ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой происходит множество досадных мелочей с весьма далеко идущими последствиями
Пока Клайв сидит на фонаре, предаваясь тяжёлым думам, вернёмся немного назад и посмотрим, как провели последние несколько недель его неуловимые друзья.
Для каждого из троицы, оставленной нами в роще у поместья Монлегюр, эти недели стали не самым приятным испытанием. Эстер, покинувшая отчий дом хоть и не впервые в жизни, но на сей раз бесповоротно и окончательно, страдала в разлуке со своей мельницей, стеклянными цилиндрами и гаечными ключами, из которых захватить в дорогу смогла лишь самую малость. В отличие от неугомонного брата, природа не наделила её бродяжьей душой, и, обрекая себя на изгнание и скитание ради любимого супруга, она приносила жертву, с которой ей нелегко было примириться сходу. Всё это отражалось на её настроении отнюдь не самым лучшим образом, и большую часть времени вместо весёлой, задорной и бойкой девушки, в которую без памяти втрескался кадет ле-Брейдис три года назад, присутствовало неразговорчивое, хмурое и язвительное создание, открывавшее рот преимущественно для того, чтобы пустить очередную шпильку в адрес принцессы Женевьев.
Принцесса Женевьев также весьма страдала. Хотя в данный момент её жизни и благополучию ничто не грозило и она продолжала двигаться к своей таинственной цели, однако тот новый жизненный уклад, к которому она за время путешествия с Анатомическим театром вполне привыкла, вновь стал рушиться на глазах. Без особого труда подчинив себе волю своих недавних спутников, Женевьев вновь ощутила себя в своей тарелке, иными словами – вновь ощутила себя принцессой, обладающей всей полнотой власти, пусть даже границы этой власти проходили по обтрёпанному краю лоскутного полога повозки. И при ней всегда оставался ей лейб-гвардеец – её армия, совет и свита в едином лице. Решившись воплотить в единственном неопытном юноше весь свой двор и исполнительную власть своего величества, Женевьев сполна удовлетворилась этим. Однако с появлением в их не отличавшейся постоянством компании новой участницы даже это обстоятельство, единственное неизменное, на что Женевьев опиралась все прошедшие недели, внезапно пошатнулось. Ибо, неохотно признавая некоторые права наследной принцессы на своего мужа, Эстер Монлегюр решительно не собиралась его с нею делить.
Проявлялось это в сущих мелочах и доходило порой до смешного. Ночью, когда им удавалось остановиться в придорожной гостинице, немедля вставал вопрос, каким образом им расселяться по комнатам. Джонатан, как телохранитель монаршей особы, обязан был держать неусыпный караул у её ложа. Чтобы не привлекать лишнего внимания, следовало обставить это так, будто они с Женевьев – супруги и закономерно желают занять одну комнату. Однако у Эстер эта разумная и оправданная идея вызывала сильнейшее возмущение. Отчего-то ей была отвратительна сама мысль о том, что её муж будет выдавать себя за супруга другой женщины и проводить ночь с ней рядом, тогда как ей самой придётся довольствоваться одинокой постелью через стенку от них. Если бы принцесса Женевьев несколько меньше читала труды Жильбера с ле-Гием и несколько больше внимания уделяла модным любовным романам, она, даже при полном отсутствии какого бы то ни было опыта, могла бы догадаться, что возмущение Эстер было отнюдь не столь вздорно и совсем не граничило с изменой. Однако принцесса не читала любовных романов и в Джонатане ле-Брейдисе видела не мужчину, а своего верного слугу, также как в Эстер Монлегюр видела не женщину, а дочь главы Малого Совета, по иронии судьбы помогающего беглой принцессе в её скитаниях.
Всё это, как легко догадаться, весьма отягощало жизнь всем троим.
Джонатан не знал ни одной спокойной минуты с тех пор, как они тронулись в путь. По правде, воспоминания о спокойных минутах вообще терялись где-то в необозримой дали, в незапамятном прошлом. Жизнь раскололась на две половины: до той минуты, когда он принял пост у королевской спальни вместо напившегося в хлам лейтенанта Хольгана, и после неё. С той поры наш бедный экс-гвардеец не знал покоя; он вообще ничего не знал, кроме того, что не может оставить свою принцессу и не хочет гневить свою жену. Порой, сидя между ними, прямыми, бледными, кидающими друг на друга холодные взгляды поверх стола, Джонатан малодушно мечтал, что вот сейчас в трактир ворвётся, громыхая шпорами и потрясая пистолетами, полицейский наряд и арестует их, положив конец страданиям бывшего лейтенанта лейб-гвардии. Но мечты его оставались мечтами: никто не врывался в трактир, кроме полупьяных рабочих, и единственным, кого арестовали за эти недели, был разбуянившийся дебошир, затеявший драку изза слишком разбавленного пива.
