала она и отпила ещё.
Стюарт Монлегюр улыбнулся ей и убрал чашку. Женевьев смотрела, как он ставит её на край стола, и слегка облизнула губы на случай, если там задержалось несколько капель.
– И что же? Кофе был отравлен?
Теперь, когда страх поражения миновал, к ней вновь вернулось окончательное спокойствие. Нет нужды бояться того, что уже неизбежно. В некотором смысле она испытывала облегчение – и огромную печаль оттого, что из-за неё загубили свои жизни Джонатан ле-Брейдис, Клайв Ортега и… и дочь этого человека.
Улыбка младшего и главнейшего из «трёх братьев» стала шире.
– Всё отнюдь не так просто, моя дорогая. И не так драматично, хотя излишний драматизм – неизменное свойство вашего прелестного возраста. Я хотел лишь продемонстрировать вам… а впрочем, скоро вы сами поймёте. Вы ведь на редкость умны, ваше высочество, много умнее вашего покойного батюшки, да упокоится его прах с миром.
– Что ж, убьёте вы меня прямо сейчас или чуть позже, не столь важно. Вы добились, чего хотели.
– О нет, пока ещё нет, иначе разве я покинул бы дворец Зюро, где меня и моих верных соратников ждёт столько неотложных дел? Я забросил все государственные заботы и примчался сюда на крыльях любви… и это звучало бы фривольно и даже опасно, не будь моя любовь к вашему высочеству исключительно вассальной, любовью верноподданного, преданного своей королеве.
– Если бы вы всё же развязали мне руки, я бы ими всплеснула, – с презрением сказала Женевьев. – Монлегюр, вы только что сказали, что не считаете меня дурой – отчего же говорите со мной так, словно я выжила из ума?
– Я говорю с вами так, как велит этикет и та глубокая нежность, которую я испытываю к вашему высочеству. Я ведь помню вас совсем малышкой… Это по моему совету его величество король Альфред отослал вас, чтобы оградить от вражеских происков. Мог ли я тогда подумать, какой прекрасной, сильной и гордой женщиной станет однажды то прелестное дитя? Впрочем, простите, я уже не молод и, кажется, ударяюсь в сентиментальность. Ещё кофе?
– Да, – сказала Женевьев.
Он смотрел, как она пьёт, неприкрыто любуясь ею. И хотя Женевьев Голлан была совершенно неискушённа в оценке взглядов, которые кидает на женщину мужчина, от этого любования ей сделалось откровенно не по себе.
– Какая грация… В каждом движении, даже когда положение отнюдь тому не способствует. Какая дивная кожа… – Монлегюр коснулся кончиками пальцев её шеи и тотчас убрал руку, так что она не успела даже вздрогнуть. – Я так и вижу тяжёлую драгоценную корону Вольдемара Великолепного на этой головке. Вижу тусклый блеск бриллиантов и рубинов на этой лебяжьей шее. Вижу скипетр самодержавной монархини в этой тонкой твёрдой руке. О, сударыня, вы были бы прекрасной королевой, великой королевой. Зачем же надо было всё портить?
– Не вы ли убили моего отца и пытались убить меня?! И вы ещё смеете…
– А вы, ваше высочество, и впрямь глупы, если воображаете, будто я делал всё это по собственной прихоти, – резко сказал Монлегюр и со стуком поставил чашку. – Вы глупы, если думаете, будто за двадцать лет не были перепробованы все, все доступные средства совершить необходимое бескровным путём. Ибо где кровь, сударыня, там жадно раздуваются ноздри черни! Чернь – как полчище волков, готовых кинуться на двух неразумных, подравшихся в лесной чаще и тем навлекших гибель и на противника, и на себя. Я бы всё отдал, чтобы свершить необходимое, не прибегая к насилию и убийству! Шарми не выдержит нового мятежа, и уж точно не переживёт второй революции. Ни вы её не переживёте, королевская дочь, ни я.
– Так, быть может, моему отцу следовало ещё при жизни отречься от трона и назначить своим преемником вас? Это бы так всё упростило.
– Да, возможно, – без тени улыбки сказал Монлегюр. – Альфред не понимал одного: когда судьба страны оказывается на переломе, бразды должен принять не тот, в ком течёт сто раз разбавленная жидкая кровь старых монархов, а тот, кто знает, куда править. К сожалению, это мало кто понимает даже в наши просвещённые дни. И, к ещё большему сожалению, ваш отец был не из таких.
Он замолчал, потом со вздохом взял вторую чашку кофе и отпил из неё. Вид у графа Монлегюра был задумчивый.
– Вот вы сидите здесь передо мной, такая прямая, такая гордая маленькая мученица. Ответьте, если сумеете: за что и за кого ваши страдания? Почему вы всю жизнь провели в бегах, почему и теперь вынуждены бежать, почему никому не верите, а тем, для кого делаете исключение, доверяетесь напрасно? Не знаете? А я знаю: всему виной невежество вашего отца и гордыня вашего воспитателя, который слишком страдал оттого, что у него нет своих детей, и вырастил из вас идеальную дочь для себя, а не мудрую королеву. И сейчас вы мало чем отличаетесь от жестяного голема, оживлённого люксием и выполняющего раз за разом одно и то же примитивное действие, заложенное в него волей создателя. Кто ваш создатель, Женевьев Голлан, и для чего он вас создал – неужто вы никогда об этом не задумывались?
На мгновение Женевьев подумала, что, говоря о создателе, он подразумевает бога, и уже подготовила ответ в духе новейших веяний, когда внезапно осознала истинную суть вопроса. В самом деле… отчего она, не щадя ни себя, ни других, так настойчиво стремится исполнить последнюю волю своего отца? Что она знает о нём, о своём отце, кроме того, что он всегда видел в ней свою наследницу и никогда не видел в ней своей дочери? Она слегка сжала губы, не давая застарелой обиде прорваться наружу. Момент, в самом деле, совершенно неподходящий…
Хотелось поправить влажные волосы, спадающие на лицо, и Женевьев сделала это, не торопясь и с неизменным достоинством, чему вовсе не помешали связанные запястья.
– Кто бы меня ни создал и кем бы я ни стала, я такова, какая есть, – очень спокойно сказала она. – И то, что я есть, видимо, больше, чем просто гордая маленькая мученица, и не столь слабосильно, чтобы рассыпаться от пары ваших снисходительных тирад, господин Монлегюр.
– Вот! – воскликнул тот едва ли не радостно. – Вот, вот! Тысячу раз да! И вы ещё спрашиваете, отчего это я столько раз пытался вас убить. Какая бы ерунда ни укоренилась в этой растрёпанной головке, она сидит там слишком крепко. Ваш отец был невежественен, но вы хуже, чем невежественны – вы упрямы. И избавиться от вас будет проще, чем переубедить.
Теперь, когда он не то чтобы угрожал ей, а прямо говорил о своих намерениях, Женевьев вдруг стало с ним проще. Она никогда не встречалась с этим человеком, но по рассказам своего воспитателя знала его столь хорошо, словно жила с ним бок о бок долгие годы. И всё, что он сейчас говорил и делал, вполне вписывалось в этот портрет, а потому действовало ободряюще. Она понимала его лучше, чем он воображал.
– Но вы всё-таки решили попытаться, – заметила она. – Напоследок.
– А почему бы и нет? Вы наконец-то в моей власти, юркая пташка. Хотя заполучить вас было непросто. И кто бы мог подумать, что всего от одного глупого мальчишкиофицера станет столько хлопот! Всё могло кончиться быстро и безболезненно в опочивальне вашего батюшки, но некоторым людям непременно надо всё усложнить. Они находят в этом определённый пикантный вкус. Вы и сами из таких, потому и пустились в бега с этим лощёным красавчиком так охотно, не правда ли?
«Знает ли он про Джонатана и свою дочь?» – подумала Женевьев и тотчас поняла – нет, не знает. Сказать ли ему?.. Или ещё не теперь? Пожалуй, стоило придержать это до той поры, пока он окончательно не загонит её в угол. Это её единственный козырь… и ещё один – на Навье, но до него слишком далеко.