Впрочем, до определённого момента всё шло не так уж плохо. Эстер проявила себя не только с худшей, но и с лучшей своей стороны: её золотые руки стали для них главным источником дохода и открывали любые двери понадёжнее проездной грамоты, украденной ею из документов отца. Эту грамоту они пока придерживали до Френте, до той поры, когда им предстоит проникнуть на корабль, отбывающий к острову Навья.
– Не стоит рисковать и привлекать к нам внимание, – сказала Женевьев, хмуро разглядывая печать своего недруга в самый первый раз. – Пока мы сможем обходиться без этого документа, станем обходиться без него.
– Так я зря обокрала родного отца, выходит, так, что ли? – не замедлила язвительно вставить Эстер, хотя прекрасно знала, что Женевьев совершенно права.
Джонатан также одобрил мнение принцессы и зашил грамоту в подкладку своего потрёпанного мундира, который почти не снимал, хотя один только вид печати Малого Совета мигом обеспечил бы им гораздо более сытный ужин и куда более мягкие кровати.
Отныне единственным средством к проживанию и передвижению для них стало мастерство Эстер. В каждом трактире, куда они заезжали, находилась затупившаяся мясорубка или сломанный граммофон, а так как плата, которую Эстер просила за свои услуги, была куда ниже той, что требовали местные механики, её помощью охотно пользовались. Порой, что греха таить, приходилось идти на небольшую хитрость. Под покровом ночи Джонатан, прокравшийся на стоянку дилижанса, расшатывал в колесе несущую ось, а когда неисправность обнаруживалась наутро буквально за пять минут до запланированного по расписанию отбытия, под боком возникала очаровательная белокурая фея в клетчатой рубашке и холщовых брюках, по мановению волшебной палочки – в виде гаечного ключа – тут же устранявшая поломку. Разумеется, кучер не мог отказать ей и двум её спутникам занять заднее сиденье в дилижансе и подбросить их совсем недалеко, только на ту сторону холма.
Так продолжалось недели две. Была покрыта уже половина пути до Френте, и обе женщины, казалось, понемногу привыкали друг к другу. Эстер, вопреки своей ревнивости отнюдь не бывшая дурой, видела, что принцесса в самом деле не предъявляет на Джонатана иных прав, кроме как на своего телохранителя; Женевьев же, признавая очевидную пользу, которую приносила Эстер их маленькой группе, не могла её за это не уважать. Дела шли, таким образом, скорее валко, чем шатко, до одной прелестной летней ночи, когда Джонатан со своими спутницами не сумел засветло добраться до людского жилья. Пришлось заночевать без крыши над головой, недалеко от дороги, под ненадёжным прикрытием кустов бузины.
Женевьев никогда прежде не приходилось ночевать на голой земле под открытым небом. Однако она ни единым звуком не выдала этого и улеглась на импровизированном ложе из травы и дубовых листьев с таким невозмутимым видом, точно это было трёхспальное ложе во дворце Сишэ. Джонатан суетился вокруг неё немного больше обычного, вновь вынуждая Эстер недовольно хмуриться, а потом заявил, как нечто само собой разумеющееся, что останется на посту и всю ночь не сомкнёт глаз, защищая принцессу от злых людей и отгоняя от неё комаров. Измученная долгим днём пути, Женевьев уснула почти тотчас, и до полуночи Джонатан, верный присяге, бдел над её свернувшимся калачиком телом. Ровно в полночь Эстер подошла к нему сзади и, прижавшись, закрыла ему рот своей маленькой намозоленной ладошкой.
– Не смей возражать, – шепотом велела она, и Джонатан судорожно выдохнул ей в ладонь, изливая этим вздохом всё испытываемое им неописуемое страдание. Он должен был возразить, обязан был возразить, но… летняя ночь была так прелестна и легка, воздух был так прозрачен и чист, так ярко сияли звёзды, так нежно ухали вдалеке ночные птицы, так спокойна была эта ночь и так крепко спала совсем рядом ни о чём не подозревающая принцесса Женевьев… И тут Джонатана настигла мысль, ужасающая в своём двуличии: ведь он поклялся бдеть у ложа принцессы всю ночь, не так ли? Так ведь этой клятвы он никоим образом не нарушит, даже если уступит нежным и требовательным домогательствам своей любимой жены…
Боже, боже, ты ли это, стойкий юный лейтенант, до глубины души возмущённый предложением перекинуться в кости на посту?
Единственное, что мы можем сказать в оправдание Джонатана – то, что он ещё был в том возрасте, когда зов плоти зачастую начисто затмевает глас разума. Что тут поделать? Можно только молча скорбеть, но, положа руку на сердце, кто из нас хоть раз в жизни не совершал подобную восхитительную глупость?