– Но вот всё рухнуло, моя дорогая принцесса, вся ваша авантюра пошла прахом. Как похоже на водевиль, наимоднейший из жанров в столичных театрах! Искусство – отражение жизни, так, кажется, писал ценимый вами леГий. Но отражение – не есть сама жизнь. В водевилях всегда есть герой и есть злодей, и вы, бесспорно, считаете меня злодеем. Но это не так. Всё, что я делаю, направлено на упрочение и сохранение монархии в том виде, в котором она существует ныне. Вы вряд ли заметили это за изучением вздорных книжек и беготнёй по лугам и лесам, но Шарми стоит на краю пропасти, на грани развала, разрухи. Стачки рабочих, крестьянские бунты, беспорядки среди студентов – всё это только цветочки, и лично я не намерен дожидаться, пока поспеют ягодки. Ваш отец сделал бы это, сорок девятый год ничему его не научил, а вы пошли бы ещё дальше… Думаете, я не знаю про этот ваш бред с конституцией? С новой монархией? С демократией? – Эти слова Монлегюр словно выплёвывал ей в лицо. – О, звучат-то они сладкой музыкой, Август ле-Бейл пел их вам вместо колыбельной в раннем детстве. Но если вы оторвёте голову от книг и поглядите по сторонам, вы поймёте, что все эти слова пустой звук, и хуже того – опасный пустой звук. Вы ведь оказались в центре толпы по время беспорядков в Клюнкатэ? Вы видели этих людей? Это – народ. И Народное Собрание, которое вы мечтаете холить и лелеять, это лишь чуть более цивилизованное выражение тех же оскаленных морд. Чернь не умеет править, сударыня, это величайшее заблуждение демократов и жильберистов. Дайте черни свободу, и она растопчет саму себя. Дайте ей власть – и она уничтожит всё, над чем можно властвовать. Сейчас появилось ещё одно веяние, совсем свежее – сомневаюсь даже, что вы читали, но я читал, я внимательно слежу за настроениями в народе, внимательней, чем думаете вы и такие, как вы. Гуго Понсон, не слыхали? Конечно, нет, мы изымаем все его работы, уловками или случайно попавшие в печать. Он говорит о полном уничтожении аристократии, сударыня. Полном, понимаете? И не только аристократии, но также и фабрикантов, душащих, по его словам, простой народ. Всё их имущество необходимо конфисковать и разделить поровну среди тех, кто беднее. А в последнем своём, с позволения сказать, труде, он заговорил и вовсе о полном уничтожении частной собственности. Ничто не принадлежит никому! Все нищие, и все равны в своей нищете! Вы хоть представляете, что будет, если позволить этой идее распространиться? Если позволить этому отравленному семени упасть в почву, уже слишком хорошо взрыхлённую демагогией ваших Жильберов и ле-Гиев?
– Вы передёргиваете! – не выдержав, воскликнула Женевьев. – Естественно, что любая новая идея приобретает и радикальные формы тоже. Но это вовсе не означает, что сама по себе эта идея несостоятельна или…
– Вы молоды и наивны, сударыня. Истина в том, что любая, сколь угодно нелепая или опасная идея находит воплощение именно в самой своей радикальной форме. Ещё сто лет назад люди, посмевшие усомниться в величии единого бога, горели на кострах. И если сейчас ничего не предпринять, через сто лет не останется ни монархии, ни аристократии, ни вообще какой-либо власти, никто не будет владеть ничем, чернь будет жрать, пока не сожрёт всё, а потом вымрет, потому что не сумеет сама собою управлять. Вот во что вы пытаетесь втравить Шарми, сударыня, с вашим конституционным бредом, вот во что вы хотите превратить мою страну. Я старый, честолюбивый, гнусный ублюдок без совести и почти без чести, тут ваш учитель был совершенно прав. Но о чём он не сказал вам, так это о том, что я патриот. И мой патриотизм отличен от вашего только тем, что я готов делать, тогда как вы горазды только мечтать.
Женевьев понимала, что глядит на Монлегюра с изумлением и что он без труда видит это изумление на её лице, но ничего не могла с собой поделать. Разумеется, то, что он говорил, было попыткой манипулировать ею. Но если в его словах была хоть искра правды… если так, то не вспыхнет ли от этой искры пожар, которого никто не сумеет погасить? Никто, и в том числе она, принцесса Женевьев Голлан, наследница монархов Шарми.