Итак, два юных сердца слились в пароксизме нежной страсти на полянке, озарённой лунным сиянием, и на время этого романтического действа Джонатан, как и следовало ожидать, снял мундир.
Час спустя Эстер, подобно Женевьев, сладко сопела, свернувшись калачиком поближе к костру и к тёплому телу своего дорогого супруга, на которого она, засыпая, уже нисколечко не сердилась. Джонатан смотрел на золотистые искры, играющие в её пушистых волосах, и чувствовал себя настолько счастливым, что совершенно расхотел спать, и остаток ночи просидел, любуясь своей возлюбленной и одновременно гордясь тем, что, несмотря на минутную слабость, свято соблюдает свой долг, охраняя покой принцессы.
Когда настало утро и поднялось солнце, а обе девушки, на удивление выспавшиеся и отменно отдохнувшие, стали потягиваться и сладко зевать, выяснилось, что мундир Джонатана бесследно исчез.
Если нашему читателю доводилось ночевать под открытым небом, то он знает, что ночные грабители делятся на две категории: тихие и наглые. От наглых убережёт только твёрдая рука и добрый пистолет, от тихих – острый слух и неусыпное внимание. Джонатан, как и намеревался, всю ночь не сомкнул глаз, что надёжно обезопасило всю компанию от наглых грабителей. Однако даже оставаясь с открытыми глазами, на добрую четверть часа он совершенно выпал из реальности. И вот тут настал звёздный час для тихого воришки, который, по-видимому, «пас» их с самого вечера. Помимо мундира, пропал также дорожный ридикюль принцессы, в котором хранилось её шитьё. Гаечные ключи Эстер остались в полной сохранности, скорее всего потому, что ящик с ними показался вору слишком тяжёлым, и он не рискнул греметь им, привлекая внимание парочки, самозабвенно миловавшейся в лунном сиянии. Принцесса перенесла потерю стойко, как переносила все потери. Чего никак нельзя было сказать о Джонатане.
Читатель ведь помнит, куда именно он, для пущей сохранности, зашил проездную грамоту с печатью Стюарта Монлегюра?
Положение стало скверным. Положение стало, что уж говорить, просто-таки безысходным. Не выдержав силы удара, Джонатан ушёл к ручью предаваться мукам стыда, рвать на себе волосы и требовать для себя трибунала у плакучих ив и мухоморов, бывших единственными свидетелями его отчаяния. Затем он вернулся и застал двух женщин тихо и серьёзно обсуждающими сложившееся положение. Ни одна из них, как ни странно, ни в чём его не винила: Эстер и на себе ощущала вину, а Женевьев не подозревала про обстоятельства, вынудившие Джонатана снять мундир. О, почему только в Уставе ни слова не сказано о главнейшей, священнейшей заповеди каждого гвардейца – никогда не снимать мундир? Однажды инстинктивное следование этой заповеди спасло Джонатану жизнь, ныне же, увы, её нарушение принесло большое несчастье не только ему, но и особе, которую он обязался защищать.
Нет, впрочем, худа без добра – чувствуя за собой вину, Эстер заметно смягчилась и теперь гораздо реже перебивала принцессу язвительными замечаниями. Толку от этого, впрочем, было немного, потому как непонятно стало, что делать дальше. Всё обсудив, решили покамест двинуться в Клюнкатэ, до которого вчера не успели дойти всего милю или две, а там уже поразмыслить как следует и что-нибудь непременно придумать.
Так и вышло, что наша незадачливая троица оказалась в промышленном городе, который при иных обстоятельствах, да ещё в дни ежегодного парада, обогнула бы десятой дорогой.
Здесь нам следует сделать небольшое отступление и рассказать про одно странное обстоятельство, преследовавшее наших героев на протяжении всего их пути. Это же обстоятельство мог наблюдать и Клайв, идя за ними по пятам, а также тысячи людей, населявших Шарми по всем его самым отдалённым уголкам. Обстоятельство это было из тех, которые зачастую принимают за ряд досадных случайностей, порой забавных, порой пугающих, однако в совокупности ничего не значащих. Следует отметить, к слову, что именно так обычно начинаются великие бедствия, такие как революции и перевороты: там небольшая драка, тут незначительная провокация, здесь вдруг какая-то нелепая забастовка – а когда вы спохватитесь, когда осознаете связь между всеми этими неприятностями, будет уже слишком поздно.
Это очевидная истина, но когда это власти, а тем более обыватель, руководствовались очевидными истинами при оценке окружающего мира?
Проезжая через городок Старвой, Джонатан со своими спутницами отметили, что на улицах там не горят фонари. Городок, стоявший на серебряных рудниках, был хоть и невелик, но богат, и уличное освещение здесь было на люксии. В тот вечер особых неудобств нашим героям неработающее освещение не доставило, так как спать они легли рано, и Джонатан лишь подумал мельком, что в городе, должно быть, какой-то траур и по этому случаю на вечер запретили яркое освещение.