Август ле-Бейл учил её, что, когда не остаётся ничего иного, то лучшей защитой становится нападение. Поэтому она сказала:
– Стало быть, намереваясь использовать люксий для создания армии и устанавливая в Шарми военную диктатуру, вы таким образом являете свой патриотизм? Вполне в духе консервативного подхода. Но несколько устарело.
– Старые методы – наиболее проверенные. И потому наиболее действенные. Я не собираюсь сидеть и смотреть, как вы и ваши сторонники будете играть в прекрасный новый мир, так, словно Шарми – ваш лакированный столик, а шармийцы – ваши оловянные солдатики. Я затопчу этот костёр до того, как он разгорится, и сохраню всё, что ещё возможно сохранить. И ваши потомки поблагодарят меня, если не удосужитесь вы.
– Насколько я поняла ваши намерения относительно меня, возможности обзавестись потомками у меня не будет.
– Почему же нет? В мире нет ничего невозможного. Можно уничтожать, а можно сохранять. И я, как бы вы ни упорствовали в обратном мнении, стремлюсь именно ко второму.
Женевьев промолчала, дожидаясь, пока он продолжит. Монлегюр побарабанил пальцами по столу.
– Вы, полагаю, уже поняли, либо вам объяснили те, кто помог вам дойти так далеко, что для полного успеха моего замысла необходима поддержка правящего монарха. Оттого и говорю вам, что, будь хоть ничтожный шанс переубедить вашего отца… но полно об этом. Он мёртв, а вы живы. И если вы оставите мне возможность не убивать вас, я с превеликой радостью воспользуюсь ею.
– Вам нужен монарх-марионетка? Согласный с вами во всём и подчиняющийся беспрекословно вашей воле?
– Подчиняющийся воле исторического процесса, скорее, и согласный с тем, что разумно и необходимо для блага страны. Ну что, маленькая принцесса, сможете вы облечь себя такой ношей?
– Право слово, это становится забавным, господин Монлегюр. Вы стоите тут и уверяете меня, хотя и весьма аккуратно, будто я – ваша последняя надежда, подспудно внушаете мне мысль, будто вам не справиться без меня, а стало быть, сдавшись вам, я обрету над вами власть… Однако не ровно ли это вы предлагали Клайву Ортеге, «истинному монарху», кажется, так вы изволили сформулировать, когда расписывали ему сказку об узурпаторах Голланах?
Монлегюр закусил ус. Его глаза сузились, и Женевьев ощутила, что он впервые смотрит на неё не как на глупую девчонку, не как на привлекательную женщину и не как на куклу в своих руках. Он смотрел на неё как на врага. И это странным образом нравилось ей.
– Ортега был запасным вариантом, – уклончиво ответил он. – Это отдельная история… не хочу тратить сейчас на неё ваше время. Мы полагали… ошибочно полагали, что использовать его будет проще, чем пытаться договориться с вами. Юная кровь, пустоватая голова, правильные убеждения… Требовалось совсем немного, чтобы он стал нашим, но тут, увы, мы его недооценили. Кто мог подумать, что этот юный болван захочет думать собственными мозгами. Впрочем, в итоге и он оказался полезен. Когда он сбежал, мы могли сразу же его схватить, он не ушёл бы далеко, но Дердай предложил оставить его в покое и посмотреть, куда он направится. Он знал ле-Брейдиса лучше нас и, сам того не подозревая, мог оказаться отличным шпионом. Всё, что требовалось, – не терять из виду самого Ортегу и ждать, пока он отыщет вас. К сожалению, это удалось ему отнюдь не сразу, а в Клюнкатэ, когда вы наконец соединились, задержать вас помешали беспорядки на параде големов. За вами следили, но не успели арестовать, когда вы сели в поезд – а затем вдруг сошли с него прямо между станциями. Кстати, я заинтригован. Вы прыгали с поезда?
Женевьев движением головы откинула с лица влажные волосы, вновь упавшие на лоб. Она ничего не сказала, но вызов в её глазах мелькнул, видимо, достаточно явно.