Клайв, находившийся в ту же ночь десятью милями севернее, стал свидетелем большого затора, образовавшегося на проезжей дороге и задержавшего его на добрых полдня.
Причиной затора стал люксовоз, намертво вставший как раз на переезде, пересекавшем крупнейший в округе тракт. Следом за люксовозом встали дилижансы, повозки, немногочисленные всадники и даже единственный люксомобиль – новомодное роскошество, которое себе могли позволить лишь крупнейшие фабриканты и какое даже в столице редко можно было встретить. Люксомобиль походил на кэб, только в него не впрягались лошади; на переднем его сиденье высился штурвал, подобный корабельному, и, управляя этим штурвалом, правящий люксомобилем приводил в действие двигатель, заправленный целой унцией чистого люксия; как следствие, люксомобиль ехал. Поскольку вмещалось в него, помимо правящего, не более двух человек, игрушка эта была запредельно дорогой, оттого все участники затора развлекались, пялясь на роскошную машину, покрытую чёрным лаком и позолотой. Клайв же, рассерженный задержкой, думал только о том, какого чёрта фабриканты вбухивают в этот гребаный люксий такие деньги, если потом поезд, движимый люксовозом, ни с того ни с сего намертво встаёт посреди путей.
Если бы Клайв и Джонатан обсудили это между собой или с другими людьми из тех, кто горазд почесать языком за кружечкой пива, они бы выяснили, что такие досадности происходили повсюду и практически ежедневно. Просто они казались слишком малозначительны, да и к тому же все машины на свете, от люксовоза до утюга, объединяет одно: рано или поздно они ломаются. Тот факт, однако, что старые, давно уже немодные механические часы ломались ныне значительно реже, чем фешенебельные часы на люксии – факт этот был из разряда погромов, стачек и заседаний сомнительных обществ, которые кажутся случайными и безопасными до тех пор, пока всерьёз не бабахнет.
Тут есть, надо сказать, одно смягчающее обстоятельство. Большинству людей в то время было не до поломок люксиевых машин, потому что главной темой, обсуждавшейся во всех кухнях и тавернах, были слухи о волнениях в Саллании. Газеты молчали о них, никаких официальных сведений не распространялось, но люди – и откуда только они всё всегда знают прежде газет? – упорно говорили, что в столице беда, что старый король Альфред мёртв, что Малый Совет скрывает это и готовит государственный переворот. Ходили также слухи о том, что Миной стягивает к шармийской границе пугающих размеров армию, и одни говорили, что Шарми на сей раз нечего противопоставить буйному соседу, а другие, напротив, уверяли, что у «трёх братьев» давно готов план на подобный случай и что в грядущей войне они явят на свет тайное и могущественное оружие, построенное на люксиевой основе. В ответ на требование улик говорящие начинали махать руками и делать страшные глаза, клясться здоровьем матушки и Сорок девятым годом, иными словами, доказать ничего не могли, но что-то такое витало в воздухе, и это никому не нравилось. Словом, обстановка была тревожной, хотя пока ещё весьма далёкой от паники, так что встававшие поезда или ломающиеся лампы на общем фоне выеденного яйца не стоили.
И вот в такое-то неспокойное время Клайв, Джонатан, Эстер и Женевьев оказались в Клюнкатэ, где и стали свидетелями сперва триумфального, а затем ужасающего и хаотичного шествия люксиевых големов. И никто – или почти никто – не подумал соотнести внезапную массовую поломку с другими поломками, столь же массовыми и столь же внезапными, случавшимися по всей стране. И никто – или почти никто – не подумал, чем грозит грядущая война с Миноем, если Малый Совет и вправду свергнет короля и, забрав власть в свои руки, сделает ставку на люксиевое оружие, способное – чем чёрт не шутит? – взорваться прямо в руках у того, кто рискнёт им воспользоваться.
Очень мало кто думал в тот день о подобных вещах. Народ куда больше заботило сорванное шествие, поломанные ноги, потерянные шляпки и возможное падение, вследствие скандального парада, акций Клюнкатэнской мануфактуры. Джонатана, жавшегося к стене, заботило, как вывести своих подопечных из этого хаоса невредимыми, а Клайва, глядящего на них со своего насеста на фонаре, заботило, как бы они опять не удрали и не рассеялись в толпе. Так уж устроен мир – у каждого из нас свои заботы, и ох как редко мы задумываемся о том, что каждая потерянная шляпка и каждый некстати погасший фонарь может быть частью чего-то большего, чего-то поистине огромного, во что нас уже втянуло и в чём нас уже завертело, даром что мы имеем о том представления не больше, чем песчинка, схваченная и увлечённая ураганом.