– Храбрая маленькая авантюристка, – с восхищением сказал Монлегюр. – Да вы и впрямь крепкий орешек. Что ж, ваше сношение с бандой старого барона ле-Брейдиса и последующее путешествие с контрабандистами перестаёт меня удивлять. Это вполне в вашем духе. Что же вас так прельщает за морем? Вы в самом деле собирались найти поддержку в Миное? Не думаю, иначе бы они прислали своего резидента, чтобы помог вам добраться к ним… Впрочем, об этом мы ещё успеем поговорить. А сейчас прямиком к делу: я делаю вам предложение.
Женевьев непонимающе посмотрела на него.
– Не то, о котором вы подумали, – раздражённо бросил Монлегюр. – Я, к превеликому моему сожалению, женат, а иначе бы всё могло сложиться ещё лучше. Я не могу предложить вам руку и, тем более, сердце, но предлагаю трон и корону Вольдемара Великолепного. Что скажете?
– Скажу, что вы не можете ни подарить, ни продать мне то, что и так по праву принадлежит мне.
Монлегюр посмотрел на неё с любопытством.
– А вы, похоже, так и не поверили в историю, которую я поведал нашему общему другу Клайву Ортеге? Забавно… Впрочем, всё потом. Я не требую ответа немедленно. У вас будет время на раздумья. Сейчас вы отправитесь в местную камеру, боюсь, не слишком комфортабельную, но вам ведь не впервой терпеть невзгоды. Завтра вас под надёжным конвоем отправят в столицу. Я буду всё время держаться рядом. Нас ждёт ещё множество увлекательных бесед по дороге. Поезда нынче становятся ненадёжны, так что поедем каретой. До того, как мы прибудем в столицу, вам придётся дать мне ответ. О, и насчёт юного ле-Брейдиса – не волнуйтесь. Подозреваю, как он дорог вашему юному сердечку… Он отправится с нами, и будет в полной безопасности до тех пор, пока вы не определитесь с дальнейшим. Жаль, что Ортега погиб, – задумчиво добавил Монлегюр, глядя вдаль. – Ну да ничего не поделаешь.
– А известно ли вашей милости, что, помимо капрала Ортеги, со мной и лейтенантом ле-Брейдисом путешествовала ещё одна особа?
Монлегюр удивлённо посмотрел на неё.
– Да, разумеется, мне доносили. Некая девица, присоединившаяся к вам под Шартоном. Утонула вместе с Ортегой. Я думал расспросить вас о ней позднее, мне любопытно…
– Вам будет ещё более любопытно узнать, что эта девица присоединилась к нам не под Шартоном, а немного южнее. Под Монлегюром. Она пошла с нами потому, что отказалась отпустить со мной Джонатана одного. Видите ли, она его законная жена, но куда более примечательно то, что в девичестве её звали Эстер Монлегюр.
«Слишком рано, – сказал у Женевьев в голове голос ле-Бейла. – Ты выдала ему этот козырь слишком рано. Теперь ты бессильна, и это ничем тебе не помогло». Да, всё так, но слишком велико было искушение, слишком сильно было желание увидеть, как меняется у этого человека чтото в лице, и, самое главное – в глазах. И ещё Женевьев знала: если есть хоть крохотный шанс того, что Клайв и Эстер каким-то чудом уцелели, что их ещё можно спасти, то шанс этот нужно использовать сейчас, до того, как Монлегюр увезёт их с Джонатаном из Френте.
– Ле-Гашель! – заорал Стюарт Монлегюр, подлетая к двери и распахивая её с такой силой, что она ударилась о стену и штукатурка посыпалась на пол. – Ле-Гашель! Капитана ко мне, сейчас же!
Среди сильных мира сего в самом деле, как в водевилях, много злодеев, а попадаются и герои. Среди них есть патриоты и честолюбцы, идеалисты и стервятники, мученики и лжецы. И когда всё это до предела намешано в одном-единственном человеке, так трудно, почти невозможно разгадать, каков он на самом деле, что в нём там, на самой глубине. Так трудно разгадать, и вместе с тем – так легко.
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой злая судьба вновь разлучает наших героев
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой разверзаются хляби морские, дабы явить взору наших героев кое-что интересное